Глава З В России

 

Пыльная дорога была сплошь покрыта выбоинами. Мы проезжали мимо женских бригад, которые под присмотром вооруженных над­зирателей вручную засыпали самые глубокие выбоины камнями. Солдаты выкрикивали в их адрес похабные шутки, делали непристойные жесты.

Миновав жилой район, мы ехали все дальше, пока не подкатили к нескольким довольно мрачным на вид зданиям, похожим на тюрьму. Грузовик, не останавливаясь, заехал в мощеный булыжником внутренний двор. Кругом не было ни души. Солдаты начали встревожено огляды­ваться по сторонам. Но как только водитель заглушил мотор, сразу стал слышен жуткий гвалт, крики людей и яростный собачий лай. Мы с солда­тами поспешили к месту, откуда доносился весь этот шум. Пройдя через открытую дверь в высокой каменной стене, мы увидели обнесенный сет­кой вольер, в котором находилось около полусотни здоровенных овчарок. Один из столпившихся у вольера солдат принялся взахлеб рассказывать о том, что здесь произошло. Озверевшие от человеческой крови псы загрыз­ли и сожрали двух смотрителей. Толпа вдруг заколыхалась, раздалась в стороны, и у меня на глазах высоко вскарабкавшийся на сетчатую ограду третий смотритель вдруг разжал пальцы и рухнул в самую гущу собачьей своры. Раздался страшный вопль, от которого кровь застыла в жилах, а потом только жадное урчание сбившихся в кучу собак. Ефрейтор оглянулся на меня:

— Эй, ты! А ты ведь сможешь справиться с собаками. — Он повер­нулся к стоявшему рядом солдату и приказал: — Попроси товарища капи­тана подойти сюда. Скажи, что у нас есть человек, который утихомирит собак.

Солдат поспешил прочь, а я чуть не лишился чувств от страха. Я? Почему это как трудности и опасности, так всегда я? Но присмотревшись к собакам, я подумал: «А почему бы и нет?» Этим псам по свирепости далеко до тибетских овчарок; к тому же от солдат исходит сильный запах страха перед собаками, вот те на них и бросаются.

Сквозь почтительно расступившуюся толпу к нам подошел наглова­того вида капитан. Не доходя несколько футов, он остановился, смерил меня взглядом, и по лицу его промелькнула презрительная усмешка.

— Тьфу, ефрейтор, — высокомерно сказал он. — Так что тут у нас? Невежественный местный священник?

— Товарищ капитан, — сказал ефрейтор. — Наши собаки не стали бросаться на этого человека, а Серж отгрыз руку у нарушителя и принес ему. Пошлите его в вольер, товарищ капитан.

Некоторое время капитан, нахмурившись, возил сапогами в пыли и сосредоточенно грыз ногти. Наконец он поднял глаза на нас:

— Так я и сделаю. Москва требует, чтобы я не убивал больше собак, но и не говорит, что с ними делать, когда те звереют от крови. А если этого загрызут, посчитаем, что произошел несчастный случай. Если же он оста­нется жив, хотя вряд ли, мы его наградим.

Он походил немного, поглядывая на собак, грызущих кости троих убитых и сожранных смотрителей, потом повернулся к ефрейтору и ска­зал:

— Займись этим, ефрейтор. Если у него получится, станешь сержан­том. — И с этими словами он быстро зашагал прочь.

Ефрейтор на мгновение замер, широко раскрыв глаза.

— Я сержант? Мужик! — обратился он ко мне, — утихомирь только этих псов, и все пограничники станут твоими друзьями. Заходи.

— Товарищ ефрейтор, — попросил я, — пусть эти три собаки зайдут туда вместе со мной. Они знают меня и знают этих псов.

— Так и быть, — ответил он. — Идем со мной, приведем их.

Мы вернулись к прицепу. Там я приласкал этих трех собак, позволил им облизать себя, пометить своим запахом. Затем вместе с вьющимися у ног собаками я подошел к запертому входу в вольер. На случай, если какой-нибудь пес вырвется на волю, вход охраняли двое вооруженных солдат. Дверь чуть приоткрылась, и меня грубо втолкнули внутрь.

Собаки ринулись на меня со всех сторон, но, завидев оскаленные пасти трех «моих» псов, большинство потеряло охоту подходить слишком близко. Лишь один здоровенный свирепый пес, по-видимому вожак, взле­тел в прыжке, целясь мне в горло. Но я был к этому готов и, шагнув в сторону, нанес ему резкий удар по шее приемом дзюдо (или каратэ, как его сейчас называют). Пес замертво рухнул на землю, и его мгновенно покры­ла живая масса обезумевших, дерущихся собак, так что я еле успел отско­чить в сторону. Лязг челюстей и урчание были чудовищны.

Совершенно безоружный, без всякой защиты я немного постоял, направляя на собак только добрые и дружелюбные мысли, говоря в душе, что я их нисколько не боюсь и что я теперь их повелитель. Собаки повер­нулись ко мне, и на какой-то момент меня охватило омерзение при виде обглоданного скелета их недавнего вожака. Теперь все собаки смотрели на меня. Я сел на землю и пожелал, чтобы они сделали то же самое. Они расселись передо мной полукругом, вытянув вперед лапы, лениво свесив языки и виляя хвостами.

Я встал и подозвал Сержа. Положив руку ему на голову, я громко произнес:

— Теперь ты, Серж, будешь вожаком всех этих собак. Ты будешь слушаться меня и следить за тем, чтобы слушались остальные.

Из-за ограды вольера внезапно грянули аплодисменты. А я и думать забыл о солдатах! Оглянувшись, я увидел, как они приветственно машут мне руками. Капитан с сияющей от радости физиономией подошел к сетке и крикнул:

— Вытащи оттуда трупы смотрителей или то, что от них осталось.

Я понуро подошел к первому телу, представлявшему собой рваное кровавое месиво с обглоданными ребрами, и потянул за руку, но рука отвалилась от плеча. Тогда я взялся за голову трупа и потащил его к выходу с волочащимися по земле внутренностями. Послышался вздох ужаса, и я увидел, что Серж идет рядом, держа в пасти оторванную руку. С огромным трудом я выволок все три тела, вернее то, что от них осталось. Затем, уже в полном изнеможении, я подошел к воротам и был выпущен из вольера.

Передо мной вырос капитан.

— Ты воняешь! — сказал он. — Почистись, смой грязь после возни с трупами. Останешься здесь на месяц присматривать за собаками. Через месяц они вернутся в свои патрульные наряды, и ты свободен. Ты будешь получать жалованье ефрейтора.

Тут он повернулся к моему ефрейтору и добавил:

— Как я и обещал, с этой минуты ты сержант.

И он зашагал прочь, явно довольный тем, как все закончилось.

Сержант просиял.

— Да ты настоящий волшебник! Никогда не забуду, как ты прикончил этого пса. Никогда не забуду, как капитан тут прыгал, снимая все на плен­ку. Ты сам себе здорово удружил. Когда у нас в прошлый раз взбунтовались собаки, мы потеряли шесть человек и сорок собак. Москва тогда крепко дала капитану по шее и пригрозила наказать еще круче, если потери собак не прекратятся. Так что к тебе он будет благоволить. Тебя возьмут к нам на довольствие. А мы вопросов не задаем. Только ты и в самом деле воняешь, капитан верно сказал. Говорил я Андрею, что он обжора и от него вечно воняет. А теперь, глядя на его потроха, вижу, что был прав.

Я был настолько измучен, что у меня не было сил ужаснуться его черному юмору.

Завидев меня в столовой, солдаты оглушительно загоготали и что-то сказали сержанту. Тот тоже взревел от хохота и поспешил ко мне.

— Хо! Хо! Товарищ поп, — заорал он с буйным весельем в глазах. — Они говорят, что на тебе столько внутренностей Андрея, что теперь, после его смерти, тебе полагается отдать все его вещи. Родственников у него нет. Пока ты будешь у нас, мы будем называть тебя товарищ ефрейтор Андрей.

Все, что принадлежало ему, теперь твое. К тому же ты выиграл мне много денег, когда я побился за тебя об заклад у вольера. Теперь ты мой друг.

Сержант Борис был в душе совсем неплохим парнем. Неотесанный грубиян, без какого-либо намека на образование, он все же очень друже­любно относился ко мне в благодарность за повышение по службе, — «иначе я на всю жизнь остался бы ефрейтором», говаривал он, — и за крупный денежный выигрыш, полученный благодаря мне. Многие гово­рили, что в вольере у меня нет никаких шансов выжить. Борис это услы­шал и сказал:

— Мой человек что надо. Вы бы его видели, когда мы спустили на него собак. Он даже не шевельнулся. Сидел, как изваяние. Собаки приняли его за своего. Он и в этой своре быстро наведет порядок. Вот увидите!

— На что ставишь, Борис? — крикнул кто-то.

— Твое трехмесячное жалованье, — сказал Борис.

В конечном счете он получил в качестве выигрыша сумму, равную его жалованью примерно за три с половиной года, и был мне за это весьма благодарен.

В ту ночь, после очень сытного ужина, поскольку пограничники жили хорошо, я заснул в теплом домике рядом с собачьим вольером. Матрас был плотно набит сеном, а солдаты раздобыли для меня новые одеяла. У меня были все основания благодарить своих учителей, давших мне такое пони­мание звериной натуры.

С первыми лучами солнца я оделся и вышел к собакам. Мне показали, где хранится их корм, и я увидел, что их по-настоящему хорошо кормят. Они сбежались ко мне, виляя хвостами, и то одна, то другая, становясь на задние лапы, клала передние мне на плечи. При этом я как-то раз случайно оглянулся и увидел капитана, разумеется, за оградой, который наблюдал за происходящим.

— А, священник, — сказал он. — Я только подошел взглянуть, почему собаки ведут себя так тихо. Во время кормежки всегда были бешеные драки, а смотритель стоял в сторонке и швырял этой своре куски мяса, глядя, как псы грызутся за каждый кусок. Я не буду задавать тебе вопросов, священник. Дай мне слово, что пробудешь здесь четыре-пять недель, пока всех собак не увезут, и все тут будет в твоем распоряжении, а сам ты можешь ходить в город когда захочешь.

— Товарищ капитан, — ответил я, — я охотно дам вам слово, что пробуду здесь, пока всех собак не увезут. А потом я пойду своей дорогой.

— Еще одно дело, священник, — сказал капитан. — Во время следую­щей кормежки я принесу кинокамеру и сниму это на пленку для началь­ства, чтобы те увидели, какой порядок мы навели с собаками. Ступай к интенданту, возьми у него новый ефрейторский мундир, и если найдешь себе каких-нибудь помощников, пусть как следует вычистят вольер. Если они побоятся, сделаешь это сам.

— Лучше я сделаю это сам, товарищ капитан, — ответил я, — собаки не будут так нервничать.

Коротко кивнув, капитан зашагал прочь, не скрывая удовольствия от того, что сможет показать, как он управляется с кровожадными псами!

Три дня я не отходил от вольера дальше, чем на сотню ярдов. Эти люди были горячи на руку, им ничего не стоило открыть пальбу по кустам, «на случай, если там скрываются шпионы», как они это называли.

Три дня я отдыхал, восстанавливая силы и общаясь с людьми. Узнавал поближе их самих, их нравы. Андрей был примерно одинакового со мной телосложения, так что его одежда мне вполне подходила. Но все его вещи пришлось не один раз стирать, поскольку к чистюлям он не относился. Довольно часто ко мне подходил капитан и пытался втянуть в разговор, но хотя он, казалось, проявлял искренний интерес и доброжелательность, мне приходилось строго выдерживать роль простого священника, кото­рый знал толк только в Священных книгах буддизма и собаках! А уж он вовсю высмеивал религию, говоря, что нет ни загробной жизни, ни Бога, вообще ничего, а есть только Отец Сталин. Я же ограничивался цитатами из Священных книг, никогда не выходя за рамки познаний, которых мож­но ожидать от бедного деревенского священника.

При одном таком разговоре присутствовал Борис, прислонясь к со­бачьему вольеру и лениво жуя травинку.

— Сержант, — раздраженно крикнул капитан, — этот поп, кроме своей деревни, ничего не видел. Повози его по городу. Возьми его с собой в наряд в Артем и Раздольное. Покажи ему жизнь. Он только и знает, что о смерти, и думает, что это и есть жизнь.

Он сплюнул, закурил контрабандную сигарету и вразвалку пошел прочь.

— В самом деле, поехали. Ты так долго просидел со своими собаками, что сам становишься на них похож. Хотя должен признать, что ты научил их уму-разуму. К тому же ты выиграл мне целую кучу денег. Я ног под собой не чую от радости, поп, и пока я не помер, я должен все потратить.

Подойдя к машине, он сел в кабину и дал мне знак сесть рядом. Он завел мотор, включил передачу, выжал сцепление, и мы с ревом покатили по узким улицам Владивостока, подпрыгивая на ухабах. Внизу, в бухте, стояло множество кораблей, мне и в голову не приходило, что их так много на свете.

— Слушай, поп, — сказал Борис, — на всех этих судах трофейные грузы. Это все товары, которые предназначались американцами по лэндлизу совсем другой стране. Они думают, что товары захвачены японцами, а мы отправляем их по железной дороге (Транссибирской магистрали) в Москву, где партийное начальство думает, что отбирает себе самое лучшее. А самые лакомые кусочки отбираем себе мы, потому что у нас свой уговор с портовиками. Мы смотрим сквозь пальцы на их плутни, а они — на наши. У тебя были когда-нибудь часы, поп?

— Нет, — ответил я. — В жизни у меня было очень мало своих вещей. А время я узнаю по солнцу и длине теней.

— Будут у тебя часы, поп! — Борис прибавил газу, и вскоре мы уже катили вдоль борта стоящего у причальной стенки сухогруза. Судно спло­шь было покрыто потеками ржавчины и поблескивало искорками засох­шей морской соли. Дорога, огибавшая бухту Золотой Рог, была долгой и утомительной. Портовые краны, мощно взмахивая длинными стрелами, выгружали товары, прибывшие со всех концов света. Орудуя грузовыми сетями, подтягивая тросы, люди кричали и махали руками. Выскочив из машины и таща меня за собой, Борис помчался вверх по сходням.

— Нам нужны часы, капитан, — рявкнул он первому попавшемуся человеку в морской форме. — Часы, наручные.

Появился человек, у которого на форме было больше позументов, чем у остальных, и жестом пригласил нас к себе в каюту.

— Часы, кэп, — снова рявкнул Борис. — Одни ему, и еще две пары мне. Хочешь сойти на берег, кэп? На берегу весело. Делай что хочешь. Девочки, выпивка — мы мешать не станем. Нам нужны часы.

Капитан улыбнулся и налил нам выпить. Борис, крякнув, выпил свою порцию, а я отдал ему мою.

— Он не пьет, кэп. Это поп, который стал собачьим надзирателем, правда, хорошим надзирателем. Словом, хороший мужик, — сказал Бо­рис.

Капитан полез под койку и вытащил оттуда коробку. Открыв ее, он выложил около дюжины наручных часов. Не успел я глазом моргнуть, как Борис схватил две пары золотых часов и, даже не заводя их, надел на оба запястья.

— Бери часы, поп, — скомандовал он мне. Я протянул руку и взял себе хромированные.

— Эти часы лучше, — сказал капитан. — Это нержавеющая сталь, водонепроницаемая «Омега», эти часы намного лучше.

— Спасибо, капитан, — ответил я. — Если вы не против, я буду полагаться на ваш выбор.

— Теперь мне совершенно ясно, что ты рехнулся, — сказал Борис. — Берешь стальные, имея возможность взять золотые!

Я рассмеялся и ответил:

— Сталь для меня в самый раз. Ты ведь сержант, а я всего лишь ефрейтор, да и то на короткое время.

С корабля мы отправились на подъездные пути Транссиба. У плат­форм суетились бригады рабочих, грузя на них отборные товары с кораб­лей. Отсюда для этих вагонов начиналась дорога в Москву длиною в шесть тысяч миль. Пока мы там стояли, один из поездов тронулся с места. Два локомотива, по пяти колесных пар в каждом, потащили длинный хвост разномастных вагонов. Эти громадины были хорошо ухожены, и паровоз­ные бригады, должно быть, относились к ним как к живым существам.

Борис повел машину вдоль путей. Повсюду стояла охрана, вооружен­ные люди в специальных канавах осматривали проезжающие вагоны сни­зу в поисках безбилетников.

— Вы, похоже, очень боитесь, как бы кто-нибудь не проехал в поезде нелегально, — сказал я, — не могу понять, почему. Что плохого в том, чтобы позволить людям подъехать зайцем?

— Эх ты, поп, — грустно заметил Борис, — не знаешь ты жизни, как сказал капитан. В наши города пытаются пробраться враги партии, сабо­тажники и шпионы капитализма. Ни один порядочный русский не отпра­вится в дорогу, пока не получит указания своего комиссара.

— А много таких, которые пытаются ездить зайцем? И что вы с ними делаете, когда они вам попадаются?

— Что делаем? Да убиваем, конечно! Здесь зайцев не так уж много, а завтра я возьму тебя с собой в Артем. Вот там ты увидишь, как мы распра­вляемся с подрывными элементами. Паровозные бригады, поймав такого зайца, связывают ему руки, накидывают петлю на шею и сбрасывают с поезда. Правда, на путях потом остается настоящее месиво, к которому сбегаются волки.

Борис резко пригнулся на водительском сиденье, пристально всмат­риваясь в ползущие мимо тяжело груженые вагоны. Вдруг, словно ударен­ный током, он внезапно выпрямился и до отказа выжал педаль газа. Ма­шина рванулась вперед и обогнала локомотив. Круто затормозив, Борис выпрыгнул из машины, схватил свой автомат и спрятался за бортом. По­езд неторопливо полз мимо, лязгая на стыках. Между двумя вагонами промелькнула человеческая фигура, и тут же грянула торопливая автомат­ная очередь. Тело свалилось на землю между рельсами.

— Попал! — торжествующе сказал Борис, делая аккуратную зарубку на прикладе. — Получается пятьдесят три, поп, у меня на счету пятьдесят три врага государства.

Я отвернулся с болью в душе, боясь выдать свои чувства, потому что Борис с такой же легкостью пристрелил бы и меня, знай он, что я вовсе не деревенский священник.

Поезд проехал, и Борис подошел к изуродованному, окровавленному телу. Пинком перевернув труп, он вгляделся в его лицо и сказал:

— Я узнал его, это здешний железнодорожный рабочий. Нечего было ему там ехать. Пожалуй, разобью я ему лицо, чтобы не было неприятных вопросов.

С этими словами он приставил дуло автомата к лицу мертвеца и нажал спусковой крючок. Оставив за собой теперь уже безголовый труп, мы вернулись в машину и уехали.

— Я никогда не ездил в поезде, Борис, — сказал я.

— Ладно, — ответил он, — завтра мы поедем в Артем в приличном поезде, и ты вдоволь насмотришься. У меня там есть закадычные дружки, с которыми я хочу повидаться теперь, когда я стал сержантом.

Я давно уже вынашивал идею тайком пробраться на какой-нибудь корабль и уплыть в Америку. В разговоре с Борисом я упомянул о кора­бельных «зайцах».

— Борис, — сказал я, — вы только тем и заняты, что останавливаете людей на границе и проверяете, нет ли «зайцев» в поездах. А как же все эти суда? Ведь подняться на борт и остаться там может любой.

Откинувшись на сиденье, Борис оглушительно расхохотался.

— Ну и простофиля же ты, поп! — сказал он. — В миле от берега на борт судна поднимаются морские пограничники и проверяют документы всех членов экипажа. Потом все люки и вентиляционные каналы задраи­ваются, и во все отсеки закачивается отравляющий газ, в том числе и в спасательные лодки. Потом остается только собрать в кучу передохших реакционеров, которые не знали о такой проверке.

Меня до глубины души поразило, с каким безразличием относились эти люди ко всему этому, словно к какой-то забаве, и я поспешно отказался от мысли тайком пробраться на судно!

Вот я и во Владивостоке, но передо мной стояло возложенное на меня задание, и, как было сказано в Пророчестве, сначала я должен отправиться в Америку, затем в Англию и снова вернуться на американский континент. Проблема заключалась в том, как выбраться из этой части мира. Я решил как можно больше разузнать о Транссибирской магистрали, о том, где заканчиваются проверки и обыски, и чего можно ожидать на ее противо­положном конце, в Москве.

На другой день я пораньше покормил собак и позанимался с ними, а управившись, тронулся в путь вместе с Борисом и еще тремя погранич­никами. Мы проехали миль пятьдесят до заставы, где трое пограничников должны были заменить троих других. Всю дорогу солдаты болтали о том, сколько «беглецов» они застрелили, и я уловил кое-какую полезную для себя информацию. Я узнал, в частности, с какого места прекращаются проверки, узнал, что, соблюдая достаточную осторожность, можно до­ехать до самой Москвы, не будучи пойманным.

Главной проблемой будут деньги, это мне было ясно. Я подрабатывал дежурствами вместо других солдат, лечением больных, и по рекомендации некоторых из них даже лечил зажиточных членов партии в самом городе. Я, как и все, наведывался на суда и брал свою долю из награбленного добра при перевалке на грузовые составы. Всю свою «добычу» я превращал в рубли. Я готовился пересечь Россию из конца в конец.

Примерно пять недель спустя капитан сказал мне, что собак скоро отправят на заставы. Ожидается приезд нового комиссара, и я должен уйти отсюда до его появления. Он спросил, куда я собираюсь идти. Хорошо узнав его за это время, я ответил:

— Я останусь во Владивостоке, товарищ капитан. Мне здесь понрави­лось.

На его лице появилась настороженность.

— Ты должен уехать за пределы края. Завтра же.

— Но товарищ капитан, мне некуда идти, да и денег у меня нет, — сказал я.

— Тебе дадут рубли, продукты, одежду и вывезут за пределы края.

— Товарищ капитан, — настаивал я, — мне некуда идти. Я здесь много работал, и я хочу остаться во Владивостоке. Капитан был непреклонен.

— Завтра мы отправляем людей к самой границе нашего района с Ворошиловским районом. Тебя отвезут туда и там оставят. Я дам тебе письмо, где будет сказано, что ты нам помогал и поехал туда с нашего разрешения. Тогда Ворошиловская милиция тебя не арестует.

Это превосходило все мои надежды. Я как раз и хотел попасть в Ворошилов, потому что именно там я намеревался сесть на поезд. Я знал, что если смогу добраться на другой конец города, то буду в полной безо­пасности.

На другой день вместе с целой группой солдат я забрался на борт быстроходного бронетранспортера, и мы с ревом понеслись по дороге в Ворошилов. Теперь на мне был приличный костюм, а большой рюкзак был набит всякими пожитками. Был у меня и сидор с продуктами. То, что костюм принадлежал убитому корабельному «зайцу, меня нисколько не смущало.

— Не знаю, куда ты собрался, поп, — сказал Борис, — но капитан уже объявил, что это он обучил этих собак, так что тебе все равно пришлось бы уйти. Сегодня можешь переночевать на заставе, а с утра двинешься дальше.

В ту ночь мне не спалось. Я смертельно устал от бесконечных скита­ний. Смертельно устал постоянно жить бок о бок со смертью. Мне было невероятно одиноко жить среди совершенно чуждых мне людей, до такой степени противоречащих моему мирному образу жизни.

Наутро, после плотного завтрака, я попрощался с Борисом и осталь­ными, вскинул на плечи свой груз и тронулся в путь. Я преодолевал милю за милей, держась подальше от главной дороги, стараясь обойти Вороши­лов стороной. Неожиданно у меня за спиной послышался рев мчащейся автомашины, потом взвизгнули тормоза, и мне в лицо уперлось дуло автомата.

— Кто ты такой? Куда идешь? — прорычал хмурый ефрейтор.

— Я иду в Ворошилов, — ответил я. — Вот у меня письмо товарища капитана Василия.

Выхватив у меня письмо, он разорвал пакет и, нахмурив брови, углу­бился в чтение. Затем лицо его расплылось в широкой улыбке.

— Мы только что расстались с сержантом Борисом, — сказал он. — Садись, мы подвезем тебя в Ворошилов и высадим, где скажешь.

Вот досада, а я-то хотел обойти город cmopoнoй! Делать нечего, приш­лось сесть в патрульную машину, и меня быстро отвезли в Ворошилов. Я вышел недалеко от управления милиции. Машина на полном газу понес­лась в гараж, а я резво пошел вперед, стараясь до темноты пройти как можно дальше. Я собирался устроить привал поблизости от магистрали и понаблюдать за происходящим в течение суток, прежде чем забраться в какой-нибудь состав.

Пассажирские поезда останавливались и проверялись в самом Воро­шилове, а стоянка товарных была на самой окраине, вероятно, для того, чтобы местные жители не видели, скольких «зайцев» пристреливают на месте. После долгих наблюдений я решил, что мой единственный шанс в том, чтобы вскочить на отходящий поезд.

На вторую ночь к станции подошел очень подходящий для меня состав, груженый, как подсказывал мне опыт, товарами по лендлизу. Такого случая упускать нельзя, подумал я, и осторожно двинулся вдоль путей, заглядывая под вагоны, проверяя, закрыты ли двери, открывая те, на которых не было замков. Время от времени раздавался выстрел и глухой стук падающего тела. Собак здесь не использовали из опасения, что они могут погибнуть под колесами. Я вывалялся в грязи, постаравшись испач­каться, как только мог.

Подошли охранники и стали тщательно осматривать вагоны, пере­кликаясь и подсвечивая себе мощными фонарями. Никому не пришло в голову заглянуть за состав, все их внимание было направлено только на вагоны. А я, лежа пластом за вагонами, думал:

— От моих собачек здесь было бы больше проку. Они бы меня мигом нашли!

Удовлетворившись результатами обыска, охранники ушли прочь. Я боком подкатился к путям и нырнул между колесами вагона. Там я быстро вскарабкался на ось колесной пары и привязал заготовленную веревку к выступающей проушине. Закрепив другой конец веревки, я привязал себя к днищу вагона — в том единственном положении, где обнаружить меня было невозможно. К этому я готовился целый месяц. Поезд рывком тро­нулся с места, так что я чуть не вывалился на землю, и, как я предвидел, вдоль состава проехал на большой скорости джип с прожектором и воору­женными охранниками, которые приглядывались к осям. Я подтянулся как можно плотнее к днищу вагона, чувствуя себя так, словно стою наги­шом в женском монастыре! Джип промчался вперед, развернулся и поехал обратно, уносясь прочь с моих глаз и из моей жизни. Состав с лязгом покатил дальше. Миль пять или шесть я с мрачной решимостью висел все в том же неудобном положении, затем, убедившись, что опасность мино­вала, я потихоньку отвязал веревку и довольно удобно уселся на кожухе оси.

Некоторое время я отдыхал, стараясь вернуть чувствительность за­текшим и изболевшимся конечностям. Потом очень медленно и осторож­но я пробрался в конец вагона и ухватился за стальной брус. С полчаса я просидел на узле сцепки, потом, встав во весь рост на этом шатком под­ножии, я подтянулся на руках и вслепую вскарабкался на крышу вагона. Было уже совсем темно, лишь слабо светили звезды. Луна еще не взошла, и я знал, что должен как можно быстрее пробраться внутрь вагона, чтобы кто-нибудь из поездной бригады не заметил меня в свете сибирской луны. Стоя на крыше, я обвязался одним концом веревки, другой конец пропус­тил через балку каркаса вагонной крыши и осторожно скользнул вниз, понемногу стравливая веревку. Колотясь и царапаясь об острые выступы, я вскоре открыл дверь вагона с помощью ключа, раздобытого с этой целью еще во Владивостоке. Один ключ подходил ко всем вагонным замкам. Отодвинуть дверь оказалось немыслимо тяжело, потому что я болтался вдоль борта вагона, словно маятник, но первые лучи восходящей луны подстегнули меня, дверь наконец открылась, и я устало заполз внутрь. Отвязав свободный конец веревки, я стал дергать и тащить, пока вся она не оказалась у меня в руках. Дрожа от изнеможения, я плотно закрыл дверь и рухнул на пол.

Два или три дня спустя — в такой ситуации всегда сбиваешься со счета — я почувствовал, как состав замедляет ход. Бросившись к двери, я чуть приоткрыл ее и выглянул наружу. Кругом был только снег, и я поспе­шил на другую сторону. Поездная охрана гналась за группой беглецов. Очевидно, проходила большая облава. Схватив пожитки, я выпрыгнул из вагона в снег. Виляя между колесами, я старался совершенно запутать свои следы. Пока я был этим занят, состав тронулся с места, и я отчаянно ухватился за первую же обледеневшую сцепку. По чистому везению мне удалось обхватить сцепку обеими руками, и я повис на ней, болтая ногами, но неожиданный рывок состава помог мне зацепиться и ногами.

Поднявшись во весь рост, я обнаружил, что нахожусь на краю плат­формы, покрытой жестким промерзшим брезентом. Узлы покрылись тол­стой коркой льда, тяжелые полотнища походили скорее на листовое желе­зо. Стоя на качающейся, обледеневшей сцепке, я воевал с ледяными узла­ми. Я пытался дышать на них, надеясь размягчить своим теплом, но дыха­ние замерзало и лед становился еще толще. Тогда я стал возить веревку вперед и назад по металлическому борту платформы. Уже порядочно стемнело, когда перетерлось последнее волоконце, и я, с большим трудом приподняв край брезента, смог заползти внутрь. Не успел я свалиться на дно платформы, как на меня бросился какой-то человек, целясь мне в горло острым куском железа. Инстинкт и привычка пришли мне на вы­ручку, и вскоре этот человек уже стонал, держась за сломанную руку. На меня надвинулись еще двое, один с железным прутом в руках, другой — с разбитой бутылкой. Для человека с моей подготовкой они не представляли серьезной опасности, и я довольно быстро разоружил их. Здесь царил закон джунглей, главарем становился сильнейший. Теперь, когда я избил их, они стали моими слугами.

Этот вагон вез зерно, которое мы ели сырым. Для питья мы собирали снег либо отламывали сосульки с брезента. Согреться нам было нечем, потому что у нас не было топлива, да и поездная бригада сразу заметила бы дымок. Мне-то холод был не особенно страшен, а человек со сломанной рукой однажды ночью замерз насмерть, и нам пришлось выбросить его через борт платформы.

Сибирь — это не одни лишь снега. Местами она покрыта горами, похожими на канадские Скалистые горы, в других местах она так же зеле­на, как Ирландия. Но сейчас нам сильно докучал снег, ибо худшего време­ни года для путешествий нельзя было и придумать.

От зерна, которое мы ели, нам стало плохо, животы у всех вздулись, началась сильнейшая дизентерия, и мы от нее так ослабели, что с трудом соображали, на каком находимся свете. Наконец дизентерия отступила, но теперь в нас вцепились острые когти голода. С помощью веревки я спус­тился к буксам и наскреб немного смазки. Мы стали ее есть, испытывая жуткие позывы к рвоте.

А состав катил все дальше. Обогнув озеро Байкал, мы приближались к Омску. Здесь, как я знал, его отведут на запасные пути и переформируют, поэтому мне надо спрыгнуть с поезда до въезда в город и вскочить на другой, уже переформированный состав. Нет смысла подробно рассказы­вать обо всех перипетиях, связанных с пересадкой с одного поезда на другой, но мне, в компании с каким-то русским и китайцем, удалось в конечном счете забраться в скорый товарный поезд, идущий в Москву.

Состав был в хорошем состоянии. Мой тщательно оберегаемый ключ открыл дверь вагона, и мы под покровом безлунной ночи забрались внутрь. Вагон был загружен до отказа, так что мы протиснулись с немалы­ми усилиями. В кромешной темноте мы не могли разглядеть, каков харак­тер груза. Зато утром нас ожидал приятный сюрприз. Мы вконец изголо­дались, а тут в углу вагона я обнаружил посылки Красного Креста, которые явно не дошли до места назначения, а были «реквизированы» русскими. Теперь мы зажили на славу. Шоколад, консервы, сгущенное молоко, сло­вом, все. В одной посылке мы даже нашли небольшую плитку с запасом твердого бездымного топлива.

Обследуя тюки, мы обнаружили в них целые кипы одежды и других товаров, награбленных в магазинах Шанхая. Там были фотоаппараты, бинокли, часы. Мы подобрали себе приличную одежду, поскольку на нашу собственную было уже страшно смотреть. Больше всего мы нуждались в воде и были вынуждены соскребать снег с наружных выступов вагона.

Спустя четыре недели и шесть тысяч миль после того, как я покинул Владивосток, состав подходил к Ногинску, примерно в тридцати или соро­ка милях от Москвы. Мы втроем посовещались и решили, что поскольку поездные бригады оживились — мы все чаще слышали их шаги по кры­шам, — нам разумнее всего будет спрыгнуть с поезда. Мы тщательно осмотрели друг друга, чтобы убедиться, что не вызываем подозрений сво­им видом, и хорошенько запаслись продуктами и «ценностями» для обме­на. Китаец прыгнул первым, и, захлопывая за ним дверь, я услышал вин­товочный выстрел. Три или четыре часа спустя выпрыгнул русский, а получасом позже и я.

Я побрел в темноте, довольно точно зная дорогу, потому что русский, уроженец Москвы, которого отправили в сибирскую ссылку, хорошенько нас натаскал. К утру я прошел добрых двадцать миль, и мои ноги, которым крепко досталось в концлагерях, сильно разболелись.

Зайдя в столовую, я предъявил документы ефрейтора пограничных войск. Это были документы Андрея; мне сказали, что я могу забрать все его пожитки, но никому и в голову не пришло добавить: «За исключением его документов и удостоверения личности». Официантка засомневалась и позвала стоявшего у входа милиционера. Он подошел, и начался долгий разговор. Нет, у меня нет продуктовой карточки, я по невнимательности забыл ее во Владивостоке, а ограничения в продовольствии погранични­ков не касались. Повертев в руках мои бумаги, милиционер сказал:

— Придется вам покупать продукты на черном рынке, пока не полу­чите новую карточку. А они сначала свяжутся с Владивостоком. С этими словами он повернулся и пошел прочь. Официантка пожала плечами.

— Ешьте что хотите, товарищ, но вам это обойдется в пять раз до­роже.

Она подала мне немного черного кислого хлеба и какие-то омерзи­тельные на вид и еще более омерзительные на вкус макароны. По-своему поняв мои жесты, означавшие «питье», она принесла какую-то жидкость, от которой я чуть не свалился с ног на месте. С первого глотка я подумал, что меня отравили. Этого мне вполне хватило, но официантка взяла с меня деньги даже за воду, одним духом допив оставленное мною гнусное пойло.

При выходе меня поджидал милиционер. Пристроившись рядом, он зашагал вместе со мной.

— Вот идешь ты пешком, товарищ, да еще с рюкзаком за плечами, — что-то тут не так. Не отвести ли мне тебя в милицию на допрос? Или, может, у тебя найдется лишняя пара часов, чтобы я забыл о своем долге?

Молча порывшись в кармане, я достал часы, одни из тех, что стащил в поезде. Милиционер взял их, окинул взглядом и сказал:

— Москва прямо по дороге. Держись подальше от шоссе, и все будет в порядке.

И отвернувшись, он зашагал прочь.

А я побрел по проселкам, обходя десятой дорогой милиционеров, которым вдруг тоже вздумалось бы потребовать у меня часы. У меня возникло впечатление, основанное на собственном опыте, что у русских просто какая-то неудержимая страсть к часам. Многие даже не могли определить по ним время, но сам факт обладания часами приносил им некое необъяснимое удовлетворение. Какой-то изнуренного вида человек, ковылявший передо мной, неожиданно зашатался и упал ничком в грязь придорожной обочины. Прохожие шли дальше, даже не оглядываясь на него. Я было двинулся в его сторону, но какой-то старик пробормотал у меня за спиной:

— Товарищ иностранец, осторожно. Если вы к нему подойдете, ми­лиция решит, что вы хотите его ограбить. Он все равно уже мертв. Голод. Здесь от этого каждый день умирают сотни людей.

Поблагодарив его кивком, я пошел прямо. Это страшное место, думал я, где никто не протянет друг другу руку помощи. Должно быть, это потому, что у них нет религии, которая наставляла бы их добру.

Эту ночь я провел у полуразрушенной стены заброшенной церкви. Вокруг меня спало еще человек триста. Рюкзак был у меня вместо подуш­ки, и глубокой ночью я почувствовал, как чьи-то руки воровато пытаются развязать шнурки. Быстрый удар предполагаемому вору по шее, и тот, хватая ртом воздух, откатился в сторону. Больше в ту ночь меня никто не потревожил.

Утром я купил себе кое-какую снедь на государственном черном рын­ке, поскольку в России черным рынком управляет Государство и пошел дальше. Еще в поезде русский посоветовал мне выдавать себя за туриста и повесить на шею фотоаппарат (украденный в том же поезде). Пленки у меня не было, да в то время я едва ли мог бы отличить переднюю крышку фотоаппарата от задней.

Вскоре я добрался до центральной части Москвы, того района, кото­рый обычно показывают туристам, ибо обычный турист никогда не видит «задворок», — грязи, нищеты и смерти на узких улочках трущоб. Передо мной текла Москва-река, и я какое-то время шел вдоль набережной, пока не свернул на Красную площадь. Ни Кремль, ни Мавзолей Ленина не произвели на меня никакого впечатления. Я слишком привык к величию и сияющему великолепию Поталы. Недалеко от входа в Кремль стояла в ожидании небольшая группа людей, безучастных, неряшливо одетых, по­хожих на пригнанный откуда-то скот. Из ворот со свистом вынеслись три огромных черных автомобиля и, проехав через площадь, скрылись в лаби­ринте улиц. Люди угрюмо посмотрели на меня, а я чуть приподнял фо­тоаппарат. Внезапно страшная боль пронзила мне голову. На секунду мне показалось, что на меня обрушился целый дом. Я упал на землю, а фотоап­парат разлетелся вдребезги.

Надо мной возвышались советские охранники; один из них методич­но и бесстрастно стал бить меня ногой по ребрам, заставляя встать. Я был наполовину оглушен и не мог подняться самостоятельно, поэтому двое милиционеров наклонились и, грубо встряхнув, поставили мен на ноги. Они выпалили сразу целую кучу вопросов, но говорили они с таким «мос­ковским акцентом» и такой скороговоркой, что я не понял ни слова. Наконец, устав задавать вопросы, не получая никакого ответа, они повели меня по Красной площади — по одному с каждой стороны и один позади, чувствительно упираясь мне в спину дулом револьвера.

Мы остановились перед угрюмого вида зданием и вошли в дверь, ведущую в полуподвал. Меня грубо столкнули — вернее было бы сказать, швырнули — вниз по ступеням в небольшое помещение. За столом сидел офицер, у стены стояли двое вооруженных охранников. Старший милици­онер из тех, кто привел меня сюда, что-то долго и путано объяснял офице­ру, поставив перед ним на пол мой рюкзак. Офицер выписал нечто по­хожее на квитанцию в получении меня и моих вещей, после чего милици­онеры ушли.

Меня грубо втолкнули в другую комнату, очень просторную, и поста­вили перед большим столом с двумя охранниками по бокам. Чуть позже в комнату вошли трое, сели за стол и перерыли содержимое моего рюкзака. Один вызвал звонком помощника и отдал ему фотоаппарат, что-то ско­мандовав резким тоном. Человек повернулся и вышел, неся безобидную фотокамеру так осторожно, словно это была бомба, готовая вот-вот взор­ваться.

Они продолжали задавать мне вопросы, которых я не понимал. Нако­нец они вызвали переводчика, потом еще одного, потом следующего, пока не выяснилось, что никто не может со мной объясниться. Меня раздели донага и подвергли врачебному осмотру. Каждый шов на моей одежде был осмотрен, а некоторые даже распороты. Наконец мне швырнули мою одежду обратно, но уже без пуговиц, пояса и шнурков. По команде охран­ники выволокли меня из комнаты, прихватив одежду, и повели по беско­нечным коридорам. Обутые в войлочные шлепанцы, они шагали совер­шенно беззвучно, не разговаривая ни со мной, ни друг с другом. Пока мы так шли, внезапно раздался леденящий душу крик, и стих, вздрагивая в неподвижном воздухе. Я непроизвольно замедлил шаг, но шедший позади охранник с такой силой ударил меня по плечу, что я думал, у меня слома­ется шея.

Наконец мы остановились перед красной дверью. Охранник отпер замок, и от резкого толчка я полетел вниз головой по трем каменным ступенькам. В камере было темно и очень сыро. Размером она была при­мерно шесть на двенадцать футов, на полу валялся грязный вонючий матрас. Не знаю, сколько я просидел в темноте, все сильнее страдая от голода и раздумывая над тем, почему человечество по своей природе так жестоко.

Прошло очень много времени, пока мне наконец не был подан кусок кислого черного хлеба и маленькая кружка противной на вкус воды. Мол­чаливый охранник жестом велел мне выпить воду сразу же. Едва я сделал один глоток, как он выхватил кружку у меня из рук, выплеснул воду на пол и вышел. Дверь беззвучно закрылась. Не слышно было ни малейшего шума, лишь изредка доносились ужасные крики, которые кем-то быстро и безжалостно подавлялись. Время ползло вперед. Я грыз черную хлебную корку. Я был голоден и думал, что смогу съесть все что угодно, но этот хлеб был ужасен; он вонял так, словно его выудили из выгребной ямы.

Прошло еще много времени, так много, что я уже испугался, что обо мне забыли, и ко мне в камеру молча вошли вооруженные охранники. Не было сказано ни слова; они жестом велели мне следовать за ними. Не имея иного выбора, я так и сделал, и мы снова пошли по бесконечным коридо­рам. Временами мне казалось, что мы кружим по одним и тем же перехо­дам, чтобы усилить мое напряжение и тревогу. Наконец меня ввели в длинную комнату, в одном конце которой была ярко побеленная стена. Охранники, грубо заломив мне руки, сковали их наручниками и поставили лицом к белой стене. Довольно долго ничего не происходило, потом кто-то включил мощные, беспощадно слепящие лампы, направленные так, чтобы их свет отражала белая стена. Даже зажмурившись, я почувствовал в глазах боль, как от ожога. Охранники надели темные очки. Свет бил мощными волнами. Чувство было такое, словно в глаза мне всаживали иголки.

Тихо открылась и закрылась дверь. Потом скрип стульев и шелест бумаги. Тихий разговор вполголоса, из которого я ничего не понял. А потом — удар прикладом по спине, и начался допрос. Почему у меня был фотоаппарат без пленки? Откуда у меня документы пограничника из Вла­дивостока? Как? Почему? Когда? Час за часом одни и те же дурацкие воп­росы. Свет горел, пронизывая мне голову слепящей болью. Удар прикла­дом, если я отказывался отвечать. И короткая передышка каждые два часа, когда сменялись охранники и следователи, ибо охранники тоже уставали от яркого света.

После часов, казавшихся бесконечными, но которых на самом деле вряд ли прошло больше шести, я рухнул на пол. Охранники принялись равнодушно колоть меня штыками. Встать на ноги со связанными за спиной руками было очень трудно, но я делал это опять и опять. Когда я терял сознание, на меня ведрами выплескивали сточную воду. Час за часом продолжался этот допрос. Мои ноги начали отекать. Колени стали толще бедер, так как жидкости организма стекли вниз и перенасытили ткани ног.

Одни и те же вопросы, одна и та же жестокость. Шестьдесят часов на ногах. Семьдесят часов. Глаза застилал багровый туман, я превратился в стоячий труп. Ни еды, ни отдыха, ни передышки. Мне только силой влили в рот глоток какого-то средства, прогоняющего сон. Вопросы. Вопросы. Вопросы. Семьдесят два часа, и больше я ничего не видел и не слышал. Вопросы, свет, боль, все потухло и навалилась тьма.

Не знаю, сколько прошло времени, когда ко мне вернулось заполнен­ное болью сознание. Я навзничь лежал на холодном мокром полу вонючей камеры. Каждое движение давалось с невыносимой болью, тело пронизы­вала сырость, а позвоночник словно был сделан из осколков стекла. Ни один звук не давал знать, есть ли кто живой, ни один проблеск света не позволял отличить день от ночи. Не было ничего, только вечная боль, голод и жажда. Наконец мелькнул тусклый свет, и охранник швырнул на пол тарелку с едой. Рядом плюхнулась жестянка воды. Дверь захлопнулась, и снова я остался в темноте наедине с моими мыслями.

Много позже охранники появились снова, и меня потащили — кста­ти, я не мог писать — в комнату для допросов. Сидя там, я должен был письменно изложить свою историю. Пять дней происходило одно и то же. Меня приводили в комнату, давали огрызок карандаша и бумагу и велели написать о себе все. Еще три недели я провел в своей камере, медленно приходя в себя.

Потом меня отвели в комнату, где поставили перед тремя высокими начальниками. Один переглянулся с остальными, посмотрел в бумагу, которую держал в руках, и сказал мне, что некие влиятельные лица подт­вердили, что я оказывал помощь людям во Владивостоке. Один дажезаявил, что я помог его дочери бежать из японского концлагеря.

— Вас освободят, — сказал начальник, — и отвезут в Стрый, на польскую границу. Туда едет группа наших людей, вы поедете вместе с ними.

Снова я в камере — на этот раз получше, — пока мои силы не восста­новились настолько, чтобы я мог выдержать переезд. И наконец я вышел из ворот Лубянской тюрьмы в Москве, чтобы продолжить путь на Запад.

 

Глава 4 В СТРАНЕ ЗОЛОТОГО СВЕТА И НА ЗЕМЛЕ

 

У ворот Лубянки меня уже дожидалось трое солдат. Тюремный охран­ник, который вытолкнул меня в открытую дверь, вручил старшему по званию, ефрейтору, какую-то бумагу.

— Распишись здесь, товарищ, здесь только сказано, что ты принял от нас депортированного.

Ефрейтор с сомнением почесал голову, лизнул карандаш и вытер пальцы о штанину, прежде чем неуверенно нацарапать свою фамилию. Не говоря ни слова, тюремщик повернулся, и дверь Лубянки с лязгом захлоп­нулась, причем на этот раз я, к счастью, остался снаружи.

Ефрейтор хмуро на меня уставился.

— Теперь из-за тебя мне пришлось подписывать бумагу. Одному Ленину известно, что будет дальше, я и сам могу оказаться за воротами Лубянки. Давай, шевелись!

Ефрейтор занял свое место во главе конвоя, двое встали по бокам, и так меня повели по московским улицам на вокзал. Я шел с пустыми рука­ми. Все, что мне принадлежало, то есть мой костюм, было на мне. Русские оставили себе мой рюкзак, часы, — словом, все за исключением бывшей на мне одежды. А сама одежда? Тяжелые ботинки на деревянной подошве, штаны и пиджак. Больше ничего. Ни белья, ни денег, ни еды. Ничего. Хотя нет, кое-что было! В кармане у меня лежала бумажка, где было сказано, что меня депортируют из России и что мне разрешено отправиться в советс­кую зону оккупации Германии, где я должен зарегистрироваться в бли­жайшем полицейском участке.

Дойдя до московского вокзала, мы сели и стали ждать на страшном морозе. Солдаты по очереди уходили и возвращались, давая друг другу возможность погреться. Только я сидел на каменной платформе, дрожа от стужи. Я был голоден. Я чувствовал себя больным и слабым. После долгого ожидания появился сержант и с ним около сотни человек. Пройдя вдоль платформы, сержант окинул меня взглядом.

— Ты что хочешь, чтобы он отдал концы? — заорал он на ефрейто­ра. — Мы должны доставить его во Львов живым. Обеспечь его едой, до отхода поезда еще целых шесть часов.

Ефрейтор и еще один рядовой схватили меня с двух сторон под руки и рывком заставили подняться. Сержант заглянул мне в лицо и сказал:

— Гм, на проходимца ты не похож. Ты только не доставляй нам неприятностей, тогда и мы тебя не тронем. — Он просмотрел мои бумаги, которые были у ефрейтора. — Мой брат тоже побывал на Лубянке, — сказал он, убедившись, что никто из его людей не может нас услышать. — Он тоже ни в чем не виноват. А его отправили в Сибирь. Сейчас я прикажу, чтобы тебя повели поесть. Ешь хорошенько, потому что, когда мы прие­дем во Львов, ты будешь сам добывать себе пропитание. — Отвернувшись, он подозвал двух ефрейторов. — Присмотрите за ним, позаботьтесь, что­бы он поел и выпил сколько захочет. От нас он должен уйти в хорошем состоянии, не то комиссар скажет, что мы убиваем заключенных.

Я устало поплелся, зажатый между двумя ефрейторами. В небольшой столовой недалеко от вокзала старший по команде заказал большие миски щей и целые буханки черного хлеба. Еда воняла гнилой капустой, но я был так голоден, что заставил себя все это проглотить. Мне вспомнился «суп», который нам давали в японских концлагерях. Там собирались в один котел огрызки хрящей и объедки, и из всего этого варился «суп» для заклю­ченных.

Управившись с едой, мы собрались уходить. Ефрейтор велел принес­ти еще хлеба и три газеты «Правда». Мы завернули хлеб в газеты, предва­рительно убедившись, что не оскверняем таким способом ни одной фотог­рафии Сталина, и вернулись на вокзал.

Ожидание было ужасно. Шесть часов сидения на каменной платфор­ме в ледяную стужу. В конечном счете нас всем скопом загнали в старый видавший виды поезд, и мы тронулись в Киев. Эту ночь я проспал зажатый между двумя храпящими русскими солдатами. Из-за тесноты никто из нас не мог лечь, вагон был битком набит. Жесткие деревянные сиденья были очень неудобны, и я жалел, что не могу сесть на пол. Поезд рывками останавливался, казалось, в тот самый момент, когда мне удавалось зас­нуть. На следующие сутки, уже глубокой ночью, проехав около четырехсот восьмидесяти миль изматывающего пути, мы вползли на какую-то вто­ростепенную киевскую станцию. После изрядной толкотни и криков мы пошли ночевать в местные казармы. Меня втолкнули в камеру, и только много часов спустя я был разбужен появлением комиссара и его помощ­ника. Они стали задавать мне вопросы, бесконечные вопросы, и по про­шествии двух или двух с половиной часов вышли.

Некоторое время я вертелся на койке, пытаясь уснуть. Внезапно чьи-то грубые руки наотмашь хлестнули меня по лицу:

— Проснись, проснись, ты что, умер? Вот тебе еда. Быстрее — у тебя до отъезда всего несколько минут.

Еда? Опять щи. Опять кислый черный хлеб и вода для питья. Я глотал все подряд, боясь, что вынужден буду уйти, не доев своей скудной трапезы. Проглотив все, я стал ждать. И ждал несколько часов. В конце дня в камеру вошли двое из военной полиции, еще раз задали мне кучу вопросов, еще раз взяли мои отпечатки пальцев и сказали:

— Мы опаздываем. Поесть ты уже не успеешь. Может, тебе удастся раздобыть что-нибудь на вокзале.

Возле казарм стояли в ожидании три бронетранспортера. В один за­брался я вместе с четырьмя десятками солдат, оказавшись в немыслимой тесноте, остальные как-то разместились в двух других машинах, и мы рванули с места, лихо виляя на поворотах, в сторону вокзала. Я настолько плотно был зажат в гуще людей, что едва мог дышать. Водитель нашего транспортера, похоже, рехнулся, далеко обогнав две другие машины. Он гнал так, словно за ним неслись все дьяволы коммунистического ада. Нас, ехавших в кузове стоя, поскольку сесть было негде, подбрасывало и швы­ряло во все стороны. На бешеной скорости мы помчались под уклон, отскакивая от тротуаров, словно бильярдный шар, потом послышался отчаянный визг тормозов, и бронетранспортер понесло боком. Ближай­ший ко мне борт сорвало прочь в целом дожде искр, и мы врезались в толстую каменную стену. Вопли, стоны и проклятия, настоящее море кро­ви, а я вдруг осознал, что лечу в воздухе. Летя так, я не видел разбитого транспортера, теперь уже полыхавшего в огне. Ощущение падения, сокру­шительный удар и чернота.

— Лобсанг! — произнес такой любимый голос, голос моего Наставни­ка, ламы Мингьяра Дондупа. — Ты очень болен, Лобсанг, твое тело все еще на земле, но сам ты здесь с нами, в мире за пределами Астрала. Мы стара­емся помочь тебе, ибо твое задание на Земле еще не выполнено.

Мингьяр Дондуп? Что за чудо! Его же предательски убили коммунис­ты, когда он пытался добиться мирного урегулирования в Тибете. Я сам видел страшные раны от ударов ножом в спину. Но я, конечно, видел его несколько раз с тех пор, как он удалился в Небесные поля.

Сквозь закрытые веки до боли ярко проникал свет. Я подумал, что снова стою у той стены в Лубянской тюрьме и что опять солдаты начнут избивать меня прикладами по спине. Но этот свет был какой-то другой, он не бил в глаза; должно быть, это какая-то ассоциация образов, угрюмо подумал я.

— Лобсанг, открой глаза и посмотри на меня! — ласковый голос Наставника согрел и пронизал все мое существо сладкой дрожью. Я от­крыл глаза и огляделся. И увидел склоненного надо мной Ламу. Он выгля­дел лучше, чем когда-либо на Земле. Лицо его, казалось, не имело возраста, аура сияла чистейшими цветами, в ней не было ни следа страстей, обурева­ющих жителей Земли. Его шафранная мантия была из какого-то неземно­го материала, она светилась изнутри, словно наделенная собственной жизнью. Он улыбнулся мне и сказал:

— Мой бедный Лобсанг, бесчеловечность Человека по отношению к другому Человеку проявилась в твоем случае особенно ярко, ибо ты пере­жил такое, что другого убило бы уже не один раз. Здесь ты находишься, чтобы немного передохнуть, Лобсанг. Передохнуть в том месте, что мы называем «Страной Золотого Света». Здесь мы находимся за пределами стадии реинкарнации. Здесь мы трудимся, чтобы помочь народам многих миров, а не только того, имя которому Земля. Душа твоя изранена, твое тело сокрушено. Нам придется подлатать тебя, Лобсанг, ибо задание дол­жно быть выполнено, а заменить тебя некем.

Я снова огляделся и обнаружил, что нахожусь в чем-то похожем на лечебницу. С того места, где я лежал, был виден великолепный парк, вдали паслись или играли какие-то животные. Среди них, похоже, были олени и львы, и вообще все звери, между которыми нет мира на Земле, резвились здесь, словно одна семья.

Шершавый язык лизнул мою правую руку, безвольно свисшую с кро­вати. Подняв глаза, я увидел Ша-лу, громадного сторожевого кота из Чакпори, одного из первых моих друзей в стенах монастыря. Он подмигнул мне, и у меня мурашки побежали по коже, когда я услышал его голос:

— А, мой друг Лобсанг, я рад снова тебя увидеть, пусть даже на такое короткое время. Тебе придется ненадолго вернуться на Землю, когда ты покинешь эти края, но потом, несколько коротких лет спустя, ты вер­нешься к нам навсегда.

Говорящий кот? Телепатические кошачьи разговоры были мне хоро­шо известны и вполне понятны, но этот кот явно выговаривал слова, а не произносил телепатические послания. Громкий смех заставил меня огля­нуться на моего Наставника, ламу Мингьяра Дондупа. Он явно веселился, причем за мой счет, подумал я. Кожа у меня на голове снова покрылась мурашками; Ша-лу встал на задние лапы, облокотившись передними о мою кровать. Они с Ламой посмотрели на меня, потом переглянулись и оба рассмеялись. Оба рассмеялись, могу поклясться!

— Лобсанг, — сказал мой Наставник, — ты знаешь, что смерти нет, что на Земле Живых при наступлении так называемой «смерти» внут­реннее «я» человека отправляется в сферу, где он или она отдыхает неко­торое время, прежде чем начать подготовку к реинкарнации в новое тело, что предоставляет возможность усваивать новые уроки и достигать все новых вершин. Сейчас мы находимся в сфере, реинкарнация из которой невозможна. Здесь мы живем так, как ты нас сейчас видишь, в гармонии и мире, обладая способностью путешествовать в любое место и любое время с помощью того, что ты назвал бы «сверхастральным путешествием». Здесь животные и люди и иные живые существа общаются с помощью как речи, так и телепатии. Мы пользуемся речью вблизи и телепатией на расстоянии.

Издалека донеслась тихая музыка, музыка, которую понимал даже я. Мои учителя в Чакпори долго сокрушались по поводу моей полной неспо­собности петь или музицировать. Как бы сейчас возрадовались их сердца, подумал я, если бы они увидели, как я наслаждаюсь этой музыкой. В сияющих небесах замелькали и заколыхались цвета, как бы в такт музыке. Здесь, в этих немыслимой красоты краях, зелень была зеленее, вода — голубее. Здесь не было деревьев, источенных болезнью, не видно было ни одного пораженного недугом листка. Здесь было одно лишь совершенс­тво. Совершенство? Тогда что здесь делаю я? Я был мучительно далек от совершенства, и я это отлично знал.

— Ты выдержал тяжелую битву, Лобсанг, и теперь ты здесь, чтобы передохнуть и немного приободриться по праву того, что тобою достиг­нуто.

Говоря это, мой Наставник благосклонно улыбался.

Я лег и тут же вскочил в страхе:

— Мое тело, где мое земное тело?

— Отдыхай, Лобсанг, отдыхай, — ответил лама. — Отдыхай, и как только ты наберешься сил, мы многое тебе покажем.

Понемногу золотой свет в комнате угас до навевающего покой пурпу­ра. Я почувствовал, как моего лба коснулась прохладная сильная рука, а на правую ладонь легла мягкая мохнатая лапа, и провалился в забытье.

Мне снилось, что я снова на Земле. Откуда-то сверху я бесстрастно взирал на то, как русские солдаты греблись в остатках искореженного транспортера, вытаскивая обгорелые тела и куски тел. Я увидел, как один человек взглянул вверх и показал пальцем. Все головы повернулись в указанном направлении, то же самое сделал и я. На самом верху высокой стены висело мое изломанное тело. Изо рта и ноздрей струилась кровь. Я смотрел, как мое тело снимают со стены и водворяют в карету скорой помощи. Когда машина отъехала, я поднялся выше и увидел все. Я заме­тил, что моя Серебряная Нить осталась нетронутой; она мерцала, словно голубой утренний туман в горных долинах.

Русские санитары, не слишком церемонясь, вытащили из машины носилки и понесли в операционную, где вывернули мое тело на стол. Нянечки разрезали мою окровавленную одежду и выбросили ее в мусор­ный ящик. Были сделаны рентгеновские снимки, и я увидел, что у меня сломаны три ребра, одно из них проткнуло левое легкое. Левая рука была сломана в двух местах, а левая нога снова была сломана в колене и лодыж­ке. Сломанный конец солдатского штыка проткнул мне плечо, едва не задев жизненно важную артерию. Задумавшись, с чего начинать, женщи­на-хирург только шумно вздохнула. А я, казалось, парил над операцион­ным столом, глядя на все это и задаваясь вопросом, хватит ли у них мастерства, чтобы как следует меня залатать. Легкое подергивание Серебряной Нити, и я поплыл сквозь потолок, через верхние этажи, по пути натыкаясь на лежащих в постелях больных. Я плыл все вверх и дальше, в пространство, в окружение бесконечных звезд, вне пределов астрала, проплывал одну эфирную сферу за другой, пока снова не достиг «Страны Золотого Света».

Я вздрогнул и попытался вглядеться сквозь пурпурную мглу.

— Он вернулся, — произнес ласковый голос, и дымка рассеялась, снова давая дорогу величию Света. У моей постели, опустив глаза, стоял мой Наставник, лама Мингьяр Дондуп. Тихо мурлыча, рядом со мной лежал Ша-лу. В комнате находились еще два Важных Лица. Когда я их увидел, они смотрели в окно на проходящих далеко внизу под нами людей.

Когда же они с улыбкой обернулись ко мне, я задохнулся от изумле­ния.

— Ты был так тяжко болен, — сказал один из них, — мы опасались, что твое тело не выдержит.

Другой, которого я хорошо знал, несмотря на очень высокое положе­ние, которое он занимал на Земле, взял мои ладони в свои.

— Ты так много страдал, Лобсанг. Мир обошелся с тобой слишком жестоко. Мы обсудили это, и чувствуем, что ты, возможно, захочешь отойти. Если ты продолжишь свой путь, тебя ожидает еще много страда­ний. Сейчас ты можешь покинуть свое тело и остаться здесь навечно. Ты предпочел бы этот выбор?

Сердце у меня заколотилось. Покой после стольких страданий. Стра­даний, которые, не будь я так хорошо закален и натренирован, давно бы положили конец моей жизни. Специальная подготовка. Да, но чего ради? Чтобы я видел человеческую ауру и мог повлиять на научную мысль в направлении исследования этой ауры. А если я сдамся — кто тогда продол­жит мое дело?

— Мир обошелся с тобой слишком жестоко. Никто не станет тебя обвинять, если ты сдашься.

Здесь я должен хорошенько подумать. Другие обвинять не станут, но целую вечность мне придется жить с собственной совестью. А что есть жизнь? Всего несколько лет несчастий. Еще несколько лет лишений, стра­даний, непонимания, и тогда, если только я сделаю все, что в моих силах, моя совесть будет спокойна. Навеки.

— Досточтимый Господин, — ответил я, — вы поставили меня перед выбором. Мое служение продлится столько, сколько выдержит тело. Сей­час же оно просто сильно надломлено, — добавил я.

Лица собравшихся осветили радостные улыбки одобрения. Ша-лу громко замурлыкал и с игривой лаской куснул меня за палец.

— Твое земное тело, как ты и говоришь, из-за перенесенных страда­ний находится в плачевном состоянии, — сказал Преосвященный. — Прежде чем ты примешь окончательное решение, мы должны сказать тебе следующее. На земле Англии мы обнаружили тело, хозяин которого страс­тно желает его покинуть. Его аура по основным аспектам гармонирует с твоей. Впоследствии, если этого потребуют обстоятельства, ты сможешь перебраться в его тело.

От ужаса я чуть не упал с постели. Мне перебираться в другое тело? Мой Наставник рассмеялся:

— Ну вот, Лобсанг, где же вся твоя подготовка? Ведь это всего лишь смена одежды. А по прошествии семи лет это тело полностью станет твоим, от первой до последней молекулы твоим, даже с точно такими же шрамами, к которым ты так привязан. Поначалу тебе будет немного не по себе, как если бы ты впервые надел западную одежду. Я сам хорошо это помню, Лобсанг.

И снова вмешался Преосвященный.

— Тебе предоставлен выбор, мой Лобсанг. С чистой совестью ты теперь же можешь покинуть свое тело и остаться здесь. Но если ты вер­нешься на Землю, знай, что время смены телесной оболочки еще не приш­ло. Прежде чем ты что-либо решишь, я скажу тебе, что ты вернешься к лишениям, непониманию, неверию и даже ненависти, ибо существуют силы зла, которые стремятся воспрепятствовать всему доброму, что связа­но с эволюцией человека. И тебе придется противостоять этим силам зла.

— Я принял решение, — ответил я. — Вы предоставили мне возмож­ность выбора. Я пойду дальше, пока мое задание не будет выполнено, и если мне придется сменить тело, что ж, так тому и быть.

На меня навалилась тяжкая дремота. Несмотря на все усилия, глаза закрылись сами собой. Образ померк, и я впал в глубокое забытье.

Мир, казалось, завертелся волчком. В ушах стоял шум и неясное бор­мотание голосов. Непонятным для меня образом я почувствовал, что свя­зан по рукам и ногам. Может быть, я снова нахожусь в тюрьме? Может, меня опять захватили японцы? Не было ли мое путешествие через всю Россию всего лишь сном, действительно ли я побывал в «Стране Золотого Света»?

— Он приходит в себя, — произнес грубый голос. — Эй! ОЧНИСЬ! — рявкнул мне кто-то в ухо. Я сонно открыл изболевшиеся глаза. Какая-то русская женщина хмуро вглядывалась мне в лицо. Стоящая рядом с ней толстая докторша окинула равнодушным взглядом палату. Палату? Со мной в палате лежало еще человек сорок-пятьдесят. Потом на меня обру­шилась боль. Все мое тело ожило в бешеном полыхании боли. Тяжело было дышать. Я не мог и пошевелиться.

— О, он выкарабкается, — сказала докторша с каменным лицом, после чего они с сестрой повернулись и ушли. А я остался лежать, корот­кими толчками переводя дух из-за боли в левом боку. О болеутоляющих лекарствах здесь не было и речи. Здесь человек либо выживал, либо уми­рал, предоставленный самому себе, не ожидая и не получая ни сочувствия, ни облегчения страданий.

Тяжелыми шагами, от которых сотрясалась кровать, подходили дю­жие медсестры. Каждое утро их грубые пальцы срывали перевязки и заме­няли их новыми. Что до прочих житейских нужд, то здесь человек пол­ностью зависел от помощи ходячих больных и от их доброй воли.

Я пролежал там две недели, почти совершенно забытый медсестрами и врачами, получая посильную помощь от других больных и терпя адские муки, когда они не могли позаботиться о моих нуждах. В конце второй недели снова появилась докторша с каменным лицом в сопровождении толстухи медсестры. Они безжалостно сорвали гипс с моей левой руки и левой ноги. Я никогда прежде не видел, чтобы так обращались с больны­ми, а когда стало ясно, что я вот-вот упаду, дюжая медсестра поддержала меня, схватив именно за поврежденную левую руку.

Всю следующую неделю я ковылял по палате, в меру сил помогая больным. Мне нечем было прикрыть наготу, кроме одеяла, и я стал заду­мываться, где раздобыть одежду. На двадцать второй день моего пребыва­ния в госпитале в палату вошли двое милиционеров. Сорвав одеяло, они швырнули мне костюм и крикнули:

— Пошевеливайся, тебя сейчас депортируют. Ты должен был уехать еще три недели назад.

— Но как я мог уехать, если все время лежал без сознания и не по своей вине? — возразил я.

Ответом был удар в лицо. Второй милиционер красноречиво расстег­нул кобуру револьвера. Они погнали меня вниз по лестнице в кабинет политического комиссара.

— Ты не сказал нам, когда тебя доставили, что ты лицо, подлежащее депортации, — гневно сказал он. — Ты обманным путем получил лечение и теперь должен за это заплатить.

— Товарищ комиссар, — ответил я, — меня сюда доставили без сознания, а травмы я получил по вине плохого русского водителя. Из-за этого я претерпел много боли и страданий.

Комиссар задумчиво погладил подбородок.

— Гм, — сказал он, — а откуда тебе все это известно, если ты был без сознания? Я должен во всем разобраться. — Он повернулся к милиционеру и сказал: — Заберите его и посадите в камеру в вашем отделении милиции, пока я не дам вам знать.

И снова меня повели по многолюдным улицам как арестованного. В отделении милиции у меня еще раз взяли отпечатки пальцев и посадили в камеру в гл