УТРО ЭЛЛАДЫ. ОЛИМПИЙЦЫ

Греция до 1400 г.

 

В наши дни античное язычество —

чуть ли не синоним радости. Но тому,

кто читал великих древних, и в голову не

придет отождествлять античность с весельем.

Г. К. Честертон

Греческие племена переселились на Балканы около 2000 года, в эру великих семитических и индоевропейских миграций. Пришли они из тех земель, где обитали предки арьев, иранцев, хеттов, двумя путями: через северные горные дороги и через острова Эгейского моря вторглись эллины на Пелопоннес и в Фессалию. Хотя до нас почти не дошло легенд, связанных с этим временем, но, во всяком случае, очевидно, что сначала туземцы оказали грекам отчаянное сопротивление. Но греки, которые имели лучшее оружие, сломили его. Толстый слой пепла, отделяющий догреческий и греческий археологические слои, молчаливо свидетельствует о страшных пожарах, бушевавших на развалинах туземных городов.

Кто же были эти туземцы? Вопрос немаловажен, ибо они, смешавшись с пришельцами, сохранили элементы своей культуры, которые постепенно стали неотъемлемой частью культуры греческой. Что они не принадлежали к эллинским племенам — это, кажется, помнили и сами греки, называвшие их пеласгами. Древние названия городов Коринф, Тиринф и др. — не индоевропейского происхождения. Скорее всего пеласги были сродни критянам, или же вообще их страна была колонией Миносов. На загадочном «Фестском диске», нерасшифрованной иероглифической надписи с Крита, мы видим людей в пернатых шлемах. Такие же шлемы носили и филистимляне, которые, по свидетельству Библии, пришли с Крита³³⁰. Некоторые ученые не без основания сближают название «пелест» (филистимляне) с названием «пеласги». Все это. лишний раз подтверждает связь доэлладской Греции с Критом.

Вероятно, Греция привлекала критских правителей главным образом как плацдарм для морской торговли. Причудливо изрезанные берега Балканского полуострова, изобилующие спокойными бухтами и заливами, давали надежный приют кораблям. В прочих же отношениях природа Греции не была так заманчива, как рисовало ее впоследствии воображение поэтов. Она отличалась сухим воздухом, невыносимой летней жарой, резкими скачками температуры. Земель, годных для обработки, было сравнительно немного, на выжженных солнцем холмах лишь овцы да козы умудрялись добывать себе пищу.

Горные хребты и бесплодные возвышенности пересекают полуостров во всех направлениях. Зимой грозы, бури и проливные дожди сменяют обычный зной. В это время года наполняются и небольшие реки Греции, которые летом почти высыхают. Впрочем, невзирая на все это, греческий ландшафт всегда отличался особым очарованием и способствовал развитию в народе любви к прекрасному. Безоблачное небо над желтыми скалами, манящие острова среди бирюзового моря — эти картины запечатлелись в эллинском искусстве.

Три фактора оказали на мировоззрение греков необоримое влияние. Во-первых, земледельческий культ пеласгов с их сельскохозяйственной магией и колдовскими ритуалами. Во-вторых, религия и культура Крита с поклонением Богине-Матери и исступленными радениями жриц. И в-третьих, изменения в образе жизни пришельцев, переход их к земледелию. Полной картины этого тройственного влияния мы не имеем. Она восстанавливается при помощи фрагментов, осколков и отдельных черт. Свидетельства Павсания и других античных авторов о дикарских ритуалах, сохранившихся в Греции, намеки у Гомера, Гесиода, Пиндара; расшифровка древнейших ахейских надписей из Кносса и Пилоса — все это дает возможность хотя бы в самых общих чертах проследить историю духовного порабощения завоевателей и их попыток постепенно освободиться от туземных влияний.

Крит оказывал культурное влияние на Грецию в течение многих веков. И несомненно, что это влияние сказалось не только на строительной технике, на орудиях труда, утвари и одежде, но и на мировоззрении древних обитателей полуострова.

На пути греческих переселенцев было два старинных святилища: дельфийское и додонское. В Додоне у огромного столетнего дуба заклинатели вопрошали какое-то древнее пеласгийское божество. Шелест листьев и потрескивание ветвей служили ответом, который истолковывали заклинатели. Греки не уничтожили этого святилища. Они решили, что их бог Дьяушпитар — общий бог их предков, которого они называли Дием-патером, или Зевсом-отцом, также заговорит с ними из таинственного сумрака дубовых ветвей. Они с благоговением прислушивались к стуку костяшек на конце плети, повешенной над медным котлом. Ветер трепал плеть, и ее стук вещал о будущем³³¹.

Оракул в Дельфах был посвящен Богине-Матери. Он находился в руках прорицательниц, которые, приходя в состояние исступления, прорекали волю божества. По некоторым намекам, Богиня-Мать чтилась туземцами и в Додоне. Существуют мифы, согласно которым греческое божество убивает змея — стража древнего святилища.

То, что служителями этих мест были, как правило, женщины-шаманки и сивиллы, наводит на мысль о связи их с женским культом Крита³³².

Замечательным свидетельством совершившегося во время эллинского вторжения слияния культов является указание на то, что святилище в Додоне принадлежит «Зевсу пеласгийскому» и его супруге Земле³³³.

По-видимому, греки усвоили и критский культ Лабриса. На одном изображении из Микен мы видим женщин в характерных одеждах миносских жриц, совершающих ритуальное действо перед двойной секирой.

«Уже древнейшие ахейцы, пришедшие в Элладу, — говорит Вяч. Иванов, — вместе с другими элементами, найденными ими на новой родине доэлладской культуры, частично усвоили себе, особенно при заселении Архипелага, оргиастические обряды и празднования хеттской и критской религии, коими культура была пронизана, вследствие чего должны были возникнуть в самом эллинстве подобные культы»³³⁴.

Об этих культах в ту древнейшую эпоху мы ничего определенного не знаем, но о них красноречиво свидетельствует изобразительное искусство и следы экстатических обрядов в более поздних формах культа.

Расселившись по северу полуострова, эллины стали обрабатывать землю в долинах, выращивать пшеницу и ячмень. Но так как земли для посевов было недостаточно, греки большое внимание уделяли садоводству. По склонам холмов разбивались масличные и фиговые сады, реже — виноградники; кое-где собирали мед и культивировали пряности. Очевидно, первые столетия после завоевания способствовали больше всего развитию мирных профессий земледельца и скотовода. Утомленные продолжительными скитаниями и бесконечными набегами, греки с жадностью набрасывались на землю и отдавались безмятежной жизни среди долин завоеванной земли. Отношения с туземцами, которые уцелели после вторжения 2000 г., не были, вероятно, слишком враждебными. Греков на первых порах было меньшинство. Очевидно, около 1600 г. Эллада была данницей Миносской мировой державы, как об этом свидетельствует легенда о Минотавре.

Одним из распространеннейших занятий древней Греции было скотоводство. Как и в Ханаане, здесь отдавали предпочтение неприхотливым овцам. Когда летний зной повисал над долинами, пастухи уводили стада высоко в горы. Там устраивались специальные выгоны, в которых нередко помещалось несколько тысяч овец. Пастухи, проводившие в уединении среди гор большую часть своей жизни, были, быть может, первыми поэтами Эллады. Их образ жизни располагал к ленивой созерцательности и к фантастическим мечтам. Они настолько свыклись со своими козами и овцами, что, казалось, сами уподоблялись им. Вынужденное уединение порождало эротические галлюцинации, в которых человек причудливо сочетался с животным. Чуткие ко всем проявлениям окружающей природы, пастухи Аркадии олицетворяли ее скрытую таинственную жизнь в виде козлоногих сатиров, резвившихся на горных лугах. Но превыше всего они ставили владыку всей природы, которого именовали Паном³³⁵.

Пан — покровитель пастухов. Быть может, его чтили в Аркадии еще до прихода греков. Повсюду среди гор чувствовалось его незримое присутствие. Но иногда он появлялся. Он высовывал из-за скалы свою бородатую физиономию, увенчанную козлиными рогами. И тогда овцы испуганно бросались врассыпную. Этот «панический страх» — странное чувство, внезапно рождаемое среди сонной тишины гор:

...В удел отданы ему скалы,

Снежные горные главы, тропинки кремнистых утесов,

Бродит и здесь он и там, продираясь сквозь частый кустарник;

То приютится над краем журчащего нежно потока,

То со скалы пронесется все выше и выше,

Вплоть до макушки, откуда все пастбища видны...

Пан — друг коз, их отец, возлюбленный, их всеобщий пастух. Это он научил человека звуками свирели собирать стада, научил выделывать шерсть, это он навевает ему сладострастные мечты, чтобы он не скучал в одиночестве. Когда полдневный жар смежает веки, лучше не брать в руки свирель. В это время великий Пан спит. Он спит вместе с оцепеневшими облаками, с замолкшими деревьями, вместе с холмами, спит, окруженный дремлющими стадами.

Вера аркадских пастухов пережила десятки веков. Древний пеласгийский бог, который еще Аполлона учил искусству заклинания, умирал по мере продвижения цивилизации и наступления городов, способствовавших развитию рационализма. Но там, в горах, где человек оставался один на один с природой, он вновь оживал и бродил среди кустов, наблюдая за стадами...

Пан не только житель гор. Тенистые рощи и леса также его излюбленное обиталище. Здесь он не один; его окружают забавные сатиры: козлоногие, рогатые, с плоскими обезьяньими лицами. Они вечно в погоне за лесными девами-дриадами. Это воплощенное вожделение, носящееся по полянам в обличии карнавального лешего. Это оккультные духи, вьющиеся всюду, где почувствуют сладострастие. Вся наша «безобидная нечисть»: домовые, лесовички, чертенята — все они родичи сатиров и силенов Греции.

Итак, Пан и его окружение — это одновременно и конвульсии чувственной стихии, и загадочная, чреватая тайной тишина Природы (она звенит в знаменитом врубелевском «Пане»).

«Из недр земли, из расщелины скалы бьет прохладный родник, распространяя зеленую жизнь кругом себя, утоляя жажду стад и их владельца: это богиня-нимфа, наяда. Воздадим ей за ласку лаской, покроем навесом ее струю, высечем бассейн под ней, чтобы она могла любоваться на его зеркальной глади своим божественным обликом. И не забудем в положенные дни бросить ей венок из полевых цветов, обагрить кровью закланного в ее часть ягненка ее светлые воды»³³⁶. Таковы, вероятно, были чувства и думы древнего эллина. Он чтил духов, скрывавшихся в морщинистых стволах деревьев, обитавших в неподвижных затонах и в камышах по берегам рек. Он призывал их в торжественных клятвах, в их честь совершали обряды.

Но не только благие и доброжелательные к человеку существа окружали его. Его постоянно мучил страх призраков и демонов, скитавшихся по земле. Эти зловещие дети Великой Матери повсюду подстерегали человека, готовые причинить ему зло. Ощущение реальности темных сил было необычайно обострено у греков. Чтобы избавить себя от появления фантома, вызывающего содрогание, мазали смолой косяки дверей, жевали листья боярышника; старались ублажить мертвых, чтобы они не тревожили живых.

Как и на Востоке, в Элладе существовала вера в особую одухотворенность мира животных. Быть может, некоторые из греческих или туземных племен сохранили еще следы тотемизма. Павсаний рассказывает о распространенной вере в вурдалачество, в способность женщин становиться ведьмами. Он говорит об обряде, который своим происхождением уходит в доисторическую тьму, когда люди, «ставшие» волками, преследовали и пожирали людей, «ставших» оленями. Здесь дикое людоедство сплеталось с верой в оборотней и упырей. Человек, который участвовал в этом каннибальском ритуале, так и оставался «в чине» волка. И только если на протяжении девяти лет он не притрагивался к человеческому мясу, он снова становился человеком³³⁷. И поразительно то, что вся эта звериная магия пережила века и сохранилась почти до времени Рождества Христова!

Тот факт, что многие догреческие обычаи и понятия существовали так долго, говорит о том, что первоначальная религия эллинских племен не выдержала натиска местных культов и растворилась в них. Произошло явление, аналогичное тому, которое имело место в Месопотамии, Индии, Ханаане. Семиты, пришедшие на берега Евфрата, оказались под властью шумерийской культуры; арьи, оттеснив туземцев, утратили свою веру в Дьяушпи-тара — Лучезарного Отца; израильтяне, как мы увидим, оказавшись в Ханаане, поколебались в верности Моисеевым заветам. Тем не менее во всех этих случаях первоначальный духовный импульс не умер, а лишь до времени оказался погребенным под слоем хтонического Магизма*.

---------------------------------------------------------------------------

* Хтоническими (от греч. «хтонос» - почва) называют культы, связанные с землей и плодородием. Хтонос – одно из имен Богини-Земли.

Хотя эллины подчинили себе пеласгов и другие местные племена, они долгое время были бессильны перед Миносской державой. Миносцы были хозяевами морей, а эллины всегда чувствовали перед морем какой-то суеверный страх. Овладев мореходством, они долго не решались выходить в открытое море. Робко жались их кораблики к берегам, поспешно переходя от одного острова к другому. Во время этих первых каботажных рейсов будущие одиссеи боялись потерять из вида землю.

Старые мореплаватели: египтяне, финикийцы, критяне — создали столько пугающих рассказов о море! Когда корабль оказывался вдали от родной земли, когда он был во власти моря — этого огромного живого переливающегося тела, то человек, как никогда, чувствовал себя игрушкой неведомых сил. Эллинам казалось, что путешествие в открытом море легко может превратиться в путешествие по призрачному миру умерших. Океан — это край Вселенной, здесь конец всему привычному, прочному, земному; здесь все обманчиво и неверно, здесь обитают небывалые существа. На далеких островах живут кровожадные сирены; морские гиганты Сцилла и Харибда караулят беспечных путешественников; за кормой в брызгах пены проносятся нереиды, тритоны, океаниды. Ветры дуют по неведомым человеку прихотям...

Еще критяне относились с суеверным благоговением к спрутам — обитателям глубин. Это мудрое и страшное животное с пристальным взглядом почти человеческих глаз давно поразило их воображение. Можно думать, что у миносцев существовал даже особый культ спрута. Вероятно, они полагали, что объятия его щупалец имели магическую силу, и поэтому на саркофагах и ритуальных сосудах критян мы постоянно видим изображения осьминогов с распростертыми щупальцами.

Когда греки пускались в море, они соблюдали тысячи предосторожностей. Они боялись оказаться на одном судне с человеком, на котором лежит печать небесного гнева. Если на суше он еще как-то избегает своей немезиды, то в море, где власть таинственных существ проявляется сильнее, он обязательно найдет свой конец. На корабле запрещались любовные отношения. В него часто вделывали какую-нибудь святыню, например, кусок дуба из Додоны. Корабль тем самым приобретал душу и своего «ангела-хранителя», который обитал в носовой части судна.

Но, несмотря на свой врожденный страх перед стихией открытого моря, ахейцы в конце концов все-таки стали мореплавателями. И прежде всего нанесли удар военному могуществу Миносской державы. Около 1400 г. греческие корабли показались у берегов Крита. Владычеству Лабиринта пришел конец. Отныне Крит в свою очередь стал одной из греческих провинций.

* * *

Что представляло собой в это время ахейское общество?

На холмах Пелопоннеса путешественник и доныне может видеть развалины грозных крепостей и замков. Исполинские каменные глыбы, из которых сложены стены, простоявшие двадцать пять веков, всегда вызывали изумление. Позднейшие греки уверяли, что их воздвигли одноглазые великаны-циклопы. Действительно, создание подобных сооружений кажется чудом. Изумляет не только величина камней, иные из которых достигают двадцати тонн весом, но и точность инженерного расчета, сумевшего сплести эти монолиты в единое целое. Наиболее замечательными из этих сооружений являются Микены, Тиринф, а также Пилос, расположенный на южном побережье полуострова.

Ахейские замки первоначально были разбойничьими гнездами. За их стенами обитали отважные дружины родовых старейшин, державшие в страхе окрестные племена. Быть может, критские мастера, искусные в подобных работах, помогали воздвигать стены ахейских крепостей. Если это так, то они собственными руками подготовляли падение своей родины. Микены, Тиринф и Пилос стали центрами ахейского могущества. Именно об этом периоде греческой истории (собственно, о его закате) и повествуют поэмы Гомера.

Если прежде события, рассказанные в Илиаде, считались вымыслом, то теперь, после раскопок в Греции и Трое, стало очевидным, что Гомер может быть признан ценным историческим источником. Правда, в нынешней редакции поэм есть немало анахронизмов, указаний, отражающих то более ранние века, то более поздние, но их чаще всего нетрудно выделить³³⁸.

Старые авторы, характеризуя ахейское общество, описанное У Гомера, как правило, впадали в его идеализацию. А между тем, по верному замечанию Вяч. Иванова, «только по странному недоразумению могли когда-то видеть в Гомере отображение ясного младенчества счастливого народа»³³⁹. Напротив, это было суровое, кровавое время, время непрестанных войн, грабительских походов, зверских развлечений, время, когда ахейцы сделали грандиозную попытку не только политически восторжествовать над всей Эгеидой, но и духовно освободиться от крито-пеласгического влияния.

Крепости являлись опорой ахейских царей. Эти цари были не колдунами, как на Крите, а племенными вождями, делившими власть над кланами с военачальниками и старейшинами³⁴⁰. Среди них особенно усилились микенские властители. Цари других укрепленных замков были их вассалами или младшими союзниками. Подобно Лабиринту, Микены были приспособлены к длительной осаде. Там был арсенал оружия, запасы продовольствия. От крепости по всей стране тянулись великолепные дороги. Ахейцы выходили в бой на легких колесницах, похожих на египетские. Шлемы из кожи или из кабаньих клыков, а главным образом бронзовые каски с конскими хвостами, которые так красочно описаны у Гомера, защищали голову. На одной из ваз этого времени перед нами проходит отряд воинов; они идут правильным строем; в руках копья, к которым привязаны мешки с провизией. На голове хвостатые шлемы; характерные профили с длинными прямыми носами, заостренные бороды, верхняя губа бритая. Это «богоравные» воители, воспетые Гомером.

В отличие от критян, которые никогда не изображали батальных сцен, микенцы очень часто обращались к военным темам. Даже на ювелирных изделиях вроде бляшек или колец мы видим картины рукопашных схваток. Ахейские воины буквально боготворили свое оружие. Об этом свидетельствует хотя бы то, с какой любовью и мастерством отделаны и украшены мечи и кинжалы, найденные в микенских гробницах. Некоторые воины открыто говорили, что меч дороже им всех богов.

Ахейских рыцарей влекли сильные ощущения; они любили травить кабанов с гончими по горным лесам... Огромные чаши и кубки подтверждают рассказы Гомера о любви его героев к горячительным напиткам. На фресках мы видим певцов и сказителей. Богатырям нравились песни, воспевающие их подвиги и путешествия.

Долгое время микенские цари чуждались критской изнеженности. Для царской дочери считалось незазорным стирать белье, а для самого царя — пойти за плугом. Больше всего это было связано с энергичным характером ахейцев и их любовью к труду и физическим упражнениям на воздухе.

Замки имели исключительно военное значение. Большую же часть своего дня греки проводили под открытым небом, что не могло не действовать оздоровляюще на народ.

Подчинив Крит, ахейцы стали по его примеру расширять свою торговлю. Выросли первые греческие колонии в Малой Азии. Быстро развивалось ремесленное производство. В расшифрованных недавно табличках микенской эпохи упоминаются каменщики и ювелиры, ткачихи и плотники, аптекари и колесные мастера, кузнецы и мебельщики. Большой высоты достигает прикладное искусство, которое многое заимствует у Крита. Надписи говорят о колесницах, окованных серебром, с ободом из слоновой кости. Последняя получила большое распространение в Греции. Мастера научились размягчать ее для того, чтобы доводить отделку до особого совершенства³⁴¹.

Но не только прикладными изделиями славились микенские города. Над воротами Микенской крепости, например, были высечены два монументальных льва, охранявших колонну. Своеобразной красотой отличались и купольные гробницы царей и знати.

Своим дружинникам микенские владыки нередко дарили землю. Иногда эти земли сдавались в аренду. Нужно думать, что крестьяне в эпоху могущества микенских царей жили довольно безбедно. Грозные замки охраняли их от вражеских вторжений; прекратились посылки дани в Кносс; большая часть земли все еще принадлежала свободным общинникам. Трудолюбие земледельцев успешно боролось с капризным климатом. Особенно хорошие урожаи давали оливковые деревья. А оливковое масло было в то время одним из важнейших продуктов потребления и экспорта.

Рабство в микенских государствах еще не приняло такого тотального и уродливого характера, как в более поздние времена. Рабов было немного, и стоили они дорого. Так, согласно Гомеру, молодая девушка-рабыня стоила двадцать быков. Судя по надписям из Пилоса, можно предположить, что угнетение рабов было не столь тяжелым, как впоследствии. Существовали полузависимые рабы, которые сами арендовали землю, подобно крепостным крестьянам. Однако характерно, что на пилосских документах служанки и их дети перечисляются лишь по количеству, в то время как быки и лошади — по именам. Здесь уже мы находим зачаток того античного рабства, которое, по словам известного историка Анри Баллона, «нигде не проявляло так ярко своего позорного мертвящего влияния, как в Греции».

Внешний расцвет ахейской земли был тесно связан с духовным подъемом греков. Наступило время, когда скрытые духовные силы культуры пробили броню хтонического Магизма и устремились по новым путям в поисках иного миросозерцания.

Воинственные, энергичные племена ахейцев противостояли изнеженным критянам, с их матриархальной культурой, и пеласгам, с их земледельческим волшебством. В микенских рыцарях еще жили воспоминания патриархальной старины арийских родов. Войны и борьба за власть, городская цивилизация, ремесленное производство и торговля — все это выдвигало на первый план совсем иные чувства и упования, чем те, которые свойственны старым, земледельческим культурам. Человеческий дух, человеческая инициатива, человеческий разум — вот что было славным и божественным для ахейцев в первую очередь, а не магические заклятья на полях или таинственные волшебные формулы. Им было чуждо преклонение перед ужасом и безобразием детей Природы — монстров и чудовищ. Богиня-Мать в Греции, и в Малой Азии, и в Финикии, и в Индии не только порождала чудовищ, но и сама имела чудовищные формы. Это — страшная богиня Кали или многогрудый истукан Дианы Эфесской...

Не темные божества первобытного мира, а боги племени, покровители царя и ахейских родов — вот кто был ближе и понятней мышлению греков. В этих богах они выразили свой протест против хтонического хаоса.

Нам неизвестно, откуда ведут свое происхождение родовые боги ахейцев. Вероятнее всего, первоначально они являлись тотемами кланов и племен: орлом, коровой, совой, косулей и т. д. Впоследствии эти животные превратились в спутников соответствующих богов: Зевса, Геры, Афины, Дианы. Почитались ахейские родовые боги в виде грубых фетишей: каменных столбов, конусов или кусков дерева. Расшифровка надписей Микенской эпохи свидетельствует, что уже в XIV веке ахейцы чтили большинство божеств античного пантеона: Зевса, Геру, Посейдона, Гефеста, Гермеса, Диану и др.³⁴².

Очевидно, в Греции произошло нечто сходное с религиозным процессом в Индии. Дьяус или Зевс, древний Бог праотцев, постепенно потерял свои очертания, смешавшись с местными божествами. Некоторое время роль Высшего Божества играло небо Варуна, или по-гречески Уран. Когда ахейцы осели в Пелопоннесе, Уран должен был отступить перед богами земледелия, и в частности перед тем, кого греки называли Хроносом или Кроном — богом плодородия и времен года. Возможно, это было крито-пеласгийское божество, перед которым склонились греческие пришельцы.

Но вот наступило время, когда пробудился подлинный эллинский дух и началась реакция против местных культов. Это совпало с внешним подъемом ахейских городов.

Но, как и индийцы, греки никогда не могли набраться смелости настоящего отрицания. Восстав против древних богов, греки все же уделили им место в своем пантеоне. Рассматривая все вокруг по образу и подобию своего полуродового общества (вспомним, как гомеровские герои гордятся своей божественной родословной), они сумели увязать всех богов в отношения, подобные отношениям в семье, в роде. Это совершилось не сразу и закрепилось лишь 300—400 лет спустя, но появился миф о Теогонии, о происхождении богов именно в рыцарскую микенскую эпоху.

Сказание о Теогонии мы находим у Гесиода, беотийского поэта VIII века до н. э. По общему мнению историков, Гесиод лишь объединил и систематизировал очень древние предания и мифы³⁴³. Одна из замечательных особенностей Гесиодовой «Теогонии», которая роднит ее с космогониями и теогониями восточных народов, — это отсутствие Единого Творческого начала, стоящего у истоков Бытия. Только евреи, сохраняя древнее Откровение, говорили: «В начале сотворил Бог небо и землю...» Всем же другим: вавилонянам, египтянам, финикийцам и грекам — вначале рисуется некая слепая безликая громада, некий Хаос, некая безымянная потенция, которую можно сравнить с Маной полинезийцев. Это растворение Божественного Начала в Безликой Потенции шло рука об руку с появлением веры в Материнское Начало как супругу Единого, его второе Я, а потом и как единственный исток мироздания. Итак, не творение, а рождение было, согласно древним космогониям, причиной Бытия³⁴⁴.

Именно здесь истоки материалистического мировоззрения, которое является прямым наследником древних вавилонских и греческих мифов. Идея возникновения мира из хаотической Праматерии, родившаяся на примитивной стадии человеческого мышления, оказалась живучей и через античную натурфилософию проникла в мышление позднейших поколений.

Мы уже видели, что поклонение Матери было главным в критской религии. Эта вера, питавшаяся живой мистикой стихий, была сохранена греками. Поэтому Гесиод начинает свое сказание с Хаоса и вечной Матери-Земли.

Сама Земля породила своего супруга — Урана, блещущего звездами, который осенил ее. Их связала сила Эроса — предвечного начала любви животворящей и плодящей. Это не что иное, как «Тапас» индийцев — тепло, высиживавшее мировое яйцо. Как и в Индии, сексуальный момент играет в эллинской космогонии огромную роль. Пол и рождение — это те тайны, которые находятся близ человека и которые разгадать он не в силах. От них веет первозданными стихиями, чем-то от самых основ бытия. Поэтому неудивительно, что большинство первобытных и древних народов осмысляли возникновение Вселенной в категориях загадочной половой жизни. «Греческий язык, — замечает Ф. Зелинский, — вполне отчетливо выразил это отношение — у него uranos мужского рода, gaia женского рода»³⁴⁵.

Над истоками греческой космогонии носятся зловещие тени. Хаос рождает бездны, земную — Тартар, и воздушную — Эреб, и Темную Ночь. Ночь исторгает из своих мрачных недр Судьбину, Гибель, Смерть, Позор, Скорбь и властительниц судеб — мойр, ткущих нити человеческой жизни. Это все смутные чудовищные образы, плод мистического ужаса. А земля все плодит и плодит в родовых конвульсиях. На ее груди громоздятся горы, и среди них появляются стихийные существа — нимфы. Ползет многоголовый Тифон, и из его пасти вырывается дикое рычание и вой; у косматой химеры из ноздрей пышет пламя. У нее женская грудь и три головы: львиная, козья и змеиная. Тифон рождает Гидру — фантастическое смешение черт кальмара и допотопного ящера, адского трехголового пса Цербера и кровожадного Сфинкса — льва с орлиными крыльями и женским лицом. В объятиях Урана зачинает Земля Океан и Титанов, вслед за ними шествуют полчища циклопов — молниевидных гигантов с единственным глазом. Другие исполины, неукротимые и бешеные, имеют пятьдесят голов; из их плеч поднимается по сто рук. Само Небо — родитель этого стада уродов — содрогалось от отвращения. Тщетно пытался Уран сдержать поток страшилищ и не выпускать их из глубины земли, Земля-Матерь призвала и своих детей восстать на отца.

Никто не решался на преступление, и лишь «страшнейший из чад» Крон, ненавидевший Небо, послушался зова Земли. Огромной косой взмахнул он и оскопил отца. И там, где брызнула кровь Урана на землю, из нее вышли бешеные Эринии и гиганты, а там, где она попала на море, родилась богиня похоти — Афродита³⁴⁶.

В этом мифе нашли приют древние звериные инстинкты, смутные воспоминания о жестокой борьбе полов и богов. О Дьяусе мы не слышим здесь ни слова. Основа всего — Великая Матерь, а небо — это Варуна-Уран. Мы знаем, что культ Неба был у арийцев переходной ступенью от монотеизма к политеизму. Уран страшится чудовищного мира, порожденного Матерью. Весь хтонический пантеон есть ее детище. И именно Крон — бог плодородия, культ которого нанес последний удар по остаткам монотеизма, — восстает на отца. И это оскопление отца совершается по наущению Земли. Так в сказание вплетаются мотивы матриархата, победившего в сфере земледельческих культов исконный патриархат.

Но обессиленный Уран не отступил молчаливо. Он предрек, что и Крон окажется поверженным своим сыном. И поэтому в страхе за будущее кровожадный Титан погружал в свое чрево всех рожденных от него детей. Его супруга Титанида Pea — богиня цветения — скорбела о гибели своих чад. И однажды она обманула бдительного Крона: подсунув ему вместо новорожденного запеленатый камень, она скрыла ребенка на острове Крите. Так появился на свет эллинский бог эфирного блистания, в имени которого сохранился отзвук древнего культа Дьяуса, — Зевс Кронион.

Зевс не только сам спасается от алчной пасти Крона, но спасает своих братьев и сестер — поколение новых богов, обиталищем которых стала украшенная вечными снегами гора Олимп.

Это поколение лишь в мифах, систематизированных Гесиодом и Гомером, приняло очертания единой семьи. В микенскую эпоху образы олимпийцев складывались постепенно из черт различных богов: критских, пеласгийских и богов — покровителей отдельных греческих городов и племен. В течение долгого времени эти образы обогащались, впитывая поверья, легенды и мифы всех уголков Эгеиды.

Особенно показателен в этом отношении Зевс. Это божество испытало удивительные приключения. В нем соединились и следы первоначального монотеизма — религии Дьяуса, и отождествление древнего индоевропейского бога с местными божествами: отсюда Зевс Додонский, Зевс Лабрандей, Зевс Икарийский, Зевс как громовержец, Зевс как божество неба, Зевс как умирающий бог растительности. В эпоху расцвета Микен он становится главой и вождем родового пантеона ахейцев, и здесь он временами приобретает черты высшего Божества³⁴⁷.

Все эти элементы, как на моментальном снимке, запечатлелись у Гомера. У него мы видим, с одной стороны, капризного метателя молний, лукавого интригана, деспотического супруга, необузданного любовника, а с другой стороны, он — «Отец богов и людей», «промыслитель», величественный и справедливый, царящий с благостной снисходительностью над всеми олимпийскими распрями. «Могущественнейшим из богов и величайшим» именует его Гесиод³⁴⁸. Античные философы обвиняли Гомера и Гесиода в профанации образа Зевса. На самом же деле поэты правдиво воплотили всю сложную противоречивую оболочку, одевавшую Божество в глазах их современников.

Замечательно, что сестра-супруга Зевса Гера есть тоже проекция древней Ма и Геи — Земли. Таким образом, брак властителей «новых богов» повторяет космическое сладострастие Неба и Земли.

Морским собратом Зевса является Посейдон. Существовавший еще на Крите культ моря вместо Хаоса ставил у истоков мироздания Океан³⁴⁹, но тем не менее Посейдону не удалось восторжествовать над Зевсом. Еще меньше могли рассчитывать на первенство Гефест и Гермес — покровители пастухов, ремесленников и торговцев: их сфера была слишком узка. И они, и Пан, и звериная богиня Диана отступили перед «Отцом богов и людей». Афина, если она и существовала в это время, была малоизвестной городской богиней, Аполлон, который чтился в Малой Азии, проникает в Элладу позднее. Не случайно в Илиаде он противник ахейцев.

Божества отдельных кланов и местностей. Олимпийцы всегда мыслились как совершенно обособленные существа. Они ничем не напоминали индийский пантеон, который был скорее многими ликами Единого. Здесь сказались особенности греческого народного мышления: оно гораздо легче воспринимало конкретное, изолированное, чем общее и единое. Историки давно обратили внимание на эту черту, которая наложила отпечаток и на греческое искусство, и на греческую религию. Быть может, известную роль играло здесь природное окружение. Семит формировал свое богопознание на фоне молчаливой пустыни, индиец — в царстве тропиков, где все сплеталось в единую многоликую и многоголосую стихию. Горизонт же грека был всегда ограничен горными хребтами; вся его страна была похожа на сеть изолированных мирков, отрезанных друг от друга холмами, скалами, заливами. Поэтому ахеец был склонен почитать в первую очередь местное божество, а божество соседа казалось ему таким же независимым, как и его родная долина, отрезанная от других.