ЭТРУСКИ, СИВИЛЛА, КАРФАГЕН

Италия, 650—204 гг. до н.э.

 

Культуры - не обособленные острова,

а гребни на великих волнах истории.

С. Франк

Уже давно было замечено, что ранний Рим по своим устоям напоминал Спарту с ее изоляцией и закрытым режимом. Но было и различие между ними. Как ни стремилось римское общество хранить себя от всего инородного, оно не застыло в абсолютной замкнутости. «Охранительную» тенденцию постепенно стала уравновешивать открытость к влияниям, которые насыщали латинство все новыми и новыми элементами. В древности важнейшим среди этих элементов был этрусский.

Расенов, обитателей холмистой Этрурии, греки называли тирренами. а римляне—этрусками. Они-то и стали первыми учителями жителей Лациума.

Цивилизация этрусков до сих пор остается для историков загадкой. Эти наставники римлян, смешавшись с италийскими племенами, исчезли как нация задолго до нашей эры. С тех пор улыбающиеся статуи и расписные гробницы расенов хранят молчание, подобно руинам Крита; из девяти тысяч сохранившихся этрусских надписей большая часть не расшифрована. Не удалось даже точно определить, к какой группе принадлежит их язык, потеряны следы их первоначальной родины.

Расены заявили о себе в Италии лет за сто до основания Рима, но откуда они пришли, никто не знал. Некоторые античные писатели полагали, что этруски—выходцы из Малой Азии, и сейчас эта гипотеза считается наиболее вероятной (1).

Этруски далеко обогнали сельскую культуру Лациума. Их богатые торговые и промышленные города славились своими зодчими, ювелирами и гончарами, не уступавшими греческим. Начиная с VI века из Этрурии стали приглашать мастеров, которые и воздвигли на Палатине первые храмы и статуи. Даже капитолийская волчица—эта эмблема «Вечного Города»—была отлита расенским скульптором.

Вообще в сфере искусства Рим чаще всего оставался лишь подражателем. Не храмы, а акведуки и фортификации воплотили его собственный стиль. Рим создавал в основном технические сооружения, предпочитая все остальное заимствовать у соседей.

С течением времени влияние этрусков простерлось так далеко, что некоторые из них добились римского трона. Это, правда, не значило, что Рим покорился Этрурии в политическом отношении. Она не могла создать единой и сильной державы. Но то, что в Лациуме правили Тарквинии, цари этрусского происхождения, показывает, насколько глубоко латинский мир был вовлечен в орбиту расенов.

Что же из этрусской религии проникло в римскую?

Установить это трудно хотя бы потому, что о мировоззрении этрусков вообще мало известно. Подобно всем язычникам, они чтили множество богов, главой которых был Тин, или Тиния. Находясь в тесных отношениях с греками, этруски переняли от них и культ Олимпийцев. Несомненно, в Этрурии сложились свои мифы, однако ни один из них не дошел до наших дней. О богах расенов мы знаем только по статуям, в которых лаконизм эллинской архаики сплавлен с декоративной пышностью Востока. Можно полагать, что лишь некоторые, и притом второстепенные, фигуры этрусского пантеона вошли в систему верований Рима.

Какая-то роль отводилась в расенской мифологии собаке или волку; многие народы связывали их с хтоническим и погребальным культами. Не исключено, что и легенда о волчице, вскормившей Ромула и Рема, была занесена в Лациум из Азии через этрусков(2).

Фрески и мозаики в гробницах рассказывают также о подземных духах и демонах, об отвратительных чудищах, населявших этрусскую преисподнюю. Расены боялись призраков и считали, что души покойников, испытывая томление, покидают могилы, чтобы причинять вред живым. По-видимому, представление римлян о призраках-ларвах коренилось в этрусских поверьях. Но в воззрениях расенов на посмертие было и немало светлых мотивов.

В наиболее ранних из их склепов часто находят изображения пирующих людей. По аналогии с Египтом историки заключили, что это умершие, которые обрели вечную радость в загробном мире. Алтари, посвященные героям, свидетельствуют об их обожествлении. У римлян нашла живой отклик именно эта сторона этрусского взгляда на бессмертие. В противоположность грекам они не связывали смерть с ужасами Аида. Считалось, что после гибели тела и его двойника, «гения», душа входит в семью подземных богов — манов, и с этого времени ей надлежит воздавать благоговейное почитание (3). Полагают, что в данном случае этрусские идеи переплелись с латинским культом предков.

Перед алтарями манов обычно клали хлеб, соль, зелень и цветы. У Овидия мы читаем:

Есть и могилам почет, ублажайте родителей души,

скромною данью любви чтите холодный их прах.

Скромны желания манов, милей им роскошных даяний

ласка, нежадных богов мрак преисподней таит (4).

Уверенность в том, что боги могут открывать будущее, побуждала римлян относиться с величайшей серьезностью к «технике» предсказания. Этруски слыли в этом непревзойденными мастерами: их часто приглашали, чтобы узнать волю богов. Расены-кудесники пользовались авторитетом по всей Италии.

Вплоть до эпохи императоров в Риме существовали книги с изложением disciplina Etrusca, «учения этрусков». Цицерон сообщает, что в них трактовалось о трех предметах: ритуалах, молниях и искусстве прорицания. Особенно сложными считались гаруспиции — способы гадания по печени жертвенных животных. На Востоке их знали уже давно; некоторые ученые даже сам термин «гаруспиции» производят от ассирийского слова гар, печень.

Страбон, географ из Понта, перечисляет много других обычаев и обрядов, которые Рим унаследовал от этрусков. Но ни один из них не выходит за рамки первобытных церемоний. Следовательно, контакт с Этрурией не мог по-настоящему обогатить религию римлян. В самой сути довольно бесцветного культа латинян коренных перемен не произошло; магизм одного типа наложился на другой, лишь обременив его новым грузом суеверий.

Disciplina Etrusca усилила страх нарушить культовый устав. А сам этот устав, усложненный другими иноземными влияниями, стал практически трудно исполнимым. В результате у народа постоянно росло сознание вины, навязчивое чувство сакральной скверны.

«Самый пустой обыкновенный случай, писал позднее Цицерон,—если он только кажется нам предзнаменованием,—все и вся служит для того, чтобы пугать нас, и не дает нам ни одной минуты покоя. Казалось бы, что сон должен служить нам некоторого рода убежищем, когда мы можем отдыхать от горя и забот; однако именно во время сна всего более владеют нами беспокойство и ужасы» (5). Римлян стала преследовать мысль о необходимости добиваться восстановления нарушенного мира с богами. Потребность в этом нашла выражение в римском празднике Сатурналий, который тоже пришел из Этрурии.

Осенние торжества в честь бога Сатурна выросли из древнейших земледельческих обрядов. Впоследствии римляне считали,

что буйное веселие Сатурналий есть отзвук забытых времен «золотого века», когда люди и боги жили в согласии, когда не было ни рабов, ни господ (6). Танцы, разгул, нарушение всех правил были законом праздника. Его участников наполняло ликующее чувство свободы, и свинцовая тяжесть вины оставляла их хотя бы на время...

Некоторые свои очистительные обряды Рим заимствовал у греков. Юг Италии был к VI веку до н.э. уже густо заселен эллинскими колонистами. В их полисах расцветало искусство и велся оживленный обмен идеями; там проповедовали Пифагор и Ксенофан, там создали свою школу философы-элеаты (См. т. IV, гл. VII—VIII). С этим новым для него миром «Великой Греции» Рим вошел в соприкосновение через портовый город Кумы.

Куманцы часто враждовали со своими конкурентами— этрусками. А когда в Риме начали тяготиться засильем расенов, греки превратились в естественных союзников римлян. Благодаря этому жители Лациума прониклись симпатией к главному божеству Кум — Аполлону. Он стал первым Олимпийцем, покорившим римлян. Одна из причин его популярности заключалась в том, что Аполлон издавна считался богом, дарующим очищение от скверны. К тому же «сребролукий» бог был патроном древних троянцев, от которых вели свой род основатели Рима.

Однако и цари не желали выпускать инициативы из рук. Они боялись, что в противном случае культ Аполлона превратится в знамя недовольных. Поэтому Тарквиний I (615-578) сам объявил себя поклонником Аполлона. При нем в Риме появились священные книги, якобы доставленные царю Сивиллой, жрицей эллинского бога.

Самое раннее упоминание об этой таинственной прорицательнице сохранилось у Гераклита (7). Предание знает несколько Сивилл, к которым причисляет и дельфийскую Сивиллу—Пифию. Но настоящим отечеством их была Малая Азия, откуда пришла религия Аполлона и где издавна процветали оргиастические культы.

Вергилий изображает экстаз Сивиллы как вакхическое неистовство:

«Время Судьбу вопрошать! Вот бог! Вот бог!» - восклицала

Так перед дверью она и в лице изменялась, бледнея,

Волосы будто бы вихрь разметал, и грудь задышала

Чаще, и в сердце вошло исступленье, выше, казалось,

Стала она, и голос не так зазвенел, как у смертных,

Только лишь бог на нее дохнул, приближаясь. (8)

Согласно легенде, одна из пророчиц, жившая в Эритрее, получила от Аполлона бессмертие при условии, что никогда не увидит родной земли. После этого Сивилла обосновалась в Кумах, где ее окружили заботой и уважением, а ее предсказаниям внимали как гласу самого Аполлона. С годами Сивилла почувствовала, насколько тягостна для нее вечная жизнь. Куманцы сжалились над вещуньей и привезли ей горсть эритрейской земли. Взглянув на нее, Сивилла упала навзничь и испустила дух. Она обрела наконец желанный покой, и только голос ее продолжал звучать в куманских пещерах, куда приходили слушать его окрестные жители.

Незадолго до смерти Сивилла, как говорят, посетила Рим. Об этом есть старинный рассказ у писателя Авла Геллия (9). По его словам, к царю Тарквинию I пришла неизвестная старая женщина и предложила купить у нее десять свитков с пророчествами. Цена, которую она потребовала, показалась этруску слишком высокой. Тогда женщина бросила в жаровню три свитка и продолжала настаивать на той же сумме. Тарквиний решил, что старуха сошла с ума, но, когда осталось всего три манускрипта, он одумался и приобрел их. Так попали в Рим Сивиллины книги.

Вряд ли возможно отличить правду от вымысла в этой легенде; достоверно только, что с тех пор писания Сивиллы стали играть важную роль в жизни римлян. Их бережно хранили, называли их «книгами судеб» и обращались к ним в годы войн и смут(10). Часть этих рукописей погибла при пожаре Капитолия, часть была уничтожена Августом*.

----------------------------------------------------------------------

* Те произведения, которые сохранились под названием «Сивиллиных», написаны позже иудейскими и христианскими авторами.

Предположение, что их написали в Риме, маловероятно. Скорее, происхождение их греческое или малоазийское. Не исключено, что ядро их действительно составили прорицания древних жриц.

Вместе с Сивиллиными книгами в устойчивый италийский мир проникла первая апокалиптическая струя, правда пока еще очень слабая. Поклонники Аполлона верили, что когда-нибудь наступит время новой борьбы богов и из этой космической битвы Аполлон выйдет победителем. Из намеков античных писателей можно заключить, что Сивилла предрекала конец очередного периода в десять веков и наступление новой эры. Эго деление восходило к старым восточным религиям и, как мы знаем, отразилось в Книге Еноха.

В разные эпохи люди будут искать в Сивиллиных книгах ответ на вопрос о будущем. Иудеи станут утверждать, что пророчица говорит о конце многобожия, а христиане—что она возвещает приход Избавителя. Именно поэтому Микеланджело поместил четырех Сивилл на плафоне Сикстинской капеллы рядом с библейскими провидцами.

Впрочем, эсхатология Сивиллы по-настоящему взволнует Рим лишь века спустя. Для раннего же периода «книги судеб» означали прежде всего появление в Лациуме чужеземной религии.

Аполлон был первенцем из novensides, новых богов, которым предстояло завоевать Рим.

Цари-этруски, притязая на самодержавную власть, старались укрепить и национальную религию римлян. На Капитолии начал строиться храм Юпитера, получившего титул «всеблагого и высочайшего». Тарквинии хотели превратить капитолийских богов в покровителей их монархии. Но замысел этот был опрокинут сопротивлением патрициев.

Еще не завершилось сооружение «царского» храма, как римская знать поднялась против Тарквиния и изгнала его из города. В 609 году потерпели поражение войска этрусков, пытавшихся вернуть царю его трон, и в Риме была провозглашена республика. В установленные дни на площадь собирались все полноправные граждане, носившие оружие. По их воле власть на год вручалась двум консулам. Постоянным правительством стал, патрицианский сенат.

Население civitas'a начало с этого времени быстро расти, и в один прекрасный день основатели республики—патриции— оказались в меньшинстве. Естественно, что пришлый люд— плебеи—потребовали себе равных прав в жизни города.

Это была бескровная революция: во время войны Рима с соседями плебеи несколько раз объявляли бойкот и грозили навсегда покинуть город. В конце концов сенат вынужден был признать их законными членами римского народа. На общих собраниях интересы плебса отныне должны были защищать «народные трибуны».

Уравнение плебеев и патрициев перед лицом закона сказалось и на религии. Известно, что прежде у тех и других были и разные обычаи, и разные боги (11). Теперь культы и земледельческие праздники плебса распространились повсюду и плебеев стали допускать в жреческие коллегии.

Плебейская триада богов—Церера, Либер и Либера— заняла свое место рядом с капитолийской: Юпитером, Марсом и Квирином. Это был еще один шаг на пути к эллинизации культа, поскольку многие плебеи происходили из греков, а их три главных божества были Деметрой, Дионисом и Корой, только получившими новые имена.

Внутренняя стабилизация Рима, которой содействовало примирение сословий, сделала его сплоченнее и сильнее. Даже у иудеев, которые редко восхищались языческими державами, мы находим высокую оценку республиканского строя римлян. Иуда Маккавей, заключая с ними союз, исходил именно из этой оценки. Его биограф особенно подчеркивает «благоразумие и твердость» римлян. Ему кажется прекрасным, что «никто из них не возлагал на себя венца и не облекался в порфиру, чтобы величаться ею», что «каждый год одному человеку вверяют они начальство над собою и господство над всей их землей, и все слушают одного, и не бывает ни зависти, ни ревности между ними» (12).

Конечно, жизнь и государственный строй в Риме не были столь идеальными. Нравственная строгость и порядок покупались ценой жесткого режима, в котором было тесно творчеству и таланту. Pоль священной автократии заменял диктат гражданской дисциплины.

Энергия нации, сдавленная государственным механизмом, неизбежно искала выхода во внешней экспансии. От защиты Рима республика перешла к наступательным действиям. Неодолимая жажда завоеваний, казалось, толкала римский народ постоянно расширять рубежи страны. «Многочисленные походы и частые войны были для него пищей, на которой он вырос и налился силой»,—замечает Плутарх (13). Но покорение Италии было делом трудным и долгим. Храм Януса от времен Нумы до Августа за семьсот лет стоял закрытым лишь однажды, да и то всего несколько месяцев.

Свои завоевания Рим начал в эпоху греко-персидских войн, а когда Александр сокрушил Ахменидов, римляне были близки к победе над всеми италийцами. Хотя долгие годы галлы, самниты и другие племена наносили им поражения и даже вторгались в Рим, однако выносливость легионеров, их дисциплина, упорство и высокое военное искусство рано или поздно давали Риму перевес над соседями. Один за другим склонялись перед ним народы. К 265 году весь полуостров был уже под контролем римлян.

Тем не менее Риму еще предстояло помериться силами со своим главным и наиболее опасным противником.

Еще в IV веке римляне заключали союзы с карфагенской державой. Но после покорения Италии оба государства неизбежно должны были превратиться в соперников. Решался вопрос, кто будет господствовать в водах западного Средиземноморья.

Новый враг был необычен. Если преждеРим, как правило, имел дело с родственными ему народами, то в Карфагене он встретил мир глубоко чуждый и отталкивающий.

Когда античные историки рассказывали о пунических войнах, те были уже в прошлом. Поэтому Ливии и другие писатели изображали Карфаген так, будто он мало чем отличался от Рима и эллинистических держав. Точно так же Аристотель, говоря о Карфагене, интересовался лишь его конституцией, обращая мало внимания на его духовный уклад. Контраст же между Римом и Карфагеном был куда больше. Случилось так, что в те дни римляне, подобно израильтянам, были поставлены лицом к лицу с ханаанской цивилизацией...

Как очутилась она на знойном берегу Африки?

В IV веке туда приплыли на своих кораблях финикийские купцы и основали город, назвав его «Ново-град», Карт-хадаш, или Карфаген. Столица колонии, раскинувшаяся среди садов и пальмовых рощ, была посвящена богу Ваалу и богине Танит (14). В честь них финикийцы возвели в своей новой крепости великолепные храмы.

Возвращаться на родину колонисты не собирались: там хозяйничали ассирийцы. Карфаген стал независимой республикой, управляемой суффетами, судьями, избираемыми знатью (15). Карфагенцы подчинили туземные берберские племена нумидийцев и постепенно распространили свои владения по всему северному побережью Африки.

То был настоящий оплот коммерсантов. Через огромный порт шли торговые пути со всех концов света. Сюда, на границу черного материка, везли слоновую кость и мрамор, посуду и ткани, драгоценные камни и благовония, ковры и оружие. Военная мощь Карфагена опиралась на армию наемников, которых вербовали из сицилийцев, греков и берберов.

Рим был куда беднее и слабее Карфагена, которому его плантации, таможни и флот приносили несметные богатства. Поэтому сенат долгое время предпочитал жить в мире с Африкой. Лишь когда римляне окрепли и столкнулись прямые интересы держав, война стала неминуемой.

Смертельная вражда римлян к пунам (так называли они финикийцев) объясняется, впрочем, не только политическими причинами. Им были ненавистны самый дух и религия Карфагена.

На первый взгляд это может показаться странным. Ведь Рим, как и другие завоеватели, часто усваивал обычаи и культы противников. Были даже особые заклинания, с помощью которых римляне надеялись привлечь на свою сторону богов неприятеля (16). Несмотря на меры, принимаемые правительством, Рим открывал ворота греческим, персидским, иудейским и египетским верованиям, но пуническим—никогда. Откуда же это неодолимое отвращение, которое он питал к Карфагену?

Сведений о пунической культуре сохранилось немного; однако и того, что известно, вполне достаточно, чтобы в какой-то мере понять чувства древних римлян.

Финикийцы принесли в Африку свою религию, сложившуюся в землях Тира и Сидона, ту самую, которая много веков была ужасом и камнем преткновения для Израиля. Изуверские обычаи, извращения, человеческие жертвы и ритуальная проституция сохранялись у пунов вплоть до эпохи эллинизма.

Рассказывают, что Ганнибал поверг на алтарь Ваала три тысячи имерийцев. По сообщению Диодора, участь эта постоянно ждала сотни юношей и девушек из лучших карфагенских семей. Многие сами обрекали себя на смерть (17).

Было время, когда читатели флоберовской «Саламбо» думали, что автор книги, изображая сцены сожжения людей в Карфагене, излишне доверился античным историкам. Но впоследствии археологи подтвердили правоту художника, угадавшего страшную правду. Был раскопан тофет — место захоронения, где нашли обугленные детские кости, останки жертв Молоху (18). Надписи и следы гнусных обрядов воскрешают картины из прошлого Карфагена: неистовые, полубезумные толпы, алчный идол, смрад горящего человеческого мяса, заглушаемый дымом курений...

На одном карфагенском памятнике сохранилось изображение жреца, который держит в руках ребенка. Полагают, что он представлен в момент ритуального убийства. Известно, что богатые пуны отдавали вместо своих сыновей рабов или военнопленных. Но это считалось преступлением, да и было доступно далеко не всем. В дни же больших праздников или в годы бедствий людей умерщвляли тысячами. Даже когда Карфаген был давно уничтожен, римская полиция время от времени вылавливала в тех краях жрецов Ваала, которые тайно совершали человеческие жертвоприношения (19).

В первобытные времена такого рода обряды были нередки. Однако Карфаген никак нельзя было назвать первобытным. Века процветания поставили его на уровень самых развитых и даже изысканных культур. Но из всех цивилизованных народов древности, пожалуй, одни ацтеки могли сравниться с пунами в их патологической жестокости.

Римляне отнюдь не были людьми мягкосердечными, но все же карфагенские обычаи внушали им слишком большую гадливость, чтобы примириться с ними. Они отдавали должное пунийским полководцам, мореходам и мастерам, но дальше этого не шли.

По справедливому замечанию Честертона, мы теперь лишь потому можем любить античность, что она духовно не покорилась «карфагенству». А такая опасность была. В самом деле, каким зловещим выглядел бы греко-римский мир, признай он культ финикийского Молоха...

Первая пуническая война вспыхнула в 264 году до н. э. и длилась «бесконечно долго», почти четверть века, а за ней последовала вторая, когда Ганнибал едва не взял приступом Рим. Нет необходимости останавливаться на этих драматических событиях, подробно описанных Ливием. Клятва Ганнибала в вечной ненависти к Риму, горящие суда пунов, римское войско, тонущее в болотах, боевые слоны среди заснеженных Альп и отчаянный вопль римлян: «Hannibal ante portas!» («Ганнибал у ворот!»)—все это известно многим со школьной скамьи...

Когда в 204 году пунийский полководец сел на корабль и последний раз в бессильной ярости взглянул на берега Италии— исход борьбы двух колоссов был решен. Когорты римских граждан заставили отступить африканских наемников. Напрасно Ганнибал, вернувшись домой, клеймил беспечность правителей своей страны, напрасно метался, в отчаянии ища поддержки у греков, предлагая Антиоху III союз против Рима,— звезда Карфагена померкла, и навсегда.

Африка, Испания, Сиракузы оказались теперь в руках консулов. Триумфальный парад, которым был встречен победитель Ганнибала Сципион Старший, превзошел все, что прежде видели римляне. Но в те дни еще кое-кто мог праздновать победу, хотя и другого рода. Человек, сокрушивший Карфаген, был пленен обаянием греческой культуры и решил содействовать ее торжеству на латинской земле. Отныне судьба сурового Рима будет прочно связана с эллинским гением. Конец Ганнибаловой войны был ознаменован началом «греко-римской» эпохи, которая принесла победителям много новых тревог и неожиданностей.