Бонапарт

Генерал Бонапарт отправлялся в свой Итальянский поход скромным, мало кому известным военачальником. Когда он прибыл в Итальянскую армию, генералы, стоявшие во главе отдельных дивизий, которые были старше него, решили проучить выскочку при первой же встрече. Ожеро, головорез и забияка, не знавший, что значит оробеть при каких бы то ни было условиях, Массена, человек огромного самообладания и безумной смелости, Серрюрье, Лагарап, срои, не раз видевшие смерть лицом к лицу, составили своего рода заговор. Когда они выходили после первой аудиенции, они были сконфужены. Ожерор, не будучи в состоянии притти в себя, говорил Массене, разводя своими длинными руками: Не могу понять, что со мною сделалось, только я никогда ни перед кем не приходил в такое смущение, как перед этим маленьким генералом. Массена молчал,

- 197-

ибо ощущал то же. Итальянский поход сделал Бонапарта национальным героем. После сражения при Лоди Бонапарт почувствовал, что призван свершить великое, и каждая новая победа укрепляла его в этом сознании. Гош не уступал Бонапарту военными дарованиями. В гениях того и другого было много общего, и быть может, Гош был крупнее, чем Бонапарт. Он, во всяком случае, был чище душою и больше любил свою родину. Но в Бонапарте было больше авантюризма, а то время, которое переживала Франция при Директории, открывало более широкий путь авантюризму, чем чистому и искреннему патриотизму. К тому же Гош мер, и среди плеяды генералов, которая осталась у республики, не нашлось никою, кто бы решился восстать против планов победоносного и счастливого полководца.

Всем известно, что Наполеон Бонапарт был родом корсиканец. Он был сыном очень почтенного гражданина Аяччио, Карло Буонапарте и его жены Летиции Рамолино, замечательной женщины, которая передала сыну частицу своего высокого духа и свой огромный ум. С детства мальчик обнаруживал чрезвычайно живой характер, вдумчивость и упорство. Когда его отец после одной из очень обычных на Корсике усобиц перешел на сторону Франции, он получил в числе других милостей право отдать своего второго сына, в Бриенскую военную школу. 13-летний Наполеон, пробыв несколько месяцев в Отенском коллеже для укрепления во французском языке, сделался учеником Бриёнской школы и на первых порах ничем не обратил на себя внимание своих учителей. Успехи его были слабы. Но он много читал. История, в частности Плутарх, были его любимыми книгами. В 1874 году Бонапарт перешел в парижскую военную школу, где занятия были серьезнее и где он отдался целиком математике, мечтая о службе в артиллерии. Окончив в 1785 году свое военное образование, он провел несколько лет в провинциальных

- 198 -

гарнизонах, продолжая читать и пополнять свои знания. Есть данные, что уже тогда он начал оценивать факты военной и политической жизни с точки зрения своих будущих дерзаний. Начал он и писать. В этом положении застала его революция, которая не увлекла его сразу, ибо в нем еще сидел нетронутый корсиканский патриотизм. На острове продолжалась борьба. Та партия, к которой принадлежали Бонапарты, должна была искать спасения во Франции. С этих пор — это было в 1793 году, — юный офицер стал считать свою судьбу навек связанной с Францией. Он начал интересоваться политикой, сделался ярым сторонником республики, единой и нераздельной. Заявления этого рода, расбросанные в его брошюрах, доставили ему подчиненное командование в Тулонском гарнизоне, где он впервые обратил на себя внимание своими дарованиями. Но Тулон вовсе не был решительным этапом в его возвышении, как принято думать. Почти два года после своих Тулонских дебютов Бонапарт, произведенный в генералы, находился, в неизвестности, занимаясь укреплением южных берегов Франции, дважды попал в тюрьму, заподозренный сначала террористами, потом термидорианцами, хотел получить командование в Вандее, но не получил, собирался ехать служить в Турцию, но не поехал. В конце-концов, осенью 1795 года он устроился в топографическом бюро военного ведомства, где принялся изучать планы генералов старого порядка, касавшиеся похода в Италию, и издали начал руководить операциями Итальянской армии, находившейся под начальством Шерера. (В октябре 1795 года Баррас, которому Конвент поручил подавление Ваддемьерскопо восстания, избрал его своим помощником. Бонапарт справился, хотя и не без труда, с восставшим Парижем и подавление движения улицы тоже вызвало у него размышления, осуществленные полностью в брюмерские дни. Успех же его протянул

— 199 —

связи между им и вождями термидорианцев, доставив ему доступ в салоны дельцов. Здесь он получил возможность более смело говорить о своих чувствах Жозефине Богарне, с которой познакомился до Вандемьера, и о своих итальянских планах Карно, который начал относиться к нему серьезнее, чем раньше. Повидимому, именно Карно, а не Баррас, бывший друг Жозефины, доставили ему командование в Италии. За два дня до отъезда в Армию Бонапарт женился. Подавляя с трудом горечь разлуки с Жозефиной, которую он обожал со всей страстью, на которую он был способен, но полный честолюбивых мечтаний, отправился Бонапарт в Италию.

Мы знаем, каковы были те новые принципы тактики и стратегии, которые применил в Пьемонте, в Ломбардии и в Тироле Бонапарт. То, что впервые гениальным чутьем угадал Гош и изложил в записке, направленной Комитету Общественного Спасения, то, что сам он так блестяще применял в походах 1794 и 1796 г.г., то, что Сугам и Моро испробовали против австрийцев при Туркуане, Бонапарт возвел в систему и сделал, так сказать, научной основой новой стратегии. Австрийские армии, сражавшиеся против него, воет да были значительно сильнее его собственной, но Бонапарт умел пользоваться разделением этих армий, бил их по частям, оказываясь, согласно принципам Гоша, всегда сильнее каждой из неприятельских, армий в отдельности. Таким, образом, одну за другой он сокрушил целых четыре лучших австрийских армии, находившихся под командою таких испытанных полководцев, как Болье, Вурмзер, Альвинци и эрцгерцог Карл. Успех был потрясающий. Австрия была разбита и не могла оправиться, Италия лежала у ног счастливого генерала, Директория из госпожи сразу сделалась рабою и не смела ни в чем перечить его воле. Бонапарт жил в Момбелло, близ Милана, как король, окруженный

- 200 -

пышным двором, где царила приехавшая из Парижа Жозефина, где уже появились придворные и льстецы и говорил друзьям, что ждет, пока созреет груша, пока власть над Францией готова будет свалиться ему в руки. Мы знаем, как он спас Барраса и его партию, когда они очутились в опасности, посланный им в Париж Ожеро произвел маленький переворот 18-го фрюктидора, который был уже прямой репетицией брюмерского Coup d`Etat. Сам он вплоть до Кампо-Формийского мира (17 октября 1798 года) занимался устройством дел в Италии, а вернувшись во Францию, так же, как раньше него Гош, решил нанести удар главному врагу республика — Англии. Но когда экспедиция против Британских островов оказалась невыполнимой, он отправился в Египет, увозя с собою цвет офицерства республиканской армии и лучшие войска Франции. Пока он вел блестящую, но безплодную борьбу в Египте, где сорок веков смотрели на вето с вершины пирамид, груша постепенно созревала во Франции Мы видели, с каким нетерпением ждал его Сийес и как, в конце-концов, он дождался его приезда.

Проскользнув мимо английских сторожевых судов, Бонапарт высадился во Франции в самый острый момент — в начале октября 1799 года, через две недели окончательно столковался с Сийесом и еще через, две недели произвел переворот. Это были брюмерские дни, 9—10 ноября 1799 года

Бонапарт рисковал очень многим, но армия была на его стороне и это, в сущности говоря, обеспечивало дело. Под предлогом того, что раскрыт какой-то страшный якобинский заговор — о нем две недели уже трубили преданные Бонапарту газеты — Совет Старейшин - издал декрет, в котором перечислялись меры для предотвращения опасности: заседания обоих собраний переносились в Сен-Клу, а

- 201 -

на генерала Бонапарта возлагалась обязанность озаботиться о выполнении Декрета; под его начальство отдавались все стоявшее в Париже и окрестностях войска. Самым драматическим моментом был день 19-го брюмера. Бонапарт с преданными ему генералами и политики, стоявшие во главе заговора — с Сийесом и Талейраном, собрались в Сен-Клу, где заседали уже оба собрания. Двор и парк дворца были заняты солдатами. Старейшины начали заседание спокойно. Но в Совете. Пятисот буря разразилась с первых же слов. Якобинцы, начавшие ясно понимать, в чем дело, потребовали объяснения по поводу слухов о заговоре. Стали раздаваться крики: «Долой диктатуру! Конституция или смерть!» Было выдвинуто требование о новой присяге конституции. Предложение прошло, и присяга началась, когда в залу вошел Бонапарт. Он начал говорить о заговоре и об опасности, в какой находится республика. Ему не дали кончить. Снова послышались крики: «Вне закона! Долой тирана!» Якобинцы кинулись со своих мест и начали наступать на него, грозя кулаками. Чья-то сильная рука изрядно помяла тщедушную маленькую фигурку генерала и потребовалась помощь гренадер, которые едва успели вытащить его из залы. Тогда все пошло быстрее. Бонапарт вышел из дворца, вскочил на коня и стал носиться перед солдатами, среди которых уже давно вели агитацию Мюрат, Леклерк, Серрюрье и другие генералы. И когда гренадеры были доведены до экзальтации, Бонапарт, скомандовал атаку, затрещали барабаны и гренадер повели в залу, где заседал Совет Пятисот. Мюрат крикнул: «Вышвырните-ка мне всю эту публику». В другие двери ворвался Леклерк и перед стеною штыков члены собрания должны были спасаться кто куда. Стемнело. Все было кончено. Три десятка членов Совета Пятисот, преданных Сийесу, собрались вечером и постановили: упразднить Директорию, исключить из собраний 61 депутата,

— 202 —

учредить консульскую исполнительную комиссию из Сийеса, Рожера Дюко и генерала Бонапарта и прервать сессию Законодательного Корпуса до 22-го декабря.

Вынужденный сначала делить власть с Сийесом и Дюко, Бонапарт целиком осуществил свои честолюбивые планы в конституции 1799 года, которая была сокрушающей победой над Сийесом, т. е. над республикой. В конституции монархический принцип едва прикрывался республиканскими формами. Когда конституция была утверждена, Бонапарт сделался первым консулом, имея рядом с собою Камбасереса и Лебрена. В августе 1802 года он был сделан пожизненным консулом, а 18-го мая 1804 года был провозглашен императором французов.

Консульство и первые три года империи были временем высшего напряжения громадных душевных сил Наполеона. Неутомимый в труде, с умом необъятным, гибким, неистощимым на комбинации, с железной волею, с темпераментом кипучим, как лава, с памятью, в которой все запечатлевается и из которой ничего не пропадает, с воображением, полету которого нет границ, — таков был Наполеон Бонапарт. Как полководец и как политик, как дипломат и как администратор, Наполеон лучшие свои достижения давал под властью вдохновения. Как художник, подходил он к своим задачам. Мысли и комбинации рождались в нем в самом процессе работы, в пылу битвы, в разгаре совещания, и все без исключения были отмечены печатью чего-то своего наполеоновского. Никакое дело не представлялось ему трудным, ни одна задача не казалась неразрешимой. Гений заменял ему все — недостаток знаний, вопиющую неподготовленность, отсутствие такта. Он все скрашивал, все расцвечивал. А потом, Наполеон умел вести работы и доводить их до конца напряженнейшим образом, до истощения всех рессурсов, никогда не теряясь в затруднениях. Наоборот, затруднения

— 203 —

лишь обостряли его изобретательность. Никогда он не был так богат на боевые комбинации, как в моменты критические, и в отдельных сражениях и в целых кампаниях. Привыкнув к тому, что все его расчеты сбываются, Наполеон уверовал в свою звезду, и когда в расчете оказывалась ошибка, он готов был скорее видеть в этом бунт судьбы, чем согласиться признать себя неправым.

Бывают гениальные люди, лишенные характера, воли, работоспособности. Бонапарту все это было дано щедрою рукою. Поэтому мысли, рождавшиеся в его голове, сейчас же начинали претворяться в действительность и не было того препятствия, которого он не мог бы одолеть. Именно эта печать действенного гения, несокрушимой воли, направленной огромным умом, которую окружающие видели на его челе, создавало ему власть над людьми. В нем не было того непроизвольного, не зависящего от человека обаяния, которое покоряет без того, чтобы приходилось делать усилия. Но когда он хотел, он становился неотразимым, и не было человека, который не устоял бы против него. Умственная сила и вера в себя были в нем так велики, излучались так заметно, что всякий, приближавшийся к нему, подпадал под его власть, чувствовал какую-то подавленность его величием. Даже самые предубежденные не были в состоянии стряхнуть с себя внушаемого им чувства удивления. Люди могли питать к нему какую угодно ненависть. Они мог л отлично видеть все его недостатки они могли чувствовать в нем черты выскочки и авантюриста. Они могли презирать в нем невоспитанность и безтактность. Это ничего не меняло. Никто не скажет теперь, что маршалы и министры любили Наполеона настоящей любовью. Никто не скажет, что к нему относились с искренним расположением его противники, Александр I, Меттерних, Фридрих Вильгельм Прусский. Но все преклонялись перед ним, верили в его гений и

- 204 -

боялись этого гения. А солдаты! Достаточно пробежать несколько книг, безхитростных мемуаров этих людей, из пастухов и землепашцев, дослужившихся до капитанов, полковников и генералов, чтобы видеть, какие чудеса делала вера армии в императора.

Если бы величие измерялось только умственной мощью и силою характера, едва ли история в состоянии была бы показать нам гиганта, который был бы равен Наполеону. Но кроме гения, в Наполеоне был еще эгоизм, равный гению, и это делало то, что фигура его раздваивается в глазах потомства. Несоразмерность умственной и нравственной организации и была причиною тех противоречивых оценок, какие давались Наполеону. Историк отдает должное величию духа, но он видит и другое. Он видит полное безразличие к вопросам идейного порядка. Он видит готовность растоптать права народа, если это было ему выгодно. Он видит волю к захвату, к узурпации во всех переломных моментах его головокружительной карьеры. Бонапарт не задумывался пустить в ход силу, всякий раз, когда силою он мог - добиться своей цели и с самого начала тщательно подготовлял эту силу, чтобы в нужный момент иметь ее под рукою. У Гоша, у Марсо, у Дезе поступками руководил мощный политический идеализм. Бонапарт был чужд его: он был нигилистом в политике. Свои цели были ему всегда ближе, чем интересы родины. Эгоизм сидел в нем всегда и, когда власть попала ему в руки, с неизбежностью превратился ь деспотизм. Но Наполеон умел обосновать свой деспотизм на твердом социальном фундаменте. Социальная культура, которую встретил Бонапарт в тот момент, когда он взял в свои руки бразды правления, была буржуазная культура. Французская буржуазия вынесла вотум недоверия республике, ибо республика оказывалась неспособна оградить от внутренних и внешних покушений те завоевания, которые

— 205 —

революция принесла третьему сословию. Восстание и ожесточенная борьба партий внутри, опасность нашествий извне подготовили почву для появления сильной власти. Бонапарт стал этой сильной властью. Он воспользовался ею прежде всего для того, чтобы устранить анархию внутри и опасность извне. Потом он начал устраивать новый государственный порядок, такой, какой был нужен для буржуазии, начал расширять для нее рынки за пределами Франции, бить конкуррентов французской буржуазии на арене европейскою экономического соревнования, разбивать за границами Франции социальные оковы, преграждавшие крестьянству доступ к широким путям экономического процесса. Благодарная ему за это французская буржуазия без труда поступалась частицами своей свободы. На этой психологии Наполеон строил здание своего деспотизма. Правда, чтобы защищать его, ему нужны были застенки Фуше, полицейские ухищрения Савари, свирепства против печати и вообще все, что пускается в ход для защиты деспотизма и при отсутствии гения.

По мере того, как личные и династические цели выступали в его деятельности все ярче, — выдыхался юношеский идеализм, угасали героические черты в его характере. Наполеон становился завистлив, груб, высокомерен, терял способность привязывать к себе людей, как в лучшие свои времена. Друзья меньше его любили, враги меньше боялись. В конце-концов, крушение его державы было результатом не только политической и хозяйственной конъюнктуры, но и неумения сто устоять до конца на позиции, с затемненной династическими расчетами.

Что такое военный гений Бонапарта? В нем, как и во всем, поражает соединение двух трудно соединяющихся вещей: творческой силы и самой кропотливой черной работы. В этом отношении, как и во многих других, Бонапарт был

- 206 -

очень похож на Гоша. Оба они принимались за дело совершенно одинаково: подготовляли все детали, чтобы потом уже ничем не стеснять творческий дух. Чтобы сделать итальянскую армию способной быть орудием своей молниеносной стратегии, Бонапарт так же, как и Гош в Самбр-Маасской армии, прежде всего, одел, обул, накормил ее и снабдил всем необходимым. Чтобы добиться этою, он, как и Гош, во все входил сам: пробовал хлеб, мясо, смотрел кожу для сапог, сукно для шинелей, седла, вымерял размер груди и длину в рубахах, безошибочно определял, сколько сена ворует подрядчик, всех приструнивал, всех подтягивал, и когда все было готово, грянули один за другим: Монтенотте, Лоди, Кастильоне, Арколе, Риволи, Тальяменто... Одно обусловливалось другим. В этом была его система. Для него не существовало скучных вещей в военном деле. Ваши донесения о штатах читаются, как прекрасная поэма, пишет он генералу Лакюе, который из ближайшего сотрудника дебютов Карно сделался главной пружиной военной канцелярии Бонапарта. Нет ни одного уголка в сложном военном механизме, который представлял бы для него какие-нибудь секреты. «На войне нет ничего, говорил он, чего я не мог бы сделать сам. Если нет никого, кто мог бы приготовить порох, — я приготовлю его; лафеты для пушек, — я их смастерю; если нужно отлить пушки, я сумею последить и за этим». Он был и собственным начальником штаба и собственным главным интендантом. А в стратегическом маневрировании и тактическом ударе он творил, как художник. Сражение при Лоди было выиграно с такой гениальной простотой, подобной которой не знает военная история. Кастильоне, где решилась судьба первой кампании Вурмзера, было результатом гениального маневра, который дал Бонапарту возможность уничтожить втрое сильнейшего врага. То же было и при второй кампании Альвинци, завершившейся

— 207 —

Риволи. Французской кампании 1814 года, где Наполеон был во много раз слабее союзников и все таки одерживал над ними такие блистательные победы, как при Монтеро и Шампобере, где каждое его поражение было все-таки шедевром, — этой кампании одной было достаточно, чтобы покрыть неувядаемой славой любого полководца. В другом роде, но столь же неожиданно и гениально, была проведена кампания 1809 года, когда на стороне эрцгерцога Карла было так много преимуществ и когда двумя-тремя ударами Наполеон свел на нет все то, что с таким трудом было подготовлено раньше. А наполеоновская тактика! Арколе, которое действительно было чем-то вроде песни Иллиады; Риволи, Пирамиды, потом Маренго, Ульм, Аустерлиц, Иена, Фридланд, Экмюль, Ваграм.

Из всех наполеоновских сражений едва ли не наиболее типичным был Аустерлиц, ибо в нем сказывается лучше всего наполеоновская манера. 30-го ноября 1805 года, когда он уже отступил от Праценских высот и разгадал обходное движение неприятеля против своего правого фланга, он выехал обозреть местность и сказал окружающим, глядя на Праценскую возвышенность: «Если бы я хотел помешать неприятелю обойти мой правый фланг, я занял бы позицию на этих превосходных высотах. Тогда у меня получилось бы самое обыкновенное сражение. Правда, у меня было бы преимущество в позиции. Но, не говоря уже о том, что я рисковал бы начать дело уже 1-го декабря (т. е. пока не подошли ожидаемые в ночь на 2-ое подкрепления), неприятель, видя нашу позицию перед собою, сделал бы только мелкие ошибки. А когда имеешь дело с генералами мало опытными в большой войне, нужно стараться пользоваться ошибками капитальными». И вместо того, чтобы остаться на отличных позициях Праценской возвышенности и вызвать союзников на аттаку в лоб, которая несомненно кончилась

— 208 —

бы для них неудачей, — он очистил Працен, внушил этим неприятелю мысль о своей слабости и толкнул его на обход своего правого фланга. Это была ловушка, которая подвергала риску, его самого, но она дала в результате не самое обыкновенное сражение, а блистательную победу. Один военный историк говорит, что если бы такая диспозиция была бы принята на маневрах, она вызвала бы против себя резкую критику, что против нее говорят вообще все основания рационального военного искусства. Наполеон решился ослабить свой правый фланг и, ослабленный, подвести его под удар превосходных неприятельских сил только в сознании того, что неприятель наделает достаточно капитальных ошибок. Пока Даву на правом фланге изнемогал под напором огромных австрийских и русских сил, Сульт в центре, с часами в руках, ожидал, пока пройдут 20 минут, чтобы начать атаку на Працен его очищал в этот момент Кутузов, двигавший все свои силы в обход французского правого фланга. И точно, минута в минуту, Сульт, а за ним Ланн, пустили свою пехоту, Працен был взят одним ударом, французы обрушились на русские колонны во фланг и в тыл, Даву опрокинул ослабевшего, смущенного напором с той стороны, откуда никто не ожидал, неприятеля и перешел сам в наступление, Бернадот ударил с левого фланга, Рапп остановил отчаянную атаку русской конной гвардии, — и неприятель был обращен в бегство. Как поэт войны, Наполеон любил дать волю своей фантазии и не мало не смущался тем, что полет его творческой игры покрывал трупами безбрежные поля. Но он знал, когда можно дать волю фантазии. При Ваграме в 1809 году, когда перед тем Аспернская и Зелинская неудачи научили его уважать эрцгерцога Карла, он умышленно сделал самое обыкновенное сражение, где он не рисковал почти совсем, где все было результатом точного подсчета. Такова была особенность его гения

— 209 —

вообще. Он подготовлял все путем систематичной, кропотливой черной работы, а потом где-то в таинственных глубинах вспыхивала мысль, и при свете ее все сделанное раньше получало душу и художественно законченный облик.