Армия в первый период войны. Лафайет

20-го апреля 1792 года Национальное Собрание объявило войну «королю Венгрии и Богемии». Военные действия должны были начаться. Начала их со страхом ожидали все, но прежде чем союзники оказались готовы, прошло очень много, времени. План военною министерства заключался в том, чтобы воспользоваться неподготовленностью противника, напасть на Бельгию, принадлежавшую Австрии, занять ее и, таким образом, обезопасить свое левое крыло. Для этого было необходимо двинуть одновременно через бельгийские границы северную армию Рошамбо и армию центра Лафайета, причем главная роль должна была принадлежать последней. Молодой революционной армии предстояло доказать на деле, чего она стоит. И первый опыт оказался таким печальным, какою не ожидали даже самые мрачные пессимисты Выполнение плана было назначено на время от 20-го апреля до 2-го мая. Лафайет двинулся и в то время, как он фланговым маршем подвигался к северу, опираясь на Мец, два генерала из армии Рошамбо — Бирон и Диллон, должны были занять пограничные бельгийские крепости, 28-го апреля Бирон овладел первым укрепленным пунктом на неприятельской территории. Сопротивления ему почти не было оказано никакого. Он встретил лишь слабые неприятельские отряды. Все шло хорошо, как вдруг два драгунских

— 27 —

полка, с криками «нам изменили», бросились назад, смяли пехоту, увлекли ее за собою, угрожали офицерам изрубить их на месте; весь отряд превратился и беспорядочную массу беглецов и оставил неприятелю огромные запасы вооружения и провианта. На другой день другой отряд армии. Рошамбо под начальством генерала Диллона выступил из Лиля, чтобы перейти бельгийскую границу. И опять без всякой видимой причины кавалерия с криком об измене бросилась назад, и, когда генерал пробовал остановить поток бегства, он был убит собственными солдатами. В обоих случаях виновниками паники были не волонтеры, а старые линейные войска.

Печальные события на бельгийской границе в первые дни объявления войны послужили для всей армии отрезвляющим примером. Как начальники, так и посланные Национальным Собранием комиссары принялись энергично убеждать солдат, что такие факты пятнают их честь и делают их легкою жертвою неприятеля. Но все «чувствовали, что с армией, которая способна на такую дикую панику, нужно еще много работать. Генерал Вьессе писал своему другу Бриссо: «Нужно иметь мужество сказать себе, что наши войска не в состоянии справиться с неприятелем, дисциплинированным и обстрелянным. Нужно не иметь никакого понятия о современной войне, чтобы хотя одну минуту подумать, что мужество способно возместить все, чего нам недостает. То, что случилось во Фландрии, одно из тысячи доказательств. Частности, которые мы здесь знаем, удручающи. Они говорят нам о беспримерной трусости, которая сменила самую громкую похвальбу и самые горячие выражения патриотизма. У меня от всего этого болит сердце, потому что я вижу, как то же приготовляется кругом нас. Ах, если бы я мог войти в подробности, вы бы увидели — патриотизм ли то, когда Национальное Собрание трусливо

— 28 —

уступает всем капризам мятежной и буйной солдатчины, восстает против всякой мысли о подчинении и о дисциплине и говорит громкие слова против всех возможных способов восстановления порядка и спокойствия. Мне бы хотелось видеть этих, так называемых, патриотов среди солдат пьяных и неистовых, которые угрожают тем, кто осмеливается говорить им о законе, которые издеваются, оскорбляют, грабят граждан, вверенных их защите. Я сказал бы слишком много, если бы я хотел сказать все. Я умолкаю».

Письмо Вьессе представляет огромный интерес. Мы видим из него две вещи: во-первых, как много еще нужно было сделать для того, чтобы привести в порядок армию, и во вторых, как сильно мешали этой работе радикальные элементы революции. Ненависть к старой армии, к армии старого порядка у якобинцев обусловливалась тем, что на нее смотрели по привычке, как на орудие деспотизма в прошлом и как на орудие возможных контр революционных опытов в будущем. Поэтому якобинцы сознательно стремились к тому, чтобы дезорганизовать эту старую армию, разбить традиционную связь между офицерами и солдатами, расшатать дисциплину, как основание крепости старой армии. Конечно, это все очень скоро пройдет, и никто не будет более энергично насаждать дисциплину в армии, чем вожди якобинства. Когда они почувствуют, что армия уже не может быть игрушкой в руках контрреволюции, что она может служить только защите революции, они примутся вкоренять дисциплину в армии, не останавливаясь ни перед чем. Мы увидим, каких результатов достигнет их работа в этом направлении. Но в первые моменты все их усилия были направлены на то, чтобы эту дисциплину разрушить. Люди, смотревшие на вещи более трезво, уже тогда видели всю опасность этой агитации, ибо она разлагала не старую армию, а армию вообще. Якобинской пропаганде было противопоставлены

- 29 -

много страстных протестов. Периодические издания не якобинского направления были полны статьями, оплакивающими отсутствие дисциплины. Для того, чтобы дать понятие об этих статьях мы приведем отрывок из напечатанной в «Ami des patriotes» статьи великого поэта Андре Шенье, который во время революции сменил свою лиру на перо публициста, а потом пошел на гильотину за недостаток патриотизма. Шенье говорит в этой статье: «До сих пор люди, которые с ужасом видели ослабление всякой дисциплины в наших армиях, неподчинение и бунты, возведенные в систему и ставшие нашим военным кодексом, которые видели, как солдат таскают по клубам и начиняют там самыми возмутительными принципами или учат, как из правильных принципов можно выводить самые губительные и самые ложные последствия, которые смотрели на то, как начальники становятся ненавистными солдатам по всякому, оскорбляются, изгоняются, избиваются, умерщвляются безнаказанно и всегда осуждаются, не будучи выслушанными, а солдаты всегда находят извинение и оправдываются без расследования дела, осыпаются похвалою и наградами, тогда, когда; их нужно было бы наказывать... Те, кто с ужасом взирал на все эти вещи и на тысячи подобных, кто громко сокрушался по этому поводу и хотелпоказать нам губительные последствия этих вещей, слыли если не изменниками и злоумышленниками, то, по крайней мере, в глазах самых умеренных, — людьми, набитыми старыми предрассудками, не способных понять дух новых учреждений и подняться на высоту революции...¹ Но они знают, что когда вооруженные и собравшиеся в одном месте люди не сдерживаются в границах строгой дисциплины, — беспорядок, беззаботность, заразительная лень не замедлят испортить их

_________

1) Курсив подлинника

— 30 —

души и тело. Они знают, что неповиновение в армиях является сущностью деспотических империй, где солдаты, если и мстят иногда за несчастье всех, то несчастиями еще большими, и что свободные народы, которые свершили всею больше великого в войне, побеждали своих врагов только строгим и серьезным соблюдением дисциплины...» Кроме якобинцев, почти все смотрели на вещи так же, как Шенье. Отсутствие дисциплины рассматривалось, как самое настоящее национальное бедствие. Все понимали, что до тех пор, пока дисциплина не окрепнет, не может быть не только побед, но не может быть успеха в обороне собственной территории. А дела шли так, что не только не виделось в близком будущем укрепления дисциплины, но, наоборот, все говорило о том, что она еще долго будет находится в том же печальном состоянии, что и до сих пор.

Первые месяцы после открытия военных действий вообще были временем очень частых паник среди солдат. И линейные войска, и волонтеры одинаково легко поддавались панике и одинаково легко вносили расстройство в армию. Кто был больше подвержен этой болезни — волонтеры или регулярные полки — теперь трудно установить. В конце концов, повидимому, главная вина падает на кавалерийские части, т. е. на линейную конницу: волонтеры, как известно, служили только и пехоте. В Париже этот вопрос вызвал большие споры принципиального характера. Кто больше виноват и, следовательно, кто хуже? Весь промежуток времени и до битвы при Вальми, и очень долго после нее был занят очень горячей полемикой о сравнительной ценности двух видов войск и нельзя сказать, чтобы даже старые генералы всегда предпочитали линейные полки. Например, генерал Монтескью, начальник созданной 13-го апреля Южной армии, писал военному министру Сервану: «Полки, которые присланы ко мне из Эльзаса, находятся в самом печальном

- 31 -

состоянии. Тут только и есть хорошего, что несколько батальонов волонтеров. Я бы от всего сердца хотел, чтобы вы их мне прислали побольше. Я убежден, что из них можно извлечь огромную пользу. Здесь в общем они лучше обучены, более рассудительны, более дисциплинированы и более ловки, чем линейные полки. Среди них больше однородности. Они не ворчливы и не недоверчивы, как обыкновенные солдаты. Если бы батальоны были более многолюдны, я бы согласился не иметь других войск». Правда, Монтескью потом несколько изменил свое мнение, и не все генералы с ним были согласны. Например, Келлерман, сделавшийся начальником Рейнской армии, настойчиво и неутомимо требовал слияния волонтерских батальонов с регулярными полками. Национальное Собрание на это никак не могло согласиться, Хотя там большинство было на стороне жирондистов, людей, которые не очень увлекались революционным новаторством, но под давлением левой они никак не могли принести в жертву того вида войск, который специально был создан революцией. 27-го июня член Законодательного Собрания Дюбайе сделал доклад об оборонительных силах Франции. Со времени доклада Нарбонна, констатировавшего некомплект 51 тысячи человек, положение несколько изменилось к лучшему — не хватало всего 27 тысяч до нормы военного времени. Под ружьем находилось 178 тысяч чело век, из которых фронты — а их было уже четыре: северный, центральный, рейнский и южный — занимало 90.600 человек.

Но пополнение волонтерских полков шло все хуже и хуже. Военный министр сообщал одну из причин, которые препятствовали дальнейшему быстрому формированию. Ссылаясь на показания департаментских властей одного из центральных департаментов, он утверждал, что причина замедления заключается в том, что национальные гвардейцы,

— 32 —

не попавшие в первый батальон, не хотят вступить во второй, предназначенный для комплектования, под тем предлогом, что у них уже не будет права ни выбирать офицеров, ни быть самим выбранными на офицерские должности.

Для того, чтобы подогреть патриотический пыл и ускорить формирование армии, Законодательное Собрание 11-го июля 1792 года приняло знаменитый декрет, который объявлял отечество в опасности. Следствием такого объявления должно было быть то, что все граждане, способные носить оружие и служившие в Национальной гвардии, были об явлены в состоянии постоянной активной службы и обязаны выбирать между собою по мере требования с фронтов столько людей, сколько потребуется. Таким образом, принцип добровольной службы, который в 1791 году был еще в полной силе, теперь был частично отброшен. Служба в Национальной гвардии сделалась предпосылкой обязательного участия в войсках. И хотя в актах сохранилось название «волонтеров 1792 года» для тех членов Национальной гвардии, которые обязаны были итти на дополнение войск, на самом деле первый шаг от принципа добровольной службы по принципу службы обязательной был уже сделан. Целью этого нового призыва, так называемых, волонтеров была необходимость довести состав старых батальонов до полного комплекта в 800 чел. каждый, сформировать те батальоны, которые еще не были сформированы, хотя и значились в списках, и создать 42 новых батальона. С точки зрения военной, подготовки волонтеры 1792 года были по своим качествам значительно ниже волонтеров предыдущего года. Волонтеры 1791 года довольно скоро сделались отличными солдатами; волонтеры 1792 года, ряды которых были наполнены людьми уже вкусившими сладость политики и политических страстей, в массе с трудом были приведены в состояние удовлетворительное, с точки зрения военных требований.

— 33 —

Каково было настроение армии и ее вождей? Нечего и говорить, что все эти долгие перипетии политического воспитания в войсках, посещения казарм якобинскими агитаторами и посещение якобинских клубов солдатами должно было привести к тому, что общее настроение армии было чрезвычайно революционно. Правда, перед солдатами еще не было таких лозунгов, которые делали бы для них понятными цели войны, которые заставляли бы их соединять задачи революции с собственным интересом, которые заставляли бы их видеть в победе революции победу собственного дела. Эти лозунги впервые с полной ясностью станут перед солдатами тогда, когда революция разрешит свои социальные задачи в интересах трудящихся классов, когда Конвент издаст свой знаменитый закон, по которому крестьяне получают безвозмездно и землю и волю. Законодательное Собрание совершенно так же, как и Учредительное, в вопросах социальной политики занимало колеблющуюся позицию. Если в Учредительном Собрании большинство принадлежало умеренной фельянтинской группе, то в Законодательном оно было в руках жирондистов. Ни те, ни другие не решались ставить социальные вопросы так, чтобы их разрешение могло нанести ущерб владеющим классам. Поэтому провозглашение лозунга «отечество в опасности» несло с собою не убедительный, говорящий для классовых интересов крестьян лозунг, но было чисто политическим призывом, обращенным к молодому, воспитанному революцией обществу. «Опасность отечества» означало для крестьянина не лишение того, чем он уже пользовался, а скорее крушение надежд. Но в этот момент было достаточно и такого сознания. Крестьянин знал, что если придут австрийцы или пруссаки и возьмут Париж, то «австриячка» снова сделается вершительницей судеб народа, и король снова будет делать все то, что угодно и выгодно дворянам. Поэтому народ шел массами

- 34 -

в ближайшую мэрию и записывался в войска. Революционное настроение в нем подогревалось той опасностью, которая, как он видел, грозит всему делу революции. Иначе обстояло дело с офицерским составом. Значительная часть старых офицеров совершенно искренне перешла на сторону революции и старалась сделать из разлагавшейся регулярной армии, из плохо дисциплинированных волонтеров настоящее войско, способное защищать завоевания революции. Так как эмиграция унесла наиболее реакционную часть офицерства, то средний командный состав был мало задет контрреволюционными интригами. Иначе обстояло дело с высшей командой. Генералы, которые много теряли с падением всемогущества короля, плохо мирились с новыми порядками. И даже те из них, которые в начале приветствовали революцию и принимали большое участие при ее первых шагах, готовы были отступиться от нее, когда им стало казаться, что она заходит черезчур далеко. В этом отношении очень типично поведение маркиза Лафайета.

Положение командующего армией доставила Лафайету двойная слава — борца за независимость Северо-Американских Штатов и одного из самых пламенных участников медовых дней революции. Лафайет действительно, казалось, вкладывал весь свой пыл в служение делу свободы. Его путешествие в Америку на помощь сражавшимся с Англией молодым республикам было целой эпопеей. Англичанам очень не хотелось, чтобы молодой французский аристократ, один из самых богатых и самых знатных представителей французского дворянства, явился в рядах войск Вашингтона и принес в дело борьбы за свободу Соединенных Штатов свою шпагу, авторитет своего имени и свое богатство. Но Лафайету удалось обмануть бдительность англичан и пробраться в Америку. Что заставляло его стремиться туда? Настоящая любовь к свободе, настоящий республиканский

- 35 -

энтузиазм? Лафайет очень любил говорить и вспоминать про свои американские подвиги. Но его поведение во Франции очень скоро показало, какую ценность имело его преклонение перед свободой и его служение свободе. В его путешествии в Америку был, конечно, молодой идеалистический порыв, но больше всего было в нем рыцарского авантюризма, такого точно, который толкал предков Лафайета в XI веке в Святую Землю, а в XV — в Италию. Правда, в Америке своими деньгами и своими солдатами Лафайет принес большую пользу: очень уже мало было там и солдат и денег. В Соединенных Штатах недаром чтут его, как сподвижника Вашингтона. Как воин, Лафайет никогда не отличался блестящими способностями. В военных действиях в Америке он играл второстепенную роль и никогда не получал ответственной команды. Он храбро сражался, был ранен, рисковал жизнью, но полководец в нем так и не воспитался. Это не помешало американцам оказывать Лафайету большие почести. Триумфы вскружили ему голову. С тупой самоуверенностью, которая была одним из самых коренных его свойств и должна была возрастать с годами, Лафайет возомнил себя великим человеком и решил вмешаться в трагическую распрю между французским абсолютизмом и французским народом. Репутация борца за свободу в Америке сделала его карьеру чрезвычайно легкой. Он без труда избран был членом Учредительного Собрания и внес первый проект Декларации Прав, скопированной с американского образца. Сейчас же после взятия Бастилии Лафайет в глазах всех был еще последовательным врагом абсолютизма, и его выбрали начальником Парижской Национальной гвардии. Лафайету этого казалось мало. Его американский приятель Джефферсон говорил про него, что у него «собачий аппетит» к популярности и к славе. Никакие почести не казались здесь для него достаточными. Он упивался своим

- 36 -

новым положением, не думая ни о чем. Двор ненавидел «красного маркиза», но настоящие друзья свободы начали распознавать его очень скоро. Увертки, нерешительность, неискренность его революционной позиции стали бросаться в глаза настолько резко, что, когда король сбежал в Варенн, его громко обвиняли в пособничестве. Обвинение не было основано ни на чем, но симпатии к королю у Лафайета действительно были еще большие. В гораздо большей степени, чем у других аристократов, примкнувших к революции, в Лафайете сказывалась двойственность его положения: человека социально связанного очень крепко со старым порядком и в то же время как будто решившего окончательно с ним порвать и отдать себя целиком служению силам, старому порядку враждебным: силам революции. События очень скоро должны были доказать, что окажется сильнее, — классовый интерес или идеологический порыв. И не было ничего удивительного, что идеологический порыв стал слабеть, а классовый интерес постепенно брать верх. Лафайет думал о том, что свобода может укрепиться при таких условиях, что король будет лишь слегка ограничен в своих правах. Но когда действительность показала, что конституционализм и конституционные ограничения королевских прав являются лишь первой ступенью революции, настроение Лафайета резко изменилось. Он отнюдь не был склонен менять монархию на республику и бросаться в область социальных экспериментов, грозящих ему разорением. Когда он почувствовал, что опасность грозит самому существованию монархии, он решительно стал пытаться спасти ее вместе с возглавляемым ею социальным строем и разделаться с идеологами буйной «черни» . Париж учел это его настроение: при выборах на должность Парижского мэра в 1791 году Лафайет был побежден жирондистом Петионом. Ему уже просто не доверяли.

- 37 -

Тогда Лафайет стал проситься в армию. При формировании фронтов он получил команду участком центра. Лафайет недаром стремился на фронт. События в Париже заставляли его предчувствовать, что очень скоро вопрос о существовании монархии будет поставлен ребром, что королю придется дать решительный бой революции. И Лафайет надеялся, что если он будет иметь под своим начальством целую армию, ему удастся бросить всю ее силу на колеблющиеся весы борьбы между монархией и республикой. С тех пор, как Лафайет уехал в армию, отношение между ним и двором очень заметно улучшилось, и твердость короля во времена жирондистского министерства, когда он отказывался санкционировать целый ряд важных декретов Законодательного Собрания и одного за другим отправил в отставку министров Ролана, Сервана, Клавьера и, наконец, Дюмурье, объясняется тем, что Людовика XVI очень энергично поддерживал Лафайет. Он даже прислал в Законодательное Собрание письмо, где обрушивался на жирондистское министерство и требовал закрытия якобинского клуба. Король верил в то, что Лафайет может его спасти, и поэтому держался очень независимо. За это он расплатился теми унижениями, которые пришлось ему вынести во время манифестации 20-го июня. Узнав о происшествиях в Париже, Лафайет бросил фронт, явился в Законодательное Собрание и именем армии потребовал, чтобы участники восстания 20-го июня были преданы суду. Есть указания на то, что во время пребывания в Париже Лафайет имел очень тесные сношения с двором и, что он вместе с генералом Люкнером, командовавшем Рейнской армией, предлагал оружием восстановить власть короля. И если бы не гордость Марии Антуанеты, которая не захотела быть обязанной своим спасением ненавистному «красному маркизу», Лафайет и Люкнер готовы были двинуть свои армии на Париж.

- 38 -

Из переговоров Лафайета не вышло ничего. Он уехал в армию и занялся своими прямыми обязанностями. А когда дошла до него весть о событиях 10-го августа и о лишении короля его власти, Лафайет решил действовать, чтобы восстановить попранные права короны. В его глазах революция зашла слишком далеко и ее необходимо было остановить. Штаб Лафайета был в Седане. Он сговорился с муниципальными властями этого города и с департаментской администрацией Арденского департамента для того, чтобы попытаться совместными силами вызвать в департаментах и в армиях всеобщее сопротивление. Заговор имел в виду восстановление королевской власти и сокрушение якобинского господства, воцарившегося вместе с парижской коммуной 10-го августа. Трое комиссаров Законодательного Собрания, очутившихся в Седане, были арестованы городскими властями по приказу Лафайета. Лафайет пробовал вызвать в армии восстание против парижской коммуны и убеждал ее двинуться против столицы. Но он встретил самое решительное сопротивление, едва не был арестован сам, и, чтобы спастись от эксцессов, которые угрожали ему со стороны возбужденных солдат, должен был бежать за границу. Он не решился отправиться в Париж, зная, что там ему придется держать ответ не только перед Законодательным Собранием, но и перед парижской коммуной, что было гораздо серьезнее. Когда он перешел границу, он попал в руки австрийцев, был отправлен, как военнопленный, внутрь страны и целых пять лет томился в казематах Ольмюца.

Дальнейшая его судьба довершает обрисовку его политической физиономии. Во Францию он вернутся после переворота 18 брюмера 1799 года, устроенного генералом Бонапартом, во время консульства и империи жил вдали от политики и вынырнул на поверхность только после Ватерлоо, когда, втайне мечтая о передаче короны герцогу Орлеанскому,

- 38 -

он с каким-то особенным сладострастием исполнял роль могильщика империи. В последний раз Лафайет появился на авансцене во время другой революции, в июле 1830 года: опять в должности начальника Национальной гвардии. Теперь он был откровеннее. Никто не сделал так много, чтобы провалить республику. Упорный уже теперь и неисправимый идеолог монархии, Лафайет совершенно серьезно доказывал всем, что Луи-Филипп — «лучшая из республик». Он расчитывал играть при июльской монархии более крупную роль, чем играл при империи и при реставрации, но опять обманулся в расчетах и ушел, чтобы отдаться главному занятию, которым он наполнял промежутки между своими выступлениями, — сердитому брюзжанию. В 1834 году этот нечаянный герой многих громких дел, наконец, умер, не вызвав ни в ком большого горя.

Поведение армии при попытке мятежа, устроенного генералом Лафайетом, показывает, что революционный дух сделал большие успехи, и что подвинуть армию на контрреволюционные авантюры уже теперь — или, быть может, еще теперь — было задачей не легкой. Лафайет по своему обыкновению взялся за дело очень легкомысленно. Из его попытки даже при другом настроении солдат едва ли могло что-либо выйти. Но очень скоро должна был быть сделана другая попытка, гораздо более серьезная, исходящая от человека гораздо более ловкого, чем Лафайет, и она все-таки провалилась. Это была попытка Дюмурье.