Е.Б. Рашковский

введение:
человеческое измерение эпохи
постмодерна

 

...а куда мы едем? Из Москвы в Петушки или из Петушков в Москву?

Венедикт Ерофеев[1].

 

 

Т

о, что принято называть культурою постмодерна, есть один из ликов, или, если угодно, личин нынешнего постиндустриального мира. Мира, чья жизнедеятельность и история во многом обусловлены теми изменениями в технологиях, в экономике, социальности и культуре, которые вызревали и совершались на протяжении второй половины ХХ столетия и которые во многом определили собой и всю окружающую нас среду, и внутренний облик каждого из нас.

На наших глазах огромный, сложный, почти что неизведанный мир как бы сжался в один компактный и относительно небольшой информационный блок. И это сжатие привело к существенным сдвигам в наших веками слагавшихся понятиях о жизни и смерти, о сходстве и несходстве вещей, о причинности и свободе, о времени и пространстве, о труде и досуге. Взрывной характер революции информационных технологий пришел в существенное противоречие с тысячелетиями складывавшимися навыками общежития и труда, с психологическими и познавательными установками людей. Элементы духовной и психологической архаики, элементы нравственного и интеллектуального инфантилизма подчас воспроизводятся с беспрецедентной силой средствами мощных и изощренных электронных технологий.

Эпоха постмодернизации, которая в опыте большинства человечества наследует не столько опыту модернизации, сколько опыту архаики и традиционализма, или же — тоталитарного неотрадиционализма, оказалась мощным и беспрецедентным вызовом каждому из нас. Вызовом одновременно и творческим, и — во многих отношениях — обескураживающим, разрушительным.

Творческим, потому что новый социокультурный опыт эпохи постмодерна открывает новые знаковые пространства, новые горизонты познания, новые нетривиальные ассоциации. Следовательно, — новые возможности созерцания и практики. Эпоха постмодерна дала нам еще не осмысленный всерьез опыт познания связей людей, событий и структур. Как никогда прежде становится очевидным живое и хрупкое единство человечества, этого — воистину — вселенского Адама, на том крохотном сгустке космической материи, который мы именуем “планета Земля”. И как никогда прежде очевидна наша ситуационная и нравственная связь на этой планете, наша ответственность за всех и за вся.

Но вызов эпохи постмодерна есть одновременно и вызов обескураживающий, разрушительный.

Вместе с мощными тенденциями социоэкономической, информационной и культурной унификации нынешнего мира обнаружились и проявились с новой силой элементы и тенденции прерывности, дискретности (или, как говорят нынешние философы постмодерна, “зернистости”) в структурах социальности, культуры и — более того — даже в структурах индивидуальных человеческих существований.

Мощь информационных и миграционных потоков, смешение реальной и виртуальной информации, размывание тысячелетиями и веками складывавшихся форм и институтов человеческой жизни — всё это чрезвычайно усложняет все параметры нынешнего человеческого существования[2], но одновременно порождает новые императивы самосознания и свободы людей.

Человеческая проблематика в условиях мира постмодерна как бы заряжена разнонаправленными векторами индивидуального и коллективного самоопределения. С одной стороны — векторы духовной коммуникации и взаимопонимания, стало быть, и вселенскости; с другой — векторы ксенофобии и нарциссизма и того, что старый русский философ (К.Н. Леонтьев) определил как “смесительное упрощение”.

И что самое парадоксальное, — противонаправленные векторы могут проходить через одни и те же человеческие пласты, массивы, группы и экзистенции.

И это не случайно.

По мысли польской исследовательницы, возрастание нетерпимости, характерное для последних десятилетий, есть — в некотором смысле — показатель начала конца монокультурных (и, cтало быть, моноконфессиональных) обществ; развитию понятий об автономности и свободе индивидов и групп сопутствует — по принципу амбивалентности человеческой психики и сознания — рост нетерпимости во взаимоотношениях конфессий и субкультур; и в особенности это касается обществ запоздалой демократизации, т.е. — по сути дела — большинства нынешнего человечества[3]. Индивидуальным коррелятом роста нетерпимости во взаимоотношениях между людьми нередко выступают неврозы, изнутри разрывающие человеческие существования...

Но и общества, казалось бы, с прочной и устойчивой демократической традицией могут демонстрировать весьма слабый иммунитет к искушениям ксенофобией и насилием. И в мире высокой правоупорядоченности и цивилизованности подчас открывается то, что покойный русский писатель Венедикт Ерофеев называл “звериным оскалом бытия”[4].

Когда эта книга готовилась к изданию, разразилось бессмысленное вмешательство армий НАТО в Косовский конфликт, — вмешательство, лишь усугубившее балканские кровопролития и разрушения последнего десятилетия ХХ века.

А 20 апреля 1999 года — аккурат на день рождения Гитлера — двое юнцов из Литтлтона (пригород Денвера, cтолицы штата Колорадо) расстреляли своих товарищей по школе в количестве 22 человек. И, свершив таковое приношение своему инфернальному кумиру, покончили с собой. Воистину, как в предсмертной записке Смердякова:

“Истребляю свою жизнь своею собственною волею и охотою...”[5]

Впрочем, эпидемия подростковых безмотивных само-убийств и друго-убийств ныне — явление универсальное, коренящееся в самой сложности духовных отношений сегодняшнего мира.

Богатство информативных и идейных связей и “расшатанность” (опять-таки — слово из лексикона философов постмодерна) элементарных человеческих смыслов — всё это спуталось, сплелось в сегодняшнем мире. Эти спутанность и сплетение, это богатство на одних полюсах сознания и ущербность, смятенность и агрессия на других полюсах — всё это входит в число непреложных параметров нынешнего, в самом себе не устоявшегося, в самом себе не определившегося мира. Мира, в котором сходятся крайности пространственной и технологической унификации с крайностями духовного релятивизма. Мира, в котором, оспаривая и подрывая друг друга, смешались некогда устоявшиеся и затвердевшие в прежних локальных культурах различия своего и чужого, должного и недолжного, благого и злого.

И в этом мире нам, людям на переломе веков и тысячелетий, выпало ориентироваться и жить.

 

* * *

 

Два слова о структуре и авторах этой книги.

Книга состоит из трех, содержательно перекрещивающихся, но, тем не менее, тематически отличных друг от друга исследований.

Проблемный расклад исследований примерно таков:

глобальная культурная проблематика — проблематика России — проблематика Третьего мира.

Или:

сюжеты общекультурные — сюжеты религиоведческие — сюжеты политологические.

А теперь — об авторах.

Все они — выходцы из востоковедного цеха, ныне работающие в стенах Института мировой экономики и международных отношений Российской Академии Наук. Им принадлежат труды по индологии, индонезиеведению, исламистике, иудаике, кавказоведению, пакистановедению, филиппинистике. Но все трое, не оставляя своих востоковедных интересов и исследований, получили с конца 80-х годов возможность занятий над сюжетами отечественной истории и культуры. Результатами этих занятий стали многочисленные статьи и главы в коллективных монографиях, даже отдельные книги.

Работа в Центре сравнительных исследований России и Третьего мира ИМЭМО РАН дала всем троим драгоценную возможность соотнесения живых наблюдений над ходом отечественной истории и результатов работы над источниками по отечественной истории с исследованиями в области истории всеобщей.

Взгляды авторов этой книги на отдельные культурно-исторические, религиозные и политические проблемы не вполне совпадают. Такие несовпадения отчасти могут быть объяснены различиями в жизненных путях, проблематиках исследований, личностных складах.

Но совпадает другое, и главное: озабоченность судьбами нынешнего социогуманитарного знания, судьбами России, озабоченность гуманистическими векторами мировой культуры.

Эта книга — не алармистская, не истерическая. Ибо авторы уверены, что трезвый анализ и стремление понять основные кризисные узлы социальности, сознания и культуры на рубеже тысячелетий не могут не быть залогом возможного преодоления трагических коллизий сегодняшнего дня. Надежда может начинаться лишь с трезвого восприятия мира.

 

9 мая 1999.