В.В.Сумский

 

 

Об активном ненасилии в эпоху постмодерна/фундаментализма

 

 

У

ходящий век с его мировыми войнами, революционными бурями и волнами контрреволюционного террора, левацкими и правоавторитарными диктатурами, региональными конфликтами, кровавыми вспышками религиозной и расовой розни - воистину век насилия, беспримерного по размаху и количеству жертв, по убойной мощи и техническому совершенству орудий, примененных человеком для уничтожения, подчинения и устрашения себе подобных. Но это также и век Толстого, Ганди, Альберта Швейцера, Мартина Лютера Кинга - великих гуманистов-миротворцев, восставших против насилия во всех его обличьях. Это и век их последователей, создавших пацифистские, правозащитные, экологические движения, вступивших в невооруженную борьбу против всякого рода дискриминации и социального угнетения, соединивших приверженность активному ненасилию как мировоззрению с повседневной житейской и политической практикой. В конце 80-х - начале 90-х годов усилия нескольких поколений этих подвижников принесли богатые плоды. Наряду с мерами по прекращению холодной войны и гонки ядерных вооружений, принятыми в СССР и США на уровне государственного руководства, этот короткий период ознаменовался серией ненасильственных демократических революций на пространствах Второго и Третьего мира. Раз за разом в странах, столь непохожих друг на друга, как Филиппины и Советский Союз, Польша и Южная Корея, Чехословакия и Непал, Монголия и Бангладеш, подтверждалось, что для режимов, изживших себя политически, морально истощенных своим же собственным многолетним полновластием, нет ничего страшнее открытых и мирных акций гражданского неповиновения[223]. Даже там, где, как в Китае и Бирме, массовые кампании протеста были потоплены в крови, тщетность таких попыток удержать народ в узде представлялась чуть ли не самоочевидной. Казалось, сама История выносит насилию приговор, не подлежащий обжалованию, обрекает на позор и неудачу всякого, кому вздумается командовать миром, как парадом, или изменять его посредством одностороннего, грубого диктата. “Реальности конца ХХ века ... поставили под вопрос не только гносеологическое убожество тотальной ставки на насилие, - обнаружилась и практическая неэффективность этой ставки”, - писал в 1993 г., в эссе “Сатьяграха: революция ненасилия” один из авторов нашего сборника. “Обнаружилось, что злодеяния не “списываются” не только “на небесах”, но и в эмпирической истории; обнаружилась не только внешняя разрушительность, но и саморазрушительность институтов яростного насилия; обнаружилась, наконец, и экологическая разрушительность питавших “метафизику” насилия бездуховной концепции природы и строившегося на этой концепции агрессивного отношения к природе... Эмпирически, насилие все еще переполняет землю. Но эпоха “метафизики” насилия уже приказала долго жить”[224].

По большому счету спорить тут, наверное, не о чем. Но все-таки сейчас, спустя каких-нибудь пять-шесть лет - после Чечни, Руанды и телевизионных трансляций оттуда, после многоактных и все еще не завершенных трагедий Югославии и Афганистана, в момент, когда целые страны, а то и регионы превращаются в зоны полнейшего беззакония, - рассуждать о проблемах насилия и ненасилия в таком ключе, рассматривать их под таким углом зрения несравненно труднее, хотя бы и чисто психологически. По сути дела, мы наблюдаем самый настоящий реванш насилия, его, что называется, фронтальное контрнаступление. Можно подумать, что, избавившись от “метафизических пут”, излишних в эпоху постмодерна, насилие только выиграло - расправило плечи, задышало полной грудью, обрело какую-то неправдоподобную совместимость с любой политической платформой, вплоть до самой либеральной. По запредельности впечатления, которое оставили бомбардировки Белграда, они сравнимы разве что с пресс-конференциями натовских стратегов - безупречно корректных, изо дня в день рапортующих с дипломатичными полуулыбками, что авианалеты, несмотря на кое-какой “побочный ущерб”, будут продолжаться, пока не принесут результатов, желанных для защитников свободы и прав человека.

Не далее как в ноябре 1998 г. Генеральная Ассамблея ООН, откликаясь на призыв группы нобелевских лауреатов, провозгласила первое десятилетие XXI века Декадой культуры ненасилия и мира[225]. Трудно сказать, чего больше в подтексте этой инициативы - упований на преобразующий потенциал ненасильственной идеи или тревоги за судьбу человечества, неспособного купировать деструктивные тенденции в своем развитии.

Чем все-таки объяснить и как понимать ту пугающую живучесть, которую насилие демонстрирует сегодня, после головокружительных, так много обещавших перемен конца 80-х - начала 90-х?

Дабы уберечься от упреков в алармизме, соблазнительно поискать доводы в пользу того, что со всемирно-исторической точки зрения происходящее ныне - скорее норма, чем аномалия, и ничего иного, как водится, не дано. Всегда под рукой - популярная гипотеза о маятникообразных колебаниях политической коньюнктуры. Соотнесите ее с нашим материалом, и разве не ясно, что за подъемом ненасильственных движений должен последовать их естественный спад и переход инициативы к апологетам насилия? Далее, есть мнение, что насилие, толкуемое предельно широко - как всякое противодействие свободной самореализации личности или социальной группы - вообще неотделимо от истории и является одной из ее фундаментальных предпосылок: ведь сама возможность развития связана с наличием каких-то нереализованных потенциалов и конфликтов по поводу их раскрытия[226]. Наконец, как не вспомнить об известном тезисе Ганди, согласно которому наилучшая питательная среда и наихудшая из форм насилия - бедность? Коль скоро победа над нею в планетарном масштабе - вещь по нынешним понятиям невероятная, нет и оснований ожидать, что насилие в отношениях между людьми, их большими и малыми сообществами когда-нибудь пойдет на убыль.

Согласимся, что оспорить некоторые из этих суждений не так-то просто. Однако не поспоришь и с тем, что присутствие насилия в сегодняшнем мире определяется, помимо неких извечных причин, еще и сравнительно новыми обстоятельствами. Что же это за обстоятельства? Какие новые вызовы бросает время последовательным противникам насилия? Не обесценивается ли, в свете наметившихся траекторий мирового развития, характерных сдвигов в образе жизни и мысли людей, само ненасильственное мировоззрение? Попробуем поискать ответы, памятуя о соображениях, высказанных на страницах этой книги Е. Б. Рашковским и И. В. Подберезским. Начнем с последнего из поставленных вопросов - вопроса о том, соответствует ли активное ненасилие духу и глубинным потребностям эпохи.

 

* * *

 

Если исходить из того, что нынешний духовный и общественный климат планеты во многом определяется постмодернистскими и фундаменталистскими веяниями, то приходится признать: среда, в которой сталкиваются, противоборствуют, но вместе с тем подпитывают и усиливают друг друга эти веяния, не слишком благоприятна для активного ненасилия.

Разъясняя, отчего это так, датский конфликтолог Ян Эберг напоминает, что Ганди определял свою жизненную позицию как “упорство в истине” (сатьяграха)[227]. Подобная позиция имеет смысл лишь тогда, когда истина воспринимается как нечто объективное, безусловное, драгоценное, как то, во имя чего стоит жертвовать собой. Но как раз вот этой безусловной, объективной, общезначимой истине нет места в “децентрализованной”, антииерархичной, “мультикультурной” вселенной постмодерна. Зато там, как в безбрежном универсаме, выставлены “готовые к употреблению”, скроенные на любой вкус системы ценностей и модели поведения. В зависимости от изменчивых обстоятельств человек волен выбирать то, что в настоящий момент ему ближе, переходить от одного круга идей к другому, от веры к неверию и обратно. Подобные переходы никого не смущают и не шокируют. А если иной раз и шокируют, то ничего страшного в этом нет, ибо шокирующий жест - элемент постмодернистского норматива. Тот же, для кого служение истине - не в силу внешних обстоятельств и часто вопреки им - становится делом совести, выглядит в данном контексте нелепо и старомодно[228].

Никак не вписывается ненасильственный боец-сатьяграх и в другую категорию “героев нашего времени” - категорию религиозных фундаменталистов. Казалось бы, тут-то в чем проблема? Ведь “идейность” этих персонажей сомнению не подлежит. Однако гандистское преклонение перед истиной включает в себя соблюдение ахимсы - принципа невреждения, толкуемого как благорасположенность к миру, неизменное почтение к человеческому достоинству окружающих, отказ от унижения оппонентов, стремление к превращению их в партнеров[229]. Фундаменталисту же, в отличие от сатьяграха, вражда и враги нужны как воздух. Он тяготеет к умножению их числа, мстит вероотступникам, проклинает “неверных”, балансирует на грани “священной войны” с любым из них и периодически эту грань переходит. Фундаменталистская пропаганда - разновидность пропагандистского террора, от которого рукой подать до террора уголовно-политического.

На первый взгляд, в “освобождающей” атмосфере постмодерна фундаментализму, этноцентризму, трайбализму и прочим “измам”, замешанным на групповом самолюбовании и нетерпимости к “чужаку”, рассчитывать особо не на что. Тем не менее замечено, что постмодернистский релятивизм, помноженный на благосклонность ко всяческим эксклюзивам и локальным спефикам, - именно то, что нужно для интеллектуальной легитимизации упомянутых “измов”[230]. Впрочем, не отказано в праве на существование и активному ненасилию - но лишь как одной из множества политических субкультур, которая ничем не хуже и не лучше других.

 

* * *

 

К теме актуальности или неактуальности активного ненасилия позволительно, однако, подойти и совершенно иначе.

Помимо основных тенденций общественного развития, каждая историческая эпоха характеризуется и определенного рода объективными (прошу прощения у постмодернистов!) императивами, - так сказать, велениями времени, постигая которые, люди сплошь и рядом идут наперекор тенденциям, пресекают, видоизменяют и корректируют их. Что касается императивов нашего времени, то о чем, как не о них, пишет Е. Б. Рашковский, возражая против попыток теоретически изничтожить модерн-проект и постулируя необходимость удержать лучшее, чем мы обязаны ему (как и более отдаленному прошлому), в эпоху постмодерна? Фактически ставится вопрос о позитивном соединении тех новых ресурсов творчества, которые открываются нам и в нас благодаря пришествию постмодерна, с “традицией модернизации” и “собственно традиционным” наследием.

Как же видится, с учетом потребностей в таком синтезе, прошлое, настоящее и будущее активного ненасилия? Что сказать о “знаковых фигурах”, решающим образом повлиявших на его становление?

Генри Дэвид Торо и Лев Толстой, Махатма Ганди и Мартин Лютер Кинг критиковали модерн-проект (вместе с его первотворцом/порождением - христианским буржуазным Западом) со всею мощью, на которую способны гении мысли, духа, красноречия. Но как все-таки вышло, что их проповеди вызвали поистине глобальный резонанс во времена еще во многом “доглобалистические” (или уж, по крайней мере, доэлектронные)? Не в том ли причина, что эта критика велась с позиций гуманистического рационализма-универсализма - мироотношения, по своему происхождению новоевропейского, но при этом признающего многоголосие мира, принципиальное равноправие различных этносов и рас, конфессий и культур, как и необходимость мирных диалогов между ними ради того, чтобы люди становились и оставались людьми? Протестуя против милитаризма и засилья этакратии, против фетишизации науки и бездумного натиска на природу, против колониального рабства и расизма, возвышая голос в защиту обездоленных, проповедники ненасилия напоминали о несбывшихся обещаниях Века Просвещения и Века Прогресса, предупреждали, что отречение от них грозит западной цивилизации моральным вырождением, и оставались, таким образом, истинными детьми Нового времени.

Ощущая нерасторжимую связь с родной культурно-исторической и религиозной почвой, пытаясь отыскать в ней те ценности, которых недостает Западу, ни Толстой, ни Ганди не дошли до обоготворения родного, до ксенофобии и прочих фундаменталистских крайностей. Думается, предохраняла от этого опять-таки преданность идеалам гуманизма, рациональности, универсализма.

В каждодневных “опытах искания истины” (Experiments with Truth - выражение Ганди), без которых первопроходцы ненасилия не мыслят себя; в той демонстративности, с которой они отвергают устоявшийся образ жизни своих исконных социальных групп и делают сугубо личный, неожиданный, “альтернативный” выбор; в их готовности чуть ли не в одиночку противостоять общественному мнению и государственным системам ощущается привкус эксцентрики, театральности, игры - вещей, на осмыслении которых строится эстетика постмодерна. Гарвардский выпускник, удаляющийся из города в лес, дабы освоить искусство выживания в дикой природе и сродниться с нею (Торо); русский граф, англоман и светский человек, берущийся за черную мужицкую работу в надежде на нравственное очищение (Толстой); европейски вылощенный адвокат-индус, преображающийся в полунагого аскета, заступника бедноты и духовного вождя нации (Ганди), - чем не примеры “карнавальных кульбитов” в мировоззрении и жизни, столь любимых постмодернистами? Вот только следов того, чем эти последние откровенно грешат, - упоения карнавалом и эксцентрикой, завороженности ими как чем-то самоценным, - здесь нет и в помине. И снова одно из вероятных объяснений - в наличии тех ценностных “сдержек и противовесов” (гуманизм, рационализм, универсализм), на которые мы уже обращали внимание.

Парадоксальный, но в чем-то на удивление гармоничный баланс игровых и рациональных начал характерен для самих ненасильственных революций конца ХХ века. Выбросам карнавально-смеховой, праздничной стихии на их завершающих этапах предшествовали “невидимые миру” искания тех, из кого мало-помалу складывался “революционный авангард”; размышления над открытиями великих учителей ненасилия и анализ той местной специфики, к которой эти открытия предстояло приспособить; организационные поиски, связанные с потребностью в распространении ненасильственной идеи, с переходом от слов к делу, с планированием и началом массовых политических кампаний. Философу культуры этот материал дает немало поводов для раздумий о том, что, будучи ипостасью человеческой свободы, игра не может идти без некоторых правил. В противном случае она перестает быть сама собой, а то, что от нее остается, свободой уже никак не назовешь.

В ненасильственных демократических революциях выразилось и отношение к модерн-проекту по принципу “признания заслуг и критики издержек”. Необходимость революционных переворотов как способов преображения социально-политической реальности, узаконенных в сознании и практике новоевропейских обществ всем ходом их истории, под сомнение не ставится. С другой стороны, цена крупнейших революций прошлого, исчисленная в человеческих жертвах, признается, по гуманитарным меркам все того же модерн-проекта, совершенно неприемлемой - наряду с “метафизическими” построениями, согласно которым без омовения во вражеской крови настоящих революционеров не бывает. Из этих-то коллизий и надо было найти достойный выход ненасильственным бойцам 80-х - 90-х годов.

Известно, что видные теоретики модернизации и специалисты в области изучения революционных процессов, - в частности, С. Хантингтон, Ш. Н. Айзенштадт и многие их коллеги - трактуют насилие как нечто имманентное революции, присущее ей по определению[231]. Положим, так оно и есть. Как же тогда понимать интересующие нас события? Как “недо-революции” (после которых, однако, почему-то происходят необратимые перемены в жизни соответствующих стран и человечества в целом)? Или фактор насилия сработал и в этих революциях, но латентным, косвенным, непривычным образом и не в тех масштабах, как бывало? Или на все это надо бы взглянуть как на “революции в революции” - своего рода “карнавальные кульбиты” внутри нее? Или, наконец, прибегнуть к термину “постреволюции”, подчеркивая, что для обозначения этих феноменов старое понятие уже непригодно, а нового пока нет? Практически при любом “раскладе” получается, что мы имеем дело с явлениями, типичными для эпохи постмодерна, - но, по многим признакам, сохраняющим и преемственные связи с модерн-проектом.

Стало быть, проблематика трисоставного синтеза по формуле “традиция - модерн - постмодерн” и еще не вполне осознанная потребность в нем невольно предугаданы первопроходцами ненасилия задолго до наших дней? Стало быть, в рамках этого мировоззрения и вдохновленных им политических инициатив уже проступают контуры такого синтеза? Если так, то относиться к активному ненасилию как к анахронизму допустимо лишь в том смысле, что оно в чем-то опережает настоящее и предвосхищает будущее.

Драматизм ситуации в том, что настоящее, уже отчасти “обойденное на повороте”, не желает с этим мириться и бросает ненасильственным бойцам новые вызовы, один серьезнее другого. Собственно, с констатации этого факта и начиналась статья. Теперь неплохо бы вникнуть поглубже и в существо вызовов.

 

* * *

 

О том, что постмодернизм (вкупе с явлениями, так или иначе с ним коррелирующими - движением к постиндустриальной экономике, идеологиями рыночного неолиберализма и глобализации), с одной стороны, и различные фундаменталистские течения - с другой, состоят в сложных отношениях “антагонизма - партнерства”, написано уже немало. На их взаимные отталкивания и влечения, на их присутствие “друг в друге” обращают внимание и мои коллеги по сборнику.

Среди публикаций, посвященных этой теме практически целиком, выделяется книга американского профессора Бенджамина Барбера “Джихад против McWorld’а. Как глобализм и трайбализм преображают мир”[232]. Показывая на многочисленных примерах, как McWorld - мир, названный так по аналогии с кулинарной империей McDonald’s, сжимаемый и унифицируемый посредством Интернета, American English, гамбургера, рок-музыки и транснациональных корпораций, - провоцирует отпор со стороны Джихада (таково собирательное имя “примордиальных” общностей, “рвущихся в бой” за свою культурно-религиозную, лингвистическую, племенную самобытность), автор постоянно напоминает и о “большой совместной работе”, проводимой первым и вторым. Ее объективный смысл - в расшатывании национального государства, которое и McWorld, и Джихад воспринимают как серьезнейшую помеху своим устремлениям.

В числе прочего, прогрессирующий кризис национального государства - следствие того перенапряжения, которому оно подверглось, присваивая себе все новые и новые функции, фиксируя и расширяя свое присутствие в самых разных сферах общественного бытия, вторгаясь в личную жизнь граждан столь же бесцеремонно, сколь и регулярно. В ХХ веке этот административный экспансионизм обошелся человечеству куда как недешево, теперь же настает черед “платить по счетам” и для самого государства. В общем и целом Барбер отнюдь не оспаривает историческую справедливость и пользу деэтатизации. Но есть одна частность, волнующая его чрезвычайно: именно в оболочке национальной государственности созрела и окрепла современная демократия. Их связи настолько органичны, что расшатывание национального государства как такового равнозначно расшатыванию демократии.

По мере того как эта тенденция обретает глобальный масштаб, убывают и шансы на утверждение демократических принципов в межгосударственных отношениях[233].

Сторонникам активного ненасилия есть над чем задуматься. Едва ли не вся история их движения - это история попыток самообороны от бюрократического произвола, история жесткой, не лишенной анархистских обертонов критики государственного насилия (вплоть до толстовского приговора государству как квинтэссенции всякого насилия), история борьбы с деспотической властью во имя демократии. Другими словами, антиэтатистские мотивы весьма типичны для ненасильственного мировоззрения и действия. Но, может быть, пора пойти на союз с государством ради совместного сдерживания McWorld’а и Джихада с их пагубными для демократии делами?

Подобный маневр - отнюдь не измена идеалам ненасилия, как могло бы показаться на первый взгляд. Формула “гражданское неповиновение” (civil disobedience), предложенная Торо, подхваченная Ганди и Кингом, предполагает, что граждане - то есть свободные, активные, но при этом законопослушные, правосознательные индивиды, - восстают не против законности и властей вообще, но против заведомо несправедливых законов и властей. Их цель - не полнейшее упразднение государства, но приближение к государству правовому. Так почему бы, имея в виду эту цель, не посотрудничать с самим государством?

Приходится, однако, признать, что даже такая смена акцентов не снимает серьезных препятствий на этом пути. Во-первых, и McWorld, и Джихад не только теснят отдельные государства “снаружи”, но и делегируют своих представителей внутрь них; подчиняют своему диктату и превращают в свои орудия отдельные звенья государственных систем, а то и целые системы; агрессивно проецируют через них свою силу во внешний мир. Во-вторых, как раз теснимое ими, расшатываемое государство выглядит как все менее удобный и привлекательный партнер для адептов ненасилия. Оставляя позиции, которые давно и привычно удерживало (или предвидя, что отступления не избежать), мучаясь потерей былого могущества и не желая сдавать без боя то, что пока остается при нем, государство ищет спасения у собственных “силовых структур” - пестует и накачивает их вплоть до того, что, как в ельцинской России, сводит самое себя прежде всего и главным образом к ним.

 

* * *

 

Возможно, нынешний кризис государства не воспринимался бы столь остро, если бы там, где по ходу либерализаций и приватизаций оно покидает обширные социально-экономические и политические пространства, эти последние заполнялись бы “здоровыми рыночными силами” и элементами крепнущего гражданского общества, и если бы развивающиеся там процессы протекали в рамках закона. Но в том-то и дело, что инициативу по части освоения “новых бесхозных пространств” повсеместно берут на себя коррумпированные чиновники, их компаньоны в мире бизнеса плюс “побратавшиеся” с теми и другими мафиозные структуры. Присваивая бывшую государственную собственность, они “прихватывают” и львиную долю реальной власти, - а с нею возможность поставить себе на службу, использовать по собственному усмотрению и во всех смыслах представителей того выбитого из колеи, асоциализированного (или, по терминологии А. Фурсова, “социально неорганизованного”) населения[234], масса которого столь заметно умножилась в нашу переходную эпоху.

Нравы, царящие в этих “серых зонах”, известны и описаны слишком хорошо, чтобы останавливаться на них специально. Замечу лишь, что вместе с феноменом, который К. Л. Майданик не без черного юмора окрестил “комплексом ККК” (коррупция, криминализация, клептократизация), в мире консолидируется и громадный потенциал негосударственного насилия[235]. По своим навыкам на этом поприще, по длине и ловкости своих “щупалец” транснациональный “комплекс ККК” даст фору иным диктаторским режимам.

Могут ли что-то противопоставить всему этому наследники Ганди, не порывая со своими принципами и оставаясь реалистами? Если да, то что именно? Ясно, что абстрагироваться от насилия, вершащегося одними асоциалами над другими внутри “серых зон”, но постоянно перехлестывающего за их нечеткие границы, было бы не только аморально, но попросту опасно. Как, однако же, его обуздать? Как должен вести себя сатьяграх, столкнувшись лицом к лицу с асоциалом, не отягощенным моральными запретами, вторгшимся то ли в одиночку, то ли в составе “бандформирования” в пространство, где пока что проживает “социально организованное население” и действуют “нормальные” законы?

С некоторых пор напрашиваются и вопросы о том, откуда берутся вирусы асоциальности (они же - по определению вирусы насилия) внутри образований, привычно считающихся оплотом гражданского мира и все той же демократии, и как приостановить размножение этих вирусов.

Школьные расстрелы, подозрительно участившиеся в последние годы в США, потрясают воображение не только как примеры подростковой жестокости. Это еще и примеры насилия, чинимого против сверстников детьми из вроде бы “нормальных” среднеклассовых семей - и, похоже, своеобразные предвестия эрозии, грозящей среднему классу в постиндустриальную эру. В Соединенных Штатах, да и на Западе в целом уже видны признаки того, что кумулятивный эффект достижений компьютерной революции, внедрения новых управленческих технологий, демонтажа государства социального страхования (welfare state) и неолиберальных увлечений бизнес-элит (определяемых японским экономистом Эйсуке Сакикабара как “рыночный фундаментализм”) больнее всего сказывается как раз на этом классе, влечет за собой общее снижение его благосостояния и самооценки, усиление внутренней дифференциации, всякого рода невротические реакции[236]. Наверное, стоит учитывать эти факторы, исследуя подоплеку таких кошмарных вспышек асоциальности, как упомянутая в предисловии Литтлтонская трагедия и ей подобные.

 

* * *

 

Получается, таким образом, что в эпоху постмодерна/фундаментализма глобальные тенденции к расшатыванию государства развиваются в тесной взаимообусловленности с тенденциями к расшатыванию общества. Но там, где налицо первые и вторые (вкупе с экокризисом, то есть тенденцией к расшатыванию природы), где под их влиянием возникают новые предпосылки, источники и формы насилия, неизбежно и расшатывание личности. Собственно говоря, асоциал-насильник и есть не что иное, как расшатанная и поверженная личность.

Подобно насилию, вызванные им и вызывающие его процессы асоциализации/расшатывания личности так или иначе характерны для любой исторической эпохи. Что специфично для нашего “наукоемкого”, “рыночно-сервисного” и “либерально-демократического” времени, так это “высокая технологизация” и “широкая демократизация” данных процессов - качества, придающие им совершенно особый масштаб и глубину.

Мировой рынок - не только “серый” или “черный”, но и вполне легальный - как никогда насыщен продукцией высококлассных разработчиков и производителей оружия, чутко реагирующих на платежеспособный спрос (в том числе со стороны заведомых асоциалов).

Наряду с удивительными возможностями информационного поиска и новым рекреативным опытом, персональный компьютер вознаграждает своего увлеченного пользователя - особенно подростка, с головой окунувшегося в виртуальный мир, - синдромом телевизионно-компьютерного аутизма. Об “ослаблении моментов культурного и вербального самоконтроля внутри личности” компьютерного аутиста, об “экспансии в ней иррациональных образов и эмоций”, о той хладнокровной готовности к манипуляции людьми и беспричинному террору, которая отличает этот все более распространенный человеческий тип, очень точно сказано в статье Е. Б. Рашковского.

Генная инженерия сулит человечеству избавление от наследственных болезней, от вредных мутаций, вызванных загрязнением окружающей среды, и пр., - но вместе с тем открывает перспективу безответственных экспериментов, непредсказуемых деформаций человеческой телесности, насилия уже не над волей, психикой или разумом людей, но над самими первоосновами жизни[237].

Назрела необходимость каких-то серьезных, опережающих инноваций в сфере правовой, социальной, политико-экономической и культурной защиты личности, новых и реальных гарантий ее суверенности. Однако ни постмодернистский релятивизм, ни фундаменталистская нетерпимость в этом тонком деле не помощники.

 

* * *

 

Видимо, читатель уже догадался, что готовых ответов на многие вопросы, поставленные выше, автор не имеет и не предлагает.

Значит ли это, что, с моей точки зрения, ситуация для активного ненасилия и его сторонников заведомо безнадежна? Надеюсь, некоторые аргументы в пользу того, что это не так, мне все-таки удалось высказать.

Хотел бы также напомнить, что, по сути дела, ни одну из ненасильственных революций недавнего прошлого не напророчили заблаговременно, и чуть ли не все они свершились там, где предпосылки кровавых конфликтов и потрясений были видны невооруженным глазом.

К совместному исследованию той “невидимой фазы” ненасильственной революции, на которой ее будущая победа еще не предсказывается - да, скорее всего, и не может быть предсказана - никем, я приглашаю читателя в своей второй статье, подготовленной для этого сборника.