Президент пообещал Черчиллю в Арджентии, что использует жесткие выражения для послания в Токио. Премьер‑министр опасался, что Государственный департамент выхолостит их, и был прав. Халл и его помощники не желали, чтобы строгое предупреждение спровоцировало экстремистское крыло в Японии на враждебные действия. К тому времени, когда послание было составлено, оно приобрело характер дежурного предупреждения. Президент не сопротивлялся такой трансформации документа. Рузвельт решил, что лучше сделать предупреждение во время личной встречи с Номурой. В воскресный полдень 17 августа 1941 года посол Японии прибыл в Белый дом.
Старый адмирал, туговатый на ухо, пользовался моноклем, невнятно говорил по‑английски и временами казался настолько бестолковым, что Халл сомневался, понимает ли он позицию своего правительства, не говоря уже о позиции Вашингтона. Однако посол отличался приветливостью, имел обыкновение кивать в знак согласия, поощряя собеседника, и сопровождать короткими бесстрастными смешками основные доводы Рузвельта и Халла. Президент, в прекрасном настроении после двухнедельной морской прогулки, сделал несколько любезных замечаний и стал говорить серьезно, противопоставляя миролюбивую и принципиальную, по его понятиям, политику своей страны на Дальнем Востоке курсу Японии на территориальные захваты с помощью силы. Есть ли у адмирала какое‑либо предложение? У Номуры оно имелось. Вынув документ, он сказал, что его правительство желает всерьез мирных отношений с Соединенными Штатами — премьер Коноэ предлагает президенту встречу где‑нибудь в Тихоокеанском регионе.
Президента как будто не смутила утрата инициативы как раз в то время, когда он собирался зачитать свое предупреждение. Во всяком случае, он зачитал размытый текст заявления; но даже этот текст передал так, словно просил извинения. Так ли это было на самом деле или Номура в таком ключе сообщил в Токио, но выходило, что президент сделал ему несколько устных замечаний в порядке информации. Львиный рык в Арджентии обратился в блеяние ягненка. Тем не менее Рузвельт сообщил Черчиллю, что его заявление Номуре «не менее жесткое», чем то совместное заявление, которое они планировали.
Предложение Коноэ о встрече с Рузвельтом сделано не от хорошей жизни. Вывод из кабинета Мацуоки не облегчил положения премьера. Реакция Вашингтона на оккупацию Индокитая оказалась более резкой, чем ожидал Токио. Замораживание активов воспринималось как прямая угроза выживанию страны. Императора, как Коноэ было известно, беспокоил дрейф в направлении конфликта с Америкой. Армия при военном министре Тодзио по‑прежнему стремилась к экспансии, но теперь, к отчаянию премьера, и зависимый от поставок нефти флот повел себя более воинственно. Шовинистическая пресса подвергала Вашингтон нападкам за поставки нефти России через Владивосток и японскую акваторию моря. Правительственные чиновники постоянно имели при себе полицейскую охрану для защиты от покушений. Экстремисты из числа среднего офицерства флота и армии представляли собой постоянную угрозу. Коноэ считал, что драматическая встреча с Рузвельтом могла бы прервать опасную спираль событий, ободрить умеренные круги, мобилизовать поддержку императору и поставить военных перед свершившимся фактом. Он добился от Тодзио ворчливого согласия на переговоры при условии, что в случае их провала, на это военный министр надеялся, премьер вернется на родину не для отставки, но для руководства войной против США.
Очень рассчитывая на переговоры, Коноэ велел министру иностранных дел Тоёде проводить длинные душные вечера у посла Грю, с тем чтобы уговорить его поддержать идею саммита. Он приготовил специальный корабль для поездки на встречу и намеревался взять с собой адмиралов и генералов умеренных взглядов, которые разделили бы с ним ответственность. Номура должен был вручить приглашение Коноэ лично Рузвельту, в обход Халла. Для последнего была приготовлена примирительная нота в тональности, призванной успокоить государственного секретаря.
Ноты, которые Номура вручил Рузвельту 28 августа утром, весьма доброжелательны и полны туманных обещаний. Коноэ повторил свое приглашение встретиться, и сделать это поскорее в свете нынешней ситуации, которая «развивается быстро и может преподнести непредсказуемые осложнения». Рузвельт заметил, что ему нравится тон и дух послания Коноэ. Нота японского правительства демонстрировала готовность Японии вывести свои войска из Индокитая, как только будет урегулирован вопрос с Китаем; не нападать на Россию и другие страны — на севере или на юге. Рузвельт прервал чтение ноты, чтобы выступить с некоторыми возражениями; он также не устоял перед соблазном спросить с циничной, как показалось Номуре, ухмылкой, не произойдет ли нападение на Таиланд, пока он встретится с Коноэ, как прежде произошло вторжение в Индокитай, когда Халл вел переговоры с Номурой.
И все же Рузвельт испытывал большое желание устроить встречу с японским премьером. Встреча в Тихоокеанском регионе стала бы хорошим дополнением к его поездке в Арджентии. Японцы, кажется, настроены миролюбиво, а президенту всегда свойственна уверенность в своей способности убеждать людей при встречах с глазу на глаз. Он даже предложил в качестве места переговоров порт Джуно на том основании, что это отвлечет его от дел в Вашингтоне на две недели вместо трех. Однако намерения президента встревожили его помощников.
Халл и старые эксперты по Дальнему Востоку в Государственном департаменте возражали против проведения переговоров в верхах, пока не урегулированы, и к выгоде США, основные проблемы. Сам государственный секретарь относился к Японии неоднозначно: не уставал декларировать японцам свои принципы и укорять их за отказ следовать этим принципам. Возражал против примирения, потому что не верил в способность Коноэ контролировать военных, но не одобрял и жестких действий в отношении Японии. Сочетал недоверие к японской политике с желанием избежать конфликта — противоречие, которое мешало проведению последовательной политики и вело лишь к бесконечным проповедям, заявлениям и проволочкам. Но Халл едва ли приветствовал еще одну встречу в океане, где президент, овеваемый резкими морскими бризами в компании советников типа Веллеса и Гопкинса, пошел бы на такие шаги, как строгое предупреждение Японии, выработанное в Арджентии, которое свело бы на нет результаты терпеливой дипломатии государственного секретаря.
Грю в Токио занимал другую позицию. Хотя посол долгое время придерживался жесткой линии в отношении Японии, он ухватился за возможность встречи в верхах как удобный способ избежать конфликта. Он призывал Халла не отвергать японское предложение «без всесторонней оценки». Коноэ, доказывал он, не предложил бы такую встречу, если бы не был готов к уступкам. Премьер полон решимости обуздать экстремистов, даже в условиях угрозы его жизни. Как максимум, утверждал Грю, Япония пойдет на уступки в вопросах Индокитая и Китая; как минимум, встреча в верхах замедлит нарастающую инерцию развития событий в направлении конфликта. Он завершил послание Халлу мрачным предостережением: если встреча не состоится, к власти придут новые люди и предпримут отчаянную попытку захватить всю Восточную Азию, что приведет к войне с Соединенными Штатами.
Сталкиваясь с взаимоисключающими рекомендациями, Рузвельт редко делал быстрый и четкий выбор. В данном случае он выбрал курс, соответствующий обстоятельствам, — продолжать переговоры о встрече, следуя одновременно рекомендации Халла требовать соглашения по фундаментальным проблемам до утвердительного ответа относительно встречи. Призвав 3 сентября в Белый дом Номуру, президент обстоятельно обсудил с японским послом предложение, с которым тот выступил неделю назад. Рузвельт проявил понимание трудностей, с которыми Коноэ сталкивался внутри страны, но у него свои трудности. В присутствии Халла Рузвельт зачитал четыре фундаментальных принципа, которых придерживался государственный секретарь во внешней политике: уважение суверенитета и территориальной целостности других стран; невмешательство во внутренние дела других стран; равенство торговых возможностей; поддержание статус‑кво в Тихоокеанском регионе, изменение которого возможно исключительно мирными средствами. Президент выразил удовлетворение тем, что Япония одобрила эти принципы в ноте от 28 августа. Но поскольку определенные японские круги их не разделяют, какие конкретные уступки мог бы сделать Токио до проведения совещания в верхах?
Пока Рузвельт пытался выиграть время, другие, менее заметные деятели занимались в Японии в августе своими неотложными делами. Решение Вашингтона заморозить японские активы в конце июля вместе с крепнущим впечатлением, что Россия выдержит натиск нацистов, заставили армейских и флотских стратегов в Токио оставить планы нападения на Советы с тыла, по крайней мере в 1941 году, и обратить свое внимание на юг. В качестве основного способа разгрома американских, английских и голландских сил предполагалась серия молниеносных ударов. Такой план зависел во многом от погоды — приливов, фаз луны, муссонов, — от быстроты действий и способности уложиться в срок, пока не кончились топливные ресурсы. Третьего сентября состоялось «совещание связи» между военными руководителями и министрами кабинета.
— Мы слабеем день ото дня, — резко заметил в начале совещания начальник штаба ВМС Осами Нагано. — Противник, наоборот, усиливается.
Необходимо разработать график действий. Военные приготовления должны продолжаться наряду с дипломатическими усилиями. Пока министры кабинета сидели молча, руководители армии и флота с мрачным видом обсуждали свои планы. Наконец все согласились: если в начале октября все еще не обнаружится перспектива удовлетворения требований, немедленно открываются военные действия против Соединенных Штатов, Великобритании и Нидерландов.
Итак, график разработан. Из всех поползновений к войне это наиболее серьезный шаг. Почему Коноэ на него согласился? Отчасти из‑за надежды встретиться с Рузвельтом, — он позволил военным вести свою игру, пока те позволяли ему заниматься его дипломатией. Но отчасти и потому, что надеялся: император приструнит военных. Пятого сентября кабинет Коноэ единогласно одобрил решение «совещания связи». Затем премьер поспешил во дворец сообщить об этом императору.
Хирохито находился в деятельном состоянии. Он слушал Коноэ с возрастающим интересом, затем отрывистым голосом задал вопрос: имеют ли военные приготовления приоритет над дипломатией? Коноэ ответил, что нет, но предложил императору выяснить мнение военных. В тронный зал вызвали Нагано и начальника штаба сухопутных сил Хаджимэ Сугияму. Император расспрашивал Сугияму о военных аспектах плана. Сколько времени продлится война с Соединенными Штатами? В начальной фазе около трех месяцев, ответил генерал. Император прервал его: в 1937 году Сугияма, тогда военный министр, заявлял, что война с Китаем кончится через месяц, но она продолжается до сих пор. Это другой вопрос, сказал Сугияма; Китай — обширный материк, в то время как южная зона состоит из островов. Его ответ лишь подзадорил императора.
— Если вы считаете Китай обширным материком, то не является ли Тихоокеанский регион еще более обширным?
Сугияма потупил взор и промолчал.
На следующее утро Хирохито вызвал своего хранителя печати Коичи Кидо. Через несколько минут начнется совещание в императорском дворце. Император поставил Кидо в известность, что хочет выступить и сообщить военным: он не даст согласия на военные действия, пока сохраняется возможность мирного урегулирования проблем. Кидо почтительно доложил, что уже попросил главу тайного совета Иосимичи Хару задать вопросы, интересующие императора. Его величеству более подобает прокомментировать итоги совещания.
Вскоре члены кабинета и начальники штабов расселись напротив императора на жестких стульях в восточном крыле дворца. Один за другим министры зачитали свои тщательно сформулированные выступления. Империя включится в войну в конце октября, заявил Коноэ, если до этого дипломатия не добьется удовлетворения «минимума своих требований». Они состоят в следующем: Америка и Англия не препятствуют урегулированию китайского конфликта; прекращают поддержку чунцинского режима; наращивание военного присутствия на Дальнем Востоке; сотрудничают с Японией в экономической сфере. «Максимальные уступки» Японии следующие: не осуществлять экспансию за пределы Индокитая; вывести войска из Индокитая после установления мира; гарантировать нейтралитет Филиппин.
Следующим выступил Нагано. Жизненно важные поставки нефти сокращаются. Время — важнейший фактор. Он кратко остановился на стратегии в случае возникновения войны. Если противник рассчитывает на быстрый исход военных действий, скорое осуществление своих решений и мощь своего флота, «это то, на что мы надеемся». Он будет уничтожен в Тихоокеанском регионе при помощи авиации «и других средств». Однако более вероятно, что «Америка попытается затянуть войну, используя свою неуязвимость, превосходство в индустриальной мощи и изобилие ресурсов». В случае ставки на длительную войну единственный шанс Японии после первоначальных, быстрых ударов — захват важнейших укрепленных районов противника, превращение их в неприступные крепости и развитие военного производства. Слово взял Сугияма. Он выразил полную солидарность армии с планом Нагано. Япония не теряет время и не вовлекается проволочками в сети англо‑американских интриг. Требуется массированная переброска войск. Если переговоры потерпят провал, решение о начале войны принимается максимум в течение десяти дней после прекращения переговоров. Выступали и другие, но их мнения не выходили за рамки общего настроя.
Лицо императора залила краска, когда Хара задал вопросы и получил на них четкие ответы. В зале воцарилась тишина. Его величество, не уверенный в достаточно прочных гарантиях приоритета дипломатии, вынул из кармана листок бумаги и прочитал на высоких нотах голоса поэму, сочиненную его дедом, императором Мэйдзи:
Все моря в каждой части света
друг другу братья.
Почему тогда ветры и волны войн
яростно бушуют во всем мире?
Что подразумевает император, очевидно. Всех присутствовавших охватил благоговейный страх, вспоминал Коноэ, зал притих. Нагано заверил императора, что кабинет в целом поддерживает приоритет дипломатии. Совещание было прервано в обстановке беспрецедентного напряжения.
Примерно в это время в другой части света американский эсминец «Гриер» шел полным ходом с почтой через Северную Атлантику в Исландию. Эта акватория входила в зону контроля как Германии, так и США. Британским патрульным самолетом эсминец предупрежден, что в 10 милях от него прямо по курсу находится в погруженном состоянии подводная лодка. «Гриер» ускорил ход. Прозвучала команда «По местам», и эсминец поспешил к подлодке зигзагообразным курсом. Корабельный локатор нащупал лодку, эсминец стал преследовать ее и сообщать самолету координаты подводного судна, не стремясь его атаковать. Через час самолет сбросил 4 глубинные бомбы, которые не достигли цели, и повернул на дозаправку. «Гриер» продолжил преследование. Через два часа субмарина произвела на эсминец торпедную атаку, затем выстрелила еще одной торпедой, а потом двумя. «Гриер» уклонился от них и начал бомбардировку лодки, потеряв в это время с ней контакт. Через два часа эсминец вновь нащупал лодку и сбросил еще 12 глубинных бомб. Продолжив еще некоторое время преследование, «Гриер» бросил лодку, передав ее координаты британским эсминцам и самолетам в этой зоне.
Рузвельт наконец получил желанный инцидент. Не идеальный, поскольку «Гриер» занимался поиском подлодки и создал для нее угрозу, передавая по радио ее координаты. Более того, не было даже указания, что немцы знали о национальной принадлежности эсминца (об этом Белый дом проинформировали). Но перестрелка состоялась, и Рузвельт почувствовал, что появился шанс драматизировать нацистскую угрозу, о существовании которой он так долго напоминал. Президент обнаружил, что Халл пребывает в столь же напряженном и агрессивном состоянии. Ситуация так разозлила государственного секретаря, что президент попросил его изложить свои соображения об инциденте в меморандуме, адресованном Белому дому. Сообщили, что президент сделает в следующий понедельник важное заявление. Черчилль телеграфировал: все ожидают его выступления с большим нетерпением. На уик‑энд Рузвельт отправился в Гайд‑Парк.
Пока он там находился, в субботу 6 сентября скончалась его мать. Ее смерть наступила неожиданно и без мучений в любимой ею угловой комнате, выходящей окнами на почтовую дорогу в Олбани. Никто не мог сказать определенно, какие личные переживания испытал Рузвельт в связи с этой потерей, оборвавшей основную нить, которая связывала его с детством. Сам президент об этом ничего не говорил. Но возможно, Макензи Кинг высказал собственные мысли Рузвельта, когда позднее написал президенту: «...нельзя передать словами невыразимую горечь, что охватывает тебя при внезапном исчезновении самого дорогого из мира детства, — это вы, должно быть, ощутили после кончины миссис Рузвельт».
Президент поручил Розенману и Гопкинсу продолжать работу над его речью, которую он теперь отложил на 12 сентября. По возвращении в Вашингтон он читал проект своей речи членам администрации. Все одобрили его, кроме Халла, который настаивал на усилении моральной стороны текста и исключении угроз действием. Рузвельт отказался смягчить тональность речи.
— Департамент ВМС США, — начал свою «беседу у камелька» Рузвельт, — сообщил мне, что утром 4 сентября эсминец Соединенных Штатов «Гриер», следующий при ярком дневном свете в Исландию, прибыл в точку юго‑восточнее Гренландии. Корабль вез в Исландию американскую почту; на мачте развевался американский флаг. То, что это американский корабль, не вызывало сомнений.
Тем не менее эсминец атакован подводной лодкой. Германия признает, что это немецкая подлодка. Субмарина преднамеренно выстрелила торпедой по «Гриеру», за первой атакой последовала другая. Что бы ни изобретало Бюро пропаганды Гитлера, во что бы ни предпочитали верить американские обструкционистские организации, я сообщаю вам непреложный факт: германская субмарина совершила нападение на американский эсминец первой и без предупреждения, с очевидным намерением потопить его.
Наш эсминец в это время находился в водах, которые правительство Соединенных Штатов объявило водами самообороны, — они представляют собой выдвинутую в Атлантику оборонительную линию.
Президент охарактеризовал эту линию и ее роль в защите жизненно важных судоходных линий в Англию. Траурная лента в память покойной матери мрачно дисгармонировала с его светло‑серым в полоску костюмом.
— Это акт пиратства — в правовом и моральном отношениях. — Президент перечислил ряд прежних инцидентов в Атлантике, начиная с «Робин Мура». — Перед лицом всего этого мы, американцы, не теряем присутствия духа... Недостойно великой нации преувеличивать значение изолированного инцидента или выходить из себя по поводу отдельного акта насилия. Но непростительная глупость преуменьшать значение таких инцидентов перед лицом очевидности, которая свидетельствует о том, что это не изолированный инцидент, но часть общего плана... Передовые дозоры Гитлера — не только разведчики, но и его завербованные у нас агенты — готовят для него опорные пункты и плацдармы в Новом Свете, которыми он воспользуется, как только установит контроль над океанами. Гитлер стремится к мировому господству, и американцы обеих Америк должны расстаться с романтическими иллюзиями, будто смогут мирно существовать в мире, где господствуют нацисты.
Мы не искали войны с Гитлером. Не ищем ее сейчас. Но... когда вы видите гремучую змею в боевой стойке, вы не ждете змеиной атаки, прежде чем уничтожить ее...
Не будем мелочными. Не будем считать, когда Америки должны приступить к самозащите — после первой, пятой, десятой или двадцатой атаки.
Время активных оборонительных действий уже наступило.
Президент перечислил прежних глав государств, которые защищали свободу судоходства на морях.
— Моя обязанность как президента исторически обусловлена, это совершенно очевидно. Такой обязанности нельзя избежать.
Когда мы решаем защищать моря, жизненно важные для обороны Америки, это не акт войны с нашей стороны. Не мы агрессоры, мы только защищаемся.
Но пусть это предупреждение прозвучит совершенно ясно. Отныне, если германские или итальянские корабли войдут в акватории, защита которых необходима для обороны Америки, они сделают это себе на погибель...
Вся ответственность за такие инциденты ляжет на Германию. Войны не будет, если Германия не станет ее искать...
У меня нет сомнений в отношении серьезности этого инцидента. Моя оценка его не является ни поспешной, ни легковесной. Она результат нескольких месяцев напряженных раздумий, беспокойства и молитв...
Стрельба без предупреждения. Рузвельт фактически объявлял войну Германии на море в ответ на агрессию, которую Германия, по его мнению, совершала против его страны. Холодная война в Атлантике кончилась, начиналась горячая война, ограничивавшаяся лишь Законом о нейтралитете Америки и сдержанностью Гитлера в отношении операций подводных лодок. Тем не менее это война, и Рузвельт продолжал действовать, исходя из оценки новой ситуации. Через два дня после своего выступления он официально приказал адмиралу Кингу взять под защиту не только американские конвои, следовавшие в Исландию, но также суда других стран, которые могли присоединиться к этим конвоям. Довольный Черчилль тут же перебросил около 40 эсминцев и корветов из этой зоны для выполнения боевых задач в других местах. Если у кого‑нибудь еще оставались сомнения насчет решимости США, то министр Нокс развеял их в своем выступлении на съезде Американского легиона в Милоуки 15 сентября:
— Начиная с завтрашнего дня... флоту приказано захватывать и уничтожать любыми средствами, находящимися в его распоряжении, подводные лодки стран «Оси» или надводные корабли в этой зоне. Это наш ответ господину Гитлеру.
Господина Гитлера привела в ярость эскалация Рузвельтом действий против нацистов, но он все еще стремился не обострять ситуацию. Редер совершил продолжительную поездку в штаб‑квартиру фюрера «Вольфшанце» на Восточном фронте, чтобы доложить о фактическом объявлении Соединенными Штатами войны и либо добиться разрешения атаковать американские корабли немецкими подводными лодками, либо уйти из опасной зоны. Гитлер, однако, настаивал на исключении любых инцидентов минимум до середины октября. К этому времени, по его расчетам, будет решена «основная задача в русской кампании». Затем, полагал фюрер, он и Редер смогут заняться американцами. Редер нехотя снял свое предложение.
«Беседа у камелька» Рузвельта вызвала поддержку широкой общественности страны. В середине сентября население в соотношении два к одному поддерживало принцип «стрелять без предупреждения». Президент и в самом деле действовал на основе общественного мандата. Еще более решительно американцы, судя по опросам общественного мнения, поддерживали сопровождение боевыми кораблями судов с военными грузами, по крайней мере на судоходных линиях в Исландию. Однако опросы не могли определить реального настроя людей. Наблюдатели отмечали значительное распространение среди населения апатии или, во всяком случае, фатализма. Общественное мнение постоянно колебалось в ту или иную сторону, за исключением того случая, когда дело касалось непосредственного участия в войне. В этом случае поддержка администрации сокращалась до минимума. Совершенно очевидно, что многие американцы принимали за чистую монету обещание Рузвельта удерживать Америку в стороне от войны при помощи оборонительных мер.
Президент счел, что общественное мнение созрело для следующего шага — корректировки Закона о нейтралитете, который запрещал вооружение американских коммерческих судов и их заходы в утвердившиеся зоны боевых действий. Сторонники вмешательства в войну ополчились теперь в своих газетах против этого закона: он позволял противнику, по мнению «Нью‑Йорк таймс», высвободить тысячу субмарин. «Нью‑Йорк пост» считала, что этот документ представляет собой «древний и ветхий антикварный хлам». Нью‑йоркская «Геральд трибюн» выразилась еще более категорично, назвав закон «зловонием». В то же время изоляционисты конгресса не были готовы выступить против меры, ставшей эмблемой американской непорочности в мире хищников и поясом целомудрия, способным расстроить их планы. Сенатор Тафт и другие пугали только, что аннулирование закона равнозначно объявлению войны.
Помня о принятии конгрессом закона о продлении военной службы большинством всего в один голос, президент решил не вступать в прямую конфронтацию со всем блоком изоляционистов. Он предложил в дополнение к вооружению коммерческих судов именно корректировку Закона о нейтралитете, а не его отмену. Вскоре помощники президента занялись формулировкой его предложений конгрессу. Послание в законодательное собрание представляло собой прямой и откровенный призыв к конгрессменам прекратить лить воду на мельницу Гитлера и развязать руки Рузвельту. Но президент цепко держался своей основной тактики. Корректировка Закона о нейтралитете должна быть представлена конгрессу не как провоцирование противника, но в порядке защиты прав Америки.