В первые месяцы 1942 года президент столкнулся внутри страны с весьма неприятным фактом: впервые за столетие с четвертью американцы потерпели от иностранцев крупное, серьезное поражение.
Сначала даже шокирующие известия о Пёрл‑Харборе и других трагедиях возбуждали и щекотали нервы людей, как новые, острые ощущения. Страх перед бомбежками, военные сборы и подписка на военные займы; тревожные вести о высадках десантов стран «Оси» на побережье; частое мелькание людей в военной форме, бомбоубежища и военный инструктаж; первые лозунги войны, иногда не без каламбуров («Мы идем надавать по щекам маленьким щекастым япошкам»), облавы на чужестранцев, будоражащее чувство причастности к общенациональным и глобальным усилиям — все это плюс неистощимый американский оптимизм и непоколебимое чувство военного превосходства над любым противником, казалось, сгладили печаль и тревогу от первых дурных новостей с фронта. Даже неприятные ощущения неудобства и дефицита — отмена спортивных состязаний и праздничных мероприятий, жесткое нормирование продуктов, бесконечные очереди — потонули в патриотических настроениях воинственности, солидарности и всеобщего воодушевления.
Но проходила неделя за неделей, а японцы скорее наращивали, чем замедляли наступление, — общественные настроения стали меняться: люди становились более раздражительными, искали козлов отпущения. Сквозь завесу национального единства стали прорываться старые разногласия. Начинались спекулятивная игра на биржах, утаивание продовольствия и рвачество. В данной обстановке Рузвельт менее всего беспокоился о своей личной популярности, которая фактически — по показателям ответа на вопрос: «Вы голосовали бы за Рузвельта сегодня?» — выросла от нижнего предела 70 процентов в ноябре 1941 года до 84 процентов в начале января 1942 года и затем снизилась примерно до 80 процентов в последующие шесть месяцев. Президента больше интересовала вера людей в свою способность помочь стране и в самих себя. В первые три‑четыре месяца войны наблюдалось снижение веры людей, что предпринимается все необходимое для победы в войне, хотя и недоставало согласия относительно альтернатив проводившемуся курсу. Поддержка президента прессой по внутренним делам снизилась, согласно февральскому опросу, до 35, а по внешним — до 52 процентов.
Президент сам способствовал преждевременной эйфории, и теперь ему пришлось столкнуться с ее последствиями. Он поддерживал в народе оптимизм по поводу неизбежной победы без сурового предупреждения о возможности поражений на первом этапе войны, жертвах и слезах, о которых постоянно говорил Черчилль. Отправил на Филиппины послание неоправданно оптимистичного содержания. Воздал почести сбитому летчику Колину П. Келли, попросив будущего президента, которого изберут в 1956 году, определить сына пилота кадетом в Уэст‑Пойнт — за подвиг отца, состоявший, как все полагали, в потоплении японского боевого корабля. На самом деле корабль остался цел и невредим. Президент не преодолел своего неистребимого оптимизма по поводу победы в конечном счете и, несомненно, не смог бы этого сделать, даже если бы пытался, потому что подобный оптимизм помогал объединить и воодушевить народ в мрачные дни 1933 года.
Наиболее неприятным фактом для президента стало превращение изоляционистов 1941 года в стратегов караульной службы 1942 года. Они больше не стремились держаться в стороне от войны, их лозунг — «Приоритет Тихого океана». Слова «Пошлите немедленно корабли Макартуру» набраны 10 марта на первой странице нью‑йоркского «Джорнал Америкэн» 10 марта крупным шрифтом. Почему американские военные поставки идут русским и англичанам, когда в них остро нуждаются американские парни на Дальнем Востоке? Почему в военной администрации не востребован опыт таких людей, как полковник Линдберг и Джозеф П. Кеннеди? Лично главнокомандующему попадало редко, разве что от приближенных к нему людей, включая Элеонору Рузвельт. «Тайм» сообщал невозмутимо, что ходят слухи о «скандале в Белом доме», где военачальники поставили президента перед выбором: либо мы, либо Гопкинс. Хирам Джонсон напоминал, что никто никогда не выбирал Гопкинса на какую‑либо должность, и обвинял Гопкинса с его «дворцовыми янычарами» в срыве программы военного производства.
Как ни неприятно, все же речь шла об ортодоксальной политике. Более зловещую роль играли крайне правые. Отец Чарлз Кафлин держался старой линии, как будто и не было Пёрл‑Харбора. Его журнал «Соушел джастис» подвергал нападкам Россию — не разбомбила Японию; обвинял власти — бросили Макартура «на съедение псам»; намекал, что сражение за Малайю всего лишь битва брокеров, имеющих там интересы в добыче олова и каучука; спрашивал, где пребывают наиболее опасные враги простых людей — в Берлине, Риме, Токио или в Вашингтоне, Нью‑Йорке, Лондоне и Москве? В начале 1942 года стране напомнили о связях между пронацистскими изоляционистами и крайне правыми конгрессменами, налаженных еще до Пёрл‑Харбора. Судом осужден за лжесвидетельство один из секретарей конгрессмена Фиша — в деле об оплате речей конгрессменов, содержавших нацистскую пропаганду.
Президент отнюдь не был расположен к всепрощенчеству в отношении своих старых противников. Он не придал значения телеграмме Джо Кеннеди, поступившей в день нападения на Пёрл‑Харбор, словами: «Назовите участок фронта. Я в вашем распоряжении». Когда Кеннеди напомнил Рузвельту о телеграмме восемь недель спустя президент откликнулся любезными словами, но Кеннеди так и предложили ответственного военного поста. Президент и Стимсон отказали Линдбергу в военной должности на том основании, что он не полностью порвал со своими прежними соратниками‑пораженцами и, по крайней мере, со своими изоляционистскими взглядами; кроме того, ему «очевидно, недоставало веры, как выразился министр обороны, в правоту нашего дела». Рузвельта особенно беспокоила антианглийская и антирусская кампания в столице. Он жаловался журналистам, что Вашингтон превратился в наихудшую фабрику слухов и стал, таким образом, источником самой большой лжи в Соединенных Штатах.
Президента заинтриговало высказывание Томаса Е. Дьюи в том духе, что некое «общество американского Кливдена в Вашингтоне и других городах» плетет заговор с целью использования республиканской партии для достижения мира со странами «Оси» путем переговоров.
— Откройте мне тайну: кто входит в это «общество Кливдена» в Вашингтоне или где‑нибудь еще? — спрашивал он Мироча Тэйлора.
Как политик, он был бы рад существованию «общества Кливдена» в качестве фона. Вскоре он пришел к выводу, что общество Кливдена действительно существует, или, точнее, «общество Вдовьего дома», названное так по дачному дому Элеоноры Паттерсон (Неженка), издателя вашингтонской «Таймс гералд», и включавшее саму Неженку, Джозефа Паттерсона из нью‑йоркской «Дейли ньюс» и полковника Маккормика от чикагской «Трибюн» с примкнувшими к ним Уильямом Рэндолфом Херстом и Роем Ховардом. Главнокомандующий высмеял утверждение Маккормика о внедрении в учебные заведения программ подготовки офицеров запаса и переводе армии на механизированную основу. Когда Моррис Эрнст написал Рузвельту, что встречался с Элеонорой Паттерсон, представлявшей интересы его клиента Уолтера Уинчелла, и предложил «проверить Неженку до исподней», Рузвельт попросил уволить его от этой процедуры, поскольку страдает «слабым желудком».
Чтобы дать отпор пропаганде, имеющей целью посеять настроения пораженчества и раскола в обществе, президент решил выступить в конце февраля с основополагающим обращением к народу по случаю дня рождения Джорджа Вашингтона. Он заранее попросил слушать его с географическими картами мира в руках.
Рузвельт начал речь с напоминания американцам о колоссальных трудностях, с которыми сталкивались Вашингтон и его армия:
— В известном смысле каждая зима была долиной Фордж. Повсюду его подстерегали представители «пятой колонны», а также эгоисты, завистники и трусы, которые считали безнадежной борьбу Вашингтона и требовали мира путем переговоров.
— Поведение Вашингтона в те трудные времена является образцом для всех американцев — примером моральной стойкости.
Президент чуть замешкался в начале речи, но вскоре вновь обрел свой ровный, размеренный голос:
— Эта война — нового типа. Она отличается от всех других войн прошлого не только методами и видами вооружений, но и своей географией. Она распространяется на каждый континент и остров, каждое море, каждый воздушный коридор в мире. — Рузвельт попросил слушателей достать карты и следовать вместе с ним по линии военного противостояния.
Затем президент принялся решительно защищать свою стратегию. Он обратил внимание на стремление стран «Оси» изолировать друг от друга США, Англию, Россию и Китай посредством старого метода «разделяй и властвуй».
— Есть люди, которые все еще мыслят в понятиях плавающих корабликов. Они советуют нам отвести американские корабли, самолеты, грузовые суда в наши внутренние воды и сосредоточиться исключительно на упорной обороне. Взгляните на ваши карты... Ясно, что произойдет, если все эти резервуары силы будут отделены друг от друга посредством действий противника или путем самоизоляции!
Затем он подробно раскрыл взаимозависимость резервуаров силы, начав с Китая.
— В Берлине, Риме и Токио нас характеризуют как нацию слабаков, плейбоев, которые наняли английских, русских или китайских солдат воевать за нас.
Его речь замедлилась и приняла драматическое звучание, появились отрывистость и акцентирование слов и фраз.
Пусть они скажут это теперь!
Пусть они скажут это Генералу Макартуру и его людям!
Пусть они скажут это матросам, которые сейчас мужественно сражаются в далеких водах Тихого океана.
Пусть они, — длинная пауза, — скажут это морским пехотинцам...
Вернувшись после произнесения речи в Овальный кабинет, президент узнал, что японцы обеспечили драматическое сопровождение его выступлению: пока он говорил, японская подводная лодка всплыла у побережья близ Санта‑Барбары и сделала несколько орудийных выстрелов. Снаряды разорвались на территории ранчо, не причинив серьезного ущерба. На следующий день сообщения об обстреле появились в прессе под огромными заголовками. Это научило Рузвельта, говорил позже Шервуд, никогда не афишировать свои речи более чем за два‑три дня до выступления.
Хотя президент остался доволен реакцией на свою речь у камелька, он понимал, что слова, как бы они ни воодушевляли, бессильны, пока не подкреплены делами, и если он станет выходить в эфир слишком часто, его речи утратят свое воздействие на слушателей. Он видел, как нелегко дается Черчиллю упор на личное руководство. Но главная беда не в людях или избранных ими лидерах, но в бывших изоляционистах, которые стремятся к расколу общества или даже к миру с нацистами путем переговоров. Это издатели, сочинители колонок в газетах, радиокомментаторы, «толпы Ку‑клукс‑клана» и «некоторые дикие ирландцы». Единственным реальным ответом им может быть победа — но победы зимой и весной 1942 года явно не торопились объявиться.
Рузвельт был еще в состоянии демонстрировать черный юмор солдата под огнем. Он с удовольствием рассказывал друзьям о том, как комментировал Элмер Дэвис его речь по случаю дня рождения Вашингтона:
— Некоторые хотят, чтобы Соединенные Штаты побеждали, пока Англия терпит поражения. Некоторые хотят побед, пока проигрывает войну Россия. А некоторые хотят, чтобы Соединенные Штаты добивались побед, пока проигрывает Рузвельт.
В этот период чувствительных поражений президент санкционировал операцию, которая в свое время встретила широкое понимание, но в более позднее время считалась одним из самых печальных эпизодов в истории Америки. Речь идет о выселении десятков тысяч американцев японского происхождения из своих домов на Западном побережье и помещении их в концентрационные лагеря за сотни миль от родных мест.
Немногие американцы относились к демократической идее индивидуальных свобод с большим пиететом, чем Рузвельт. Через неделю после Пёрл‑Харбора он провозгласил День Билля о правах по случаю 150‑й годовщины ратификации Билля о правах. В эти ужасные дни войны он взял на себя труд подтвердить свою и всего народа приверженность к провозглашенным прежде свободам. После суровой отповеди Гитлеру за уничтожение индивидуальных свобод президент сказал:
— Мы, американцы, знаем, что решимость нынешнего поколения нашего народа сохранить свободу столь же устойчива и определенна, как решимость прежних поколений американцев завоевать ее.
Никакая угроза или опасность не заставит нас поступиться гарантиями свободы, которые заложили наши предки в Билле о правах.
Со всем жаром сердец и умов мы блюдем эти обязательства человеческого духа...
В то время казалось, что Биллю о правах ничто не угрожает. Американцы относились к немцам, итальянцам и японцам, жившим среди них, с терпимостью, достойной восхищения. Имели место лишь несколько инцидентов. Так, какие‑то идиоты или фанатики спилили четыре японские вишни в приливно‑отливной зоне Вашингтона. Как ни странно, наибольшей терпимостью отличалась Калифорния, штат с большим «иностранным» населением. Тамошняя пресса была сдержанна, даже великодушна, равно как и письма в редакции газет. «Облавы на японцев в различных частях страны, — писала „Кроникл“ в Сан‑Франциско, — вовсе не повод для добровольных охотников за шпионами приступать к действиям». Другие газеты также призывали к справедливости в отношении к японцам, как и к нисейям — американцам японского происхождения. «Не будем повторять ошибок прошлой войны», — шло рефреном в прессе.
Новый генеральный прокурор Фрэнсис Биддл стремился избежать интернирования масс людей и повторения в какой‑то форме преследования лиц иностранного происхождения, имевшего место в годы Первой мировой войны. Отношение Рузвельта к этой проблеме было менее ясным. Когда Биддл представил ему проект решения об интернировании лиц немецкого происхождения, Рузвельт поинтересовался, сколько в стране проживает немцев. По расчетам Биддла, их было около 600 тысяч.
— И вы собираетесь всех их интернировать? — спросил Рузвельт (как вспоминал Биддл позднее).
Генеральный прокурор ответил, что не всех.
— Меня особенно не беспокоят итальянцы, — продолжал Рузвельт, — это оперные певцы. Но немцы другое дело, они могут быть опасны.
Во время этой беседы ввалился Макинтайр, и Биддл ушел с впечатлением, что его шефа больше интересуют собственные свищи, чем проблема подрывной деятельности.
В январе общественная атмосфера в Калифорнии резко изменилась в сторону опасений, подозрений и нетерпимости. Нарастали требования массовой эвакуации чужаков и призывы к решительным действиям. Причины перемены в общественном мнении были кропотливо изучены, — они не поддаются простому объяснению. Отчасти это реакция на японское наступление в Тихоокеанском регионе, к которой примешивались ложные тревоги: помимо эпизода у Санта‑Барбары, ходило много разговоров о высадках десантов на побережье, секретных радиопередачах, о подачах сигналов противнику, о странных огнях на горизонте и т. п. Отчасти усиливающееся общее убеждение, что министерство юстиции ограничивается полумерами. Как ни парадоксально, требования жестких мер возрастали именно в тот период, когда федеральные власти принялись энергично контролировать места проживания лиц, вызывавших подозрения, и принимать прочие меры предосторожности. Однако главная причина кипения страстей вокруг «очищения от япошек» совершенно очевидна: это старая расовая неприязнь — экономическая, социальная и патологическая — по отношению к японцам Западного побережья, заискрившая через несколько недель после Пёрл‑Харбора и затем вспыхнувшая мощным пламенем.
«Лично я ненавижу японцев, — провозглашал один из известных газетных комментаторов 29 января, — и это распространяется на них всех». Он призывал к немедленному выселению поголовно всех японцев с Западного побережья во внутренние районы страны. «Я не имею в виду лучшие из внутренних районов. Соберите их вместе и выпроводите в места на малопригодных землях...»
В Вашингтоне ощущали накал общественных настроений все сильнее. Власти Калифорнии — особенно губернатор Кулберт Л. Олсон и генеральный прокурор Эрл Уоррен, действовавшие в тесном контакте с местными шерифами и прокурорами, — поддержали собственным авторитетом кампанию за выселение чужаков. В Вашингтоне делегации конгрессменов с Западного побережья оказывали постоянное давление на министерства юстиции и обороны и на их региональных представителей. Конгрессмены называли «болванами» тех, кто, по их мнению, не справлялся со своими обязанностями в борьбе с саботажем и шпионажем в дни Пёрл‑Харбора и не справится с ними и в дальнейшем.
Все происходило в духе старой истории, когда ожесточившаяся, горластая группка профессиональных политиков и ходатаев объединяется на основе определенного плана против не склонных к расизму федеральных чиновников, среди которых царят разброд и нерешительность. Генерал Джой де Витт, командующий сухопутными силами Западного побережья, после долгих колебаний наконец дал добро на выселение. Стимсон некоторое время возражал, ссылаясь на конституционные гарантии. Однако в первые недели февраля — период тревожных новостей с фронтов — сдался, отчасти потому, что пришел к выводу: «Расовые особенности японцев таковы, что мы не в состоянии понимать и даже доверять гражданам японского происхождения».
Биддл держался дольше: его, выходца из аристократической филадельфийской семьи и выпускника Гротона, который гордился своей родословной, идущей от Рэндолфов из Вирджинии, личность весьма утонченную, не так легко поколебать в убеждениях генералам и региональным политикам. Но Биддл располагал скромными политическими ресурсами. Недавно войдя в число членов администрации, поддавался обаянию Стимсона и мистифицирующему влиянию Рузвельта. Не нашел в Икесе и Моргентау своих потенциальных союзников в администрации, — среди ее членов эта проблема не обсуждалась. Оказавшись почти в полном одиночестве, Биддл цеплялся за разные резоны и технические детали, затем притих. Остановить дрейф к выселению мог только мощный протест на основе высоких моральных принципов, но Биддл не был готов к нему ни по темпераменту, ни политически.
Таким образом, судьба 110 тысяч американцев иностранного происхождения была передана в Белый дом, а следовательно, погружена в пустоту. Так как в стенах Белого дома не раздавалось протестов, президента не вынуждали размышлять над альтернативами и аргументами. Рузвельт 11 февраля подверг критике меморандум министерства обороны, в котором бремя ответственности за решение о высылке просто возлагалось на президента. Как раз в это время он готовил ответ на предложение Кесона о нейтрализации Филиппин. Сингапур находился на грани капитуляции; выселение могло показаться президенту вопросом мудреным и неактуальным. Он предложил Стимсону и Макклою предпринять то, что они считают необходимым, попросив их только скрупулезно обосновывать свои действия. Через восемь дней президент подписал указ о выселении, подготовленный Биддлом, Стимсоном и их помощниками. Через месяц конгресс принял постановление в поддержку действий президента. Во время дебатов член палаты представителей Джон Рэнкин от штата Миссисипи потребовал изолировать японцев в концентрационных лагерях по половому признаку, чтобы их количество не увеличивалось за два поколения в 25 раз.
Ретроспективный взгляд говорит, что массовая депортация граждан иностранного происхождения не вызывалась военной необходимостью. Американский союз гражданских свобод квалифицировал ее так: «...самое вопиющее, предпринятое одновременно и в массовом порядке нарушение гражданских прав американцев за всю нашу историю». Ретроспективный взгляд также свидетельствует, что депортацию вызвали не только очевидные факторы — расизм и удрученность военными поражениями, — но и такой существенный негативный фактор, как отсутствие оппозиции. Либеральные газеты и еженедельники большей частью хранили молчание. Уолтер Липпман, так горячо отстаивавший индивидуальные свободы в дни проведения «нового курса», призывал к решительным мерам, поскольку, по его словам, Тихоокеанское побережье США официально признается зоной боевых действий и никто не располагает конституционным правом «вести бизнес на поле боя». Вестбрук Пеглер приводя аргументы Липпмана, высказывался за то, чтобы приставить стража порядка к каждому японцу в Калифорнии — и «к черту неприкосновенность личности, пока не устранена угроза» нации. Лишь немногие конгрессмены выступили с протестом. Наиболее заметны образом это сделал сенатор Тафт, поставивший под сомнение законность ратификации решения конгрессом. Но этого почти никто не заметил — колебавшиеся члены администрации не выражали протестов своему главе.
Противостоять этим силам мог бы президент, беззаветно преданный идее защиты гражданских прав. Рузвельт таким не был. Подобно Джефферсону в начальный период его деятельности, он в целом стоял за гражданские права, но на практике всегда находил исключения из общих правил. Президент рассказывал друзьям, как на заседании администрации (в марте 1942 г.) убеждал Биддла, что гражданские свободы устраивают 99 процентов населения, но 1 процент следует убеждать в их необходимости. Когда Биддл пожаловался, что такое убеждение дается с трудом, Рузвельт напомнил один эпизод: генеральный прокурор Линкольна отказался завести дело на Валландигэма. Линкольн объявил тогда в округе чрезвычайное положение и затем привлек Валландигэма к суду военного трибунала. Еще раньше президент отнесся иронически к искреннему чувству, с которым Биддл говорил о гражданских свободах. Торжественно заявив генеральному прокурору, что собирается на время войны ликвидировать свободу слова, позволил затем Биддлу продолжительное время возмущаться этой идеей, пока не признался, что шутит.
Президент, казалось, получал удовольствие от смущения деликатного филадельфийца. Однажды, когда Дж. Эдгар Гувер в присутствии генерального прокурора признался президенту, что агент ФБР, пытавшийся прослушать телефон левого профсоюзного лидера Гарри Бриджеса, разоблачен на месте преступления, Рузвельт громко расхохотался, похлопал Гувера по спине и весело произнес:
— Ей‑богу, Эдгар, первый раз вас застали со спущенными штанами!
Рузвельт считал, что немецкие диверсанты, арестованные при высадке в июне 1942 года на Восточном побережье, виновны в тяжком преступлении и подлежат смертной казни; часто склонялся в военное время к использованию военного трибунала. Разумеется, случаи, когда президент отказывался от общей приверженности к гражданским свободам, немногочисленны, но совершенно очевидно, во время войны Белый дом не являлся строгим и последовательным защитником гражданских прав в специфических ситуациях.
Жертвовать принципами ради целесообразности — это в американской истории несенсационно, но в 1942 году достигло опасного уровня. Парадокс депортации состоял в том, что, в то время как немцы и итальянцы якобы представляли такую же угрозу национальной безопасности, как японские эмигранты, их вина определялась на индивидуальной основе, а не на расовой. Рузвельт полностью осознавал это различение и поддерживал его. Нисколько не смущался и тем, что его друзья китайцы принадлежат к той же желтой расе, которую он подвергал дискриминации. Подсознательно в вопросе гражданских прав он следовал некоему подобию стратегии «приоритет Атлантики», как и в военной сфере. Позволяя своим подчиненным обращаться с гражданами иностранного происхождения на расовой основе, он невольно узаконивал политическую стратегию, которой руководствовался Токио в начале 1942 года.