ПОПРАВКА: РОССИЯ, ВО‑ВТОРЫХ

Порадовавшись, что Черчилль явно поддерживает план открытия второго фронта посредством десанта через пролив, президент обратился к щекотливому делу — посвятить Кремль в проблемы и возможности реализации плана. К сожалению, писал он Сталину, слишком большие пространства мешают нам встречаться. Рузвельт выражал надежду, что следующим летом они проведут несколько дней вместе, рядом с общей границей двух стран у Аляски, но до этого, он надеется, Сталин пришлет Молотова, чтобы обсудить «крайне важное военное предложение, касающееся использования наших вооруженных сил таким образом, чтобы облегчить положение на вашем критическом Западном фронте».

Неделей позже Сталин ответил, что пошлет Молотова «для обмена мнениями по вопросу организации второго фронта в Европе в ближайшем будущем». Он также надеялся на личную встречу. Рузвельт отнесся с удовлетворением к перспективе прибытия очередного комиссара по иностранным делам, полагая, как всегда, что проблемы и недоразумения лучше всего разрешаются путем переговоров лицом к лицу. «Знаю, что вы не против того, чтобы я был зверски откровенным, — писал президент Черчиллю несколько недель ранее. — Поэтому говорю вам, что, по‑моему, лично я могу вести дела со Сталиным лучше, чем ваш МИД или мой Государственный департамент. Сталин не любит манеры ваших высокопоставленных лиц. Ему кажется, что я лучше, и надеюсь, он останется при своем мнении и в дальнейшем...»

Молотов прибыл в Белый дом в полдень 29 мая 1942 года. Он приехал в США в состоянии неопределенности и настороженности, о чем свидетельствовали пистолет, хранившийся (вместе с сосиской и куском черного хлеба) в его багаже. Комиссар покинул Москву раздраженным задержкой военных поставок США, отклонением этих поставок на другие фронты и проволочками в планах, касавшихся второго фронта. По пути в Вашингтон Молотов сделал остановку в Лондоне и подписал с Иденом мирный договор на двадцать лет. Он обнаружил также, что Черчилль старательно избегал ясности относительно высадки войск союзников на континент. В это время осуществлялись неудачные наступательные операции Советов в Крыму и к югу от Харькова.

Вскоре народный комиссар иностранных дел разместился в комнате на этаже для семейных гостей Белого дома вместе с пистолетом и всем остальным. Затем он встретился с президентом в присутствии Халла, Гопкинса, Литвинова и двух переводчиков. Вначале разговор не клеился. При всем своем расположении к прямым переговорам Рузвельт находил Молотова жестким и скрытным; кроме того, мешали паузы для перевода. Пытаясь определить почву для взаимного доверия, Рузвельт предположил, что Советы могли бы выработать какую‑то формулу взаимопонимания с немцами относительно военнопленных. Молотов резко отмел любую идею контактов с вероломными нацистами, на что президент заметил, что у него аналогичные проблемы: в японском плену с американскими военнослужащими не так обращаются — кормят по нормам питания японских солдат (это же «форменный голод для любого белого человека»). После беспорядочного разговора на разные темы, кроме темы второго фронта, Гопкинс высказал предположение, что народный комиссар, возможно, желает отдохнуть.

Обстановка разрядилась после коктейлей и ужина в тот вечер. Президент долго рассуждал о проблемах разоружения после войны, поддержания порядка в Германии и Японии, гарантиях мира по крайней мере на двадцать пять лет или на столько, сколько проживет их поколение — Рузвельта, Сталина и Черчилля. Молотов оказался заинтересованным, даже любезным собеседником. На следующий день Рузвельт пригласил Маршалла и Кинга, попросив Молотова вкратце рассказать о стратегической ситуации. Русский гость обрисовал ее в мрачных тонах. Гитлер способен в ходе очередного генерального наступления использовать столько живой силы и техники, что Красная армия может не выдержать. Нацисты усилятся в огромной степени, если им удастся овладеть украинской продовольственной и сырьевой базой и кавказской нефтью. Такова зловещая перспектива. Но если американцы и англичане создадут новый фронт и отвлекут в 1942 году 40 немецких дивизий, Россия либо разобьет Германию в 1942 году, либо гарантирует ее полный разгром. Это должно быть сделано в 1942 году, а не в 1943‑м, потому что в 1943 году Гитлер станет полным хозяином континента и задача его разгрома неизмеримо усложнится.

Молотов ждал прямого ответа: какова позиция Рузвельта относительно второго фронта?

Рузвельт, готовый ответить на этот вопрос, предпочел, чтобы высказался Маршалл. Достаточно ли ясна обстановка, спросил он начальника штаба, чтобы мы сообщили господину Сталину: подготовка к созданию второго фронта уже идет? Генерал ответил утвердительно. Затем Рузвельт попросил Молотова передать своему правительству, что оно может ожидать открытия второго фронта уже «в этом году». Встревоженный столь очевидным обязательством, Маршалл заговорил о проблемах: нехватке грузового флота, необходимости сосредоточения достаточного количества войск для броска через пролив, обеспечении превосходства в воздухе. Кинг уделил особое внимание пугающим потерям на морских линиях коммуникаций с Мурманском: только предыдущим днем — эсминец и 5 из 35 грузовых кораблей конвоя. Адмирал выразил надежду, что советские ВВС осуществят бомбардировки немецких баз ВВС и подводных лодок в Северной Норвегии. Молотов поддержал предложение президента, чтобы 24 тяжелых бомбардировщика поднялись в воздух из Хартума для бомбардировок нефтяных полей в Румынии и участков оккупированной советской территории, однако отнесся прохладно к идее президента о поставках американских истребителей из Аляски в Сибирь. Участники переговоров сделали перерыв для официального ленча; в ходе его Молотов поделился своими воспоминаниями о встречах с Гитлером и Риббентропом: «Это два самых несговорчивых человека» из всех, с кем ему приходилось иметь дело. Президент предложил тост за мудрое руководство Иосифа Сталина — он ожидает с ним встречи.

Так Рузвельт взял на себя судьбоносное обязательство. Позднее возникнут споры — что именно обещал президент, какого рода второй фронт имел в виду, где и когда. Но переговоры с Молотовым подразумевали вполне определенное: Англия и Соединенные Штаты обеспечат в августе или сентябре 1942 года переброску через пролив сухопутных сил и авиации. В ретроспективе позиция Рузвельта вполне понятна; на него произвел впечатление рассказ Молотова о тяжелой обстановке на Восточном фронте, хотя народный комиссар и подчеркивал, что Россия никогда не капитулирует. Новости с фронта хуже день ото дня. Ранее решено, что на западе предпримут быструю десантную операцию, если Россия окажется не в состоянии держать фронт. Кажется, это время наступило.

Более того, президент испытывал неловкое чувство. Не так давно он пообещал русским поставки общим весом 4,1 миллиона тонн; из них 1,8 миллиона тонн — самолеты, танки и артиллерийские орудия. Вскоре выяснилось, что из‑за нехватки грузовых судов, из‑за производственных неурядиц и запланированного увеличения поставок Англии выполнить обещание невозможно. Рузвельт решил отложить еще не осуществленную военную помощь, которая понадобится русским летом, и сократить общие поставки более чем на две трети. На встрече с Молотовым он обосновывал это сокращение тем, что оно высвободит большое число кораблей для переброски в Англию снаряжения, необходимого для открытия второго фронта. Молотов напомнил президенту, что поставки невоенные, например железнодорожных рельсов, имеют прямое отношение к поддержанию стабильности фронта.

Последовали споры; каждый корабль с поставками, отправленный в Англию, доказывал Рузвельт, приближает открытие второго фронта, — Советы не могут есть пирог и ожидать, что он останется целым. У Молотова свои возражения: второй фронт станет сильнее, если прочно стоит первый фронт. Что произойдет, заострил он разговор, если Советы получат меньше поставок, а второй фронт так и не откроется? Очевидно почувствовав, что предложение президента содержит слабину, Молотов стал более настойчив: с каким ответом относительно второго фронта он вернется в Москву? Президент смягчился — объявил гостю, что английские и американские военные уже готовы обсуждать практические проблемы высадки союзников и прочее; между тем знал, что Черчилль все еще упирает на трудности операции в 1942 году и до сих пор вынашивает планы вторжения в Норвегию и Французскую Африку.

Обещание в частном порядке — одно, официальное обязательство — совсем другое. Молотов хотел последнего. Он предложил включить пункт о втором фронте в коммюнике о переговорах, опубликовать в Вашингтоне и Москве тексты: «В ходе переговоров достигнуто полное взаимопонимание относительно неотложных задач создания второго фронта в Европе в 1942 году». Маршалл считал такое заявление слишком крутым и предложил снять ссылку на 1942 год, но Рузвельт пожелал ее сохранить. Молотов уехал из Вашингтона довольным, с декларацией о втором фронте в кармане. Президент писал Винанту, что к концу визита русский гость стал «на самом деле коммуникабельным».

Черчилль следил за этими событиями с нарастающим беспокойством. Когда Молотов вернулся в Лондон с коммюнике, Черчилль одобрил его публикацию, чтобы ввести в заблуждение противника, но друзей он не хотел обманывать. Премьер сообщил Молотову устно и письменно, что, хотя подготовка продвигается вперед, он не обещает открытия второго фронта в 1942 году. Когда Молотов сказал, что согласился на сокращение поставок, на Черчилля это не подействовало. Каким образом предложение Рузвельта сократить тоннаж поставок России поможет разрешить проблему высадки небольшой армии на сильно укрепленном побережье Европы? Широкомасштабное вторжение в 1943 году — на это он полностью согласен, а совершить в 1942 году запланированное на 1943‑й, еще лучше, если возможно. С такими туманными заверениями Молотов прилетел в Москву и на заседании Верховного Совета в присутствии Сталина процитировал коммюнике — под ликование участников.

Черчилль направил в Вашингтон лорда Луиса Маунтбэттена, молодого, предприимчивого начальника отдела общевойсковых операций, — познакомить Рузвельта с некоторыми сложными проблемами организации контрудара через пролив в 1942 году. Когда Маунтбэттен сообщил премьеру, что Рузвельт говорил о «жертвенной высадке», если Россия приблизится к поражению, Черчилль решил сам вылететь в Вашингтон, чтобы предупредить «некоторое отклонение от рельсов» со стороны президента. Военное руководство при премьере продолжало решительно возражать против высадки на континенте в 1942 году, однако он знал, что Стимсон и Маршалл активно выступают за проведение операции. Рузвельт по обыкновению обрадовался визиту Черчилля и впервые пригласил его погостить в Гайд‑Парке. Когда премьер‑министр, Брук и Исмэй покинули 17 июня Лондон, поступили сообщения из Африки об общем отступлении англичан и приближении войск Роммеля к Тобруку.

Через два дня президент стоял у своего автомобиля, а самолет с Черчиллем на борту запрыгал на небольшой взлетно‑посадочной полосе у Гайд‑Парка. Рузвельт показал премьер‑министру свое авто с откидным верхом, повез гостя вокруг поместья на лужайку, выходившую к реке. Черчилль пережил несколько тревожных моментов: хозяин, пользуясь ручным управлением, делал повороты и давал задний ход на травянистых склонах, а затем помчался по густому лесу, стремясь ускользнуть от секретной службы. Президент успокаивал премьера, предлагая пощупать его бицепсы, — по его мнению, им позавидовал бы спортсмен‑призер. Всю дорогу они разговаривали, причем Черчилль стремился не отвлекать Рузвельта от управления автомобилем. После ленча разговор продолжался в небольшом, теплом кабинете Рузвельта рядом с входом в дом. Подготовка к высадке идет полным ходом, говорил Черчилль президенту, но никто из британских военачальников не стал бы утверждать, что план на 1942 год имеет хоть какой‑нибудь шанс на успех. Есть ли план у американского штаба; что понадобится для высадки; кто будет командовать десантом? Вечером два лидера сели в президентский поезд, идущий в Вашингтон.

На следующий день, едва Черчилль вошел в кабинет президента, появился секретарь с телеграммой. Рузвельт прочитал розовый листок и, не говоря ни слова, передал его Черчиллю: «Тобрук капитулировал. 25 тысяч солдат взяты в плен». Черчилль заметно вздрогнул, — поражение он принял бы, но это — позор. Короткий миг оба молчали; затем Рузвельт произнес:

— Чем мы можем помочь?

— Дайте нам столько танков «шерман», сколько сумеете, и отправьте их на Ближний Восток как можно быстрее.

Президент послал за Маршаллом. Начальник штаба едва наскреб достаточно современных танков для собственных бронетанковых подразделений в связи с перебоями в их производстве, но он вошел в положение.

— Скверное дело отнимать у солдат оружие, — сказал он, — но если в оружии нуждается Черчилль, он должен его иметь.

Из‑за падения Тобрука сопротивление англичан открытию второго фронта в Европе в 1942 году усилилось. План умирал с трудом. Черчилль и его генералы продолжали на словах признавать важность удара через пролив, отыскивая одновременно бесчисленные причины и поводы, чтобы этого не произошло. Рузвельт в целом продолжал поддерживать план, посылая в то же время корабли и поставки на другие участки широкого фронта в Африке и Азии. Стимсон ходатайствовал за план вместе с Маршаллом, до тех пор пока Рузвельт не отправил их, а также Гопкинса и Кинга в Лондон спорить с англичанами. Он снабдил их противоречивыми инструкциями: настойчиво бороться за высадку во Франции в этом году, но если это «в конечном счете и определенно не удастся», определить другое место, где войска США станут в 1942 году участвовать в боевых действиях. Американцы натолкнулись на непреодолимое сопротивление англичан второму фронту в Европе. Были рассмотрены другие пути использования американских войск в 1942 году; все больше внимания привлекала Северо‑Западная Африка.

Президент уже не мог настаивать, особенно после того, как его собственные действия стали противоречить плану 1942 года. Уступив англичанам, он добивался выполнения решения по Африке, поскольку уходило время и для проведения операции меньшего масштаба. Когда Гопкинс телеграфировал, что англичане склонны к проволочкам в осуществлении этого решения, Рузвельт потребовал, чтобы планирование операции началось немедленно и высадка в Африке произошла не позднее 20 октября. С облегчением узнав, что эти действия наконец начались, сказал Гопкинсу: «Передай Черчиллю, что приказы теперь — вперед до полного!»

Кто даст знать обо всем медведю в Москве? После обнадеживающих переговоров и полуобещаний каким образом сообщить Сталину, что удара через пролив в 1942 году не будет? Черчилль, направлявшийся в Каир произвести перестановки в ближневосточном командовании после броска Роммеля на восток, мрачно вызвался заехать в Москву, чтобы поделиться дурными вестями. Президент предложил проинформировать Сталина о том, что порядок военных операций на 1942 год определен, но не раскрывать их характера.

— Для нас существенно помнить о своеобразии личности нашего союзника, — говорил Рузвельт, — и о той сложной и опасной ситуации, в которой он находится. Думаю, нам следует попытаться поставить себя на его место, — ни от кого, чья страна подверглась нападению, нельзя ожидать подхода к войне с глобальной точки зрения.

Черчилль вылетел из Каира в Москву 10 августа — с таким чувством, будто везет большой кусок льда на Северный полюс. Для русских это тяжелое время. Немецкие войска взяли Севастополь и оккупировали весь Крым. Легко овладев Ростовом, форсировали Дон и начали медленно двигаться к Сталинграду. Южнее продвинулись к восточному побережью Черного моря, проникнув в предгорья Кавказа и устремляясь к вожделенным нефтяным месторождениям на юго‑востоке. Сталин, вновь столкнувшись с отчаянными нехватками всего необходимого, не мог забыть перебои в поставках и их отклонения, с которыми Черчилль и Рузвельт либо мирились, либо сами им потворствовали, — отклонения в Тихоокеанский регион, на Ближний Восток и даже в Англию. После того как десятая часть конвоя в Мурманск была уничтожена, Черчилль распорядился прервать столь опасные экспедиции в те длинные летние дни. Сталину он сказал, что не может защищать конвои большими военными кораблями, так как крупные потери поставят под угрозу «все военно‑морские силы союзников в Атлантике». В конце июля Сталин с возмущением ответил, что войны без потерь не ведутся и СССР несет гораздо большие потери, и добавил: «Я со всей определенностью заявляю, что советское правительство не может дожидаться открытия второго фронта в Европе до 1943 года».

Вместе с Черчиллем в Москву вылетел Гарриман; он информировал обеспокоенного Рузвельта о происходящем телеграммами. В первую вечернюю встречу Сталин, сообщал Гарриман, парировал аргументы Черчилля с резкостью, близкой к оскорблению. Нельзя выигрывать войны, говорил он, если бояться немцев. Он проявил мало интереса к идее открытия второго фронта в 1943 году. Черчилль искусно перевел разговор в русло обсуждения массированных бомбардировок немецких городов — тема, которую Сталин согласился обсуждать, — и затем перешел к планам вторжения в Северную Африку. Сталин тотчас живо заинтересовался этими планами и задолго до осуществления блестяще их обосновал.

На следующий вечер, однако, атмосфера переговоров вновь ухудшилась. Открывая встречу, Сталин вручил Черчиллю и Гарриману памятную записку с подтверждением, что открытие второго фронта в 1942 году «предрешено» во время поездки Молотова; Советы строили планы на летние и осенние месяцы своей военной кампании с учетом открытия этого фронта; срыв высадки в Европе не только «наносит моральный удар по советскому общественному мнению», но и ухудшает военные позиции англичан и американцев. Сталин сказал: если бы английская пехота сражалась с немцами, так же как русские или те же Королевские ВВС, то не столь боялась бы их. Черчилль ответил:

— Я прощаю это замечание только из‑за храбрости русских солдат.

Когда Гарриман коснулся планов переброски американских самолетов через Сибирь, диктатор повернулся к нему и отрезал:

— Войны не выигрываются планами.

На следующий вечер, сообщал Гарриман Рузвельту, произошла неожиданная смена настроения. На официальном обеде Сталин находился в прекрасном расположении духа и, казалось, совершенно забыл о неприятностях предыдущего вечера. В ходе заключительной встречи пригласил Черчилля в свои апартаменты и, представив гостю свою дочь Светлану, уделил беседе с ним шесть часов. «В целом, — телеграфировал Черчилль Рузвельту, — я определенно доволен своим визитом в Москву». Рузвельт телеграфировал Сталину: «Нам нужно объединить свои силы против Гитлера как можно раньше».

Рузвельт, подобно другим политикам, удивлялся смене поведения русских в этой короткой серии встреч. Но с такими же мистифицирующими переменами сталкивались прежде Гарриман и Иден. Делались предположения, что Сталин сам по себе настроен дружелюбно, но занимает жесткую позицию в присутствии членов Политбюро или во время их информирования о переговорах. Возможно, все обстояло проще: во время визита Черчилля в Кремль поступали тревожные сообщения с фронта, особенно из Сталинграда.

И все же Сталин фигура глубоко неоднозначная. Даже осуждая американцев и англичан за недостаточную помощь, он, должно быть, оценивал стратегический аспект взятия на себя Советами основного бремени боев на суше в 1942 году, потому что никогда не терял из виду долговременные, послевоенные решения. Если англичане и американцы медлят с возвращением в Европу, где будут стоять армии союзников после разгрома Германии?