«Президент все больше становится центральной фигурой глобальной войны, источником инициативы, действия и, конечно, ответственности». Так писал в конце 1942 года в своем дневнике Хассет. Этот человек, находившийся так близко к своему шефу, как может быть близок камердинер, и лишь чуточку менее приверженный традициям, далее писал: «Он был слегка раздосадован на задержку в наступлении на Тунис и Бизерту».
— Что они там медлят? — спрашивал он.
Тем не менее с приближением первого года войны к концу оставался спокойным и уравновешенным. Его отличала невозмутимость, бодрость духа, постоянная склонность к остроумным шуткам и смеху, способность спать в любом месте, при любом удобном случае. Все это бесценные качества для человека, взвалившего на себя столько тяжелых забот, о которых он никогда не упоминал — никогда не стремился стать мучеником при жизни и после смерти.
Живость — вот качество, которое поражало в Рузвельте его помощников и друзей в тревожные месяцы планирования военных операций, ожидания и реализации планов в конце 1942 года. Вопреки утверждениям Хассета президента часто выводили из равновесия репортеры, критики, проволочки в делах, однако он энергично брался исправлять положение. Он постоянно черпал душевные силы в общении с друзьями, анекдотах, шутках, ежедневных встречах с посетителями, в диктовке писем, подписании документов ручкой с расширенным кончиком пера, которую подарил Хассету.
Ему всегда свойственны живой интерес, непосредственная реакция, быстрая отходчивость, бесконечное любопытство, мгновенная, почти машинальная самозащита. Он поручил помощнику передать оркестру ВМФ, чтобы тот играл «Звездно‑полосатый стяг» с меньшими прибамбасами; просил жену урезать свое меню в связи с принятием нового налога на доходы, особенно большие порции еды, которые ему приносили в кабинет.
— Не знаю примеров, когда кто‑нибудь требовал добавки, за редкими исключениями в моем случае. Гораздо лучше, если я вообще откажусь от добавок.
Адмиралу Кингу, предварительно уведомившему президента о достижении своего 64‑летия и, следовательно, срока выхода в отставку, Рузвельт писал: «Ну и что из этого, старина? Я могу даже прислать тебе подарок на день рождения!» (Он так и сделал — послал адмиралу свое фото в рамке.) Президент надоедал своему соседу Моргентау по поводу необходимости выплачивать ежегодные взносы (на 750 долларов) в фонд филиала демократической партии в округе Датчисс. Отправил внучатой племяннице копию дневниковых записей своей бабушки, сделанных в Гайд‑Парке, заметив, что ни он, ни его племянница не нашли бы жизнь в Гайд‑Парке шестьдесят лет назад такой уж привлекательной. Рузвельт поблагодарил Фреда Аллена за присылку кофейных зерен, что прервало его мучительные завтраки без кофе, и «солнце снова засияло». В противном случае, писал президент, он подал бы в отставку с поста Верховного главнокомандующего и отправился бы старшим сержантом в Бразилию, где пил бы кофе несколько раз в день. Он сказал Икесу, который напросился на ленч и угрожал прийти со своей пищей, что отдаст его в лапы секретной службы, — президент лучше будет «обедать с женой моего знакомого фермера по имени Джейн». Он написал Герберту Байарду Своупу, подписавшись инициалами Грейс Талли, что президент больше никогда не будет с ним разговаривать. И вот почему:
«Он чрезвычайно оскорблен вашим предположением, что его знание и произношение французского языка такие же, как у Уинстона. У президента не только бесконечно сильнее акцент, но его вульгарный французский столь очевиден, что лучше находиться на расстоянии полмили от него, когда он говорит». Если Своуп такой уж лингвист, пусть съездит в Албанию, где должен быть открыт третий фронт. «Птичка нам как‑то прощебетала, что красота албанских горянок неописуема. Когда вы хотите туда отправиться?»
Его порадовало намерение Элеоноры Рузвельт совершить поездку в Англию. Президент составил список лиц, с которыми ей следовало встретиться, — главным образом королевскими особами.
— Люди, с которыми тебе нужно увидеться, если они позвонят, большей частью из королевских семей, несколько из них — обычные люди, включая Эдуарда Бенеша из Чехословакии.
Он написал письма, которые супруга должна была передать королю Георгу VI и королеве Вильгельмине. На вопрос жены, должна ли она подарить что‑нибудь королю Георгу, королеве Марии и Черчиллю, последовал ответ:
— Нет.
В День благодарения он пригласил на специальную службу в восточной комнате Белого дома министров своей военной администрации, командующих армией и флотом, руководителей военных ведомств и судей Верховного суда. Там он зачитал свое воззвание по случаю Дня благодарения.
— ...Да, хотя я бреду по долине теней смерти, никакое зло меня не страшит, — произносил президент мягким голосом с хрипотцой.
Сидящему рядом Дэвиду Лилиенталу он показался одним из старост маленькой церкви в Гайд‑Парке, когда, читая слова, поднимал вверх брови и почти беззвучно пел «Боевой гимн Республики». После службы он сердечно благодарил гостей, иногда чересчур эмоционально, помещая их руки в свои большие ладони. Напутствовал жен гостей, подобно священнику, стоящему у выхода из церкви после службы.
Благодарить было за что. Кажется, перелом в войне наконец наступил, говорил президент на форуме «Геральд трибюн». Несмотря на неприятности, связанные с Дарланом, несколько недель после высадки союзников в Африке были временем спокойствия для Рузвельта. «Я счастлив сегодня в свете того факта, что после трех месяцев волнений по поводу открытия второго фронта это наконец сделано», — писал он своему бывшему шефу по военно‑морскому ведомству Джозефу Дэниелсу. Он наслаждался, откинувшись в кресле, пыхтя с довольным видом сигаретой, рассказывая репортерам о длительном процессе планирования «Факела», замечая с налетом назидательности, что второй фронт нельзя купить в готовом виде в магазине. Он даже переубедил газетчиков. Некоторые из них теперь считали, что у Объединенных Наций есть большая стратегия. Она прослеживалась в высадке американских войск на Соломоновых островах, в затянувшихся боях русских и немцев на Кавказе, в охвате противника клещами в Африке. Рузвельт — один из величайших президентов военного времени, писал майор Джордж Филдинг Эллиотт, он наделен пониманием всеобъемлющей глобальной стратегии.
Если в конце 1942 года в войне был достигнут перелом, Рузвельт через год после Пёрл‑Харбора, через два года после ввода в действие ленд‑лиза и на полпути к окончанию третьего срока президентства, казалось, тоже переживал переломный момент. В течение двух лет он подчеркивал первостепенную важность военных проблем и уходил от рассмотрения долгосрочных экономических и социальных проблем. Обычно он избегал вопросов о послевоенных планах; теперь, с первым проблеском победы, казалось, больше задумывался над будущими социальными и экономическими проблемами дома и за рубежом.
Этой осенью сторонники «нового курса» всполошились. Город больше чем когда‑либо наводнили крупные бизнесмены, которые скорее занимались делом, чем критикой, в здании торговой палаты напротив Белого дома. Президент произвел «почетный роспуск» старой администрации общественных работ — символ «вторых 100 дней», прогрессивной политики Рузвельта в разгар сумятицы и потрясений 1935 года, — а также упразднил одно‑два других ведомства «нового курса». Согласно сообщениям репортеров, лидеры демократов признавали в частном порядке, что к республиканцам отошло большое количество голосов из числа членов профсоюзов, фермеров и независимых избирателей. Считалось, что президент утратил политическое чутье, провалился в достижении ключевых целей — спасти Норриса и нанести поражение Дьюи. Взбудоражился конгресс. Былые приверженцы «нового курса», такие, как Моргентау, Уоллис и Икес, больше не пользовались популярностью, изнуренные и суетливые. Появились сообщения, на этот раз верные, что Гендерсон к Рождеству уйдет в отставку.
Лилиентал считал, что в Вашингтоне преобладала атмосфера пораженчества — отнюдь не военного поражения, но краха тех целей, ради которых, как утверждалось, американцы сражались на фронтах. Он ощущал смятение духа, образование в центре вакуума, который заполняли реакционные настроения, тревога, цинизм. Его беспокойство усилилось, когда он зашел в середине декабря к президенту, чтобы обсудить предложения о посылке Хромой Утки — сенатора Норриса в долину Теннесси, Арканзаса, другие долины рек для оценки существующей там ситуации и доклада главе государства. Лилиентал предложил, чтобы Норрис доложил и о возможной роли Администрации долины Теннесси (АДТ) за рубежом, где проявляли большой интерес к эксперименту Рузвельта.
Президент был уклончив. Нет, сказал он, лучше зарубежные дела оставить в покое. На другой вечер представитель Национальной ассоциации производителей (НАП) заявил, что администрация подумывает о реализации проектов АДТ на Дунае. Лилиентал не стал дискутировать. Он покинул Белый дом с тяжелым сердцем. Ему говорили, что президент интересуется только достижением победы в войне. Увы, это правда. Лишь одно выступление в НАП — и этот человек отступил от фундаментальной предпосылки о заинтересованности Америки в благосостоянии остального мира.
Лилиентал отлучился, чтобы оставить Рузвельта наедине с Норрисом на время ленча; потом вернулся. Ему показалось, что он видит другого человека. Рузвельт говорил Норрису, что ждет от него доклада о проекте долины Теннесси и его значении для будущего Америки и других стран. Лилиентал воодушевился, — он признался, что покинул кабинет президента обескураженным. Когда Рузвельт откинулся в кресле, он выглядел таким, каким Лилиентал помнил его: в прошлом он активно воевал с врагами и обычно побеждал. У него, подумал Лилиентал, самое прекрасное в мире лицо воителя.
— Я намерен дать отпор. Не собираюсь пассивно наблюдать за происходящим. — Рузвельт крепко сжал челюсти.
Лилиентал несколько нервничал, зная, что за дверью кабинета Лихи и Маршалл ожидают приглашения войти.
— Я действительно собираюсь сказать кое‑что на следующей сессии конгрессу. — Он имел в виду речь с изложением программы, которая заставит задуматься конгрессменов и страну в целом. — А эти парни на Гвадалканале и в Африке — осмелится ли этот состав конгресса сказать им, что они вернутся в страну, чтобы столкнуться с необходимостью поисков работы, с тревогой за то, чего нельзя предотвратить, например несчастный случай, болезнь и все такое. У конгрессменов будет возможность обсудить это, размежеваться в позициях по этой проблеме.
Президент перечислял пункт за пунктом тезисы своего выступления, улыбаясь или подмигивая. Лилиентал обменялся с ним рукопожатием с намерением уйти, но президент, возбужденный, продолжал говорить. Воодушевление шефа передалось Лилиенталу, — он порывался высказать наболевшее, но никак не мог найти удобный момент, а мысль его заключалась в том, что, когда президент занимает наступательную позицию, народ его поддерживает.
Наступило время Рождества, сопровождавшееся вечеринками в Гайд‑Парке для солдат, охранявших дом Верховного главнокомандующего. На само Рождество президент и первая леди вернулись в Вашингтон. Накануне Нового года они собрались в кругу близких друзей, и, как обычно, глава государства произнес тост в честь Соединенных Штатов Америки. Все выпили под этот тост. Президент в свою очередь выпил за жену, помогающую ему справляться со своими обязанностями. По предложению Рузвельта подняли бокалы за друзей и родственников в разных частях света. Затем президент предложил тост за Объединенные Нации.