КАСАБЛАНКА

 

— Я намерен дать отпор! — восклицал президент в присутствии Дэвида Лилиентала. — Я действительно собираюсь высказать кое‑что на следующей сессии конгресса.

Однако с приближением времени обращения к конгрессу он принял более примирительную позицию, отчасти потому, что опросы общественного мнения указывали на склонность американцев поддерживать сотрудничество между исполнительной властью и конгрессом. Президент понимал, что 1943 год станет своего рода переходным годом. Это уже не время отчаянных оборонительных усилий, чем характеризовался 1942 год, но нельзя и рассчитывать, что 1943‑й станет годом всеобщего наступления на врага, тем более годом победы. Президент считал, что наступило время обсудить послевоенные надежды и политику, однако не забывал и о том, что выборы в ноябре поставили его перед лицом самой мощной оппозиции республиканцев‑демократов южных штатов, которая когда‑либо ему противостояла.

Встреченный 7 ноября 1943 года двухминутными аплодисментами на пути к трибуне, президент произнес длинную речь, рассчитанную на учет возражений всех оттенков. Он говорил уверенным тоном:

— Изнурительный период наших оборонительных усилий на Тихоокеанском театре войны подходит к концу. Теперь нашей целью является навязывание боев японцам. В прошлом году мы их остановили. В этом году мы намерены наступать.

В Европе главная задача 1942 года — ослабить давление на Россию путем принуждения Германии отвлечь часть сил на запад. Северная Африка открыла то, что Черчилль называл «подбрюшьем» стран «Оси», говорил президент. Он был настроен воинственно.

— Не буду пророчествовать. Пока не могу сказать, когда или где Объединенные Нации собираются нанести в Европе следующий удар. Но мы намерены ударить, и ударить крепко. Не могу сказать, — здесь президент начал перечислять возможные цели ритмичным, насмешливым тоном, — ударим ли мы в Норвегии или на территории стран Бенилюкса, во Франции, или в Сардинии, или в Сицилии, на Балканах или в Польше — либо в нескольких странах одновременно. Но мы, англичане и русские, обрушимся на них с воздуха массированно и безжалостно. Да, нацисты и фашисты хотели этого, и они получат это.

Тон речи смягчился. Президент дал высокую оценку военным усилиям рабочих, фермеров, даже собственников и менеджеров. Он отверг попытки представить Вашингтон «сумасшедшим домом» — разве что это столица страны, которая сражается с безумием отваги. Рузвельт извинился за распространение сложных формуляров и опросников:

— Я знаю об этом, самому приходилось заполнять некоторые из них.

Произносились и еще извинения. Власти подвергались критике за методы навязывания военного производства; многие из критических замечаний дали положительный результат, отметил президент. Некоторые производственные задания снижены, другие повышены. Производство самолетов и танков в количественном отношении снизилось по сравнению с намеченными в 1942 году контрольными цифрами. Но показатели выпуска военной продукции в целом не давали противнику почувствовать облегчение.

— Думаю, арсенал демократии наполняется хорошо.

Помимо всего прочего, президент решил поговорить о мире. Он напомнил конгрессу свое двухлетней давности послание о «четырех свободах». Солдаты не захотят по возвращении домой столкнуться с фиктивным процветанием, трущобами, пособиями по безработице или продавать яблоки на углах улиц.

— Мне говорили, что сейчас не время рассуждать о лучшем будущем Америки после войны. Говорят, это серьезная ошибка с моей стороны. Не согласен. Если защищенность каждого гражданина или семьи станет темой национальных дебатов, страна знает позицию, которой я придерживаюсь.

Но мало смысла, продолжал президент, говорить о защищенности индивида, когда под угрозой национальная безопасность.

— Несомненно, некоторые американцы даже сейчас полагают, что страна сможет успешно завершить эту войну и затем снова забраться в американскую нору и таскать эту нору за собой. Однако опыт нас учит, что нельзя выкопать нору настолько глубокую, чтобы она стала абсолютно безопасной для защиты от хищников.

Президент не стал останавливаться на послевоенных средствах и целях, но дал ясно понять, что не повторит ошибок Первой мировой войны, когда велись поиски формулы постоянного мира на основе одного лишь «прекраснодушного идеализма». Он стал красноречивым.

— Заверяю вас в реальной возможности того, что конгресс семьдесят восьмого созыва может воспользоваться исторической привилегией оказать существенную помощь спасению мира от будущей опасности, — сказал президент в заключение. — Поэтому давайте доверять друг другу, давайте удвоим свои усилия.

Впереди нас еще ожидают огромные, дорогостоящие и долговременные задачи обеспечения мира.

Но, принимаясь за решение этих задач, мы знаем: страна в хорошем состоянии, у нее здоровое сердце, сильный дух, крепкая вера.

Президент внес на рассмотрение конгресса проект бюджета «тотальной войны», в котором нашли воплощение его грандиозные планы. Цифры ошеломляли. Расходы текущего финансового года составляли 77 миллиардов долларов, в следующем финансовом году федеральное правительство планировало израсходовать 100 миллиардов долларов. В истекшие два с половиной года дополнительно обеспечены работой или призваны на военную службу более 10 миллионов человек. В 1943 календарном году требовалось еще 6 миллионов. Считаясь с настроениями в конгрессе, президент заявил, что невоенные расходы сокращены на 2 миллиарда долларов по сравнению с 1939 финансовым годом, когда они составляли 6,5 миллиарда. Но «мы быстро приближаемся к оптимальному уровню расходов на содержание правительства». Президент призвал к увеличению сбора налогов, но заявил, что не может «просить конгресс возлагать тяжелое по необходимости финансовое бремя на категории населения с низкими и средними доходами, до тех пор пока не взимаются эффективные налоги с лиц, имеющих высокие и сверхвысокие доходы». Он снова попросил ограничения зарплаты 25 тысячами долларов в год.

На самом деле под личиной умиротворенного Рузвельта скрывался все тот же суровый политический боец, не любивший газетчиков, придирчивых конгрессменов и консервативных критиков. Он не мог не заметить, что аплодисменты, которые то и дело сопровождали его речь, когда он говорил о войне, стали убывать, едва он перешел в конце к внутренним проблемам. Отношения с конгрессом, по всей видимости, будут представлять для него немалую проблему минимум до следующих выборов.

Примерно в это время Рузвельт приметил в «ПМ» поэму Говарда Дица о Клэр Бут Люс, супруге издателя Генри Люса. Эта писательница‑драматург, красавица, вновь избранный член палаты представителей от штата Коннектикут — недавний критик администрации за ведение ею «дряблой войны».

 

О прекрасная Люс. О красотка Клер!

Ты помнишь — было время:

Воздев вверх свои ручки с ногтями, покрытыми лаком,

Ты говорила: «Мы воюем дрябло».

 

 

И, пока решалась судьба голосования,

Ты демонстрировала все трюки, на какие способна.

Ты была бесконечно храброй и дерзкой,

Но была ли ты, черт возьми, ясновидящей?!

 

 

Время движется вперед...

 

Стихи продолжались в том же духе — шесть строф, — напоминая о мужественных поступках Эйзенхауэра и других военачальников в далеко не дряблой теперь войне. Они были несколько грубоваты, но Рузвельту это понравилось. Он уже давно не поддерживал контактов с Генри Люсом; лишь недавно попросил Веллеса выразить официальный протест Люсу в связи с публикацией в «Тайм», «Лайф» и «Форчун» статей, которые «наносят вред политике добрососедства с Латинской Америкой или имеют тенденцию сеять раскол среди Объединенных Наций...».

«Не можешь ли ты найти новичка конгрессмена, поддерживающего нас, — писал Рузвельт Маккормику, поместив в конверт стихи, — который дождался бы первого выступления Клер и затем процитировал эту поэму?» Однако в палате представителей не нашлось ни одного бойца, который откликнулся бы на призыв Верховного главнокомандующего совершить такой негалантный поступок.

Через два дня после обращения к конгрессу президент отбыл в Касабланку.