«Вот уже прошло шестьдесят часов, как Старый Шутник вернулся в Белый дом из своего великого путешествия, — писал в „Газетт“ Уильям Аллен Уайт по случаю возвращения Рузвельта из Касабланки. — Кусая ногти — добротные, прочные, острые республиканские ногти, — мы вынуждены признать, что Франклин Рузвельт самый непостижимый и в целом наиболее непримиримый к врагам президент, какого Соединенные Штаты когда‑либо знали... беспредельная агрессивная дерзость... Итак, вот она, эта чертова улыбчивая фигура... Мы, ненавидящие твою неординарность, приветствуем тебя».
Но не все свидетели возвращения Рузвельта домой проявили такую галантность, как республиканец из Канзаса. После первого всплеска возбуждения в связи с зарубежной поездкой президента Вашингтон, по‑видимому, погрузился в свою обычную атмосферу партизанской войны. Власть на Капитолийском холме была столь раздроблена, что конгресс утратил способность поддерживать как программы президента внутри страны, так и альтернативы им. Зато конгресс всегда готов вести расследования. Комитет Дайса настроился на дальнейшие разоблачения федеральных бюрократов. Конгрессмен Говард У. Смит, демократ, давний консервативный критик президента, занялся поисками административных проступков.
Политическая жизнь, казалось, насыщена мстительностью и мелочностью. Назначение в начале января Эдварда Дж. Флинна посланником в Австралию спровоцировало вид огласки более всего неприятный президенту. С Флинна сняли скандальные обвинения в том, что он использовал городских рабочих, чтобы вымостить двор своего загородного дома казенными каменными плитами, но руководитель кампании за переизбрание президента на третий срок оставался объектом нападок. Уилки назвал назначение крайне циничным шагом. Оно вызвало на Капитолийском холме столь бурное возмущение, что президент отменил его по обоюдному согласию с Флинном. На его решение не могло не повлиять и то, что во время шумихи вокруг Эдварда Флинна киноактер Эррол Флинн предстал перед судом по грязному делу об изнасиловании двух девочек‑подростков, хотя этого другого Флинна тоже признали невиновным.
Некоторые друзья Рузвельта были настроены к его оборонным усилиям так же критически, как и враги. «Через год после Пёрл‑Харбора, — докладывал подкомитет сената по образованию и труду, возглавляемый сторонником „нового курса“, сенатором Клодом Пеппером, — страна все еще не имеет скоординированной программы _ производства всех видов вооружений. Каждый новый кризис производства сопровождается малоэффективными попытками его разрешения». В палате представителей комитет Толана высказался за прекращение «дрейфа» в военном производстве. Внутренняя борьба в Вашингтоне накалялась. Цари бились с царями, армейские чиновники — с флотскими, гражданские — с военными. В программе найма рабочей силы господствовала неразбериха. Сенатор Ванденберг жаловался в своем дневнике «на абсолютное и полное отсутствие реальной связи между Белым домом и конгрессом относительно ответственности за ведение войны».
Президент лавировал между всеми этими рифами и отмелями со своей обычной внешней невозмутимостью и внутренним раздражением. Издатель Уайт наблюдал Рузвельта на пресс‑конференции 12 февраля. «Он выглядел веселым, уверенным в себе, временами даже праздничным, был насыщен информацией и поистине излучал свет», — отмечал этот многолетний охотник за знаменитостями. Он также обратил внимание на то, что Рузвельт изрядно погрузнел со времени прихода в Белый дом. Но «погрузнел не за счет живота — его грузность располагалась выше пупа. Плечи стали шире, шея — толстой; появились пухлые щеки и двойной подбородок; голова изменила форму...». Рузвельт обычно был энергичен, но в эту ночь Уайт, находившийся после ужина в новом отеле «Стейтлер» во время произнесения Рузвельтом речи по случаю дня памяти Линкольна, заметил, что через несколько часов президента сковала усталость, голос его утратил живость; последние фразы тот произносил так слабо, что Уайт едва его расслышал.
Имеются свидетельства Уайта и о врагах Рузвельта. Среди республиканцев существовало два вида отношения к президенту. Одни «говорят о нем в бойких, коротких, отрывистых выражениях типа „черт побери Рузвельта“, но без зубовного скрежета. Другие, выговаривая это выражение, свирепо рычат, растягивают слова, произнося одно слово на два слога, при этом злобствуя и ударяя по столу кулаком. Я принадлежу к более терпимому, простому в словесных выражениях левому крылу...».
Примерно через год мобилизационных усилий для ведения войны по крайней мере часть политиков в Вашингтоне задавалась вопросом, не стал ли президент как глава исполнительной власти злейшим врагом самому себе.