В 1943 году нигде в мире пропасть между действительностью и ожиданиями не разверзлась столь явно и зловеще, как в Китае. Нигде война и надежды Рузвельта не находились в таком зияющем разрыве.
Проблема Чана — карикатурное отображение проблемы Сталина. Китайцы тоже ожидали открытия давно обещанных второго, третьего или четвертого фронтов. Они тоже ощущали изоляцию от англичан и американцев, отчаянно нуждались в военных поставках, отвлекавшихся в Атлантику и Средиземноморье, возмущались невыполненными обещаниями и отговорками; их принимали во внимание лишь благодаря огромным человеческим ресурсам. В другом отношении внутреннее положение Китая было гораздо хуже советского. Три сотни дивизий Чана все еще держали фронт против японцев. Цены взмывали ввысь по мере того, как печатный станок выдавал новые миллиарды банкнотов. Американский заем, казалось, провалился без следа. Коммунисты последовательно укреплялись в северных районах Китая, давая крестьянам то, чего не в состоянии был дать Гоминьдан: жесткую и требовательную, но честную власть в деревне; меры борьбы против крупных землевладельцев, ростовщиков и других буржуазных монстров; участие в местной власти, коллективные хозяйства, милицию, идеологию равенства, демократии и свободы. К середине 1943 года коммунисты контролировали 150 тысяч квадратных миль территории и 50 миллионов населения.
Рузвельт не оставлял надежд на достижение Китаем больших военных успехов и послевоенное величие этой страны, несмотря на свои приоритеты — сначала Европа, во‑вторых, Россия и, в‑третьих, Китай. Он понимал также, что помощь Китаю популярна среди американцев. Кроме того, он считал, что «Китай действительно нас любит», и стремился сохранить резервы доброй воли. Полагал, что Китай после войны ждет будущее великой державы, и добивался его дружбы. Гордился доброжелательным отношением в Китае к своей стране и давними связями собственной семьи с Китаем, хотя сам никогда там не был, как и в любом другом месте Азии. Позднее Гопкинс писал: «Соединенные Штаты, хотя и поддержали „политику открытых дверей“, приобрели в Китае за это время абсолютно незапятнанную репутацию. Мы должны ее сохранить».
В начале 1943 года президент нанес сильный удар по дружбе с Китаем — удар, для которого не понадобилось ни единого орудия или бомбардировщика. Первого февраля он обратился к сенату с просьбой ратифицировать договор о ликвидации экстерриториальных прав в Китае. Десятилетиями иностранцы селились и делали бизнес в Китае под защитой собственных законов и судов, своих канонерских лодок и военных гарнизонов, не подпадая под китайские законы и правила налогообложения. В одиннадцатидневный срок сенат ратифицировал договор и покончил с положением, унизительным для Китая и приводящим в смущение Америку военного времени. Британское правительство предприняло аналогичные шаги. Своими действиями, отмечал Чан, «наши союзники провозгласили своей целью в Тихоокеанском регионе поддержку торжества человеческого достоинства и прав человека...». В конце года Рузвельт попросил конгресс аннулировать ограничительные законы против китайцев, предусматривавшие жесткие дискриминационные меры в отношении китайской иммиграции. «Страны, как и отдельные люди, совершают ошибки, — увещевал президент конгрессменов. — Мы должны быть достаточно взрослыми, чтобы признать свои прошлые ошибки и исправить их». И снова законодатели действовали быстро и благожелательно.
Надежды Рузвельта в отношении Китая сопоставимы лишь с опасениями. По мере отступления националистических армий из Чунцина распространялись слухи о возможном сепаратном мире с Японией. Американцы в Китае тревожились по поводу сообщений о значительном объеме торговли, которая велась через линии японо‑китайского фронта. Стилвелл подозревал, что Чан долго не продержится и лишь блефует. Рузвельт не был настолько уверен в этом.
Военная обстановка в начале 1943 года действительно давала мало оснований для оптимизма. Стилвелл сожалел, что на родине военные усилия Китая видят в розовом свете. Сообщал Маршаллу о том, что китайская армия на самом деле находится в отчаянном положении, «недоедает, не оплачивается, не имеет достаточной военной подготовки, находится в заброшенном состоянии и поражена коррупцией». Тем не менее разочарованный генерал вынашивал амбициозные военные планы на весну 1943 года. Предлагал, чтобы союзники отобрали у японцев ключевые районы Бирмы и освободили пути коммуникаций между Рангуном и Куньмином. Британские и китайские войска должны атаковать Бирму из Индии через горную местность на западе, ВМС союзников — наносить в это время удар с юга, из Бенгальского залива. Тогда Стилвелл отправит по Бирманскому тракту в Куньмин тысячи тонн поставок; оснастит и модернизирует китайские армии и предпримет наступление с целью овладеть морским портом в Южном Китае или Индокитае, обеспечив таким образом новый свободный путь для военных поставок и прорвав блокаду Китая.
У Стилвелла были смелые планы. Беда заключалась, однако, в его друзьях и помощниках. В принципе Рузвельт одобрял план, но все еще отдавал стратегический приоритет Европе. Черчилль холодно относился к любому плану, который отвлекал бы военно‑морские и сухопутные силы от Средиземноморья. Чан поддержал бы план лишь в том случае, если бы англичане и американцы быстро и с достаточно мощными силами подключились к его осуществлению. В противном случае план заинтересовал бы его лишь как средство политического торга. Настоящей небесной карой для Стилвелла был его приятель, генерал Клэр Ченнолт, советник Чана по ВВС и командующий авиацией, которая все еще принимала активное участие в боях с японцами. Ченнолт отличался самоуверенностью американского летчика. Он заверил президента, что со 105 истребителями, 30 средними и 12 тяжелыми бомбардировщиками способен разгромить японские ВВС и добиться поражения Японии. Стилвелл оценивал этот план со скепсисом сухопутного солдата, но Чан видел в плане средство избежать обязательств по использованию крупных сухопутных сил, хотя и сомневался в способности их мобилизовать.
Как прежде, Рузвельт оказался между конфликтующими партиями. Стимсон и Маршалл решительно поддерживали Стилвелла. Чан в канун 1943 года пробивал план Ченнолта и, как минимум, отсрочку операций в Бирме. В конгрессе группа сенаторов настаивала на увеличении помощи Китаю. В этот период на сцену выступила изящная, элегантная мадам Чан Кайши. Осенью она прилетела в Соединенные Штаты, сообщив по прибытии Гопкинсу, что ее интересует только лечение, но в то же время давая ясно понять, что возражает против стратегии «во‑первых, Европа», придает мало значения плану Стилвелла и одобряет план Ченнолта; что ей внушают подозрения англичане, как, впрочем, и американцы. В феврале 1943 года она завершила лечение и после многочасовых бесед с Рузвельтом принялась активно лоббировать в Вашингтоне вместе с помощниками и чиновниками интересы Китая. Мадам Чан заслужила рукоплескания поднявшихся со своих мест сенаторов и возгласы одобрения в палате представителей. Представленная Рузвельтом, принявшим вид благодушного дяди, 172 репортерам, она покорила прессу даже тем, что тонко намекнула на необходимость увеличить помощь Китаю.
Мадам Чан выглядела весьма привлекательно — длинное черное платье, туфли‑лодочки и блеск драгоценных камней. Она знала, как сочетать тонкую лесть с высокой стратегией. Мадам сказала Стимсону, что у него красивые руки, заставив старика насторожиться. Рузвельт оказался более благодушен; любил рассказывать друзьям — в шутливой форме, но, как считала Фрэнсис Перкинс, не без удовольствия, — как однажды попросил мадам поделиться своими впечатлениями о пребывании Уэнделла Уилки в Китае.
— О, он очень мил, — ответила госпожа Чан.
— Понятно, но что вы думаете о нем на самом деле?
— Ну, господин президент, он ведь еще молод.
Президент не мог не поддаться соблазну продолжить разговор на эту тему:
— Отлично, мадам Чан. Вы полагаете, Уэнделл Уилки молод, но каков, по‑вашему, я?
— О, вы, господин президент, — сложный человек.
Поездка мадам пришлась как раз вовремя. В конце февраля Рузвельт вплотную столкнулся с решающим выбором между планом вторжения в Бирму от группы Стимсон — Маршалл — Стилвелл и планом ударов с воздуха от группы Чан — Ченнолт. Президент выбрал по совету Гопкинса и Карри второй план. Снова в этом выборе перевесил личный фактор. Рузвельт знал, что Стилвелл не любит Чана, хотя даже президент едва ли представлял степень пренебрежительного отношения к генералиссимусу генерала, который в приватной обстановке называл Чана «продажным политиканом». Рузвельт считал, что Стилвелл относится к генералиссимусу предвзято.
— Мы все должны помнить, — говорил Рузвельт Маршаллу, — что генералиссимус прошел трудный путь к тому, чтобы стать бесспорным руководителем четырехсотмиллионного народа. Ужасно трудно добиться единства лидеров разнообразных групп — военных, педагогов, ученых, медицинских работников, инженеров, — каждая из которых стремится к власти как на местном, так и на государственном уровне. Ужасно трудно создать за короткий срок в Китае то, чего добивались в течение двух веков.
Кроме того, генералиссимус считает необходимым закрепить свое лидирующее положение. В определенных обстоятельствах этим приходится заниматься и мне, и вам. Он — глава исполнительной власти и Верховный главнокомандующий. С ним нельзя обращаться столь неуважительно или требовать от него обязательств в той же мере, в какой мы могли бы добиваться их от султана Марокко.
Рузвельт, должно быть, понимал, что посягает на авторитет мнения военных экспертов, когда отдает предпочтение плану Ченнолта, поэтому добавил:
— Между нами, если бы я не рассматривал Европейский и Африканский театры войны в широчайшем географическом смысле, то, мы с вами знаем это, мы не были бы сегодня в Северной Африке — фактически не высадили бы свои войска ни в Африке, ни в Европе!
Маршалл предупредил шефа, что тактика Ченнолта рискованна. Как только воздушные налеты начнут досаждать японцам, они нанесут удары по базам ВВС и, таким образом, битва на суше станет неизбежной в любом случае. Но президент пожелал предоставить Ченнолту реальный шанс. Стратегия, предложенная Ченнолтом, произвела на него сильное впечатление. Президент хотел также пойти навстречу Чану и мадам. Кроме того, стратегия «во‑первых, Европа» не позволила бы ему оказать существенную помощь Китаю в любом случае, а удары с воздуха по японцам принесли бы успех с минимальными потерями.
Отказ президента одобрить военную политику Стилвелла отразил фундаментальное различие взглядов главнокомандующего и генерала. Несмотря на симпатии к китайцам, особенно к крестьянам и солдатам, Стилвелл выступал за жесткий прагматичный подход к Гоминьдану. В его представлении единственная тактика, пригодная в отношениях с Чунцином, — жесткий торг, давление и подстегивание. «За все, что мы для него (Чана. — Дж. Бернс ) делаем, — писал Стилвелл Маршаллу, — следует повязать его обязательствами». Если бы «продажный политик» угрожал сепаратным миром, можно было бы назвать это блефом.
Рузвельт не мог себе позволить простого выбора одной определенной тактики. Он следовал своему излюбленному многостороннему подходу для достижения нескольких целей. Президент стремился сохранить Китай в состоянии войны с Японией. Хотел, чтобы Чан культивировал в своей стране политическую и экономическую демократию. Хотел подготовить Китай к будущей послевоенной роли великой державы, с тем чтобы он стал членом верховного органа глобальной организации и помог привлечь азиатов к новому типу международного партнерства. Он ценил добрую волю китайцев. Несмотря на стратегию «во‑первых, Европа», он стремился добиться успеха в Азии как можно скорее.
Помимо всего прочего, Рузвельт видел в Китае основу азиатской структуры новых, независимых государств и поэтому наиболее выразительный пример и опытный образец стратегии свободы. В немногих вопросах он более состоятелен в прошедшие двадцать пять лет, чем в неприятии колониального зла. Будучи во время президента Вильсона отчасти империалистом, он перешел в середине 20‑х годов к более великодушной и менее интервенционистской политике в отношении стран Латинской Америки. В качестве президента он сформулировал политику добрососедства; обратился к конгрессу с просьбой предоставить Пуэрто‑Рико максимум самоуправления; поддерживал законодательство, выразившееся в конечном счете в Законе о независимости Филиппин в 1934 году.
Американский опыт с Филиппинами действительно для Рузвельта доказательство приверженности его самого и всей страны делу освобождения человечества. В выступлении по радио 15 ноября 1942 года, в 7‑ю годовщину образования правительства Филиппинского Содружества, он напомнил американцам о более чем тридцатилетней борьбе Соединенных Штатов за суверенитет других народов, предоставлении им самоуправления, образовании Содружества с его собственной конституцией и разрабатывавшемся в период трагедии Пёрл‑Харбора плане по предоставлению ему полной независимости в 1946 году.
— Хочется думать, что история Филиппин в последние сорок четыре года демонстрирует в весьма реальном смысле образец будущего... образец глобальной цивилизации, не признающей религиозных, мировоззренческих и расовых ограничений.
Рузвельта поражало, что газетчики не разъясняли союзникам очевидное значение этого. Он сожалел, что упустил несколько возможностей покритиковать колониализм. После Касабланки он сообщил репортерам, что познакомился с различными формами колониализма в Западной Африке:
— Они весьма неприглядны.
Теперь же, после определенного периода японской оккупации, подавляющее большинство филиппинцев сохраняли веру в американский идеал свободы. Между тем Токио предпринимал энергичные усилия в области пропаганды. Кесон сообщил Стимсону, что премьер Тодзио трижды посещал Филиппины, принимал в Японии большие делегации филиппинцев и предлагал Филиппинам полную независимость. Агентство военной информации (АВН), тесно сотрудничавшее с учреждениями Филиппинского Содружества в Вашингтоне, вело контрпропагандистскую кампанию с упором на неизбежность победы союзников, освобождения островов и предоставления им полного самоуправления.
Президент считал французский опыт в Индокитае полной противоположностью американским достижениям на Филиппинах. Индокитай для него пример западного колониализма в худшем его виде. На этом регионе он сфокусировал в 1943 году все свои антиколониальные эмоции, не забывая, что данный регион превратился в 1941 году в роковую проблему отношений Вашингтона и Токио, а также послужил промежуточным плацдармом японской агрессии. Снова и снова Рузвельт давал ясно понять, что он против возвращения Индокитая под французское правление после войны, предпочитает нечто вроде опеки над ним под эгидой международного сообщества. Ходили слухи, что отношение Рузвельта к Индокитаю связано с семейными переживаниями, что его неприязнь к французскому режиму там берет начало от злоключений деда по материнской линии Уоррена Делано, который потерял на сделках с недвижимостью в Сайгоне в 1867 году много денег. Правда, однако, проще: Рузвельт был уверен, что западные державы в целом и Франция в частности правили в своих азиатских и африканских колониях недостойным образом. Коренное население Индокитая угнеталось столь неприкрыто, вспоминал Эллиотт Рузвельт слова отца, высказанные в Касабланке, что считало власть японцев более приемлемой.
Одно дело для Рузвельта обличать французов, которые едва ли могли протестовать, когда Франция оккупирована немцами, а Индокитай — японцами. Другое — конфликтовать с Джоном Буллом в лице Уинстона Черчилля. Осенью 1942 года в ответ на требования Уилки, чтобы США заняли твердую позицию в отношении империализма, Рузвельт заявил на пресс‑конференции, что Атлантическая хартия содержит посыл ко всему человечеству. Через четыре дня Черчилль заявил во время речи на обеде у мэра Лондона:
— Я не для того стал первым министром короля, чтобы председательствовать при ликвидации Британской империи.
Крупную проблему все еще представляла Индия. Эта древняя земля в 1943 году служила полигоном испытания долгосрочной стратегии Рузвельта по освобождению «всего человечества» в связи с его непосредственной потребностью вести войну со своими западными союзниками в Европе. Вслед за бурными событиями 1942 года Рузвельт послал своего старого приятеля, дипломата из Рима Уильяма Филипса, в Индию в качестве своего личного представителя. Прибыв в январе 1943 года в Нью‑Дели с желанием относиться без предубеждения к разным группам населения индийского общества и взглядам, Филипс вскоре стал оценивать развитие ситуации как все более тревожное. Жестокость британского вице‑короля Маркеса Линлитгоу и его правительства освободила Филипса от иллюзий. Несколько недель подряд он отсылал в Вашингтон подробные мрачные доклады, часто непосредственно в адрес президента. Ганди, находящийся в заключении, собирается объявить голодовку. В тюрьму брошены Неру и десятки тысяч других представителей партии «Индийский национальный конгресс». Индийцы не верят британским обещаниям. Вице‑король, следуя букве директив из Лондона, оставался непреклонным. За фасадом эмоциональной солидарности на основе антибританских настроений индийцы переживали болезненные расовые, региональные и классовые конфликты. Их объединял Ганди, который, как отмечал Филипс в письме президенту, был «богом, почитавшимся людьми», хотя богом весьма непрактичным. Опасаясь смерти Мохатмы в обстановке взрывов ужасного насилия, Филипс пытался навестить индийского лидера и продемонстрировать обеспокоенность американцев положением в Индии. Этому воспротивился вице‑король, подлинное карикатурное изображение тори отжившей эпохи.
Более всего настораживал доклад Филипса о стремительном падении доверия индийцев к Рузвельту, Соединенным Штатам, Атлантической хартии, к самим западным идеалам свободы. По прибытии в страну он обнаружил распространенное в обществе убеждение, что только президент США способен оказать эффективное влияние на англичан. К апрелю Филипс докладывал, что индийцы все больше теряют веру в американские проповеди об освобождении угнетенных народов. Соединенные Штаты теряли шанс завоевать симпатии и доверие народов Индии. Это чревато негативными последствиями не только для ведения войны, но и «для будущего наших отношений с цветными расами». Не только индийцы, но также другие народы Азии склонялись к оценке войны просто как к конфликту между фашистскими и империалистическими державами. Мог ли президент склонить англичан к какому‑нибудь примирительному жесту?
Не мог или, по крайней мере, не склонил. Вопрос заключался в малом: либо Вашингтон поддержит просьбу Филипса к вице‑королю о свидании с Ганди, продолжавшим голодовку, либо Филипс добивается этого сам. Государственный департамент в такой поддержке отказал. Филипс попросил о свидании от своего имени, но его просьба осталась без удовлетворения. В конце апреля Филипс отбыл в Вашингтон «для консультаций» — на сем его миссия в Индию завершена.
Через две недели он имел беседу с Рузвельтом. Собирался излить перед президентом душу, высказав соображения об опасности превращения Индии в будущем во враждебную или нейтральную державу, распространении на субконтиненте апатии и отчаяния, о праве Америки иметь голос в решении индийских проблем в свете ее вклада в войну. Однако, обнаружив президента в одном из знакомых ему говорливых состояний, спецпосланник понял, что не возбудит в главе государства интерес к своему рассказу — Рузвельт не сдвинется с места. Президент пытался оказать давление на Черчилля в вопросе об Индии годом раньше, но потерпел неудачу. Каковы бы ни были личные переживания Рузвельта, он, по словам Халла, не поставит под угрозу распада объединенное командование, которое создал вместе с премьер‑министром в Европе.
Рузвельт не покидал этой позиции и в ходе разгула стихии в 1943 году. Циклон и три океанских вала разорили Западную Бенгалию, смыв урожай и принеся болезни сельскохозяйственным культурам. К середине 1943 года голодали сотни тысяч бенгальцев. Общее число погибших составило около двух миллионов — это в три раза превышало общее число потерь англичан и американцев за всю Вторую мировую войну. В августе 1943 года власти Калькутты слали Рузвельту отчаянные телеграммы с мольбой о поставках зерновых и молочного порошка. Просьбы остались без ответа. В сентябре председатель Индийской лиги Америки направил президенту телеграмму с просьбой оказать помощь жертвам голода и ходатайствовать за освобождение Ганди, который только что пережил голодовку. Его телеграмму переслали в Государственный департамент.
На короткое время в середине войны две атлантические державы оказались способными влиять на жизнь целых континентов, играть судьбами целых народов, даровать «четыре свободы» или отказывать в них. Но даже в 1943 году заметны зловещие признаки роста мощных социальных и экономических сил. От разведывательных служб, корреспондентов газет, включая блестящего Теодора Уайта, имевшего корпункт в Чунцине, знаменитых писателей, включая Перла Бака и Агнес Смедли, просачивалась информация о самоотверженности и цепкости китайских коммунистов в противовес нарастающей коррупции и летаргии Гоминьдана. В Индокитае, Бирме, Индонезии и других колониальных регионах усиливалось националистическое сопротивление не только японцам, но также западному колониализму. Во всей Азии коммунисты и националисты пользовались благоприятной возможностью Возглавить долго вызревавшее восстание против империализма и колониализма. У этих сил собственная стратегия освобождения.