Политическая стратегия президента подверглась вскоре суровым испытаниям в Италии. В Касабланке Рузвельт и Черчилль одобрили план военных атаковать Сицилию, как только будут готовы для этого войска после захвата Северной Африки. Они надеялись, что овладение этим островом, расположенным у самого носка «итальянского сапога», послужит началом падения режима Муссолини. Этот план был так же дерзок, как и операция «Факел». Командиры и штабисты не могли даже полностью отдаться его разработке, поскольку еще продолжались бои в Тунисе. Силы вторжения накапливались за счет воинских контингентов из самых отдаленных мест, включая Соединенные Штаты. Крупная воздушно‑десантная операция планировалась впервые. Снова недостаток десантных средств осложнял планирование, но масса морских транспортов для перевозки танков и грузовиков‑амфибий позволила высадить сильную группировку войск на юго‑восточной оконечности сицилийского треугольника.
10 июля 1943 года 7‑я армия Паттона и 8‑я армия Монтгомери совершили высадку при мощном авиационном прикрытии на юго‑восточных пляжах и равнинах Сицилии. Погода не благоприятствовала. Парашютистов отнесло ветром далеко от места высадки. Они приземлялись в различных районах Юго‑Восточной Сицилии или падали прямо в море. Войска Паттона начали наступление в западной части острова в направлении Марсалы и Палермо, затем резко повернули на восток вдоль северного побережья; между тем англичане двигались к вулкану Этна. Немцы, как обычно, оказывали стойкое сопротивление, но десантники теснили противника, опираясь на превосходство в авиации и огневую поддержку с моря. Морским артиллеристам удавалось даже поражать немецкие танки прямой наводкой. Бронетанковые части вермахта закрепились на последнем рубеже вдоль зубчатого хребта, отходящего от Этны. Затем остатки немецких и итальянских войск начали искусный отходной маневр с целью переправы на континент через Мессинский пролив. Падение Сицилии произошло в течение тридцати восьми дней боев; потери союзных войск составили 20 тысяч убитыми. Немцы потеряли 12 тысяч убитыми и попавшими в плен; итальянские потери достигали 147 тысяч солдат, в основном военнопленных.
В середине 1943 года напряженная ситуация в Средиземноморье заслонила развитие событий в Южной Азии и Тихоокеанском регионе. Здесь после овладения Гвадалканалом войска Макартура с большим трудом продвигались по длинной гряде Соломоновых островов, нацеленной издалека прямо на Японию. В ближних боях на акватории заливов и лагун ВМС обеих сторон несли большие потери. В начале осени при помощи общевойсковых операций армии, флота, ВВС и морской пехоты был обеспечен контроль над центральной частью гряды Соломоновых островов, хотя приходилось просто обходить без боя некоторые укрепленные позиции противника и двигаться в направлении Бугенвилля в северную часть Соломоновых островов. В 500 милях к западу от гряды американские, австралийские и новозеландские войска медленно двигались перекатами по восточному побережью Новой Гвинеи в направлении оплота японцев в Рабауле. Захват и обход военных баз противника, использование оптимального сочетания амфибийных войск, углубление в горы и джунгли без того, чтобы войска были отрезаны от главных сил или увязли в болотах, — все это требовало от Макартура максимума изобретательности. Осенью его войска находились в середине протяженного северного побережья Новой Гвинеи и угрожали Рабаулу.
В Бирме война усиливалась и ослабевала посредством коротких прерывистых стычек. В северной части Тихоокеанского региона после захвата Атту в открытом ожесточенном сражении американцы были поражены отсутствием противника в Кыске, когда состоялось тщательно подготовленное вторжение на остров. В целом Тихоокеанский регион в 1943 году соответствовал своему менее важному значению в общей стратегии; в Европе же впервые дал трещину единый фронт стран «Оси».
В ясный летний полдень 25 июля президент работал вместе с Розенманом и Шервудом в Шангри‑Ла над текстом беседы у камелька, когда из Белого дома позвонил Эрли, чтобы сообщить о переданной по радио срочной новости об отставке Муссолини. Президент встретил сообщение с удивлением и некоторым скептицизмом. Помощники Рузвельта старались получить подтверждение новости, однако официальные лица, к которым они обращались, сами искали у них подтверждения. Президент успокоился:
— Ладно, мы узнаем об этом позже.
Троица не спеша пообедала и поехала назад в Вашингтон. Шервуд не мог прийти в себя от удивления в связи с тем, что в течение пяти часов Белый дом не располагал средствами выяснить, действительно ли ушел в отставку один из лидеров «Оси». Вскоре новость подтвердили; подробности отставки Белый дом узнал значительно позже.
Потеря Африки, владениями в которой некогда гордилась превозносимая дуче новейшая Римская империя, поставила Муссолини на грань нервного срыва. Затем последовали вторжение союзников на Сицилию и многократные вызовы дуче Гитлером посовещаться на севере Италии. Они встретились в Фелтре, на вилле, которая показалась обескураженному дуче кроссвордом, превратившимся в дом. Пока Муссолини сидел с безучастным взглядом в большом кресле, Гитлер бранил итальянцев за трусость и беспомощность на Сицилии. Однако в конце концов он пообещал подкрепления и ободрил дуче. История, сказал он, для них еще не закончилась.
Вернувшись в Рим, теперь подвергавшийся бомбардировкам союзников, Муссолини становился все более подавленным по мере того, как его солдаты отступали и сдавались на Сицилии. Вокруг дуче росли настроения недовольства и уныния. Члены великого совета, который бездействовал несколько лет, потребовали созыва совещания для обсуждения кризиса. Его назначили на 24 июля в палаццо Венеция. Опасаясь за свою жизнь, некоторые из членов совета прибыли на совещание, спрятав под полой оружие и ручные гранаты. Однако бояться им было нечего — Муссолини сломлен. Еще недавно презиравший парламентскую говорильню и коллективизм, он был вынужден высидеть шесть часов, слушая возгласы осуждения в свой адрес. Совещание завершилось голосованием, в ходе которого против него подано 11 из 19 голосов членов совета. На следующий день король Виктор‑Эммануил III принял дуче, освободил от должности и проводил за дверь до парадной лестницы. Здесь безвольного бывшего диктатора препроводили в санитарную машину и увезли в место заключения — в казармы военной полиции.
«Ось» дала первую трещину. Рузвельт ликовал. Но час торжества снова поставил его перед политическими дилеммами. Агентство военной информации случайно перехватило радиопередачу, в которой комментатор называл Виктора‑Эммануила «слабоумным мелким корольком». На следующее утро эта фраза была напечатана в «Нью‑Йорк таймс», а еще через день президент призвал репортеров «никогда не делать этого». В беседе у камелька он высказался за безоговорочную капитуляцию Италии.
— Мы никогда не пойдем на сделку с фашизмом каким‑либо способом или в какой‑либо форме, — говорил президент. — Мы не позволим фашизму сохраниться в каком‑либо виде.
Однако становилось очевидным, что король остается на троне и попросил маршала Пьетро Бадольо, бывшего командующего корпусом командос дуче, стать главой правительства.
Сообщник Муссолини Виктор‑Эммануил останется королем? Разоритель Эфиопии Бадольо унаследует власть дуче? Американские либералы снова негодовали. Против чего, в конце концов, велась война — против фашизма или против агрессии? Сегодня Бадольо, а завтра — Геринг и Геббельс? Будет ли реакционный Государственный департамент и дальше направлять американскую военную стратегию? Продолжит ли Рузвельт сделки с бандой монархистов, клерикалов и реакционеров? Чтобы ответить на эти вопросы, Рузвельт устроил пресс‑конференцию. Значение проблемы, говорил он, сводится к старым спорам о том, что первично — цыпленок или яйцо.
— Когда победоносная армия вступает в страну, она решает в первую очередь две существенные задачи. Первая состоит в подавлении вооруженного сопротивления. Вторая — в пресечении анархии после подавления вооруженного сопротивления. С состоянием анархии трудно бороться, это требует большого количества войск.
Меня не волнует, с кем мы имеем дело в Италии, пока страна не входит в систему фашистского правления, пока существующая в ней власть добивается разоружения, пока нет анархии. Сейчас там может быть король или нынешний премьер‑министр, мэр города или деревни...
Вспомните также, что в Атлантической хартии кое‑что сказано о самоопределении. Это делается далеко не сразу. Нельзя ожидать, что самоопределение будет достигнуто в первую же неделю, что противники новых порядков сложат оружие. Другими словами, здравый смысл...
Споры продолжались. Политическая стратегия Рузвельта сталкивалась в 1943 году с двумя проблемами. Одна заключалась в явной сложности и распыленности информационных и пропагандистских служб. Вместо учреждения централизованной организации президент следовал своей обычной тактике создания параллельных ведомств с неопределенными, но вместе с тем перекрывающими друг друга полномочиями. Военные службы занимались ведением психологической войны. Роберт Шервуд курировал службу международной информации во главе с Уильямом Донованом, который координировал информационную деятельность. Старый приятель Рузвельта, заведующий библиотекой конгресса Арчибалд Маклейш руководил Агентством фактов и цифр. Курировал агентство, включая пропаганду, Нельсон Рокфеллер, координатор межамериканских проблем. Он настаивал на самостоятельности агентства и праве докладывать лично президенту. Эти люди — журналисты, общественные деятели, эксперты по военной психологии, рекрутированные на службу интеллектуалы — составляли блестящую плеяду талантов, но они были склонны следовать собственным прихотям, соперничать за фонды и делать упор скорее на удачу, чем на долговременную политическую борьбу.
В середине 1942 года Рузвельт учредил Агентство военной информации (АВИ) во главе с талантливым журналистом и радиокомментатором Элмером Дэвисом. В начале следующего года, после того как выявились разногласия по вопросам психологической войны между АВИ и Агентством стратегической войны, президент решил передать в ведение АВИ все внутренние и внешнеполитические информационные и пропагандистские программы, кроме латиноамериканских. Позднее Шервуд был назначен главой зарубежной службы АВИ. Внутренняя служба агентства, которую возглавлял ряд поспешно сменявших друг друга директоров, встретила резкую оппозицию со стороны конгресса. Раздраженная памфлетами АВИ, особенно трактовкой антиинфляционных мер, обсуждением темы участия негров в войне, а также серийным выпуском карикатур, раскрывающих героическую историю Верховного главнокомандующего, палата представителей немедленно аннулировала внутреннюю службу и затем нехотя позволила сенату спасти ее. Под деликатным руководством Дэвиса пропагандистские усилия АВИ приобрели координацию и целеустремленность, но кое в чем сохранялись недостатки и слабости. Дэвис считал свои личные отношения с президентом радушными, но неудовлетворительными на ведомственном уровне. Он даже подумывал во время взрыва эмоций вокруг Бадольо об отставке. Тем не менее, когда дым рассеялся, выяснилось, что причиной инцидента стало недопонимание стратегии политических действий президента.
Был еще один источник тревоги по поводу пропагандистской войны. Разумеется, Рузвельт со своим даром политического влияния придал пропагандистской деятельности необыкновенный размах и силу. Британский эксперт Ричард Кроссмэн считал речи президента и Черчилля наилучшими примерами для пропагандистов. Проблема заключалась в разрыве между высокими принципами и каждодневными ситуациями и возможностями. В то время как многие комментаторы, например, выступали за безусловную капитуляцию как выражение решимости и единства Объединенных Наций, на практике этот принцип не соблюдался в полной мере. Так, пока в голову людей вбивали тезисы о важности безоговорочной капитуляции, союзное командование шло на уступки — как в случае с первоначальными условиями прекращения огня Италией, выдвинутыми Эйзенхауэром. Это подрывало основную доктрину.
Ослаблять и подавлять моральный дух населения враждебных государств; возбуждать надежды свободы и поощрять движение сопротивления в оккупированных странах; завоевывать симпатии простых людей и тем самым влиять на руководство в нейтральных странах; противодействовать попыткам противника расколоть Объединенные Нации; содействовать пониманию в союзных странах идеалов и политики США — вот в чем состояли главные цели политической борьбы администрации. Ее идеи распространялись по радио, в фильмах, листовках, плакатах, через газеты и прочие средства массовой информации. Противник проявлял такую же активность и на более профессиональном уровне. Гитлер пришел к власти как искусный пропагандист; понимал тесную связь между пропагандой и организацией; пришел к выводу, что большинство людей «по натуре женственны» и движимы больше чувством, чем логикой; настаивал на простоте пропаганды, «потому что люди мыслят примитивно»; не верил, считает З.‑А.‑Б. Земан, «в отличие от Джефферсона, что люди состоят из индивидов, способных определять свои политические судьбы...». А в Геббельсе он нашел блестящего и неутомимого оратора.
Для нацистской пропаганды Рузвельт и его богатые, сытые соотечественники стали излюбленными мишенями. Немецкие студенты Высшей политической школы, готовившей специалистов по пропаганде, оттачивали свое мастерство в первые месяцы войны на полемике с содержанием выступлений по радио и пресс‑конференций Рузвельта, его оценками роли Вудро Вильсона, его морализаторством, его наивными сверхупрощениями и более всего его неприязнью к Германии. Согласно ориентировкам для студентов по Рузвельту и общественному мнению США, американцы в принципе последователи Джефферсона, но фактически президент передал контроль над страной лоббистам, профессиональным политикам и прессе. «Сегодня в Соединенных Штатах проповедуют идеи Джефферсона, но на практике следуют Гамильтону: прежде почитали Билль о правах, свободу и равенство, верили в простого человека. Ныне выступают за увековечение неравенства, систематическое насилие правительства над народом в интересах государства и капитала». Во внешней политике, внушали студентам, американцы мечутся между пацифизмом и мессианством, морализаторством и экономическим империализмом.
Посылы нацистской пропаганды в 1943 году колебались в диапазоне от стандартных утверждений, будто еврейско‑капиталистическо‑коммунистические силы контролируют правительство США, до старых попыток внести раскол в ряды союзников. Согласно этим посылам, Джон Булл стремился обескровить Америку, в то время как янки пытались растащить Британскую империю. Красные готовились поставить под власть коммунизма после войны всех своих союзников. На фронте через немецкие листовки и громкоговорители велась пропаганда, имевшая целью воспользоваться усталостью и тоской по дому «Джи ай». Однако стержнем всей нацистской пропаганды был антисемитизм. Так, на немецкой листовке под заглавием «Женщина, которую ты оставил дома» изображен разбогатевший спекулянт Сэм Леви, лапающий свою секретаршу Джоан Гопкинс, которая любит Боба, но не знает, когда Боб вернется с войны. И разве предосудителен легкий поцелуй между друзьями?
Задачу противодействия пропаганде подобного рода Рузвельт вполне мог оставить в ведении фронтовых специалистов психологической войны. Как главный пропагандист он нес ответственность за идеи, служившие руководством для других. На этом уровне главная проблема, занимавшая в 1943 году Рузвельта и Гитлера, состояла в оценках старого либертарианского тезиса Джефферсона или его более современного и положительного, расширительного значения свободы. Оба противника пользовались большей частью различными символами. Гитлер превозносил дисциплину, авторитет и отечество, осуждал большевизм, интернационализм, плутократию и, конечно, евреев. Рузвельт не мог стоять на той же почве. Но один символ, содержательный сам по себе и имевший глобальное значение, принимался обеими сторонами и, следовательно, был объектом борьбы обеих сторон — это свобода.
Некогда Гитлер интерпретировал свободу лишь как жизненное пространство для немцев, но последовательно менял ее значение до и во время войны в направлении свободы масс пользоваться безопасностью и комфортом. Свободу с англо‑американской точки зрения он расценивал как свободу демократий эксплуатировать остальной мир, свободу плутократов в рамках демократий эксплуатировать массы. «Если англичане уверяют, что борются за свободу, они могли бы показать замечательный пример, предоставив полную свободу странам, входящим в империю». Символ свободы к середине войны распространялся на весь мир. Черчилль обращался к американцам как к соратникам в борьбе за свободу. Сталин в приказе солдатам провозглашал войну войной за свободу. «Ирония состоит в том, — отмечалось в японской радиопередаче на английском языке в конце 1943 года, — что американцы, американское оружие и деньги используются в то же время для лишения народов Азии права быть свободными людьми... Американцы, которые во время Гражданской войны сражались против рабства, которые полагали, что сражаются в этой войне за освобождение всего человечества, должно быть, с болью в сердце воспринимают трагический курс, которым ведет страну их президент». Слово «свобода» было на устах всех людей, порабощенных колониализмом, но вкладывающих в него особый смысл.
Рузвельт неоднократно изобличал гитлеровское понятие свободы. Он усматривал в нем не свободу жить, но свободу для нацистов господствовать и порабощать человечество. Президент, считавший себя экспертом по общественной психологии, пытался внедрить понятие свободы, отвечающее нормам гуманизма и улучшения условий жизни.
— Суть нашей сегодняшней борьбы состоит в том, чтобы человек был свободен, — говорил он за месяц до Пёрл‑Харбора. — Не может быть реальной свободы простого человека без просвещенной социальной политики. В конечном счете это и есть цели, за которые сражаются сегодня демократии.
Президент в ходе войны упорно проводил эту мысль. Но на пропагандистском поприще он сталкивался с двойным препятствием. Его цели войны и послевоенные планы были сформулированы красноречиво, но настолько общо, что комментаторы не могли связать их с потребностями людей в хлебе и масле, с политикой, значимой для народов других стран. Когда президент обращал свои принципы в конкретные предложения и затем в реальную политику, например в предложения об уравнительном налоге, его одолевали конгрессмены‑консерваторы, лоббисты и организации богачей, на которые указывали пальцами нацисты. Когда президент высказывался за свободу колониальных народов, он наступал на мозоль своего соратника по оружию тори Уинстона Черчилля. Вражеская пропаганда использовала любое противоречие между принципами Рузвельта и действиями его администрации.
Ей не требовалось тратить много усилий, чтобы найти такие противоречия. В начале лета 1943 года толпы людей в Лос‑Анджелесе хлынули в Бельведер, Уоттс и другие районы города, населенные этническими мексиканцами, в поисках «пособников черномазых», которых избивали, раздевали догола перед бесновавшимися группами хулиганов. Неделей позже первая драка в парке Детройта спровоцировала оргию расового насилия: банды негров и белых бродили по улицам, разбивая стекла окон, поджигая дома, опрокидывая автомобили, грабя магазины, захватывая оружие в ломбардах. Были вызваны правительственные войска, закрыты бары, введен комендантский час; 23 человека погибли, 700 ранены. Вспышки расовых конфликтов имели место в Ньюарке, Мобиле и других городах. Из тюрьмы Флориды вытащили чернокожего американца и подвергли линчеванию. Росла напряженность в некоторых лагерях для перемещенных лиц.
Специалисты по психологической войне подчеркивают, что пропаганда наиболее эффективна тогда, когда тесно связана с эффективной программой действий. Некоторые вражеские пропагандисты надеялись, что расовые беспорядки и классовую ненависть в США можно обратить против Рузвельта. Несомненно, он служил за это мишенью критики. Его представляли как диктатора, обманщика, «паралитика» с извращенными мозгами, тирана, жаждущего мировой гегемонии, «Дон Кихота современности, живущего в мечтах». Ему постоянно припоминали предвоенное обещание уберечь американских парней от войн за рубежом. Возвышенные тирады президента против колониализма язвительно сравнивали с его неудачными попытками повлиять на атлантические колониальные державы. С приближением 1944 года казалось, что обещания и дела Рузвельта подвергнутся испытаниям не только дома, но и во всем мире.