Репортеры редко видели президента столь разгневанным, как на пресс‑конференции 21 августа 1943 года. Рузвельта просили прокомментировать сообщения о том, что Сталин предложил трехстороннюю конференцию. Нет, он не станет это комментировать, но желает сказать еще кое о чем, и по существу. Один газетный комментатор совершил акт вероломства в отношении собственной страны — посягнул на единство Объединенных Наций и, следовательно, нанес ущерб военным усилиям.
— Не сомневаюсь, что все его заявление — ложь от начала до конца; ничего нового нет, поскольку этот человек постоянно лжет своими комментариями.
Репортеры знали, кого и что он имел в виду: Дрю Пирсон только что написал в «Вашингтон мерри гоу раунд», что Корделл Халл — «давний русофоб», а в радиопередаче утверждал, что Халл и его главные помощники «Адольф Берле, Джимми Данн, Брекинридж Лонг действительно желают, чтобы Россия истекла кровью, — и русские знают об этом...». Халл показал эти заявления президенту, заклеймил их как «чудовищные, дьявольские фальшивки» и пригласил советского поверенного в делах Андрея Громыко в Государственный департамент, чтобы опровергнуть ложь.
Наблюдатели гадали, почему администрация отреагировала столь резко на кажущийся мелочным укол. Пирсон не первый, кто выдвигал против администрации подобные обвинения. Все дело во времени их появления. В конце августа 1943 года, сразу же после Квебека, президент столкнулся с фактом, что его план по объединению всех антифашистских сил рушится. Хотя в 1943 году военные поставки России резко возросли, они сопровождались бесчисленными жалобами и недопониманием с советской стороны. Ответственные американские чиновники ворчали, что Советы в публичных и частных оценках преуменьшают значение военных усилий США. Советские газеты хором подвергали критике дипломатические и военные действия своих союзников. И кроме того, ни Черчилль, ни Рузвельт еще не встречались с Чан Кайши.
После Квебека Сталин, очевидно, уязвлен еще одним совещанием Рузвельта и Черчилля по вопросам войны в его отсутствие. Больше терпеть это он не собирался и направил в августе послание президенту и премьеру: «На сегодня обстановка выглядит так: США и Великобритания достигают друг с другом соглашения, а СССР информируется о соглашении между двумя державами как третья сторона, находящаяся в положении пассивного наблюдателя». Сталин имел в виду переговоры с Италией, но в целом считал себя исключенным из англо‑американских дискуссий. Его реакция озадачивала, поскольку раньше он отказывался встречаться с Рузвельтом и Черчиллем. Возможно, в данный момент для него важнее было высказать обиду, чем встретиться, — в том смысле, что русские несли основное бремя войны, но воспринимались союзниками наполовину.
Осенью 1943 года более всего тревожили разрозненные признаки того, что Советы всерьез сделают ставку на одностороннюю стратегию. Отзывы Майского и Литвинова служили зловещим напоминанием о дипломатической прелюдии к нацистско‑советскому пакту 1939 года. Весь 1943 год поступали сообщения о зондаже обстановки Берлином и Москвой — хотя условия и степень серьезности возможного сближения оставались неясными. Кремль постоянно выражал беспокойство, что англичане и американцы пойдут на сделку с немецким правительством без Гитлера и оставят Германию и СССР в смертельной схватке один на один. Некоторых русских, казалось, меньше беспокоила отсрочка десантной операции через пролив. Александр Корнейчук, заместитель комиссара по иностранным делам, говорил в Москве Александру Вирту:
— Дела у нас на фронте идут так хорошо, что, может, лучше, если второго фронта не будет до будущей весны. Открыть второй фронт немедленно — и немцы могут позволить англичанам и американцам оккупировать Германию. Это выставит нас в довольно глупом виде...
Не блефует ли Москва? Не утонченный ли это шантаж? Не стоит ли Россия на распутье между двумя внешнеполитическими курсами — сотрудничеством в рамках коалиции и агрессивной изоляцией, как требовала, видимо, обстановка? Рузвельт и Сталин имели в своем окружении упертых политиков, с которыми приходилось спорить. Президент сталкивался с такими политиками как в администрации, так и вне ее. Некоторые чины в Пентагоне доказывали: Советы преследуют сугубо эгоистичные цели, способны понимать лишь язык силы; Вашингтон должен проводить реалистичную политику, следовать стратегии баланса сил. Уильям Буллит представил Рузвельту в начале года подкрепленный доказательствами, убедительный доклад, в котором утверждалось, что Россия не окажет никакой помощи в войне с Японией по окончании европейской войны, а Англия — крайне незначительную; Москва будет решать свои проблемы в Европе, пока США ведут боевые действия в Тихом океане, и Рузвельт должен либо добиться от Москвы и Лондона серьезных уступок, либо изменить всю стратегию, сделав приоритетом войну с Японией.
Многие из несогласных демократов все еще добивались переключения главных усилий на войну в Тихоокеанском регионе. Ходили слухи, будто лидеры республиканцев поддерживали негласные контакты с Макартуром. Другие ушли недалеко от прежней изоляционистской позиции. Однако часть республиканцев, и особенно Уилки, занимали передовую позицию — поддерживали курс на упрочение англо‑американо‑советского партнерства и лидерства США в сильной послевоенной организации безопасности. Республиканцы провели на острове Макинак, в Мичигане, широко разрекламированную конференцию в качестве прелюдии к президентской кампании 1944 года. Некоторые из конгрессменов оставались такими же консерваторами, как и прежде, но президентские республиканцы во главе с Дьюи от Нью‑Йорка, Уорреном от Калифорнии и другими губернаторами занимали в целом интернационалистскую позицию. Похоже, Рузвельту предстояло иметь дело с двумя внешнеполитическими линиями республиканцев: одной следовали президентские республиканцы, другой — республиканцы конгресса.
Однако в самый темный период советско‑американских отношений пробился луч света, принесший благоприятную возможность. После взятия назад своего согласия встретиться с Рузвельтом в Фэрбенксе Сталин регулярно отклонял предложения Черчилля и Рузвельта установить новый срок встречи трех лидеров. Тем не менее одобрил идею конференции в Москве министров иностранных дел трех стран; обмен мнениями относительно планов этой встречи привел, естественно, хотя и необъяснимым образом, к постепенному принятию Сталиным первого приглашения на встречу «Большой тройки». Президент и маршал долго спорили о месте конференции. Рузвельт уверял, что не может лететь в Тегеран, поскольку не в состоянии подписать или отклонить законопроекты конгресса в течение десяти дней, которые предоставляет ему конституция. Сталин упорно настаивал на столице Персии. Оба лидера намекали, что планы проведения конференции могут быть сорваны, если не признают его выбор; Сталин выиграл этот дипломатический «петушиный бой» — Тегеран намечен в качестве места встречи.
Поездка в Москву Халла стала полезным средством дипломатического зондажа президента и чем‑то вроде триумфа для государственного секретаря. Он покинул Вашингтон, повысив свой престиж в столице, поскольку президент наконец потребовал отставки Самнера Веллеса, который продолжал раздражать Халла своими самостоятельными выходами на Белый дом и зарубежных послов. «Галантному старому орлу», как позднее называл Халла Черчилль, удалось как‑то пережить первый в жизни авиарейс, изнурительные споры, банкет в Кремле. Он вел переговоры с Иденом и Молотовым по вопросам обширной повестки дня хладнокровно, хотя и несколько нудно. Выяснил, что русские заинтересованы главным образом в открытии второго фронта, англичане — в политических преобразованиях в Италии, в то время как сам он добивался декларации четырех держав о принципах послевоенной безопасности. Заручился согласием Молотова на реализацию американского проекта. Основная проблема не столько содержание — принятие на себя обязательства проводить консультации и совместные акции по обеспечению международного права и порядка до учреждения глобальной организации по безопасности, — сколько вопрос, следует ли привлечь к подписанию документа Китай, чего Рузвельт и Халл очень хотели. В конце концов Молотов согласился и на это.
В последний вечер конференции Халл сидел на банкете в честь делегации США в Большом Екатерининском зале Кремля. Маршал был необычайно любезен. Впрочем, когда Халл попытался склонить хозяина банкета к встрече с Рузвельтом не в Тегеране, а где‑нибудь поближе к Вашингтону, Сталин посуровел. Затем неожиданно сделал заявление, которое наэлектризовало Халла. Государственный секретарь счел это заявление настолько важным, что сообщил о нем президенту телеграммой, первая часть которой зашифрована кодом ВМС, а вторая — армейским:
«Секретно, срочно.
Москва, 2 ноября 1943 г.
Президенту, лично от Халла, совершенно секретно.
От высочайшего представителя власти мне передано сообщение, которое мне надлежит направить лично Вам в полной секретности. Сообщение обещает вступление в войну и помощь в разгроме противника».
«Секретно.
Без номера, совершенно секретно, президенту, лично от Холла.
На Дальнем Востоке после поражения Германии (здесь заканчивается часть телеграммы, зашифрованная другим кодом). Пожалуйста, телеграфируйте мне чрезвычайно срочно свое мнение в Каир».
У нас нет документальных подтверждений ответа Рузвельта Халлу. Возможно, его столь же озадачила телеграмма государственного секретаря, сколько обрадовала. В сущности, новость нельзя отнести к разряду сенсационных, поскольку Советы давно намекали о своем желании присоединиться к войне с Японией после разгрома Германии. Но то, что Сталин сделал такое определенное и важное обещание без политического торга и как бы невзначай, причем скорее Халлу, чем Рузвельту, должно быть, и озадачило президента. Несомненно, он полагал, что пелена таинственности вокруг всего этого скоро спадет, поскольку сразу после триумфального возвращения Халла из Москвы президент отбывал на конференцию с Черчиллем и Чан Кайши в Каире и, как он надеялся, в последующем — на встречу со Сталиным.
В день прекращения огня 11 ноября 1943 года, когда сгустилась тьма, президент, Гопкинс, Лихи, Уотсон и два других помощника не спеша выехали из компаунда Белого дома и направились на базу ВМС в Квантино, штат Вирджиния. Спутники сели на яхту «Потомак», которая, пройдя по спокойной реке определенное расстояние, бросила рано утром якорь в устье Потомака. На заре президент наблюдал на расстоянии 5 миль массивный силуэт линкора «Айова». Вскоре «Потомак» приблизилась к «Айове» и с появлением солнца главнокомандующего без фанфар подняли на специальном приспособлении с палубы яхты на главную палубу дредноута.
В своих апартаментах президент обнаружил карточку, указывающую на то, что помещение является каютой капитана, принимать пищу он будет в кают‑компании флагмана, совершать морские прогулки на винтовом вельботе «Ли» и прогуливаться по всему пространству палубной надстройки, вдоль левого и правого бортов линкора.
В целом жизнь на большом корабле текла буднично, за исключением пугающего отрезка времени на второй день плавания. С удобного места рядом со своей каютой президент наблюдал за учебными стрельбами «Айовы». Пятидюймовые орудия производили оглушающий грохот, в то время как дредноут неожиданно изменил курс, дал сильный крен и двинулся дальше со скоростью 31 узел. Офицер на мостике, расположенном двумя палубами выше президентской, перегнулся через поручни и прокричал:
— Эта штука — настоящая! Настоящая!
Гопкинс спросил Рузвельта, не хочет ли он уйти в каюту.
— Нет, — ответил президент. — Где она?
Гопкинс бросился к поручням как раз вовремя, чтобы заметить огромный взрыв в кильватере корабля. Оказалось, это взрыв торпеды, случайно выпущенной эсминцем‑эскортом. Адмирал Кинг тут же предложил освободить командира эсминца от должности, но Рузвельт не поддержал его, несомненно следуя соображению, что для бедняги достаточное наказание — открытие, что он чуть не торпедировал корабль с пятью адмиралами на борту.
«Пока все идет хорошо, поездка проходит с полным комфортом, — писал президент дражайшей супруге через несколько дней. — Достаточно тепло, чтобы сидеть в одном свитере поверх рыбацкой рубашки и брюк. Не могу писать о маршруте, но завтра вечером мы увидим Африку, а в субботу утром сойдем на берег... Какое облегчение обходиться без газет...»
Рузвельт ничего не сообщил в письме об инциденте с торпедой, но, возможно, это наименьшая угроза. Пока корабль шел в открытом море, сотрудники службы безопасности установили, что некоторые газеты открыто пишут о местах предстоящих встреч. Очевидно, что места остановок президента могут быть атакованы немецкими самолетами с аэродромов Греции или с других территорий или что нацистские фанатики попытаются совершить покушения, но Рузвельт и Черчилль договорились не менять своих планов. Пройдя пролив Гибралтар, «Айова» направился в Оран. Здесь президента приветствовали Эйзенхауэр и другие военачальники, а также сыновья — Эллиотт и Франклин. Затем Рузвельт пережил сорок восемь напряженных часов: летал вместе с Айком в Тунис; ездил на автомобиле в Карфаген, где провел ночь на вилле с окнами, обращенными к морю; инспектировал звено аэрофотосъемки Эллиотта; осматривал руины Карфагена, сгоревшие танки, взорванные военные склады, противотанковые рвы, нерасчищенные минные поля битвы за Тунис. Совершил перелет по маршруту, пролегавшему вдоль Нила, в Каир, где приземлился 22 ноября утром в понедельник.
Черчилль давно заманивал Рузвельта в Каир — рассказывал о роскошных виллах и садах в тени пирамид, сулил уединение и прогулки в пустыне. Едва ли он преувеличивал. Встретив друга в аэропорту, премьер сопроводил его в большую виллу посла Александра С. Кирка, где президент остановился. Здесь в последующие несколько дней Рузвельт принимал, как какой‑нибудь властелин старого времени, посетителей: англичан, египтян, греков, югославов, русских и китайцев.
Вскоре после прибытия Рузвельта виллу посетили генералиссимус и мадам Чан Кайши. Президент встретился с мужчиной невысокого роста, в военной форме цвета хаки, с гладким, без единой морщины лицом и наголо бритым черепом. Внешне Чан казался спокойным, сдержанным и уверенным в себе, но со временем Рузвельт обнаружил, что генералиссимус подвижен в настроениях, насторожен и весьма зависим от супруги. В то время как Черчилль тщетно уговаривал и наконец оставил надежду склонить супругов к поездке для осмотра пирамид, президент довольно часто виделся с Чаном и его женой в приватной обстановке и пытался завоевать их доверие. Эти попытки требовали от Рузвельта всей силы обаяния и немалой находчивости, поскольку против генералиссимуса действовало два мощных фактора. Один — убывание веры в боеспособность его армий. Другой — кардинальное изменение обстановки в Тихоокеанском регионе. По мере того как оперативная зона американского флота распространялась к западу от Гавайев, Объединенный комитет начальников штабов склонялся к выводу, что скорейший способ одолеть Японию вслед за Германией — это прямая операция амфибийных сил в центральной части Тихого океана и с юго‑запада. Поэтому Чан терял монополию на единственный подходящий плацдарм для генерального наступления на Японию.
Рузвельт превзошел себя. Вечером после второго дня конференции за обедом с Чаном и мадам он дал ясно понять, что после войны Китай получит полноправное членство в «Большой четверке». Предложил Китаю ведущую роль в послевоенной оккупации Японии — это Чан отклонил — и в получении репараций. Согласился на то, чтобы восстановить распространение суверенитета Китая на четыре северо‑восточные провинции, а также Тайвань и Пескадорские острова; чтобы Китай и США сообща оккупировали острова Рюкю на принципах международной опеки. Рузвельт предложил в общей форме заключить после войны договор о безопасности двух держав. По своему обыкновению, он занял резкую позицию в отношении колониализма, подняв даже вопрос о Гонконге.
Супружеская чета благосклонно внимала всем этим предложениям и добрым жестам, хотя относительно Гонконга генералиссимус высказался за то, чтобы президент обсудил этот вопрос с англичанами перед дальнейшими переговорами на этот счет. Рузвельт возражал или, как минимум, проявил уклончивость в одном вопросе. Речь идет вот о чем. Чан попросил, чтобы его стране позволили участвовать в заседаниях многостороннего комитета начальников штабов или в объединенном совете США — Китай, органе, который следует создать. Многосторонний комитет уже рассматривал этот вопрос. Американцы отнеслись прохладно, англичане — даже холодно к чему‑нибудь большему, чем приглашение Китая или России на заседания комитета, где обсуждается обстановка на китайском или советском фронте. Основная стратегия, подлежащая осуществлению изо дня в день, должна вырабатываться англичанами и американцами.
Многосторонний комитет тотчас создал прецедент подобного рода. В тот же день он провел заседание по вопросу о роли Китая в разгроме Японии, но китайским военным позволил присутствовать только в конце заседания. От азиатского командования докладывали обстановку на своих театрах войны Маунтбэттен и Стилвелл. Планы относительно Китая, выработанные на последующих заседаниях участников конференции в Каире, все еще не выяснены в деталях, но основная линия в целом очевидна. Чан должен внести основной вклад в наземные операции в Бирме в том случае, если союзники реализуют обещанную широкую амфибийную операцию в Бенгальском заливе. Черчилль возражал против обязательства на этот счет, поскольку оно могло поставить под угрозу осуществление его основных задумок в Средиземноморье. Рузвельт опасался такого обязательства: с одной стороны, из‑за первоочередного значения десантной операции через пролив; с другой стороны — считал, что китайцы медлят с активным участием в войне, союзники не выполнили своих обещаний Чунцину, Чан должен иметь что‑нибудь в активе от конференции в Каире для предъявления народу. Черчилль твердо стоял на своем; Чан колебался; Рузвельт посредничал.
«Все хорошо», — писал жене президент. Но даже в этом некоторое преувеличение. Чан отбыл из Каира с туманными обещаниями Рузвельта относительно амфибийной операции в Бенгальском заливе и поставок военной техники в неопределенном будущем 90 китайским дивизиям. Стратегия Запада все еще оставалась двусмысленной. Англия, торжественно провозглашавшая приверженность наступательной операции во Франции, теперь стремилась уклониться от этого. Черчилль говорил, что «Оверлорд» (десантная операция через пролив) остается приоритетом, но не должна быть настолько «тиранической», чтобы исключить использование ряда возможностей в Средиземноморье. Американцы, как обычно, возражали против распыления сил — Кинг требовал переброски большего количества войск на Тихоокеанский театр войны. За год постоянных конференций англичане и американцы так и не добились согласия по большой стратегии.
При всех этих неурядицах Черчилль никогда не видел президента счастливее, чем в обед на День благодарения, который Рузвельт дал в честь премьера и его дочери Сары, а также узкого круга ближайших помощников. Сидя выпрямившись в своем кресле, президент с необыкновенным искусством вырезал из двух громадных индеек большие куски мяса. После обеда Сара танцевала с молодыми людьми, Черчилль — с Папой Уотсоном. Рузвельт в восхищении следил за ними со своего дивана. Президент предложил тост:
— Большие семьи обычно более прочны, чем малые... и вот в этом году мы, вместе с гостями из Соединенного Королевства в нашей семье, — большая семья и более единая, чем прежде. Предлагаю тост за единство, — возможно, оно продлится долго!
Перед конференцией в Тегеране у всех было отличное настроение.