Рузвельт, после того как он увидел солдат, несущих суровую службу на одиночных постах в Иране, лежащих на койках в сицилийском госпитале, не мог не питать негодования к тому, что увидел дома: благодушному ожиданию скорой победы; возбуждению изоляционистами подозрений в отношении союзников; назойливым требованиям специальных привилегий спекулянтам, эгоистичным политическим интересам и тому подобному со стороны меньшинств. В обращении к стране он решил дать бой этим явлениям — подтвердить в драматической форме американский либерализм даже в разгар войны.
Но сначала Рузвельт предпринял один из тех самых отходных маневров, которые всегда сопровождали и камуфлировали его главные акции. Глава исполнительной власти посетовал репортеру, который подошел к нему после пресс‑конференции, что прессе не следует пользоваться понятием «новый курс», поскольку теперь нет нужды в «новом курсе». На следующей пресс‑конференции журналисты потребовали от него разъяснений. Президент принял небрежный вид, как будто все совершенно слишком очевидно. Некоторым, сказал он, приходится разъяснять, как произносится слово «кошка». Напомнил, как доктор «новый курс» лечил специфическими средствами тяжелое внутреннее расстройство страны. Перечислил меры из длинного списка, составленного Розенманом из программ «нового курса». Но после выздоровления, продолжал президент, пациент получил весьма чувствительный удар — «7 декабря ему нанесли тяжелые увечья». Поэтому доктор «новый курс», «который ничего не понимал» в переломах ног и рук, позвал на помощь своего партнера — «хирурга‑ортопеда», доктора «победа в войне».
— Это что‑нибудь прибавляет к декларации «четырех свобод»? — допытывался назойливый репортер.
— О, сейчас мы говорим не об этом, вы занимаетесь ерундой.
— Я не имею в виду ерунду, — возразил репортер, — но мне неясна эта притча. «Новый курс», полагаю, был динамичной политикой; намереваетесь ли вы после победы вновь приняться за социальные программы или считаете, что пациент окончательно вылечился?
В ответ президент провел маловразумительную аналогию с политикой, проводившейся после Гражданской войны. Затем снова стал утверждать: программа 1933 года была нацелена на решение проблем 1933 года. Со временем появится новая программа, рассчитанная на удовлетворение новых потребностей.
— Когда придет подходящее время... когда наступят эти времена...
Инициатор «нового курса» покончил с ним — консервативная пресса ликовала.
Через две недели Рузвельт произнес самую радикальную речь в своей жизни, использовав для этого традиционное обращение к нации. В начале января президент слег с гриппом, но продолжал работать над проектами выступления вместе с Розенманом и Шервудом, сидевшими у постели. Рузвельт не совсем оправился от болезни, чтобы лично выступить в конгрессе, но настоял, чтобы его речь подали как беседу у камелька вечером, опасаясь, что газеты не опубликуют ее полный текст.
Президент обрушился в своей речи на «людей, которые подрывают почву под нашей страной как слепые кроты... на паразитов, кишащих в коридорах конгресса и коктейль‑барах Вашингтона... на брюзжание, своекорыстную преданность, забастовки, инфляцию, бизнес... нытье эгоистичных групп, которые думали о собственном комфорте, в то время как молодые американцы гибли на фронтах».
Он снова попросил конгресс принять надежную стабилизационную программу и рекомендовал следующие меры:
«1. Реалистичный налоговый закон, который предусматривает взимание налогов со всех неразумных прибылей, как индивидуальных, так и корпоративных; уменьшает цену войны для наших сынов и дочерей...
2. Продлить действие закона по возобновлению военных контрактов, что предупредит чрезмерные прибыли и гарантирует справедливые цены...
3. Закон о стоимости продовольствия; он позволит правительству а) установить разумный минимальный уровень цен, чтобы фермер реализовывал свою продукцию, и б) потолок цен на продукты, приобретаемые потребителем.
4. Продлить действие закона об экономической стабилизации от октября 1942 года... Стабилизации нельзя добиться, принимая желаемое за действительное. Необходимы позитивные шаги, чтобы поддерживать устойчивость американского доллара.
5. Закон о государственной службе, который на время войны предотвратит забастовки (за некоторыми предусмотренными исключениями), обеспечит трудовые ресурсы для производства военной продукции и для любой другой важной сферы экономики и государственной службы».
За этим последовал кульминационный фрагмент обращения:
— Наш долг теперь составлять планы и определять стратегию поддержания прочного мира и повышения уровня жизни в США до высоты, которой он достигал прежде. Нельзя примириться, чтобы какая‑то часть нашего народа — одна треть, четверть или одна десятая — плохо питалась, не обеспечивалась жильем и социальным страхованием, как ни высок общий уровень жизни.
Наша республика имела начало и достигла нынешней мощи под защитой определенных, неотчуждаемых политических прав — на свободу слова, свободную прессу, свободу вероисповедания, суд с жюри присяжных, свободу от произвольных обысков и арестов. Это наши права на жизнь и свободу.
Однако, по мере того как наша страна росла в размерах и статусе, как развивалась наша промышленность, этих политических прав оказалось недостаточно, чтобы гарантировать нам равенство возможностей для достижения счастья.
Мы пришли к ясному осознанию того факта, что подлинная индивидуальная свобода не существует без обеспечения экономической безопасности и независимости. «Бедные люди не свободны». Люди, если они голодают, не имеют работы, представляют собой материал, из которого делаются диктатуры.
Теперь президент говорил с большой осторожностью и выразительностью:
— В наши дни эти экономические истины принимаются как самоочевидные. Мы приняли, так сказать, второй Билль о правах, согласно которому создается новая основа для безопасности и процветания для всех независимо от должности, расы или веры.
Билль включает права на: полезную и хорошо оплачиваемую работу в промышленности, торговле, на фермах и шахтах страны; заработок, обеспечивающий возможность нормально питаться, одеваться и отдыхать ; то, чтобы фермеры собирали и продавали урожай за возмещение, предоставляющее достойную жизнь им самим и их семьям; ведение дел в условиях, свободных от несправедливой конкуренции и господства монополий, на родине и за рубежом для каждого бизнесмена в большом и малом бизнесе; достойное жилище для каждой семьи; необходимое медицинское обслуживание , возможность обеспечить и пользоваться здоровьем; должную защиту от экономических невзгод старых, больных, пострадавших от несчастных случаев и безработицы; достойное образование .
Все эти права обеспечивают безопасность. После победы в войне необходимо подготовиться к движению вперед для осуществления этих прав, к новым рубежам человеческого счастья и благополучия...
В своих частностях экономический Билль о правах не содержал ничего нового; он подразумевал полный набор программ и предложений Рузвельта за прошедшее десятилетие. Это доктор «новый курс», снова неожиданно призванный к действию. Но никогда раньше он не провозглашал экономические права американцев столь смело и решительно. И никогда раньше не связывал так демонстративно старый Билль о политических правах, направленный против правительства, с новым Биллем об экономических правах, осуществляемых посредством правительства. В течение десятилетий фатальная и фальшивая дихотомия — свобода против безопасности, свобода против равенства — дезорганизовывала социальную мысль и мешала стране бороться с депрессией и бедностью. Теперь Рузвельт утверждал, что индивидуальная политическая свобода и коллективное благосостояние не только совместимы, но взаимно укрепляют друг друга. Американцам больше не нужно проглатывать старую, примитивную мудрость: чем больше правительства, тем меньше свободы. В этой речи 11 января 1944 года получили четкое выражение свежие идеи и действия Теодора Рузвельта, Роберта Лафоллета, Вудро Вильсона, Альберта Смита, раннего Герберта Гувера и Джорджа Норриса — идеи и действия, вырабатывавшиеся и предпринимавшиеся в дни темных политических и административных разборок, протестов, вызванных депрессией и усугубленных войной.
Но это обращение не очень впечатляло в полупустых помещениях конгресса Соединенных Штатов.
— Он похож на короля, пытающегося сократить число баронов! — возмущался Рузвельтом сенатор Уилер в первые годы «нового курса».
Сам он — барон северо‑запада, Хью Лонг — барон юга. Рузвельт в свое время тоже был бароном. Через десять лет большинство старых баронов, включая самого Уилера, господствовали в политической жизни Капитолийского холма. Но теперь они меньше всего бароны своих регионов, за исключением, конечно, юга, — скорее их следовало считать виртуозами политических процедур, напоминанием о прошлом, источниками идеологической борьбы и устроителями тупиковых ситуаций.
Со времени Пёрл‑Харбора распределение политической власти на Капитолийском холме почти не претерпело изменений. Там сохранял свое влияние старый, больной Картер Гласс, который со своим протеже Гарри Бердом продолжал руководить отделением демократической партии Вирджинии. Энергичный проницательный Джералд Най оставался изоляционистом‑фундаменталистом. От имени ветеранов выступал красноречивый, раскатистый Беннет Чемп Кларк. Тучный, гладколицый Роберт Лафоллет — изоляционист в меньшей степени, чем его отец, но его тревожили внешнеэкономические обязательства Рузвельта. Подлинный барон запада 77‑летний Хирам Джонсон несколько сбавил в энергичности, но все еще влиял на окружающих своей аристократической внешностью и белоснежной копной волос. На холме образовалась группа амбициозных республиканцев: сухопарый, компетентный, уверенный в себе Роберт Тафт, приобретший в сенате довольно большое влияние для новичка; Артур Ванденберг, застрявший на полпути длительного и беспокойного отхода от изоляционизма, — с мелкими, совиными чертами большого круглого лица он выглядел мудрым и наивным одновременно; элегантный, высокий Генри Кэбот Лодж, внук великого изоляциониста и живое напоминание сражений 1919 года, — солдат, он вскоре снова отправился на войну. Имелась также группа отчаянных интернационалистов: Уоррен Остин из Вермонта, Джозеф X. Болл из Миннесоты, Гаролд X. Бертон из Огайо. Были и интернационалисты‑демократы: Албен Баркли, Або Мюрдок из Юты, Теодор Грин, Джеймс Э. Мари от Монтаны, Гарри Трумэн и другие. Но среди демократов не наблюдалось единства ни в вопросах войны, ни мира. Уолтер Джордж, Кеннет Маккелар от Теннесси, Теодор Дж. Бильбо от Миссисипи, Уильям Б. Бэнкхед от Алабамы, Е.Д. (Хлопковый Эд) Смит от Южной Каролины и другие выражали интересы юга; как бароны своих комитетов и как группировка это отнюдь не стойкие интернационалисты.
Рузвельт тем или иным способом умел держать в узде таких деятелей, как республиканцы и демократы юга. Но в начале 1944 года правила игры изменились, потому что изменились политические ставки. Проблемы социального обеспечения, внутренних реформ и экономической политики — в борьбе за скорое или отсроченное их решение президент прибегал к давлению, уговорам, политическим маневрам — уже не представляли главной трудности. Противники президента на Капитолийском холме имели теперь возможность препятствовать осуществлению его главной цели — ввести Соединенные Штаты в эффективную глобальную организацию безопасности.
Помня о неудаче Вильсона, Рузвельт весь 1943 год относился к обсуждению послевоенной организации с чрезвычайной осторожностью. Халлу и группе экспертов Государственного департамента позволил не спеша продвигаться вперед в планировании послевоенной системы мира и безопасности. Мирился с тем, что Уилки и другие интернационалисты‑республиканцы подкрепляли идею «единого мира» комплексом мер по безопасности. В конгрессе проявляли активность демократы‑интернационалисты. Невысокого ранга член Комитета по внешней политике палаты представителей Дж. Уильям Фулбрайт призывал президента поддержать его резолюцию, предусматривавшую создание международного механизма, который опирался бы на достаточную силу для установления и поддержания справедливого и прочного мира и в котором участвовали бы Соединенные Штаты. Фулбрайт всегда чувствовал (как он писал), что причина успехов президента главным образом «смелость в принятии на себя ответственности» за решение сложных проблем. Рузвельт не взял бы на себя ответственности даже за такую безобидную резолюцию, но, посоветовавшись с Халлом, сообщил Фулбрайту, что поддержал бы ее, получи она широкое признание, не выхолощенная предосудительными поправками.
Как и следовало ожидать, осторожность Рузвельта — тщательно рассчитанный ход. Он не торопясь вырабатывал свою точку зрения на послевоенную организацию до Тегерана и все еще выступал за лидерство «Большой четверки» и региональные организации безопасности. Халл и плановики Государственного департамента решительно настаивали на единой универсальной организации. Уже возникали вопросы — о праве вето «Большой четверки», о формах представительства государств, о международных силах безопасности, о взаимосвязи, послевоенных мирных соглашений и постоянной глобальной организации. В результате рождались споры и конфликты, из‑за которых в свое время прекратила существование Лига Наций.
Рузвельт стремился погасить эти споры. Компетентного в истории, президента настолько встревожили ложные параллели, проводившиеся между 1919‑м и 1943 годами, что он попросил Халла отложить публикацию сборника дипломатических нот о переговорах между Вильсоном, Ллойд Джорджем и Клемансо. Он добавил, что не следует выпячивать этот сборник, убежденный, что любые планы конгресса в отношении новой лиги следует вырабатывать постепенно и на двухпартийной основе; кроме того, обсуждение их не должно тонуть в мелочах. Но значительная часть сената считала, что конкретность проблемы — ключевой фактор. Республиканцы — сторонники Уилки — добивались более определенного плана. Когда сенатский Комитет по внешним связям принял резолюцию Коннэли, призывающую к участию Соединенных Штатов посредством конституционных процедур в «создании и поддержании международной власти с полномочиями предотвращать агрессию и сохранять мир во всем мире», президент высказался за заявление с еще более общими формулировками.
— Господин президент, — спросили Рузвельта на пресс‑конференции в конце октября 1943 года, — отвечает ли резолюция, выпущенная сенатским Комитетом по внешним связям, вашим требованиям (общему характеру формулировок)?
— В этом вся проблема, — отвечал Рузвельт. — Вы попали в самую точку. Что я могу сказать? Ничего. Вы подняли вопрос о специфике языка. Будь мы с вами диктаторами мира, выработали бы язык, подходящий на сто процентов. После этого пришел бы Эрл Годвин и предложил нам что‑либо получше.
— Эрл Годвин полагает, что мог бы это сделать, — подтвердил Годвин под общий смех. — Раз уж все дело в словах, глупо тратить время...
Рузвельт прервал его:
— Ну, думаю, сенат имеет право обсуждать это столько, сколько хочет.
— Вот именно, сэр, здесь больше нечего сказать. Но предположим, сенат примет резолюцию, которая обяжет вас в любой момент осуществить вмешательство в Европе, — будет ли президент Соединенных Штатов считать себя связанным этой резолюцией?
— Трудно сказать, она может мне не понравиться.
— Но ведь это воля сената, не какая‑нибудь там ратификация документа.
Президент выразился неопределенно:
— Ну, если бы она отражала общие настроения — прекрасно. Я говорил уже, каковы должны быть общие настроения. Наша страна хочет покончить с войной...
К концу 1943 года, однако, развитие событий способствовало выработке Рузвельтом более четкой позиции. В Макинаке республиканцы при умелом консультировании Ванденберга «выразили черным по белому крайне необходимую доктрину, из которой следовало, что американцы, верные институтам и интересам Соединенных Штатов, в равной степени привержены глубокому послевоенному международному сотрудничеству, требующемуся для прекращения военной агрессии...». Халл обнаружил в Москве, как Рузвельт в Тегеране, значительное сближение позиций «Большой тройки» по вопросам послевоенной безопасности. Всегда гибкий в отношении методов и средств, президент сам перешел с упора на регионализм к универсализму Халла.
Рузвельта радовали также успехи международных программ и учреждений военного времени, призванных способствовать международному сотрудничеству. Ленд‑лиз, многонациональный комитет начальников штабов и его обширный англо‑американский механизм поддержки и планирования, международные сельскохозяйственная и продовольственная программы, распределение всемирных ресурсов, совместная работа в научно‑технических областях — активность подобного рода и учреждения, ее олицетворявшие и продвигавшие, отвечали влечению Рузвельта к практическому сотрудничеству и развитию без вывесок и соперничества. В ноябре он подписал соглашение об учреждении Администрации Объединенных Наций по восстановлению и помощи.
— Как в большинстве трудных и сложных периодов жизни, — говорил президент по этому случаю, — страны научатся сотрудничать на практике.
К 1944 году созрели условия для более конкретного планирования послевоенной безопасности. В январе президент ознакомился с документом Государственного департамента, подготовленным экспертами; 3 февраля официально поддержал работу Халла по подготовке планов создания организации Объединенных Наций на основе предложений Государственного департамента; позднее они стали, с незначительными изменениями, собственными предложениями администрации, вынесенными на конференцию в Думбартон‑Оукс. Но Рузвельт ни на миг не забывал о потенциальной роли баронов с Капитолийского холма или об амбициях и страстях, которые могли бы повлиять на выборы в ноябре.