ВЛАДЕНИЕ МАРСА

 

Центр вооруженной страны, впавшей в состояние напряжения и нервозности, Белый дом казался зимой 1944 года более спокойным, чем десятилетие назад. Одетый в белую мантию снега, он демонстрировал спокойствие властителя бури, равнодушного к окружающему его гомону. Посетители, помнившие суету внуков, мастеров балета, левых лидеров, политиканов, интеллектуалов, детей Рузвельта и их друзей, замечали теперь, что санки Систи и Баззи валяются без употребления в груде хлама под портиком. Сам Белый дом, с колоннами, облезлыми до основания, нуждался в побелке.

Окружавшие президента люди изменились, но структура взаимоотношений между ним и этими людьми оставалась прежней. Болезнь Гопкинса перешла в критическую стадию, зимой и весной он оставался не у дел; его роль в военной сфере частично исполнял Лихи, а во внутренних делах — Бирнс. Элеонора Рузвельт, как обычно, много путешествовала — на 39‑ю годовщину своего бракосочетания она побывала в Бразилии. Анна, посетив Белый дом осенью 1943 года, решила остаться там для оказания помощи отцу. Марвина Макинтайра больше не было, но в феврале президент вынес бодрым голосом приговор «военного трибунала» седому, сутулому, невозмутимому Хассету, назначив его своим основным секретарем и обозвав «редкой помесью Роже, Бартлетта и Баркли». Грейс Талли и другие секретари помогали сохранять обстановку неторопливой эффективности. Фале исполнилось четыре года, ей преподнесли торт на день рождения, но она отказалась угождать фотографам, ожидавшим, что она станет поглощать угощение перед фотокамерами.

Рузвельт продолжал следовать старой привычке — читал и работал над документами в постели до позднего утра. Затем ехал в инвалидном кресле в Овальный кабинет, посещал по пути вместе с Лихи картографическую комнату, чтобы оценить перемены в диспозициях войск, обозначавшихся флажками и булавками. В полдень принимал посетителей, диктовал около часа свои лаконичные письма; потом возвращался в особняк для коктейля и позднего обеда. Однако ритм жизни несколько замедлился, анекдоты удлинились, число посетителей уменьшилось, вечерние бдения стали короче.

Утром 4 марта 1944 года Рузвельт встретил начало двенадцатого года своего президентства приемом 200 посетителей в восточной комнате. Присутствовали старые бойцы «нового курса», новые воины Пентагона и флота. Доктор Пибоди, которому исполнилось 86 лет, твердым, раскатистым голосом попросил помощи Господа — для «твоего слуги Франклина» и для «нашего спасения от ложных предпочтений».

Предводителю воинства стукнуло 62; зимой 1944 года он выглядел больным и усталым. Несколько раньше, в январе, перенес после поездки в Тегеран грипп; по вечерам жаловался на головные боли. Те сотрудники Белого дома, которые видели президента чаще, особенно Анна Беттингер и Грейс Талли, все больше тревожились за его состояние. Он испытывал необычную усталость даже в утренние часы; случалось, клевал носом во время разговора; однажды заснул, подписавшись под письмом наполовину и оставив лишь длинную завитушку. В конце концов Анна обратилась за помощью к доктору Россу Макинтайру. Адмирала, специалиста по уху‑горлу‑носу, казалось, тоже беспокоило здоровье Рузвельта, однако он уклонялся от беседы с президентом. Анна потребовала, чтобы он переговорил хотя бы с Элеонорой. В итоге президента уговорили пройти обследование (начиная с 27 марта 1944 года) в госпитале в Ботесде, штат Мэриленд. Обследовать Рузвельта поручили капитан‑лейтенанту Говарду Дж. Бруенну, кардиологу, заведовавшему отделением электрокардиологии госпиталя.

Молодого флотского врача вызвали так срочно, что он не успел познакомиться с историей болезни необычного пациента до встречи с ним. Впрочем, он быстро успокоился, когда увидел, как Рузвельт едет по коридору в инвалидном кресле, болтая со своим преклонного возраста спутником и дружелюбно помахивая рукой медсестрам и пациентам, собравшимся в холлах или глядевшим на него из углов. Когда пациента поднимали на стол для обследования, он, на взгляд Бруенна, не проявлял в связи с этой процедурой ни беспокойства, ни раздражения — но и ни малейшего интереса.

Именно Бруенн сначала удивился, потом встревожился и, наконец, испытал потрясение, когда после обследования принялся спешно знакомиться с историей болезни президента. Рузвельт не просто выглядел усталым, лицо его приобрело землистый оттенок, он пребывал в болезненном возбуждении, с трудом двигался, тяжело дышал и часто кашлял (явно из‑за больных бронхов), — мало всего этого, его общее состояние оказалось крайне серьезным. Бруенн обнаружил: сердце, сохраняя нормальный ритм, увеличилось в объеме; в верхней его части прослушиваются шумы; вторичный шум в аорте отличается нарастающей громкостью. Давление (186 на 108) отличается от показателей середины 30‑х годов, а также двух— и трехлетней давности, когда оно было соответственно 136 на 78, 162 на 98 и 188 на 105 (начало 1941 года). С 1941 года размер сердца на рентгеновском снимке значительно увеличился. Увеличение сердца, главным образом за счет левого желудочка, вызвано, очевидно, расширенной и искривленной аортой. Легочные сосуды налились кровью.

Выводы Бруенна неутешительны: повышенное давление, аритмия, сердечная недостаточность.

Состоялись срочные консилиумы с участием Макинтайра, Бруенна и других флотских врачей, а также врачей Джеймса А. Поллина и Фрэнка Лейхи в качестве консультантов. Очевидно, что пациенту следует назначить специальный режим; но сколько времени президент — особенно президент в таком состоянии — может соблюдать режим обычного больного с проблемами работы сердца? Предлагались одна‑две недели постельного режима; предложение отвергнуто по требованию президента. Бруенн предложил, чтобы Рузвельт хотя бы прошел курс лечения сердечными стимуляторами. Это встретило сопротивление; Бруенн заявил, что, если этого не будет сделано, он снимает с себя ответственность за поддержание здоровья президента. Наконец врачи выработали совместную программу лечения: сердечные стимуляторы, уменьшение ежедневной активности, ограничение курения, час отдыха после еды, спокойный обед в помещении Белого дома, минимум десять часов сна, отказ от плавания в бассейне, диета, ограниченная 2600 калориями, с пониженным содержанием жиров, использование легких слабительных средств.

В течение трех дней сердечные стимуляторы дали неплохой результат. Когда 3 апреля 1944 года Бруенн пришел осмотреть своего пациента, Рузвельт спал освежающим десятичасовым сном, цвет лица улучшился, легкие очистились, исчезла одышка в лежачем положении. Однако сердечные шумы сохранялись, давление все еще вызывало беспокойство. Здоровье президента продолжало улучшаться в последующие дни, но Бруенн с коллегами решили, что он нуждается в настоящем отдыхе. Президент охотно согласился провести продолжительный отдых на солнце среди плантаций Бернарда Баруха Хобко в Южной Калифорнии.

Главная проблема этих тревожных дней: кто сообщит президенту о состоянии его здоровья и в какой форме? Врачи считали, что ему следует знать все факты, — только бы обеспечить его готовность подчиниться медицине. Но кто будет говорить с президентом? Вскоре стало ясно, что сам Рузвельт этого вопроса затрагивать не станет. Он ни разу не поинтересовался, почему его обследуют, пичкают лекарствами или предлагают побольше отдыхать, — просто следовал рекомендациям врачей в пределах возможностей и на том ставил точку. Бруенн не считал себя обязанным информировать президента. Он всего лишь капитан‑лейтенант и новичок в Белом доме. Очевидно, каждый полагал — это должен сделать Макинтайр, но признаков его готовности не наблюдалось. Возможно, ему недоставало уверенности, что он способен передать президенту столь неприятную весть и отвечать на трудные вопросы. Или он предчувствовал — президент не примет всерьез врачебные данные, не согласится руководствоваться ими. Не исключено и то, что он понимал, насколько президент был фаталистом, — сколь ни обоснованны медицинские показания, в данной ситуации играют большую роль факторы психологический и политический: с президентом, особенно наделенным решительностью Рузвельта, нельзя обращаться так запросто и настойчиво, как с обычным пациентом. Ну и после оптимальных прогнозов в прошлом Макинтайр, вероятно, чувствовал робость — как открыть президенту глаза, изложить реальные факты.

Между тем Рузвельт отправился в имение Хобко, не подозревая, что болен чем‑то более серьезным, чем бронхит и простуда. Так и не поинтересовался, что за маленькие зеленые таблетки (дигиталис) ему приходится принимать. Президент писал Гопкинсу, что проводит время великолепно: «...спал 12 часов из 24, загорал на солнце, ни о чем не тревожился и решил послать весь мир к черту. Интересно, что мир никуда не уходил». Принимал желанных посетителей — членов семьи, Люси Рутерферд. Утверждал, что сократил потребление напитков до полутора коктейлей за вечер — и ничего больше, ни одной соблазнительной порции виски с содовой или спиртного на ночь; что курит теперь вместо двадцати — тридцати сигарет в день пять‑шесть. «К счастью, они довольно скверны на вкус, но в любом случае от курения нужно отказываться». В Хобко президент перенес воспаление желчного пузыря, но победил боль с помощью медикаментов. Симптомов болезни сердца не наблюдалось.

Причиной ухудшения здоровья была в действительности не работа. Он устал, вспоминала позже мисс Перкинс, но не мог переносить усталого состояния. Грейс Талли тревожилась еще по поводу заметной дрожи рук, когда он закуривал сигарету; черные круги под глазами уже не покидали президента, плечи еще больше ссутулились. Наблюдая Рузвельта на пресс‑конференции в марте, Аллен Драри определял его состояние одним словом — «подавленность». Хорошо знакомые черты: скорый смех, вскидывание головы, широкая улыбка, сосредоточенность, открытый, ничего не выражающий взгляд во время слушания собеседника — все это осталось при нем в том как будто виде, как тиражировалось в бесчисленных кинороликах и фотографиях. Но внутри его Драри заметил какое‑то равнодушие к жизни, внутреннюю поглощенность собой, усталую нетерпеливость. Драри не мог сказать, проистекало это от работы, политической оппозиции, возраста или слабого здоровья.

Во время остановок в Вашингтоне Джеймс Рузвельт обратил внимание, что его отец занимается мелочами: надписывает книги, достает из старых сундуков и коробок сувениры для детей и внуков — как будто предчувствует скорый конец. Тем не менее прежняя живость все еще не покидала его, хотя проявлялась реже. В Вашингтоне шептались — президент умирает или умер, — но он возвращался с юга и из Гайд‑Парка посвежевший и хотя немного осунувшийся, но сияющий и энергичный. Посетители отмечали обострившиеся черты лица; однако главной причиной изменившегося облика считали его желание похудеть — он успешно сбросил вес со 188 до почти 165 фунтов.

Ничто не стимулировало Рузвельта больше, чем память о прежних временах. Когда Элеоноре рассказали в Кюрасао, что лейтенант Рузвельт посещал порт на американском военном корабле, где ему подарили козу в качестве талисмана, она спросила мужа:

— Зачем ты скрывал от меня это все годы?

«У меня есть алиби, — писал ей президент, — я был в Кюрасао лишь раз в своей жизни — в 1904 году, когда путешествовал по Вест‑Индии на яхте по маршруту Гамбург — США. Меня сопровождала повсюду мать. Мне никогда не дарили козу — никто и от меня не получал в подарок козу! Это похоже на немецкий заговор!»

 

 

СЕКРЕТНОСТЬ И «АГИТАЦИЯ»

 

В своем дневнике Стимсон не прекращал ругать «единоличное правительство» президента, которое способствовало превращению «Вашингтона в сумасшедший дом». Фактически шеф руководил Белым домом так же, как в предвоенные годы; между тем вокруг него выросли огромные бюрократические структуры — сферы обороны и социального обеспечения, — которые составили капитал будущего.

Вершина этих громадных структур — крохотное западное крыло Белого дома. Здесь старые помощники, включая Стива Эрли и Папу Уотсона, обслуживали и оберегали президента. Клерки Морис Латта и Уильям Гопкинс стремились как‑то контролировать поток документов и писем, поступавших в Белый дом. Дело нелегкое, учитывая нелюбовь Рузвельта к устоявшимся каналам связи. Канцелярия Белого дома уже стала вбирать в себя помещения старого здания Государственного департамента — через улицу. Административные служащие — Джонотан Дэниелс, Лоувелл Меллет, Лочлин Карри, Дэвид К. Найлз и другие — заняли на втором этаже этого здания ряд офисов, которые они прозвали «смертельным рядом» из‑за небывалой текучки кадров. Президент приобрел на противоположной стороне улицы также Блэр‑Хаус — для приема выдающихся гостей. Розенман оставался руководителем группы подготовки речей президента, но у него не было группы, поскольку Гопкинс лег в клинику Майо, а Шервуд находился в Лондоне в качестве главы зарубежной службы Агентства военной информации.

В противоположном, восточном крыле, которое находилось в завершающей стадии строительства, Бирнс руководил даже меньшим персоналом, чем Рузвельт. В беспорядке крохотных офисов и отгороженных уютных местечек — на время телетайп установили в мужском туалете — небольшой штат сотрудников решал массу проблем, постоянно доставляемых гражданскими ведомствами, которые добивались фондов, власти, рабочей силы и признания. Бен Коэн, как всегда язвительный и непретенциозный, работал в качестве юридического советника Бирнса. «Специальный советник» Барух давал мудрые, обоснованные рекомендации. Сэмюэль Лабелл и группа других — остаток штата сотрудников, занятых полный рабочий день. Бирнс учредил Комитет военной мобилизации, состоявший из Стимсона, Нельсона и других высокопоставленных чиновников. Иногда на заседаниях комитета председательствовал Рузвельт — самый простой способ его общения с военной администрацией, — но, подобно большинству комитетов Белого дома, этот превратился в безобидную ненужность.

В восточном крыле теснились также адмирал Лихи со штатом сотрудников — два‑три человека и пара помощников. В отличие от Бирнса адмирал отказывался играть роль публичного политика на том основании, что представительную часть деятельности Белого дома должен брать на себя шеф — во всяком случае, он сделает это лучше других. Как личный начальник штаба Рузвельта, Лихи председательствовал на заседаниях Объединенного комитета начальников штабов, готовил повестки дня и подписывал наиболее важные резолюции комитета, но не собирался руководить комитетом твердой рукой и понимал, что основные его решения вырабатывались на личных встречах Рузвельта с каждым из начальников штабов, особенно с Маршаллом. Объединенный комитет начальников штабов (ОКНШ) подпирали другие учреждения: Объединенный комитет заместителей начальников штабов, Объединенный секретариат, Объединенный штаб планирующих органов, Объединенный комитет военной разведки и множество других.

Третий эшелон административной триады Белого дома составляло Бюджетное бюро, также располагавшееся в старом здании Государственного департамента. Под умелым руководством Джералда Смита бюро вышло далеко за рамки традиционной бюджетной сферы деятельности и осуществляло амбициозную работу по планированию, координации и анализу деятельности всей военной администрации. Имея особый доступ в западное крыло, располагая такими талантливыми деятелями, как Уэйн Кой, Доналд Стоун и Стюарт Райс, Бюджетное бюро стало могучим ресурсом президента.

На бумаге по форме и штатному расписанию все выглядело логично: на вершине административной пирамиды глава исполнительной власти, ниже трое «исполняющих обязанности президента», или начальники штабов, затем линии контроля и ответственности расходились по всему громадному бюрократическому учреждению, расположенному вдоль Пенсильвания‑авеню и прогулочной зоны. Фактически Рузвельт следовал старой традиции административных трюков и пренебрежения организационными принципами. В 1944 году он способен действовать через одного начальника штаба не больше чем в 1940‑м или 1943 году. Он располагал не тремя, но, как минимум, десятью «исполняющими обязанности президента», включая Маршалла, наиболее влиятельных членов администрации, особенно Халла и Стимсона, царей военных ведомств — Нельсона, Макнатта, Лэнда и других. Вопреки усилиям Лихи и Бирнса координация работы «исполняющих обязанности президента» порой осуществлялась слабо. Бирнс и Смит демонстрировали в отношении друг друга ледяную вежливость. Не всегда ясно, кто должен докладывать президенту по военным вопросам — Маршалл или Стимсон.

Склонность Рузвельта к секретности в административных делах осложняла проблему. Даже такой простой вопрос, как связь, не решался определенным способом. Бывало, поступление корреспонденции Рузвельту задерживалось на несколько дней и даже недель. Генералы и адмиралы узнавали о важных решениях Белого дома от англичан. Иногда Маршалл не был уверен, какую из версий президентского заявления на заседании администрации считать правильной. Жаловался Бирнсу, что Объединенному комитету начальников штабов приходится ждать день или два, чтобы узнать о важных решениях Белого дома.

Болезненно ощущалось отсутствие Гопкинса, единственного на самом деле реального «и.о. президента» или начальника верховного штаба. Он горел нетерпением вернуться на свое место, но в конце концов осознал, что здоровье этого не позволяет. Когда Т.‑В. Сун попросил его помочь в решении одного вопроса, Гопкинс проворчал в ответ, что болен. Президент, однако, не торопил возвращение Гопкинса — приказал ему не появляться в Белом доме минимум до середины июня. Предупредил, что, если Гопкинс вернется до этого срока, его никто не будет признавать в Вашингтоне, «за исключением Кисси Паттерсон, которая хочет прикончить тебя как можно скорее — так же она хочет поступить со мной... Скажи Луизе, чтобы она уколола тебя старой булавкой, когда не будешь вести себя прилично!»

Из упоминания Рузвельтом Кисси Паттерсон явствует, что конфликты между Белым домом и частью прессы не прекращались всю войну. Сотрудники администрации поддерживали доверительные отношения с популярными представителями прессы — обозревателем Рэймондом Клэппером, Маркисом Чайлдсом из сент‑луисского «Пост диспетч», Тэрнером Кэтледжом из «Нью‑Йорк таймс» и некоторыми другими. Оппозиционные Рузвельту газеты публиковали в отместку «секретную» военную информацию. Президенту не оставалось ничего, кроме как жаловаться на пресс‑конференциях на безответственность обозревателей и комментаторов.

В начале 1944 года он выделил, впрочем, группу правых радикалов, которых обвинял в антиправительственной агитации. Несколько недель он говорил на заседаниях членов администрации от Биддла:

— Когда вы собираетесь принять меры против подстрекателей?

Наконец Биддл занялся этим, но подготовка к тому, чтобы завести дела на бунтовщиков, заняла месяцы. Прокурор инициировал слушание дела в федеральном районном суде Вашингтона — перед судом предстала группа из тридцати человек, сборище фанатичных противников Рузвельта. Среди них — Джозеф Е. Макуильямс, предводитель организации «Христианская мобилизация» (называл Рузвельта не иначе как «король иудейский»); госпожа Элизабет Диллинг, автор опуса «Красная сеть», сумасбродная леди по прозвищу ТНТ (тринитротолуол; забавляла фотографов нацистским приветствием — выбросом вперед руки); Джеймс Тру, о котором говорили, что он получил патент № 2026077 на учреждение клуба (ограниченный состав членов) «Киллер жидов», с уменьшенным по составу филиалом для дам; Лоуренс Деннис, фашистский философ, и другие — в диапазоне от сочувствующих до фанатичных.

Им предъявили обвинения в заговоре с целью замены правительства нацистской диктатурой; в клеветнических утверждениях: нападение японцев на Пёрл‑Харбор преднамеренно спровоцировано Рузвельтом и его бандой; правительство контролируется коммунистами, международными еврейскими организациями и плутократами; борьба стран «Оси» — высокоморальное и справедливое дело. Суд начался как хорошо отрежиссированный спектакль, но перешел в бесконечное юридическое крючкотворство; продолжался он семь месяцев. Судья умер до окончания процесса; суд не был возобновлен, и в конце концов обвинение бесславно почило в бозе. Процесс действительно заставил замолчать антиправительственную пропаганду, но и показал, что Рузвельт — сторонник Джефферсона больше в теории, чем на практике.

Возможно, самые отъявленные противники Рузвельта весной 1944 года не правые радикалы, но Сьюелл Авери, глава огромной фирмы «Монтгомери уорд» («Товары по почте»). Много месяцев Авери конфликтовал с Советом по трудовым отношениям в военной промышленности (СТОВП), отказавшись вести переговоры с Конгрессом производственных профсоюзов, который получил право представлять интересы сотрудников фирмы. Когда профсоюз организовал забастовку, президент призвал сотрудников компании вернуться на рабочие места, а ее руководство — следовать указаниям СТОВП и признать профсоюз. Авери отказался. Естественно, министерство обороны взяло предприятие под контроль, но, зная, что Стимсон решительно возражает против захвата предприятий, не входивших в военно‑промышленный комплекс, и, возможно, обрадовавшись удобному случаю поставить Джесси Джоунса в неудобное положение, Рузвельт приказал министру торговли взять на себя управление чикагским предприятием. Джоунс быстро передал решение этой проблемы своему заместителю Уэйну Тэйлору, богатому чикагскому бизнесмену. Под воздействием Бирнса, требовавшего от генерального прокурора поехать в Чикаго и юридически оформить взятие под контроль предприятия, Биддл вылетел в город, занял офис Авери и предложил ему сотрудничать. Когда Авери отказался, заявив: «К черту правительство!» — Биддл приказал его вывести.

— Ты, выкормыш «нового курса»! — возмутился Авери, употребив наихудший эпитет из своего словарного запаса.

Фото тучного главы фирмы — вальяжно сложил руки на животе, позади его держат два солдата — появилось на первых страницах сотен газет. Поднялся большой шум. Один из издателей определил этот эпизод как правление штыком.

Президент спокойно обсудил с репортерами «короткий эпизод, о котором страна не знает», рассказав длинную историю об упорстве «Монтгомери уорд». Многие судят необъективно, жаловался Рузвельт. Сам он во время пребывания в поместье Хобко оценил эту историю более беспристрастно. Президент не упомянул Авери по имени; его рассудительный тон не произвел, однако, впечатления. Фирма продолжала конфликтовать, и в конце года президент дал указание Стимсону взять ее под контроль. На этот раз он не подбирал слова; говорил, что «Монтгомери уорд» под руководством Авери «вела ожесточенную борьбу против честного профсоюза, объединяющего ее сотрудников, весь период войны... Мы не можем позволить „Монтгомери уорд“ игнорировать военную политику правительства Соединенных Штатов только потому, что господин Сьюелл Авери не одобряет метод решения правительством трудовых споров».

Рузвельт поддерживал Биддла во всех его действиях. Когда генеральному прокурору пришлось предстать перед специальной комиссией расследования палаты представителей, шеф писал ему: «Не позволяйте этим парням загнать вас в угол» — и добавил собственной рукой: «Кусайтесь!»

Однажды в разгар мобилизационной лихорадки Стив Эрли позвонил по телефону Розенману и сообщил о желании госпожи Рузвельт, чтобы они оба поговорили на важную тему с одним молодым джентльменом. Когда Розенман и Эрли встретились в кабинете последнего с молодым, диковато озиравшимся человеком, их удивил вопрос посетителя — не вставлены ли в стены кабинета «жучки» и не подслушивают ли их секретари, и внезапно распахнул дверь, желая самому убедиться. Помощники Рузвельта еще более изумились, когда молодой человек объявил, что работает в сфере атомной энергетики и производства атомной бомбы. Ни Эрли, ни Розенман ничего об этом не знали. Посетитель сообщил, почему он пришел: крупные корпорации в целом и Дюпон в частности берут под свой контроль атомный проект, чтобы монополизировать после войны энергетические ресурсы. Эрли и Розенман могли только поставить в известность о проблеме и посетителе военное ведомство.

Этот нелепый случай произошел из‑за плотной завесы секретности, окутывавшей атомный проект, — секретности столь великой, что доклады Буша Рузвельту о прогрессе в разработках возвращались ему без единой копии, хотя бы для подшивки в папку деловой документации Белого дома. Президент хранил проект в тайне от Халла и других ключевых деятелей администрации. Грейс Талли вспоминала, как президент говорил в июне 1944 года:

— Я не скажу тебе, Грейс, что это такое, но, если это заработает, и, слава богу, так оно и случится, будут спасены жизни многих американцев.

Работа над атомной бомбой в Оук‑Ридже, Хэнфорде и Лос‑Аламосе велась в обстановке абсолютной секретности и изоляции; приняли крайние меры предосторожности. Очень немногие из 150 тысяч человек, участвовавших в работе над Манхэттенским проектом, знали подлинную цель своей работы. Глава проекта Лесли Ф. Гроувс возражал против любых контактов между учеными, работавшими в различных секторах, и потому насаждал разобщенность рабочих групп. Однако в лабораториях Лос‑Аламоса, где жизненно важен и неизбежен свободный обмен информацией, эта практика фактически игнорировалась. Сотрудники службы безопасности всесторонне проверяли ученых: подвергали цензуре письма, прослушивали телефонные разговоры, брали подписку о неразглашении существа работы, нарекали их кодовыми именами и приставляли к ним охрану. Директор лаборатории в Лос‑Аламосе Дж. Роберт Оппенгеймер, создавший блестящий коллектив ученых, находился под постоянным наблюдением сотрудников военной контрразведки и ФБР.

Секретность проникала во все уровни власти, включая конгресс. До 1944 года Манхэттенский проект финансировался из различных источников министерства обороны, однако расходы росли столь стремительно, что финансирование проекта потребовало ассигнований, выделяемых конгрессом. В начале февраля Стимсон, Маршалл и Буш тайком встретились с Рэйберном, Маккормиком и Мартином, чтобы ознакомить последних с программой работ в общих чертах. Позднее состоялась встреча с лидерами сената; ассигнования провели через конгресс, находившийся в полном неведении, без дебатов. Некоторые конгрессмены, движимые любопытством, предлагали организовать посещение лабораторий в Оук‑Ридже и Хэнфорде. Их отговорили коллеги, а также Стимсон и Маршалл.

Секретность стала также причиной напряженности в англо‑американских отношениях. Несмотря на договоренность в 1942 году между Рузвельтом и Черчиллем о совместном ведении работ над атомным проектом, после того как армия взяла Манхэттенский проект под свой контроль, над ним опустилась завеса секретности. В конце 1942 года Рузвельт уже поддерживал стремление военных делиться с англичанами информацией «в разумных пределах». В Касабланке Черчилль заявил, что, если обмен информацией прекратится, Великобритания станет делать бомбу самостоятельно, и это наихудшее решение. После того как научный консультант Черчилля лорд Червелл в мае 1943 года сообщил президенту, что Англия заинтересована в атомной бомбе лишь для военных целей как средстве сдерживания советской военной мощи, а не в промышленном использовании атомной энергии, Рузвельт принял решение в пользу «полного обмена всей информацией». Однако в результате неразберихи в вопросах связи Буш, будучи в Англии, пренебрег указаниями Рузвельта и уговорил Черчилля согласиться на ограниченный обмен информацией, относящейся непосредственно к планам ведения войны. В августе в Квебеке оба лидера одобрили соглашение в принципе и учредили англо‑американо‑канадский комитет, призванный координировать совместную работу над атомным проектом трех стран.

Одно дело делиться атомными секретами с Англией, другое — с Россией. В этой важной сфере Советы вновь почувствовали себя обойденными по отношению к своим атлантическим партнерам.

В начале 1944 года Бор возбудил среди коллег‑ученых острое беспокойство в отношении перспектив рокового ядерного соперничества после войны. Датский физик не возражал против создания атомной бомбы или даже ее использования в военных целях, но был убежден, что колоссальная мощь атомной энергии, высвобожденная для разрушения, представит огромную опасность и откроет возможность недоброго применения после войны. Считал, что союзникам, прежде чем атомная бомба найдет применение, следует поставить атомную энергию под международный контроль и инспекции, создать открытый режим доброжелательного международного сотрудничества. Бор добивался, чтобы США и Великобритания решили эту проблему вместе с Советами, пока Россия остается союзником западных держав, с целью укрепить атмосферу взаимного доверия. Если две демократии не заключат заранее соглашения с Москвой, утверждал он, после войны неизбежно разовьется самоубийственная гонка ядерных вооружений.

Бора с энтузиазмом поддержали несколько британских политиков, включая посла в Вашингтоне Галифакса, сэра Джона Андерсона и Макензи Кинга, деливших ответственность за британский атомный проект. Представленный датским послом Феликсу Франкфуртеру, Бор осторожно поинтересовался, знает ли член Верховного суда что‑либо об атомном проекте. Когда Франкфуртер упомянул невзначай кодовый знак «X», ученый понял, что судья в курсе дела. Франкфуртер плохо представлял себе научную суть проблемы, но знал немало о природе идей, ей сопутствующих. Макс Фридман отмечает его осведомленность в вопросе несовместимости этики и философии научного исследования с содержанием атомных секретов от мира за колючей проволокой охранных мероприятий. Судья обещал Бору ознакомить президента со взглядами датского ученого.

Франкфуртер обнаружил, что Рузвельт «до смерти озабочен» послевоенной атомной проблемой. Президент знал, что ему самому и Черчиллю придется ею заниматься; знал и о боязни Черчилля поделиться секретами с русскими. Бор не поверил, когда Франкфуртер передал ему мнение президента — необходима поездка датского ученого в Лондон и обсуждение всей проблемы с Черчиллем. Ожидая в Лондоне встречи с премьер‑министром, Бор получил весточку от своего старого приятеля, русского ученого Петра Капицы, с приглашением посетить Москву, где созданы все условия для научной работы. Из этого Бор сделал вывод, что русским известно о ведущейся на Западе работе над созданием бомбы и они хотели бы, чтобы он принял участие в их исследованиях по расщеплению ядра.

Встреча Бора с Черчиллем завершилась катастрофой — прежде, чем ученый успел обсудить с премьером ключевые вопросы. Занятый планами вторжения во Францию, премьер‑министр быстро утратил терпение, слушая неторопливые и обстоятельные разъяснения Бором существа проблемы. Расстроенный Бор вернулся в июне в Вашингтон и разыскал Франкфуртера, который быстро сообщил о лондонской неудаче в Белый дом. Президента позабавило, что кто‑то осмелился отвлечь Черчилля, когда тот столь воинственно настроен. Он заявил, что встретится с Бором. Президента не утомила длинная докладная записка Бора, в которой ученый, в отличие от журналиста, выносящего на первый план основные положения и развивающего их, долго подводил солидную теоретическую базу под свои выводы.

Бора встретил в Белом доме прием, отличный от оказанного ему на Даунинг‑стрит, 10. Президент тепло приветствовал ученого, усадил его рядом со своим столом необычной конструкции, рассказал несколько историй о встречах Черчилля и Сталина в Тегеране, выслушал соображения Бора и сказал, что в принципе согласен с ним. Посочувствовал Бору в связи с приемом у Черчилля, заметив, что премьер часто вел себя таким образом, когда его посещала новая идея. Выразил убеждение, что атомная энергия открыла колоссальные возможности как для блага, так и для зла, будет способствовать международному сотрудничеству и даже откроет новую эру в истории. Этот вопрос, считает он, следует обсудить со Сталиным. Ясная и вдохновенная речь президента окрылила Бора, тем более что Рузвельт пообещал поднять этот вопрос и на предстоящей встрече с Черчиллем.

Документальных свидетельств того, что Рузвельт и Черчилль обсуждали вопрос об атомной бомбе на встрече 19 сентября 1944 года в Гайд‑Парке, вслед за встречей в Квебеке, нет, однако из ее исхода можно сделать некоторые выводы. Премьер, подозревая, что от Бора произойдет утечка информации в Москву, очевидно, преуспел в подрыве доверия Рузвельта к физику. Печальный пример того, что происходило, когда идеализм и аморфная политика Рузвельта сталкивались с акцентированной, ориентированной на атлантизм позицией Черчилля. Памятная записка, выпущенная после встречи двух лидеров, констатировала окончательное решение:

«1. Предложение информировать другие страны о проекте „Тьюб аллойз“ с последующим международным соглашением о контроле и использовании неприемлемо. Проблему необходимо решать в обстановке чрезвычайной секретности; когда бомба будет наконец создана, возможно, после оценки всех последствий, использовать ее против японцев; их следует предупредить, что они подвергнутся повторной бомбардировке, если не капитулируют.

2. После разгрома Японии между США и правительством Великобритании продолжится полномасштабное сотрудничество в развитии проекта «Тьюб аллойз» в военных и коммерческих целях, до тех пор пока оно не будет прекращено совместным соглашением.

3. Необходимо провести расследование деятельности профессора Бора и принять меры, с тем чтобы гарантировать его ответственность за предотвращение утечки информации, особенно к русским».

За изменением позиции Рузвельта стояла не только противоречивость его характера, но также фундаментальная перемена реальной политики в связи с атомным оружием. К осени 1944 года стало очевидно, что Германии не удастся создать бомбу. Страх ученых, что фюрер окажется обладателем ядерного оружия, отступил. Кто‑то из ученых начал удивляться позиции своих политических лидеров. Лидеры, особенно Черчилль, размышляли: каковы окажутся последствия ситуации, если оружием завладеют русские, — их подозревали в шпионаже с целью выведать атомные секреты. Проблема теперь не Германия, а Россия. Антигитлеровская коалиция переживала новый кризис.

Определенное время пророческим голосам ученых разных стран, отчаянно пытавшихся предотвратить катастрофическую гонку ядерных вооружений, не позволяли достигнуть высших эшелонов американского руководства. Опасная, страшная атомная эра рождалась в обстановке секретности и подозрений, не как следствие многонационального научного сотрудничества с целью обеспечить международный мир, но как средство войны против стран «Оси» и, возможно, сдерживания русских. Москва реагировала на приход этой эры усилением подозрительности и шпионажа. Некоторые замечания Стимсона о встрече с Рузвельтом в конце августа иллюстрируют странную смесь идеализма и узкого практицизма в том, что касалось «Си‑1» — зашифрованного названия атомного проекта: «Необходимость вовлечения России в лоно христианской цивилизации... Возможное использование для этого „Си‑1“... Меры по разоружению. Невозможность рассекречивания „Си‑1“. Наука делает общий критерий невозможным».