Никогда Рузвельт не принимал свою роль главнокомандующего так близко к сердцу, как в дни своего пребывания на Тихоокеанском театре войны. Он наблюдал великолепное взаимодействие солдат, оружия и военной техники во время имитации боя; видел, как лицо раненого светится неожиданной радостью; лежа на койке в каюте капитана, прислушивался — под ним натужно и глухо отбивали такт двигатели могучего крейсера. Он находил, что Пёрл‑Харбор значительно разросся с введением в строй новых кораблей и доков, рассматривал с Нимицем и Макартуром альтернативы дальнейших операций ' в Тихоокеанском регионе. Президент не приглашал участвовать во встречах на Гонолулу Маршалла, Кинга или Арнолда. На этот раз он хотел иметь дело с командующими секторами Тихоокеанского театра войны самостоятельно, разве что при участии Лихи. Осенью ему предстоял экзамен на роль главы исполнительной власти и ведущего политика. Рузвельт хотел также — действительно стремился — сначала экзаменоваться на роль главнокомандующего.
По свидетельству Халла, Рузвельту нравился этот титул. Государственный секретарь писал, что на обеде с министрами администрации, когда Халл собирался произнести тост, президент попросил обращаться к нему как к главнокомандующему, а не президенту. Адмирал Кинг тоже писал позднее: за несколько недель до встречи в Гонолулу Лихи зашел к нему и сообщил — президенту хотелось бы, чтобы Кинг упразднил использование традиционного термина «главнокомандующий» по отношению к флоту США в целом, а также к Атлантическому и Тихоокеанскому флотам и изменил название этих должностей на звания командующих каждого из этих флотов. Таким образом, останется единственный главнокомандующий. Что это было — приказ или просьба, спрашивал Кинг. Лихи сказал, что просьба; он точно знал: президент хочет, чтобы указание выполнили. Кинг решил, что Рузвельт просто желает подчеркнуть свою роль в год выборов.
Но дело не только в этом; Рузвельт не просто принял роль главнокомандующего — он вжился в нее. Точно так же, как ему доставляло удовольствие рассказывать репортерам о своей былой журналистской работе (главным образом в «Гарвард кримзн»); или фермерам — что занимается лесоводством; или бизнесменам — что участвовал в различных финансовых проектах, теперь он мог говорить военным о своем опыте главнокомандующего. Но чувство сопричастности военной роли более глубокое, быть может, потому, что он остро ощущал свою неполноценность в связи с непрохождением действительной военной службы в годы Первой мировой войны. Ему хотелось быть профессиональным военным; мало иметь должность помощника министра флота во время той войны — он страстно стремился к службе на заморских территориях; недостаточно занимать пост президента Соединенных Штатов — нужно стать символом в военной форме.
Следствием этого стало глубокое взаимопонимание между президентом и его военачальниками. Он часто подтверждал, что никогда не навязывал штабу свои решения.
— Между нами не было существенных разногласий, — говорил он, имея в виду Объединенный комитет начальников штабов (ОКНШ), — не было даже мелких разногласий.
Лишь в ограниченном смысле верно, что ОКНШ не представлял жесткого окончательного плана, который президент решительно не отверг бы. Фактически он пренебрег советами военных, принимая решение о вторжении в Африку или другие решения. Многие конфликты оказались предупреждены, потому что военные знали взгляды президента и никогда не позволяли разногласиям брать верх. Важно и то, что президент знал о такой согласованности и даже хвастал ею. В отдельных спорах между президентом и начальниками штабов он старался настоять на своем без излишнего давления и при помощи разных маневров — не позволял, чтобы возник конфликт.
Даже будучи уверенным в своей правоте, президент по политическим соображениям стремился не навязывать военным свое решение. Подобные проблемы не волновали Фьорелло Ла Гардиа. Сын армейского брандмейстера, прошедший ряд военных должностей в западной армии, гордившийся своей службой в авиации в годы Первой мировой войны, мэр стремился работать в штабе Эйзенхауэра по связям с гражданскими проблемами. Маленький Цветок усматривал для себя обширное поле деятельности в Италии, но в любом случае хотел носить военную форму, особенно форму бригадного генерала.
Рузвельт послал телеграмму Эйзенхауэру с просьбой принять Ла Гардиа в свой штаб. Эйзенхауэр согласился, но пожаловался в Пентагон. Стимсон и Маршалл обратились в Белый дом как раз вовремя, для того чтобы постараться убедить президента не производить Ла Гардиа в бригадные генералы, но присвоить ему звание полковника и отправить его в Шарлоттсвилль ответственным за военную подготовку гражданского населения.
— В этой странной администрации за эффективность работы приходится платить постоянной бдительностью, — ворчал Стимсон.
Когда Макклой сообщил мэру об этом решении, Ла Гардиа прибыл в Вашингтон повидаться со Стимсоном. Министр доложил Рузвельту о встрече, из которой следовало:
«1. Я сказал ему, что имеется две линии, каждой из которых он может держаться, но не двух сразу. Он может быть либо солдатом, либо пропагандистом, но не тем и другим сразу. Армия не занимается пропагандой.
2. Я настоятельно рекомендовал ему как другу сохранить свою должность мэра и использовать свое влияние на итальянцев, находясь на этом посту. Сказал, что его слова могут принести в этом случае гораздо больше пользы, чем если он наденет военную форму, не говоря уже о том, что станет липовым генералом...»
В ответ Рузвельт направил министру письмо с весьма жесткими формулировками:
«Откровенно говоря, мне кажется, вы обошлись с Ла Гардиа несправедливо.
Не согласен с вашим параграфом № 1, где вы утверждаете, что он может быть военным или пропагандистом, но не тем и другим сразу.
В свете того, что мне известны буквально сотни офицеров, которых вы призвали из числа гражданских лиц и которые не являются ни военными, ни пропагандистами, я не понимаю, как вы могли ставить мэра перед такой альтернативой...
Мне не нравится и ваш параграф № 2, в котором вы утверждаете, что Ла Гардиа не следует быть липовым генералом. В строгом смысле этого слова у вас большое число таких липовых генералов...
Не думаю, чтобы Ла Гардиа стремился к «авантюрам». Считаю, что приписывать ему такие мотивы несправедливо. Подобно большинству нормальных людей, он действительно надеется принести пользу на военной службе...»
Со своей стороны Стимсон ответил президенту пространным примирительным письмом, но не уступил главе государства ни в чем. Через месяц Рузвельт в краткой беседе со Стимсоном вновь выступил в поддержку Ла Гардиа, хотя и смягчив несколько тон. Убеждал министра пересмотреть свою позицию и несколько месяцев позже. Однако Ла Гардиа так и не получил воинского звания.
Даже в то время, когда президент ощущал мощное давление общественности, он воздерживался от вмешательства в дела военных. Остался в стороне, когда армейский генерал наказал солдат, освиставших его игру в гольф, что вызвало общественный скандал. Когда репортеры домогались от президента оценки действий Паттона, допустившего рукоприкладство в отношении двух солдат на Сицилии, рассказал им историю о Линкольне, который ответил, когда ему сообщили, что его удачливый командующий пьян: «Должно быть, ликер крепок». Не вмешивался и позднее, когда Паттон открыто заявил, что в будущем миром будут править Великобритания и США. Для политика Рузвельт демонстрировал поразительную воздержанность в попытках влиять на генералов. Даже Стимсон признавал, что президент играл «уникальную роль в военной истории Америки в смысле щепетильности, с которой воздерживался от попыток давления в вопросах взаимоотношений с людьми и в политике».
В то же время как главнокомандующий Рузвельт не колебался в вопросах проведения в жизнь конкретных идей и военных реформ. Лично дал указание флоту взять на себя дополнительный риск по охране конвоев в Атлантике в связи с увеличением военных поставок в Африку. Подвергал сомнению идею Кинга об использовании на крейсерах катапульт в боевых действиях в Тихом океане, а также мнение Нокса и Лихи о преимуществах использования нескольких эсминцев по сравнению с одним тяжелым крейсером при обеспечении боевого прикрытия авианосцев. Предлагал, чтобы авианосцы защищались от воздушных атак камикадзе, монтируя на полетных палубах импровизированные мачты с проводами, которые быстро поднимались и опускались, подобно шарам воздушного заграждения. Дал особые указания армии и флоту относительно ротации личного состава. В такого рода вмешательстве, особенно в дела флота, главнокомандующий действовал скорее как руководитель команды военных, чем как сторонний штатский наблюдатель.
В отличие от своих предшественников он воздерживался от отмены приговоров, вынесенных военным трибуналом. Примечательны исключения из этого. Президента сильно позабавило, когда он знакомился с делом об увольнении со службы в морской пехоте второго лейтенанта: пострадал за то, что позволил сержанту пристрелить для бифштексов «хромавшую» корову вблизи закрытой зоны флота у Гуантанамо. Президент назначил осужденному испытательный срок протяженностью в год:
— Парня нужно приучить не стрелять в коров.
Рузвельта удивило, что командование корпусом морской пехоты осталось недовольно его решением. Назначил также испытательный срок флотской медсестре, которая отлучилась от Норфолка без увольнительной, чтобы провести отложенный медовый месяц с мужем‑матросом. Хассет просил проявить к ней милосердие. Несправедливо отказывать ей в просьбе побыть с мужем в медовый месяц, доказывал он.
— Несправедливо с ее стороны уходить в самоволку! — парировал президент.
С самого начала президент стремился укрепить свою роль главнокомандующего. Назначая на должность Лихи, дал ясно понять, что адмирал будет его помощником в этом деле: пусть собирает и обобщает предложения по военным вопросам — накапливает то, «что необходимо и важно, с точки зрения главнокомандующего». Репортеры не вполне понимали: станет ли Лихи начальником штаба стратегического командования Объединенных Наций?
— Он будет начальником штаба при главнокомандующем...
— Он действительно будет начальником штаба?
— При главнокомандующем, — поправил президент среди всеобщего смеха.
— Понятно, сэр.
— Начальником штаба армии и флота, господин президент?
— Нет. При главнокомандующем.
Снова смех.
Круг обязанностей, который определил президент для Лихи до конца войны, настолько предсказуем, что адмирал воспользовался этой должностной инструкцией через несколько лет, чтобы охарактеризовать свою работу в Белом доме. Вероятно, в том, что обязанности Лихи оставались неизменными в течение нескольких лет, нет ничего странного. Кадровый состав администрации Рузвельта оставался на редкость стабильным. В отличие от Линкольна он не тасовал военачальников. Те, кто начинал с президентом работу — Стимсон, Маршалл, Кинг, Арнолд, Лихи, — оставались с ним до конца. Выбыли только Нокс и Старк: первый — из‑за кончины, второй — из‑за того, что стал жертвой эмоций после Пёрл‑Харбора. Даже замена Маршалла Эйзенхауэром больше воспринималась президентом как нарушение сложившейся системы отношений.
Каким же образом в таком случае Рузвельт выходил из этой комфортной системы взаимоотношений, когда того требовали политические и стратегические обстоятельства? Парадокс отношений между гражданскими и военными руководителями, отмечал Уильям Эмерсон, состоит в том, что «в стратегической сфере, во всем, что касается структуры и развертывания войск, политическое руководство должно чутко реагировать на мнения и рекомендации военно‑технического характера, но любой ценой формировать и направлять военный аппарат к поддержке и обслуживанию своих собственных целей. „Война, — указывал Клаузевиц, — имеет свою грамматику, но лишена логики“. Составители конституции предоставили президенту, как отмечал Александр Гамилтон, как первому генералу и адмиралу конфедерации, верховную власть и руководство сухопутными и военно‑морскими силами, а события с 1787 года, включая революцию в военном деле, бесконечно расширили военные прерогативы и политическую ответственность главнокомандующего. Он мог делегировать другим некоторые из этих прерогатив, но, конечно, не ответственность.
Рузвельт попытался преодолеть этот парадокс — в той степени, в какой его ощущал, — путем отделения своей военной роли от политической. Как главнокомандующий он передал выработку основных военных решений Объединенному комитету начальников штабов (ОКНШ) и военным стратегам. Разногласия президента с начальниками штабов по военной политике проистекали не из‑за того, что он следовал своим политическим целям, а они — военным, но из‑за расхождения во взглядах на корректировку военной политики. Несколько месяцев до и после Пёрл‑Харбора он был склонен добиваться укрепления англо‑американской мощи как наилучшего средства сдерживания Гитлера, а его военачальники больше интересовались наращиванием военного производства США для перевооружения своих слабо оснащенных войск. Среди самих начальников штабов единства тоже не было. Маршалл считал необходимым сосредоточить сухопутные силы в Англии; Кинг высказывался за концентрацию военно‑морской мощи в Тихом океане; Арнолд — за наращивание ВВС повсюду. Но и в этом случае расхождения по военным вопросам между президентом и начальниками штабов имели место на начальном этапе и в середине войны. С ходом войны военное мышление главнокомандующего и начальников штабов сближалось, частью из‑за растущего взаимодействия, но главным образом из‑за того, что концентрация войск в Англии, а также задачи Советов и США требовали стратегии, которую давно поддерживали начальники штабов, — главного удара по Германии через Францию.
Между тем Рузвельт добивался осуществления некоторых своих целей самостоятельно. Упорно, почти фанатично держался за доктрину безоговорочной капитуляции, когда она вызывала сомнения даже у военных. Не только отвергал попытки поставить эту доктрину под вопрос, но исключал само право военных на это. Такая позиция выглядела несколько странно, поскольку военным надлежало применять эту доктрину на первых этапах сдачи Германии на милость победителей и поскольку доктрина вызвала конфронтацию двух генералов.
Именно он, главнокомандующий, должен координировать политические и военные усилия. Такая координация требовала от Белого дома внутренней сосредоточенности, способности всесторонне анализировать проблемы, избегать скороспелых решений, голого практицизма, упования на целесообразность, поверхностного планирования. Но в той степени, в какой Рузвельт поглощен ролью военного и главнокомандующего, он не занимал взвешенной и полноценной позиции в отношении того, что вызывало противоречия между военными и политиками, краткосрочными и долгосрочными задачами, психологией и практикой, принципами и целесообразностью. И он не имел в Белом доме штата сотрудников, способных помочь выработке такой позиции. До определенной степени ему помогал Гопкинс, но он, как и президент, был очень занят текущими делами, а впоследствии слишком болен и обескровлен, чтобы удовлетворить такие потребности.
И все же, если Рузвельт и его помощники чересчур ревностно стремились к победе, то отчасти потому, что ее хотели американцы. Для большинства американцев, говорил Льюис Мортон, «война была отклонением от нормы, грязным бизнесом, с которым следовало покончить побыстрее... Дебаты о послевоенной политике только осложняли проблему и отдаляли победу. Разбить врага и вернуть домой парней — вот американский подход к войне». И задача сделать военную победу высшей целью страны, продолжал Мортон, одновременно сужает стратегию и обременяет вооруженные силы.
Роль Рузвельта как главнокомандующего разительно отличалась от аналогичной роли Черчилля. Премьер часто встречался со своими начальниками штабов — очень часто по два раза в день — и изводил их рекомендациями, касавшимися планирования и тактики. Как министр обороны он свободно связывался с командующими войсками на различных театрах войны и давал советы относительно проведения боевых операций, хотя, как правило, окончательное решение оставлял за военными. Черчилль более чем Рузвельт склонен вводить новых людей в состав высшего военного командования. Его военные планы и политические цели, вступившие в силу или нет, тесно связаны друг с другом. Рузвельт редко встречался со своими начальниками штабов официально, хотя постоянно поддерживал с ними контакты на индивидуальной основе или через Лихи. Президент редко оказывал на них давление и никогда их не оскорблял. Очевидное следствие этого — значительная автономия ОКНШ, но лишь в рамках совокупности взглядов, выработанных за долгое время общения главнокомандующего с военными из министерств армии и флота.
В этом отношении Сталин больше напоминал Черчилля, чем Рузвельта. Крупные, а порой и мелкие военные планы претворялись в жизнь под контролем Кремля, хотя молодые генералы, вводившиеся в состав военной верхушки на основе прежних боевых достижений, получали все большую свободу действий. Маршал Георгий Жуков находил у Сталина ясное мышление, деловитость и желание выслушать противоположные точки зрения. Согласно Исааку Дойчеру, Сталин фактически был сам для себя главнокомандующим, министром обороны, квартирмейстером, министром снабжения, иностранных дел и даже заведующим протоколом. Ни Сталин, ни Рузвельт не навязывали своим военачальникам военные догмы и проекты — оба выступали арбитрами и корректировщиками. Сталин носил маршальскую форму в знак солидарности с Красной армией, в то время как Рузвельт надевал военную форму, чтобы быть ближе к военным.
Гитлер подгонял и бранил своих генералов, читал им нотации. Следил за ходом военных операций ежеминутно, вмешивался в их проведение ежедневно, иногда ежечасно. Если Рузвельт замечал невзначай, что его военные стратеги консервативны и преувеличивают трудности, то Гитлер бросал в лицо своим генералам обвинения в некомпетентности, трусости и наивности. Отстранял генералов от должности за отступления вопреки приказам фюрера. Гитлер считал себя главнокомандующим сухопутными силами («Должен же кто‑то взять на себя руководство военными операциями», — объяснял он генералу Францу Гальдеру), а также Верховным главнокомандующим вооруженных сил.
Тем не менее некоторые сложности в общении президента с военными не идут ни в какое сравнение с проблемами Гитлера. В июле, когда стало ясно, что союзники закрепились во Франции, нелояльность немецких офицеров вылилась в заговор с целью физического устранения фюрера. В помещении для совещаний в штаб‑квартире «Вольфшанце» была взорвана бомба. Гитлер уцелел.
Президент узнал о попытке покушения как раз перед отбытием из Сан‑Диего в Гонолулу на борту «Балтимора». Мелькнула надежда, что немецкий «мятеж» разрастется, но поступили сообщения, что Гитлер быстро овладел ситуацией. За три дня до этого, по получении известия о падении Сайпана, ушел в отставку вместе с членами своего кабинета премьер‑министр Тодзио. Рузвельта нельзя было сместить ни императору, ни министрам, ни генералам; он единственный главнокомандующий, которого могли отправить в отставку избиратели. С приближением эсминца к Пуже‑Саунд все мысли Рузвельта обращены к президентским выборам — подготовка к ним уже шла полным ходом.