23 сентября 1944 года, Вашингтон, президентский номер в только что построенном отеле «Статлер». Сотни представителей профсоюзов, политиков‑демократов и вашингтонских чиновников садятся за обеденные столы. Во главе стола — Франклин Рузвельт, по обеим сторонам от него занимали места Даниэль Дж. Тобин от профсоюза водителей грузовиков, глава АФТ Уильям Грин и судопромышленник Генри Кайзер. Перед президентом выстроился ряд микрофонов, стена позади него задрапирована звездно‑полосатым полотнищем. Тобин представил гостя. Аудитория разразилась громом аплодисментов, которые утихали, только чтобы вновь продолжиться, когда президент откидывал назад голову и улыбался.
Наконец в помещении наступила тишина; установилась атмосфера напряженного ожидания. Все знали о слухах вокруг болезни Рузвельта, видели снимки из Сан‑Диего, слышали его голос из Бремертона. Тревожила продолжительная задержка с избирательной кампанией, в то время как Дьюи активно вел ее по всей стране. Сохранил ли ветеран избирательных кампаний бойцовские качества? Во время обеда над столом, за которым сидели члены семьи и друзья президента, наклонилась Анна Рузвельт Беттигер и спросила Розенмана:
— Как вы думаете, папа выдержит это? Если он не сможет говорить как следует, это полное фиаско.
Рузвельт начал говорить. К удивлению присутствовавших, говорил он сидя. Первые слова звучали странно, словно президент их прожевывал:
— Итак, мы здесь — мы снова здесь через четыре года. И что это были за годы! Знаете, я постарел на четыре года — некоторых это, кажется, раздражает. По статистике миллионы американцев были старше на одиннадцать лет, когда мы начали избавляться, — речь его убыстрилась, голос стал тверже и громче, — от хлама, который нам оставили в 1933 году.
Взрыв аплодисментов, возгласы, удары кулаками по столу. Рузвельт продолжал высмеивать тех, кто подвергал профсоюзы нападкам три с половиной года подряд и затем вдруг обнаружил, что любят их и хотят защитить от друзей. Республиканцы, одобрившие в своей чикагской программе законы «нового курса», продолжал он язвительно, теперь не узнают эти законы при дневном свете.
— Возможно, имитация считается теперь наиболее искренней формой лести, но боюсь... в данном случае это самая распространенная форма обмана.
Разумеется, верно, что в республиканской партии сохранились просвещенные либеральные элементы, — они упорно и честно боролись за то, чтобы партия отвечала критериям современности и шла в ногу с прогрессом американского общества. Но эти либеральные элементы не выбили старую республиканскую гвардию с позиций, на которых она окопалась.
— Не может ли старая гвардия отмереть сама, как «новый курс»?
— Полагаю, что нет. В этом цирке мы видели немало удивительных трюков, но ни один слон из цирка не способен сделать «колесо» без того, чтобы опрокинуться прямо на спину.
Президент произвел обзор профсоюзных и собственных достижений. Как раз его старым «новым курсом» и обеспечен военный прогресс, он высмеял попытки республиканцев оперировать общими цифрами; осудил тех, кто обхаживает профсоюзы в корыстных целях, и заявил, что случайные забастовки, имевшие место, осудили все ответственные профсоюзные лидеры, за исключением одного.
— И этот единственный лидер отнюдь не принадлежит к моим сторонникам.
Теперь Рузвельт был в ударе: возвышал и понижал голос, растягивал слова и предложения; смеялся над некоторыми нелепыми обвинениями оппозиции; высмеивал протесты республиканцев против того, что рабочие жертвуют доллар любой «злонамеренной политической партии», в то время как монополисты тратят на это десятки тысяч долларов; порицал республиканцев за то, что они затрудняют солдатам и матросам, служащим за рубежом, а также морякам торгового флота возможность пользоваться правом голоса. Напомнил аудитории о «гувервилях» 1933 года и обвинил своих противников в копировании гитлеровского метода большой лжи, особенно когда речь шла об утверждениях, будто в 1933 году страна спасена от депрессии, в которую ее завели не республиканцы, а демократы.
— Есть древнее и довольно мрачное изречение, которое гласит: «В доме повешенного не говорят о веревке». Вот почему, будь я лидером республиканцев, выступающим перед смешанной аудиторией, последнее слово в словаре, которым решился бы воспользоваться, — «депрессия».
Теперь слушатели в зале не просто выкрикивали одобрительные возгласы, а смеялись. Опасения Анны развеялись. Высказывания Рузвельта были не только забавны и остроумны сами по себе, — тут и модуляции голоса, акценты, выражение невозмутимой невинности на лице чередуется с игрой глаз, деланым изумлением, откровенной насмешкой и мягким сарказмом. Аудитория аплодирует, многие, видимо, про себя хохочут.
Затем последовал давно запланированный Рузвельтом удар ножом. Прекрасно выделанное и отточенное лезвие он вонзил в присутствующих с абсолютно серьезным выражением лица — начал говорить тихим, печальным голосом, который быстро перешел в бурное негодование:
— Эти лидеры республиканцев не удовлетворились нападками на меня, жену или сыновей. Нет, не удовлетворились. Теперь они переключились на мою маленькую собачку Фалу. Разумеется, меня не трогают эти нападки, мою семью — тоже, но... — Президент сделал паузу и затем быстро произнес: — Фалу они трогают.
Понимаете, Фала — шотландского происхождения и, узнав, будучи шотландкой, что фантазеры‑республиканцы в конгрессе и за его пределами сочинили историю, будто я оставил ее на Алеутских островах и затем послал туда эсминец, чтобы привезти ее домой — что обошлось налогоплательщикам в два, три, восемь или двадцать миллионов долларов, — она пришла в ярость. Собачка совершенно изменилась. Я привык выслушивать злонамеренные вымыслы о себе — такой старый, изъеденный червями фрукт, каким я себя представляю, — усмехнулся президент, — не может этого избежать. Но, думаю, я имею право заступиться, отвергнуть клеветнические измышления в отношении моего пса.
Президент продолжал выступление еще некоторое время, но он уже ответил на главный вопрос, волновавший слушателей. В 1940 году Рузвельт говорил:
— Я старый боец избирательных кампаний и люблю хорошую драчку.
Четыре года спустя он явно остается таким же. Это не то выступление, важность которого раскрывалась в долговременной перспективе, — оно оказывало влияние именно сейчас. Репортеры, сопровождавшие Дьюи в поезде, которым он пользовался для проведения избирательной кампании в Калифорнии, быстро оценили речь президента, прослушав ее в вагоне для прессы. Дьюи воспринял эту «подлую» речь как способ рассердить его, и этот способ подействовал. Он решил вести кампанию более агрессивно.
Открыв выборные баталии, президент вернулся на четыре недели на позиции беспристрастного главы исполнительной власти. Он выступил лишь один раз, у камелька, призвав людей голосовать и отвергнуть обвинения в том, что в администрации доминируют коммунисты. Между тем его политические помощники подготовили окончательные планы. Основную стратегию выработали заблаговременно. Как и в прошлом, он будет взывать к республиканцам — либералам и интернационалистам, обвинять Дьюи в зависимости от конгрессменов, сам добиваться поддержки конгрессменов, особенно от южных штатов, одновременно мобилизуя электорат в больших городах.
Эта стратегия отвечала стандарту и проверена временем. Более серьезна текущая проблема. В начале года Льюис X. Бин, энтузиаст в статистике и политике, представил Гопкинсу, Ханнегану и Хиллмэну пространное исследование о поведении электората в связи с достижениями и потерями демократов. Он обнаружил, что провалы демократов в 1942‑м и 1943 годах вызваны не популярностью республиканцев, но сокращением числа избирателей, участвовавших в голосовании. Процент голосующих за демократов неумолимо убывал из‑за низкого уровня участия в выборах — и в больших городах, и в менее урбанизированных зонах, таких, как собственный округ Рузвельта — Датчисс. В заключение Бин вынес вердикт: «Повышение процента участия избирателей в выборах... имеет для демократической партии решающее значение в 1944 году».
Проблема в том, что те самые люди, которые склонялись к поддержке демократов — низкооплачиваемые группы населения, молодежь, негры, женщины, представители этнических меньшинств, — демонстрировали также крайне низкое участие в выборах. Если бы в календаре стоял 1936 год, президент мог бы вести напористую, воинственную кампанию, которая привлекла бы на избирательные участки хотя бы часть апатичного электората. Но в 1944 году многие избиратели, вне зависимости от политической активности, не голосовали: были за границей, не зарегистрированы, проходили воинскую службу, несли вахту на отдаленных военных базах, работали на военных предприятиях. Рузвельт и не помышлял о ведении активной избирательной кампании во время войны.
Альтернатива состояла в опоре на партию, но здесь президента тоже подстерегала дилемма. Демократическая партия раздроблена, ориентирована на местные проблемы и даже распадалась, за исключением организаций в Олбани и Чикаго, а также нескольких других городов. Летом 1944 года Комитет политического действия (КПД) КПП во главе с Сидни Хиллмэном представлял собой гораздо более мощный национальный политический механизм. КПД имел организации национального, регионального, а также муниципального уровней. Он располагал в лице Хиллмэна талантливым руководителем, кадрами политиков и пропагандистов, значительными денежными средствами, идеями, энергией и убежденностью.
КПД — главная мишень нападок республиканцев. Вслед за съездом демократов, где, как утверждалось, выдвижение Трумэна кандидатом в вице‑президенты оговорено с профсоюзным лидером, лозунгом республиканцев стал клич: «Согласуй это с Сидни». По всей стране висели плакаты с надписью: «Согласовано с Сидни». Избирателей агитировали:
— Сидни Хиллмэн и коммунисты Эрла Браудера внесены в списки избирателей. А вы?
Большой «паккард» с откинутым, несмотря на моросящий дождь, брезентовым верхом выехал на стадион «Эббетс филдс» и остановился у борта. Президенту помогли выбраться из автомобиля. Стянутый подтяжками, он стоял перед небольшой толпой людей, сняв старую серую шляпу, в которой представал перед избирателями в прошлых избирательных кампаниях, и позволив сползти с плеч темно‑синей плащ‑палатке. Президент уверял толпу, что никогда не видел, как играют «Доджеры», но всегда поддерживал их. От дождя волосы у него слиплись и распластались на стеклах пенсне. Рузвельт отдал должное сенатору Бобу Вагнеру («Мы вместе работали в конгрессе, не помню уже сколько лет назад») и призвал вернуть его в сенат. Когда президента вернули в машину, дождь лил как из ведра. В салоне Рузвельта насухо обтерли полотенцем, а одежду просушили на соседней автостоянке сил береговой охраны. Затем поездку продолжили.
По указанию президента верх автомобиля был по‑прежнему откинут. За ним тянулась длинная кавалькада автомобилей сопровождения, ехавшая через Куинс в Бронкс, затем в Гарлем, через центральную часть Манхэттена к Бродвею. Ла Гардиа и Вагнер сидели на откидных сиденьях перед президентом. Элеонора Рузвельт ехала в конце процессии. Холодный дождь лил не переставая. Задранная вверх рука и рукав плаща президента намокли. Капли дождя скатывались с фетровой шляпы, струились по морщинам у рта, проникали под пальто и рубашку. По бокам «паккарда» мчались мотоциклисты, охранники стояли на подножках автомобиля. За ним следовали три лимузина, набитые сотрудниками секретной службы. Час за часом процессия двигалась под проливным дождем. Зрители стояли под зонтиками и промокшими газетами в ожидании увидеть широкую улыбку президента. В апартаментах жены на площади Вашингтона он снова переоделся и отдохнул.
В тот вечер президент выступил в Ассоциации внешней политики, в большом зале отеля «Уолдорф‑Астория» на Парк‑авеню. В пространном, захватывающем выступлении, когда он снова ругал конгрессменов‑республиканцев за изоляционизм, превозносил республиканцев‑либералов и интернационалистов, особенно Генри Стимсона, который сидел на возвышении в конце зала, и предупредил, что, если республиканцы победят на выборах, конгрессом будут руководить деятели типа Джо Мартина и Хэма Фиша. Однако в заключительной части выступления он поднял важный вопрос о миротворческой политике новых Объединенных Наций.
— Мир, как и война, приходит тогда, когда есть воля для его достижения, и там, где имеется сила, способная его упрочить.
Совет Объединенных Наций должен иметь прерогативу действовать быстро и решительно для обеспечения мира силой, если это необходимо. Полицейский не отвечает своему назначению, если, увидев, как злоумышленник забрался в чужой дом, вместо решительных действий побежит в ратушу и станет требовать от муниципальных властей ордера на арест злоумышленника.
Здравый смысл подсказывает мне: если глобальная организация вообще возможна, то американский народ должен наделить своих представителей правом активно действовать в рамках этой организации. Если мы не схватим злоумышленника, когда есть возможность, позволим ему уйти с награбленным имуществом, потому что муниципальные власти не обеспечили нам санкцию на арест, то мы не способны нести свою долю ответственности за предотвращение новой мировой войны...
День пребывания в Нью‑Йорке ознаменовался двойным триумфом для президента. Четырехчасовая 50‑мильная поездка по городу развеяла сомнения в недостатке у главы государства здоровья и жизненных сил. Конечно, газеты противников Рузвельта, включая «Дейли ньюс», поспешили поместить фото, на котором президент выглядел усталым, с болезненным цветом лица и обострившимися чертами, но, возможно, не менее двух миллионов жителей города уже видели поднятую в приветственном жесте руку президента и его обаятельную улыбку. В своей речи в тот вечер он переиграл Дьюи в вопросе миротворческой политики. Сенатор‑республиканец Джо Болл, протеже Гаролда Стассена, все еще служившего в командовании ВМС в южной части Тихого океана, тотчас поддержал Рузвельта на том основании, что президент решительно и бесповоротно взялся за решение центрального вопроса — участия Америки в международных делах, которому противодействовали изоляционисты; от обсуждения этого вопроса уклонялся Дьюи.
Через шесть дней Рузвельт провел избирательную кампанию в Филадельфии. Снова он часами ездил по кварталам города в открытом автомобиле, и снова лил дождь. В городе братской любви он говорил о войне — о своих усилиях по строительству флота после Пёрл‑Харбора, о противодействии республиканцев, о людях, которые смеялись над его призывом производить 50 тысяч самолетов в год, о военной стратегии, военных поставках, тыловом обеспечении и численности войск. Однажды он упомянул об участии в войне своих четырех сыновей.
— Я могу говорить как человек, который знает кое‑что о чувствах родителей, чьи сыновья сражаются за рубежом.
В ответ на обвинения Дьюи решительно заявил, что военнослужащие вернутся после войны домой как можно быстрее:
— Ничто не помешает выполнению этого обязательства.
Два года назад успешная высадка на побережье Африки не могла бы осуществиться до проведения выборов в конгресс. Теперь Рузвельту снова повезло. Макартур 21 октября высадился на острове Лейте, в Центральных Филиппинах. Он заявил на пляже:
— Я вернулся.
Генерал попросил филиппинцев сплотиться вокруг него и «следовать за ним за чашей Грааля справедливой победы». Рузвельт не мог упустить удобный случай.
— Думаю, это замечательно, — сказал он в своем выступлении перед избирателями в парке Шайбе, — что менее чем за пять месяцев мы провели крупные наступательные операции в Европе и на Филиппинах — в регионах, отстоящих друг от друга на расстоянии тринадцать тысяч миль.
Говоря о блестящих операциях на Филиппинах, интересно знать, как себя чувствуют те, кто утверждал несколько недель назад, будто я не посылал достаточно войск и снаряжения генералу Макартуру по политическим соображениям?
Президент процитировал «известного оратора‑республиканца», говорившего: «...ваша нынешняя администрация — самое впечатляющее сборище некомпетентных лиц, которое когда‑либо занимало государственные учреждения».
— Ну, вы понимаете, — говорил он, — это достаточно серьезное обвинение, поскольку из него можно сделать вывод, что мы проигрываем войну. Если так воспринимать, это поразительная новость для большинства из нас — и, конечно, для нацистов и японцев.
На следующий вечер Рузвельт выступал прямо из автомобиля на солдатском стадионе в Чикаго. Это выступление не забудет никто из присутствовавших там, отмечал позже Розенман. Собралось более 100 тысяч человек; еще 100 тысяч слушали речь президента за пределами стадиона. С озера дул холодный ветер, слова Рузвельта едва доносились до ограждения, но ему как‑то удалось овладеть вниманием толпы.
Президент говорил, что это самая странная из всех его избирательных кампаний. Цитировал республиканцев, признававших: эти так называемые недотепы и растяпы в Вашингтоне сумели провести великолепные законопроекты, обеспечившие экономический прогресс; эти так называемые сварливые усталые старики создали мощнейшую военную машину, какой мир еще не знал, этого уже не изменишь, и «именно поэтому наступило время для перемен».
— Они также признают, что «эти беспомощные, изнуренные, чокнутые люди» начали закладывать реальный фундамент прочного мира на земле; что, если вы нас выберете, мы не станем рушить это. «Но, — нашептывают они, — мы изменим это таким образом, что не утратим даже поддержки Джералда Ная или Джералда Смита и, что особенно важно, не утратим поддержки любого сторонника изоляционистов. Не сможем даже поладить с „Чикаго трибюн“.
В основном президент говорил о прошлом и будущем экономики. Процитировал целиком экономический Билль о правах, опубликованный в предыдущем январе. Обещал создать в производительном секторе около 60 миллионов рабочих мест. Говорил о домах, больницах, шоссейных дорогах, бульварах; о тысячах новых аэропортов, о новых дешевых автомобилях, новых клиниках. Предложил конгрессу сделать Комитет по справедливой практике найма постоянным учреждением, утроить после войны объем внешней торговли, помочь малому бизнесу, распространить опыт Администрации долины реки Теннесси (АДТ) на бассейны рек Миссури, Арканзас и Колумбия. Выражал веру в будущее системы свободного предпринимательства и получения прибыли — в «особые вознаграждения за новаторство, профессионализм и предпринимательский риск».
Для Дьюи эта избирательная кампания была тоже странной. Подобно своим предшественникам, Уилки, Лэндону и особенно Гуверу, он не нашел способа эффективной полемики с соперником. У него имелась масса убедительных свидетельств, чтобы подкрепить обвинения администрации в нераспорядительности, бюрократизме и узком практицизме, но слова мало значили перед лицом впечатляющих успехов Макартура и Эйзенхауэра за рубежом. Дьюи бесило вынесение Рузвельтом на обсуждение вопроса об упрочении мира — вопроса, который, по его разумению, нужно исключить из избирательной кампании в интересах соблюдения межпартийной договоренности. Иногда удача принимала его сторону, например когда директор службы воинской повинности Херши заметил, что правительству оставлять людей на военной службе обойдется так же дешево, как создание ведомства по трудоустройству демобилизованных военнослужащих. Однако Рузвельт немедленно потребовал от Стимсона дезавуировать заявление Херши и предать огласке его собственные планы быстрой демобилизации.
Реальная политическая позиция Дьюи выдержана исключительно в духе политики президентских республиканцев — умеренный либерализм и интернационализм, — но президент подвергал критике не республиканцев Дьюи, но сторонников Тафта, Мартина и Фиша. В одной из речей в период войны Рузвельт даже посягнул на один из традиционных лозунгов, которым гордилась великая старая партия, — лозунг, выражающий ее борьбу за стабильную денежную единицу, — когда заявил, что «демократическая партия в этой войне является партией здоровой валюты», а республиканская — партией неустойчивой валюты. Для Дьюи, как и для Гувера, Рузвельт — политический хамелеон.
«ВЫ ТОТ ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ НАМ НУЖЕН»
По мере того как предвыборные опросы общественного мнения указывали на то, что Рузвельт опережает соперника по популярности, Дьюи вел себя как прокурор, добивающийся вызова президента на судебное разбирательство; он все больше тяготел к антикоммунизму. В завершающие дни избирательной кампании выступил в Бостоне с обвинениями оппонента: тот выставил свою партию на аукцион за наивысшую цену ради сохранения власти в течение шестнадцати лет. Перекупщиками, обещающими наивысшую цену, он считал Комитет политического действия и компартию. Утверждал, что Рузвельт вовремя простил Эрла Браудера, чтобы обеспечить себе переизбрание на четвертый срок. Теперь коммунисты начинают контролировать «новый курс», через который собираются подчинить себе правительство Соединенных Штатов. Теперь лидеры демократов доказывали Розенману и Шервуду, что президент должен ответить на эти обвинения — ведь избиратели опасались коммунизма больше, чем нацизма и фашизма.
Рузвельт давно недолюбливал Дьюи. Теперь отношение президента к нему превратилось в «неприкрытое презрение». Доведя в Бостоне за три дня до выборов избирательную кампанию до высшего накала, он подверг обвинения Дьюи жестокому осмеянию:
— Выступая здесь, в Бостоне, республиканский кандидат говорил — простите меня за буквальное цитирование его слов, ибо это моя старая привычка, — он говорил, я цитирую, что «коммунисты начинают контролировать „новый курс“, через который собираются подчинить себе правительство Соединенных Штатов». Конец цитаты.
Тем не менее в тот же самый день тот же самый кандидат выступал в Уорсестере и говорил, что с победой республиканцев в ноябре, я цитирую, «мы сможем покончить с единоличным правительством и навсегда избавиться от угрозы монархии в Соединенных Штатах».
Так что же нам угрожает — коммунизм или монархия?
Не думаю, что и то и другое возможно в этой стране, даже если бы мы и хотели, а мы, естественно, не желаем.
Нет, мы не хотим ни коммунизма, ни монархии. Мы хотим жить по нашему основному закону, который хорошо служил нам в течение ста пятидесяти пяти лет. Если бы мы находились в банкетном зале, а не на этом бульваре, я предложил бы тост за то, чтобы мы продолжали жить в условиях конституционных гарантий следующие сто пятьдесят пять лет.
Все знают, что я с большой неохотой снова баллотировался в этом году кандидатом в президенты. Но с течением избирательной кампании, скажу вам откровенно, я стал крайне заинтересован в победе на выборах — потому сказал бы, что никогда прежде в своей жизни не имел дело с кампанией, насыщенной такими передержками, искажениями и фальсификациями. С 1928 года никогда не предпринималось столько попыток стимулировать в Америке расовую и религиозную нетерпимость.
Когда какой‑нибудь политик или кандидат встает и торжественно провозглашает: существует опасность, что правительство Соединенных Штатов — ваше правительство — продастся коммунистам, то, скажу я вам, такой кандидат обнаруживает... как бы выразиться повежливее — шокирующую нехватку веры в Америку...
В начале октября умер Эл Смит. Президент напомнил ирландцам Бостона цитату из Эла Смита:
— «Когда я выступал здесь, в Бостоне, в 1928 году, то говорил о расовой и религиозной нетерпимости, которая тогда представляла собой — к сожалению, это остается в определенной степени и в наши дни — угрозу свободам Америки». Все фанатики того времени обрушились на Эла Смита...
Сегодня, — говорил президент восторженной толпе, — во время войны, наши прекрасные парни замечательно сражаются за рубежом по всему свету. Среди этих парней — Мэрфи и Келли, Смиты и Джоунсы, Коэны, Карузо, Ковальские, Шульцы, Олсены, Свободы — и прямо среди них находятся Кэботы и Лоуэллы.
В 1940 году именно в Бостоне президент провозгласил свое знаменитое обязательство перед матерями Америки — их сыновья не будут посланы на войну за рубеж. Сегодня он не отрекался от этого:
— Уверен, каждый настоящий американец, настоящий здоровый американец, выбрал бы то, что выбрало это правительство, — возможность сражаться, когда наша собственная территория стала объектом подлого нападения. Что касается меня, в подобных обстоятельствах я выбрал бы то же самое снова, снова и снова...
За день до выборов президент выступал на открытом морозном воздухе перед «соседями», проживающими на обоих берегах Гудзона. Накануне выборов он выступил с обращением к стране по радио, закончив выступление молитвой, составленной епископом из Вашингтона Ангусом Даном. В день выборов президент голосовал вместе с 40 миллионами других американцев. Подобно некоторым из них, он испытал затруднения в обращении с машиной голосования, и за занавесом кабины для избирателей доносилось легкое чертыханье.
Вечером в особняке над Гудзоном осуществлялся традиционный ритуал: стол в столовой начисто прибран, включены большой радиопередатчик и телетайпы. Вместе с президентом в столовой находился Лихи. Элеонора встречала гостей и сотрудников — Моргентау, Уотсона, Шервуда, Розенмана, Эрли, Хассета, Грейс Талли, — которые собрались в библиотеке. С самого начала президент выглядел спокойным и уверенным — сосредоточен, невозмутим, обходителен и вдумчив, как обычно, отмечал Хассет. Снова сводки показывали, что крупные восточные штаты и города выстраиваются в линию солидной поддержки президента. Вскоре после одиннадцати прибыло факельное шествие под игру дудок и дробь барабанов. Президент говорил с портика негромким голосом о проведенных после выборов ночах в минувшие годы, в то время как гости прибывали в фермерских пикапах на празднование победы демократов.
Дьюи не признавал поражения до трех часов по среднеевропейскому времени. Только после его признания президент отправился наверх, в спальню. В коридоре повернулся к Хассету и сказал:
— Я все‑таки думаю, что он сукин сын.
Избирательные бюллетени все еще подсчитывались по всей стране. Некоторые негры передали свои голоса господину Франклину Д. Рузвельту «в этой маленькой записке», потому что их не допустили на избирательные участки. Один голос получен в Белом доме в форме письма черной женщины из Питтсбурга:
Я полагала,
Что, когда Господь привел вас в Белый дом,
Он не думал, что вы тот человек,
Который нужен бедным людям.
Я не видела ничего хорошего,
Когда в Белом доме был представитель другой партии.
Только когда вы стали президентом, я поняла,
Что нужно делать для бедного человека.
Дорогой господин Рузвельт,
Что бы ни говорили другие партии,
Я поддерживаю вас...
Я молю всемилостивейшего Господа свыше,
Чтобы он заботился о вас,
Чтобы он вернул вас в Белый дом
На всю жизнь,
Потому что вы тот человек, который нам нужен.