ВЕЛИКИЙ МЕДВЕДЬ

 

Через две недели после того, как «священная корова» стартовала вместе с эскортом истребителей, самолет коснулся обледенелой взлетно‑посадочной полосы советского аэропорта близ города Саки в Крыму. На борт самолета приветствовать президента и его спутников поднялись Молотов, Стеттиниус и Гарриман. Когда, несколько позже, приземлился самолет Черчилля, Майк Рейли помог Рузвельту сесть в джип. Президент медленно катил в своем джипе к почетному караулу в сопровождении Черчилля, идущего тяжелой походкой сбоку, и толпы фотокорреспондентов, бредущих позади и щелкающих фотокамерами. Солдаты застыли по стойке «смирно», командир держал перед собой клинок, похожий на большую сосульку. Оркестр сыграл «Звездно‑полосатый флаг», «Боже, храни королеву» и «Интернационал».

Врачу Черчилля президент показался старым, худым, съежившимся в своей большой накидке, когда он, с вытянувшимся лицом и раскрытым ртом, смотрел на строй солдат. Когда его посадили в лимузин рядом с Анной и началась поездка в Ялту, отстоявшую на 90 миль, Рузвельт с большим интересом стал смотреть по сторонам — на бесконечную линию охранников: многие из них — молодые женщины с ружьями «томми»; на пустые строения и сгоревшие танки и затем — на заснеженные горы, через которые пролегал путь автомобильной процессии, прежде чем спуститься к побережью Черного моря. Президент поселился в Ливадийском дворце, 55‑комнатной летней резиденции царей, окна выходят в парки с посадками кипарисов, кедров и тиса.

С террасы дворца президент мог наблюдать с северной стороны впечатляющую панораму гор, обращенных к морскому побережью. Одна из этих гор напоминала большого медведя, опустившего в море пасть. Крымская легенда рассказывала, что это Великий медведь. Много лет назад на берегу брошена прекрасная девочка; ее нашел Великий медведь и воспитал среди себе подобных. Затем из‑за моря прибыл на корабле принц, влюбился в девушку и повез ее с собой за море. В отчаянии Великий медведь попытался выпить море и вернуть девушку. Он пил и пил бесконечно...

Когда Рузвельт в феврале 1945 года прибыл в Ялту, многие его соотечественники считали, что русский медведь поглощает соседние страны и моря в жажде безопасности и власти. Президент разделял этот страх — он прибыл в Ялту не без опасений относительно аппетита и амбиций русского медведя. Поездку совершал с абсолютной верой в свою способность пробудить лучшие чувства в друге и союзнике, достичь соглашения по неотложным вопросам, создать новый мировой порядок, который отправит на свалку прежние нормы международных отношений — сферы влияния, соотношение сил и саму войну.

«Склонен думать, что встречей с маршалом Сталиным и премьер‑министром я смогу поднять решение проблем двух‑трехмесячной давности на новый уровень», — писал президент Гаролду Ласки за два дня до отбытия в Крым.

Он делал ставку на личную встречу со Сталиным. Он знал, что сама поездка будет испытанием. Президент просил маршала о встрече в Шотландии, позднее — на Мальте, в Афинах, на Кипре или где‑нибудь еще в спокойном Средиземноморье, но Сталин ссылался в этот раз на болезнь и, как всегда, не был склонен покидать страну. Преодолев на борту «Квинси» Атлантику, Рузвельт провел день на Мальте, где встретился на ленче с Черчиллем, Иденом, Стеттиниусом, посовещался с начальниками штабов сторон и затем отправился на борту самолета в Саки. Все сообщения из Ялты не воодушевляли: городские здания пусты — шаром покати, ближайший аэродром более чем в часе езды. Корабли связи союзников не могут подойти к Ялте из‑за плавучих мин и вынуждены дислоцироваться в Севастополе. Но ничто не могло увести Рузвельта от избранной цели — встречи со Сталиным.

Созрело время для крупных решений за столом переговоров, и участники встречи в Ялте не пренебрегли этим. Победа над Германией просматривалась вполне отчетливо. В конце января русские осадили Будапешт, взяли Варшаву, вторглись в Восточную Пруссию, продвигаясь к Штеттину, Данцигу и низовьям Одера. Западные союзники, оправившись от удара на «выступе» в Арденнах и мобилизуя силы для мощного рывка на восток, осуществляли тем временем массированные бомбардировки Германии, несмотря на плохую погоду. На Дальнем Востоке американские войска приближались к Маниле. В Ялте собрались политики, которые выплавили великую коалицию, и полководцы, которые уничтожили нацистскую Германию. Свиту Рузвельта составляли старые помощники, включая Гопкинса, Лихи, Маршалла, а также новые фигуры для совещаний «Большой тройки» — Стеттиниус, Бирнс, специалист Государственного департамента по вопросам создания международной организации Элджер Хисс, адмирал Лэнд, генерал Сомервелл и даже босс из Бронкса Эд Флинн. Черчилля сопровождали Иден и Кларк Керр, посол Великобритании в России, а также обычное множество армейских и флотских военных, способные чиновники сэр Александр Кэдоган и сэр Эдвард Бриджес. В окружение Сталина входили Молотов, Вышинский, Майский и Громыко.

Дискуссии велись по всем мировым проблемам. Они касались перекройки значительной части карты мира и формирования его новой структуры власти. Однако Рузвельт при всей широте своих интересов и страсти к свежей информации стремился сосредоточиться накануне Ялты на трех вопросах: Польша, участие СССР в войне в Тихоокеанском регионе и новая Организация Объединенных Наций. Каждый из этих вопросов, в свою очередь, ставил перед ним жесточайшие выборы и дилеммы: соотнесения внешней и внутренней политики, непосредственных нужд и политических соображений, прагматических компромиссов и возвышенных устремлений к послевоенному сближению стран и народов.

Для Рузвельта наиболее важной проблемой, вынесенной на переговоры в Ялту, была новая международная организация. Вопрос состоял не в признании необходимости такой организации, а в ее обеспечении вооруженными силами и в их структуре. В начале декабря Рузвельт убеждал Сталина, что великие державы могут осуществлять свое моральное лидерство, согласившись на то, чтобы все стороны конфликта воздерживались от голосования по процедурным вопросам; но Сталин решительно настаивал на принципе единогласия великих держав. В своей телеграмме Гарриман разъяснил, почему Москва требовала права вето для членов предложенного совета по всем вопросам, даже по мирным процедурам. Он считал главной причиной этого просто недоверие к другим странам.

Именно этот вид распространявшегося недоверия президент и намеревался преодолеть в приватном порядке, на встрече лицом к лицу с советскими лидерами. Едва Сталин и Молотов в день открытия конференции, 4 февраля, прибыли в Ливадийский дворец в своем черном «паккарде» и сели в бывшем царском кабинете, облицованном темными панелями, как президент сообщил им, что его потрясли масштабы разорения немцами Крыма. Он говорил, что стал кровожадным еще больше, чем год назад, и надеется, что маршал снова предложит тост о казни 50 тысяч офицеров германской армии. Сталин ответил, что все стали более кровожадными, чем год назад. После обсуждения военных событий Рузвельт спросил о встрече Сталина с де Голлем. На маршала, казалось, произвела впечатление военная слабость Франции. Рузвельт рассказал старую байку о том, как де Голль сравнивал себя с Жанной д'Арк и Клемансо.

Президент сказал далее, что сообщит маршалу нечто важное, поскольку не хотел бы говорить это в присутствии премьер‑министра. Речь шла о том, что англичане в течение двух лет вынашивали идею превращения Франции в сильную державу, которая могла бы разместить войска на восточной границе и удерживать здесь позиции, пока Великобритания собирает силы. Англичане — странные люди, говорил президент, они хотят совместить несовместимое. Сталин не возражал против такой оценки англичан. Легкая критика англичан, должно быть, показалась Рузвельту удачным началом попыток установить доброжелательные личные отношения со Сталиным.

Рузвельт и оба русских продолжали беседу до первого пленарного заседания, целиком посвященного докладу генералов и адмиралов о военном положении. На обеде в узком кругу, данном вечером Рузвельтом, Сталин был в хорошем настроении, так же как и Черчилль, который даже выступил с тостом в честь пролетарских масс мира. Но когда Сталин, разбавляя тайком свою водку водой, поднимался дюжину раз для произнесения своих тостов, он высказывался за верховенство великих держав так энергично, что его позиция показалась Идену жестокой, почти зловещей. Не действовали на маршала и шутливые замечания. Когда Рузвельт в разгар застолья сообщил ему, что они с Черчиллем называют его Дядей Джо, Сталин не на шутку рассердился. Молотов уладил ситуацию. Позднее, после того как обед покинули Рузвельт и Сталин, оставшиеся принялись обсуждать проблему единогласия великих держав в новой мировой организации. Черчилль сказал, что склоняется к поддержке позиции русских, и немедленно стал спорить с Иденом, который опасался недовольства этим малых стран.

Для первоочередной цели Рузвельта в Ялте такое начало не предвещало ничего хорошего. Что еще хуже, советские лидеры продолжали требовать 16 мест для своих представителей в ассамблее организации. Когда на третьем пленарном заседании Стеттиниус представил подробные американские предложения по новой организации, Сталин отнесся к ним крайне подозрительно. Изводил Черчилля предостережениями о том, что Египет может потребовать на ассамблее возвращения Суэцкого канала. Делал предположения, что англичане и американцы сговариваются против него. Говорил, что его коллеги в Москве не могут забыть, как по наущению Франции и Англии Лига Наций во время советско‑финской войны исключила из организации СССР, изолировала Москву и организовала против нее пропагандистскую кампанию. Рузвельт терпеливо выслушивал все это, вмешиваясь лишь для того, чтобы настаивать, что единство «Большой тройки» — краеугольный камень международного устройства.

На следующий день Молотов внезапно изменил позицию и объявил о принятии предложений Рузвельта по голосованию. В тот же миг упомянул о выдвинутом в Думбартон‑Оукс требовании о предоставлении советским республикам 16 мест. Теперь он сказал, что удовлетворится предоставлением трех или двух мест для Украины, Белоруссии и Литвы. Эти республики понесли наибольшие жертвы в войне.

Даже выразив удовлетворение этой переменой позиции, Рузвельт отдавал себе отчет в дилемме, которая перед ним встала. «Это не очень хорошо!» — написал он на обрывке бумаги Стеттиниусу. Он приехал в Ялту, чтобы отвергнуть требование о 16 местах, принятие которого оскорбило бы на родине как идеалистов, так и циников. Теперь русские сократили свое требование до двух мест и приняли его план по процедуре голосования в международной организации. Наступил момент для жеста с его стороны, но он еще опасался принятия предложения о двух дополнительных голосах для Советов. Некоторое время президент продолжал говорить, чтобы отсрочить решающий момент, пока Гопкинс не заметил, что Сталин проявляет нетерпение — или раздражение? — в связи с неготовностью Рузвельта сделать ответный шаг.

В последующие двадцать четыре часа Рузвельт испытывал огромное давление извне — и, возможно, изнутри — в пользу принятия предложения о двух дополнительных местах для Советов. Англичане поддерживали русских, беспокоясь о собственной империи и доминионах. Склонялся к поддержке идеи и Стеттиниус. Очевидно, что дальнейшая задержка или возражения могли бы поставить под угрозу мечту об Объединенных Нациях. Если он сделает шаг сейчас, то сможет провести в апреле очередную встречу «Большой тройки» в Соединенных Штатах. На следующем пленарном заседании он одобрил предложение о двух дополнительных местах, но только при условии, что позднее конференция Объединенных Наций сама предоставит эти места при поддержке «Большой тройки».

Уступка Рузвельта встревожила Бирнса и Лихи. Глава мобилизационного ведомства напомнил шефу, как противники Лиги Наций возражали, чтобы Лондон из‑за своих доминионов располагал в ассамблее Лиги пятью голосами против одного голоса Вашингтона. Бирнс и Флинн позднее уговорили президента потребовать у англичан и русских поддержки в предоставлении Соединенным Штатам двух дополнительных голосов, если необходимо. Черчилль и Сталин согласились на такую поддержку.

Три лидера находились в состоянии глубокой удовлетворенности, когда через несколько часов после первоначального соглашения по вопросу о дополнительных местах обедали в Юсуповском дворце Сталина. Маршал произнес тост в честь Черчилля как смелого государственного деятеля, лидера страны, в одиночку противостоявшей Германии в то время, когда остальной мир падал ниц перед Гитлером. Черчилль приветствовал Сталина как лидера страны, сломившей хребет германской военной машине. Затем Сталин поднял тост за Рузвельта как руководителя, чья страна подвергалась серьезной опасности, но он руководствовался гораздо более глубоким пониманием национальных интересов, чем любой другой лидер, оказывая военную помощь. В ответ Рузвельт сказал, что воспринимает атмосферу обеда как семейную, и такими, собственно, и были отношения между тремя странами.

Сталина захватило раскованное, философичное настроение. Он много говорил — по‑стариковски, как признавался сам.

— Хочу выпить за наш союз. Пусть он не утратит черты интимности и откровенности.

Союзники не должны обманывать друг друга, — продолжал Сталин. — Возможно, это звучит наивно. Опытные дипломаты могут сказать: «Почему бы мне не обмануть союзника?» Но я, как человек наивный, считаю, что лучше не обманывать своего союзника, даже если он глуп. Возможно, наш союз так прочен именно потому, что мы не обманываем друг друга, или потому, что нам обмануть друг друга не так легко...

 

Призрак Польши тревожил участников конференции в Ялте, даже когда они ликовали по поводу строительства нового мирового порядка. «Большая тройка» давно договорилась о том, что территория разоренной войной страны будет приращена землями, простиравшимися на несколько сот миль к западу, тем самым удовлетворив аппетиты России, наказав Германию и, возможно, приручив Польшу. Продукт циничного раздела и воодушевляющегося возрождения «реальной политики» и романтизма, Польша воспроизводила старое соперничество государей уже тем, что настраивала друг против друга и ссорила трех лидеров.

У Рузвельта не было иллюзий относительно советских планов в Польше. Сталин признал люблинских поляков, невзирая на отчаянные просьбы повременить с этим со стороны президента и премьер‑министра. Когда началась конференция в Ялте, Красная армия завершила освобождение Польши — и ее оккупацию. Проблема состояла в том, какой доли представительства некоммунистических польских деятелей можно добиться от страны, которая контролирует каждый избирательный округ Польши, рассматривает либералов и консерваторов как буржуазных эксплуататоров, если не фашистов, полна решимости обеспечить безопасный тыл Красной армии и свои собственные будущие границы.

Рузвельт решил проявить относительную гибкость в вопросе о новых границах Польши — они в любом случае, по существу, определены наступлением Красной армии, взаимопониманием в Тегеране и на других конференциях, — но настаивать на формировании демократического, независимого и жизнеспособного польского правительства.

— Я хотел бы поднять вопрос о Польше, — сказал Рузвельт в ходе третьего пленарного заседания. — Я прибыл издалека и поэтому пользуюсь преимуществом более объективного видения проблемы. В США проживает шесть‑семь миллионов поляков. — Он напомнил о своем согласии в целом в Тегеране с линией Керзона. — Большинство поляков, как и китайцев, хотят сохранить лицо.

— Кто сохранит лицо, — прервал его Сталин, — поляки в Польше или польские эмигранты?

— Поляки хотят территорий Восточной Пруссии и части Германии, — продолжал Рузвельт. — Дома мне будет гораздо легче, если советское правительство что‑нибудь сделает для Польши.

Президент выразил надежду, что маршал Сталин сделает добрый жест — отдаст Польше Львов и прилегающие нефтеносные земли. Сталин промолчал.

— Но самое важное — это создать в Польше постоянное правительство. Общественное мнение в США против признания люблинского правительства, и против на том основании, что оно представляет небольшую часть польского народа. Люди хотят формирования правительства национального единства, чтобы разрешить внутренние противоречия. Правительства, в котором представлены все пять основных партий, — Рузвельт перечислил их, — вот чего хотят. Может быть, маршала Сталина заинтересует: мне ничего неизвестно ни о лондонском правительстве поляков, ни о люблинском. В Вашингтон приезжал Миколайчик и произвел на меня большое впечатление. Думаю, он честный человек...

Черчилль поддержал президента:

— Я не раз делал заявления в парламенте в поддержку советских претензий на границу по линии Керзона, то есть передачи Львова Советской России. Меня за это часто критиковала партия, которую я представляю, критике подвергался также господин Иден. Но я всегда считал, что Россия понесла значительные потери в войне с Германией, освобождала Польшу и потому заслуживает удовлетворения своих претензий не силой, но по праву. Этой позиции я продолжаю придерживаться. Но конечно же, если такая могучая держава, как Советский Союз, сделает великодушный жест в отношении более слабой страны — жест, предложенный президентом, — мы воспримем такой поступок с удовлетворением.

Однако, — продолжал Черчилль, — я больше заинтересован в вопросе суверенитета, независимости и свободы Польши, чем в конкретных пограничных линиях. Хочется, чтобы у поляков был дом в Европе и они жили в нем согласно своим представлениям о жизни... Вот что волнует Великобританию. Вот из‑за чего мы начали войну с Германией — за свободную и суверенную Польшу. Каждый знает здесь, что это угрожало самому существованию нашей страны.

Премьер настаивал далее на решении конференцией вопроса о формировании нового временного правительства Польши, которое станет выполнять свои функции до проведения свободных выборов:

— Правительство его величества горячо поддерживает предложение президента и ставит вопрос на рассмотрение наших русских союзников.

Сталин попросил десятиминутный перерыв. Вернулся он на заседание во всеоружии.

— Премьер‑министр сказал, что польский вопрос для Великобритании — вопрос чести. Для России это не только вопрос чести, но и безопасности... За последние тридцать лет наш германский противник проходил по Данцигскому коридору дважды. Это происходило потому, что Польша слабая. В интересах русских, как и поляков, чтобы Польша стала сильной и могущественной, чтобы быть в состоянии, в своих собственных и наших интересах, закрыть коридор собственными силами. Коридор нельзя закрыть механически извне — Россией. Можно закрыть изнутри — только самой Польшей. Необходимо, чтобы Польша стала свободной, независимой и могущественной...

Затем Сталин обратился к линии Керзона и призыву Черчилля к ее модификациям.

— Премьер‑министр считает, что мы должны сделать жест великодушия. Но я считаю долгом напомнить вам, что линия Керзона выдумана не Россией, но иностранцами... Керзоном, Клемансо и американцами в 1918‑1919 годах. Россию не приглашали к участию в решении этого вопроса... Ленин возражал против этой линии. — Сталин распалялся все больше. — Некоторые хотят, чтоб мы были еще менее русскими, чем Керзон и Клемансо. Что на это скажут русские в Москве или украинцы? Они скажут, что Сталин и Молотов — гораздо худшие защитники России, чем Керзон и Клемансо. Я не могу с такой позицией вернуться в Москву.

Теперь Сталин встал.

— Пусть война продолжается несколько дольше и даст возможность Польше получить компенсацию на западе за счет Германии. Что касается правительства: премьер‑министр сказал, что хочет сформировать здесь польское правительство. Боюсь, это оговорка. Мы не можем создать правительство без участия поляков. Говорят, я диктатор, но у меня достаточно демократизма, чтобы не создавать польское правительство без поляков.

Как военный, Сталин, как он заявил, хочет мира и спокойствия в тылу Красной армии. Люблинское правительство способно навести порядок в условиях, когда агенты лондонского правительства уже убили 212 русских солдат.

— Военные должны пользоваться миром и спокойствием. Они поддержат такое правительство, и я не могу действовать иначе. Такова ситуация.

Последовала пауза, после чего Рузвельт предложил прервать заседание. В последующие три дня президент, премьер‑министр и главы внешнеполитических ведомств вели жесткую целенаправленную кампанию с целью добиться у русских уступок в вопросе независимости Польши. Президент сообщил Сталину в резкой форме, что не признает люблинское правительство «в его нынешнем составе» и, если три лидера не договорятся по польскому вопросу, «они утратят доверие мира». Черчилль сказал маршалу: люблинская группировка не представляет даже одной трети народа и он опасается арестов и депортации руководителей польского подполья. Утверждал, что 150 тысяч военнослужащих польской армии, сражающихся на итальянском и других западных фронтах, посчитают себя преданными, если лондонское правительство будет проигнорировано. Заметил язвительно, что в Египте («например»), какое бы правительство ни проводило выборы, оно их выигрывало. На это Сталин ответил: египетские политики занимаются тем, что перекупают друг друга, однако этого не произойдет в Польше — там высокий уровень грамотности.

Шаг за шагом Рузвельт и Черчилль вырывали у русских мизерные уступки: люблинское правительство «реорганизуется на более широкой демократической основе», с включением в него демократических лидеров как внутри Польши, так и за ее пределами; в ближайшее время, возможно в течение месяца, следует провести свободные выборы без помех на основе свободного избирательного права и тайного голосования; в них примут участие такие лидеры, как Миколайчик. Важнее всего, однако, не формула проведения выборов, а масштаб возможностей для Вашингтона и Лондона реально влиять на реорганизацию правительства и следить за ходом выборов. Но даже в этом отношении Сталин пошел на уступку, согласившись, чтобы Гарриман и Керр провели консультации с люблинскими и нелюблинскими лидерами в Москве. Однако способ проведения выборов и обеспечения порядка на них оставался неясным.

— Господин президент, — сказал Лихи, когда познакомились с компромиссной формулой, — она так эластична, что русские могут растянуть ее на расстояние от Ялты до Вашингтона без опасности разрыва.

— Знаю, Билл, знаю. Но это все, что я могу сделать для Польши в настоящий момент.

«Все, что я могу сделать...» Несомненно, Рузвельт уже знал, что компромисс в отношении Польши вызовет наибольшую критику по сравнению с другими решениями Ялты, но вряд ли предполагал, что этот компромисс послужит позднее средоточием обвинений его в предательстве, «продаже» интересов, почти в измене. В Ялте президент достиг предела своих возможностей вести политический торг. Его позиция определялась не наивностью, незнанием, болезнью или вероломством, но признанием фактического состояния дел. Россия оккупировала Польшу; не доверяет западным союзникам; располагает миллионом солдат, которые могут присоединиться к войне с Японией; способна сорвать усилия по созданию новой международной организации; как и прежде, полна решимости отстаивать свою позицию по польскому вопросу. Если «Большая тройка» не договорится в Ялте, считал Рузвельт, он упустит открывшиеся огромные возможности: для себя — склонить Советы к сотрудничеству личным дружелюбием и дипломатией, а для Объединенных Наций — вовлечь Россию на многие годы в сообщество стран.

Рузвельт понимал также, что Польша представляет собой проблему не только сама по себе, но и как проявление коммунистических амбиций в Восточной Европе. Опасаясь эрозии влияния там Запада, он взял на себя инициативу в разработке Декларации освобождения Европы на принципах Атлантической хартии, которая поддерживает «право всех народов на выбор формы своего правления», обязывает «Большую тройку» оказывать содействие в проведении свободных выборов и предусматривает, что три правительства создадут совместный механизм для реализации этих целей. Декларация, почти не встретившая возражений со стороны англичан или русских, все время присутствовала у Рузвельта на уме, пока шла дискуссия о польских выборах. Польша, говорил он, — первый объект приложения принципов декларации.

— Хотелось бы, чтобы выборы в Польше стали первыми, не вызывающими вопросов. Вне подозрений — как жена Цезаря. Я ее не знаю, но говорят, она непорочна.

— Так о ней говорили, — заметил Сталин, — но фактически за ней водились грехи.

 

 

АЗИЯ: ВТОРОЙ «ВТОРОЙ ФРОНТ»

 

В Ялте президент выглядел столь слабым, черты лица так заострились и поблекли, что спутники внимательно высматривали в нем признаки упадка сил. Иден нашел его в первый вечер рассеянным и вялым, а лорд Моран описывал как умирающего. Однако американцы, тесно работавшие с ним на конференции — Бирнс, Стеттиниус, Лихи, Гарриман, — считали, что он руководил работой делегации эффективно и даже искусно. Главные официальные заседания приходились на послеполуденное время, когда, как показал минувший год, силы Рузвельта бывали на исходе. Но в дискуссиях он оставался на высоте, в том числе при обсуждении технических вопросов, хотя и не так в них осведомлен, и при том, что на него падало дополнительное бремя председательствовать на заседаниях. Президент не столь красноречив, как Черчилль, резок и логичен, как Сталин, но в целом показал себя живым, внимательным, ясно выражающим свои мысли и даже остроумным. Когда Черчилль, защищая свои имперские позиции, заметил, что отослал свои доводы Уэнделлу Уилки, президент парировал это замечание вопросом:

— Не это ли убило его?

Нельзя считать Рузвельта больным в эти февральские дни в Крыму и в смысле позднейших характеристик его как «больного человека в Ялте». Он целыми днями напряженно работал, хотя не всегда мог отдохнуть после обеда. Первые несколько ночей его периодически будил кашель, но он не жаловался на сердечные и другие боли. Бруенн находил его легкие чистыми, а давление стабильным. Электрокардиограммы не показывали тревожных изменений. Бруенна, однако, тревожило, что президенту не дают покоя англичане: Иден берет его в оборот утром, а Черчилль, спавший до полудня, общается с ним после полудня. Вечерние банкеты продолжались до поздней ночи. Восьмого февраля, после особенно трудного обсуждения польской проблемы, у президента потемнело лицо — впервые началась аритмия. Хотя легкие и сердце в хорошем состоянии, Бруенн настоял на том, чтобы исключить посетителей и увеличить время отдыха. В течение двух дней аппетит улучшился, прекратилась аритмия.

Иден признал позднее — болезнь Рузвельта не отражалась на его деловых качествах. Восхищался, что президент не только участвовал на равных с Черчиллем в официальных и неофициальных заседаниях конференции, но и находил время вести собственную линию в Ялте — переговоры со Сталиным об участии США в войне на Дальнем Востоке.

Лишь на пятый день работы конференции тема советского участия в войне в Тихоокеанском регионе затронута в переговорах между Рузвельтом и Сталиным. В основном их встречи носили приватный характер, если не считать подключения к ним Гарримана, Молотова и переводчиков. В них не участвовали ни Черчилль, ни Иден, ни даже американские военные. Сталин сказал, что хотел бы обсудить политические условия вступления СССР в войну с Японией; добавил, что уже обсуждал этот вопрос с Гарриманом.

Президент хорошо помнил эту беседу в середине декабря — Гарриман прислал ему отчет срочной телеграммой. Сталин, докладывал Гарриман, принес из соседней с его кабинетом комнаты в Кремле карту. Маршал заметил, что Курильские острова и Южный Сахалин следует передать России — это обеспечит безопасность подходов к Владивостоку. Он прочертил круг вокруг Ляодунского полуострова, включая Порт‑Артур и Дайрен, и сказал, что СССР хотел бы снова арендовать эти порты и прилегающую территорию. Добавил, что хотел бы арендовать Китайско‑Восточную железную дорогу (КВЖД), тянувшуюся от Дайрена к Харбину и далее, но в ответ на соответствующий вопрос Гарримана стал доказывать, что не намерен посягать на китайский суверенитет над Маньчжурией.

С этого времени Рузвельт и небольшая группа его советников с немалой озабоченностью обсуждали этот вопрос. Черчилль в целом не вмешивался. Все считали, что вопрос следует решить в Ялте.

Рузвельт заявил, что никаких трудностей с передачей России южной части Сахалина и Курильских островов по окончании войны не возникнет. Что касается незамерзающего порта на Дальнем Востоке, маршал вспомнил, что этот вопрос обсуждался в Тегеране и президент предлагал тогда, чтобы русским был передан в пользование незамерзающий порт в начале южной части маньчжурской железной дороги. Рузвельт не имел возможности обсудить этот вопрос с генералиссимусом Чан Кайши, поэтому не мог говорить за Китай. Русские могли добиться пользования портом либо путем аренды у китайцев, либо в результате превращения Дайрена в открытый порт под международным контролем в какой‑либо форме. Президент предпочитал последнее, поскольку видел здесь обстоятельства, сходные с вопросом о Гонконге. Он надеялся, что англичане вернут Гонконг Китаю и Гонконг станет международным открытым портом. Черчилль, добавил президент, резко возражает против этого.

Затем Сталин поднял вопрос об использовании Советским Союзом железных дорог в Маньчжурии. Рассказал о существовании там сети железных дорог, которой пользовались цари. Рузвельт снова заметил, что не говорил об этом с Чаном, но существует выбор возможностей — аренда дорог под непосредственным советским управлением или совместное советско‑китайское управление. Сталин отметил, что без обеспечения политических условий ему и Молотову трудно объяснить советскому народу, почему Россия вступает в войну с Японией, страной, которая, в отличие от Германии, не представляет угрозу существованию СССР. Если эти условия соблюсти, люди поймут. Сталин не обнаруживал внешне безграничного удовлетворения, которое, должно быть, испытывал, пользуясь излюбленной аргументацией англичан и американцев — ссылками на общественное мнение — в дискуссии с ними же.

Эта легкая, почти незаметная перепалка между Рузвельтом и Сталиным одновременно и высветила, и скрыла остро переживавшиеся национальные интересы и долговременные расчеты. Президент и его военачальники давно пришли к выводу, что вторжение в Японию обойдется слишком дорого и необходимо советское вмешательство в боевые действия на азиатском континенте. По оценкам военных стратегов, даже с участием России война в Тихоокеанском регионе продлится восемнадцать месяцев после капитуляции Германии. Без русских же война продлится бесконечно, с неприемлемыми потерями. Учитывалось также, что Красная армия, раз уж представится случай, развернет свои силы на востоке. Сталин ясно давал это понять и даже открыто добивался этого снова и снова. Желание русских воевать с Японией ради обеспечения своих послевоенных интересов настолько очевидно, а их обещания вступить в войну столь определенны, что некоторые западные политики, включая Идена, доказывали: Рузвельту нет необходимости делать Сталину уступки, Москва и так вступит в войну.

Но Сталин и конечно же Рузвельт понимали, что важен не столько сам факт участия СССР в войне, сколько его сроки и масштабы. И в этом отношении оба лидера действовали в условиях жесточайших требований «реальной политики». Несомненно, Сталин знал, что нужно делать, лучше Рузвельта, потому что приобретал свои знания в более тяжелых обстоятельствах. В 1939 году, опасаясь союза капиталистических и фашистских держав против России, он разрубил гордиев узел и, поступившись идеологической непорочностью, заключил пакт с Гитлером о разделе Польши. Но, едва заключив сделку, кремлевские стратеги оказались в ситуации томительного выжидания. Что, если Гитлер заманил Россию, посулив половину территории Польши, преднамеренно и ей придется воевать с поляками, не согласными капитулировать? Хуже того, что, если Гитлер заключит мир с Варшавой и заставит русских воевать с поляками и даже с Францией и Великобританией? Тогда, после того как вермахт сокрушил оборону поляков, страхи Сталина превратились в кошмар. Что, если наступающие нацисты не остановятся на согласованной линии или, что еще более ужасно, на польско‑советской границе?

События приняли, однако, благоприятный оборот: Гитлер оказался честным, по крайней мере в рамках кодекса чести грабителей. Кремль понял, что выиграл, когда немцы завершили польскую кампанию и ввязались в войну с Францией и Англией. Но опасения Москвы вернулись с прежней силой, когда нацисты разгромили Францию. Не заключит ли теперь Запад сепаратный мир с Гитлером за счет России? Англия воздержалась от этого, но худшее еще впереди. Нападение Германии на Россию лишило Сталина возможности оценивать шансы. После всех своих отчаянных усилий он оказался в положении, зависимом от определения Западом времени вторжения на европейский континент, конечно для собственной выгоды, а не выгоды России. Так англичане с американцами и поступили.

Теперь, в Ялте, ситуация изменилась. Маршал загнал своих западных союзников в положение, в котором они его держали три долгих года. Он вступит в войну, когда посчитает нужным, и от определения им времени вступления зависят политические и военные факторы.

Итак, политик, сидящий за столом напротив Рузвельта в Ливадийском дворце, искушен в искусстве предлагать помощь и затягивать выполнение своего предложения. Президент тоже весьма умело пользовался этой тактикой в Тихоокеанском регионе, возможно благодаря своим военачальникам. А они настаивали на необходимости русского наступления в Маньчжурии минимум за три месяца до планировавшегося вторжения американцев на японский остров Кюсю. Учитывали и выгоды промедления Советов с вступлением в войну с Японией, до тех пор пока американские войска не высадятся на Кюсю и не заставят Токио перебросить войска с азиатского континента. Это та же стратегия второго фронта в Европе, поставленная с ног на голову, — второй «второй фронт».

Эти расчеты омрачала ситуация в Китае — двухголовом гиганте. Несмотря на глубокое разочарование действиями Чана, президент не оставлял свои давние надежды на свободный, демократический и дружественный Китай. Он хотел заручиться поддержкой Чунцина со стороны Москвы и предупредить вмешательство России в китайские дела. Чтобы достичь двоякой цели — разгрома Японии и выживания Китая, — Рузвельту требовалось привлечь Сталина к делам, заниматься которыми маршал не имел желания: присоединиться к войне против Японии в то время, когда это выгодно его союзникам, а не ему самому, и поддержать «буржуазный» режим, который на ножах с идеологическими единомышленниками советского лидера в Янани.

Очевидно, что положение Сталина гораздо более выгодно. Козыри Рузвельта: возможность легализовать претензии Сталина на имущество, маньчжурские железные дороги и порты, а также то, что он располагает в «Большой тройке» наиболее мощными рычагами влияния на Чана.

Рузвельта беспокоили амбиции Сталина в отношении Маньчжурии. Ближе к концу конференции он поручил Гарриману убедить Сталина и Молотова согласиться на то, чтобы Порт‑Артур и Дайрен оставались открытыми портами и маньчжурская железная дорога находилась под совместным управлением Китая и СССР. Сталин согласился с оговоркой, что Порт‑Артур станет базой ВМС, взятый в аренду. Он допускал, что согласие Чана необходимо (предпочитая, чтобы его добивался Рузвельт), но требовал взамен, чтобы генералиссимус примирился со статус‑кво в Маньчжурии. Против этого Рузвельт не возражал, как и против секретности сделки. Информирование о ней Чана отложили на том основании, что секреты в Чунцине долго не держатся, а Сталин не хотел, чтобы Токио пронюхал о его планах и нанес превентивный удар. Кроме того, не желал сорвать тщательно продуманные сроки вступления в войну.

В Ялте русские добивались не больше того, что позволило бы им защитить свои интересы в Азии. Черчилль не возражал против сделки, когда Сталин сообщил ему о ней в конце конференции. Иден возражал против секретности сделки, однако премьер‑министр разубедил своего министра иностранных дел тем доводом, что британские позиции на Дальнем Востоке пострадают, если англичане не поставят свою подпись под соглашением.

Итак, ко времени заключительного обеда в Ялте 10 февраля 1945 года «Большая тройка» договорилась по многим вопросам. Черчилль с удовольствием председательствовал на этом мероприятии в своей вилле — приемный зал тщательно проверен и поставлен красноармейцами под усиленную охрану, перед тем как прибыл Сталин. Премьер‑министр предложил выпить за короля, президента и председателя Совета министров СССР. В ответ Рузвельт рассказал об эпизоде, относящемся к 1933 году, когда его жена приехала в провинциальный городок на открытие школы. В помещении класса висела географическая карта с большим белым пятном на месте Советского Союза. Учитель сообщил первой леди, что ему запрещено говорить об этом месте. Тогда президент решил начать переговоры с целью установить с Москвой дипломатические отношения. После ряда тостов рассказал другую историю, которая проиллюстрировала, как трудно не расстаться с расовыми, религиозными и любыми другими предубеждениями, когда люди хорошо знают друг друга. Сталин согласился с этим. Черчилль и Сталин принялись обсуждать британскую политику. Маршал считал, что его британский друг победит на следующих выборах, потому что лейбористы не смогут сформировать правительство, а Черчилль стал левее социалистов. Черчилль заметил, что политическая задача Сталина гораздо легче — в стране только одна партия. Маршал согласился. Переключившись на другие темы, Сталин заметил, что еврейская проблема очень сложна. Он пытался создать национальный очаг для евреев в сельской местности, но они пробыли там всего два или три года, а затем разбежались по городам.

Президент сказал, что является сионистом, и спросил, не таков ли и Сталин. Маршал ответил, что в принципе он сионист, но здесь много трудностей.

 

С этого момента Сион занял помыслы Рузвельта. Когда Сталин спросил президента во время обеда, не останется ли он на конференции подольше, Рузвельт ответил, что его ждут три короля. Президенту хотелось бы остаться подольше, но нужно поскорее освободиться от утомительной работы по составлению проектов официальных коммюнике и соглашений и заняться личной дипломатией с тремя монархами — королем Египта Фаруком, королем Саудовской Аравии Ибн Саудом и императором Эфиопии Хайле Селассие. Пока главы внешнеполитических ведомств трех стран обсуждали заключительный протокол конференции, Рузвельт отправился на катере в Севастополь, посетил по пути места боев под Балаклавой, переночевал на корабле связи и вылетел затем на египетскую авиабазу близ Исмаилии. Потом пересел на «Квинси», стоявший на якоре в Горьком озере.

То, что последовало затем, показалось Гопкинсу дешевым фарсом, и во многом так оно и было. Главнокомандующий, в огромной черной накидке, расположился на передней палубе под орудийными стволами, чтобы принять навестивших его монархов. Молодой Фарук прибыл на борт корабля в адмиральском мундире. Рузвельт посоветовал египтянину выращивать больше длинноволокнистого хлопка и подарил ему двухмоторную лодку. Селассие, небольшой, исполненный достоинства человек в большой военной шинели и фуражке, обсуждал с президентом судьбу итальянских владений в Северной Африке. Он получил четыре командно‑разведывательные бронемашины. Напыщенное мероприятие достигло кульминации, когда на палубу американского эсминца вступил, при полных регалиях, Ибн Сауд. Он прибыл на борт корабля в Джидде вместе со своими коврами, овцой, шатрами, ведрами с древесным углем, святой водой и свитой родственников, охранников, камердинеров, дегустаторов и прислуги церемониального кофепития.

Когда на «Квинси» появился саудовский монарх, Анна Беттигер находилась тут же. Как рассказывал позднее Майк Рейли, президент не преминул дать знать дочери, возможно без намерения сделать шутливый комплимент, что король Саудовской Аравии не терпит в таких случаях присутствия женщин, да еще добавил:

— Между прочим, женщин, которые попадаются ему на глаза, он конфискует...

После того как главы государств обсудили в дружелюбной атмосфере вопросы нефти и лесопосадок, Рузвельт перевел разговор на обсуждение палестинской проблемы. Мгновенно благожелательная атмосфера испарилась. Президент попросил короля согласиться с увеличением числа еврейских поселенцев в Палестине, отметив, что они составляют незначительный процент населения арабского мира. Рузвельта ошеломил отказ Ибн Сауда. Король произнес длинный монолог: евреи обратили пустынную местность в оазис только благодаря миллионам долларов и фунтов стерлингов от американских и британских капиталистов; вооруженные формирования евреев Палестины сражаются не с немцами, а с арабами и арабы возьмутся за оружие, чтобы не допустить дальнейшей еврейской эмиграции. Президент и Гопкинс вкратце записывали его речь, не воспринимая всего, что говорит Ибн Сауд. Два или три раза они повторяли вопрос, и каждый раз король приходил в возбужденное состояние. Тем не менее получил свой подарок — аэроплан.

«Квинси» проследовал через Суэцкий канал к Александрии, где на борт эсминца прибыл Черчилль с дочерью Сарой и сыном Рэндолфом для семейного ленча с Рузвельтом, Анной, Гопкинсом и Винантом. До этого премьер совершил краткий визит в Афины, чтобы познакомиться со сложной обстановкой в Греции. Черчиллю показалось — жизнь в президенте едва теплится. Рузвельт ранее признался в записке к жене, что он утомлен, «но в принципе здоров». А сейчас, на пути в Алжир, писал своей «дражайшей Элеоноре»: «Следую в верном направлении — домой! Все отлично, но хочется поспать. Фантастическая неделя. Король Египта, то же из Саудовской Аравии и император Эфиопии! Анна в прекрасном состоянии, сейчас в Алжире. Передай привет Джону и Джонни. Надеюсь приехать в Вашингтон, когда вы, как обещали, будете там — в один из этих восьми дней. Ваш Ф.Д.Р.».

Рузвельт и Гопкинс покинули Ялту в оптимистичном настроении, которое не омрачил поспешный альянс с монархами. Но по мере того, как «Квинси» двигался в Средиземном море в западном направлении, настроение менялось. По отбытии из Крыма корабельный врач поместил в лазарет Папу Уотсона — здоровье его необъяснимым образом ухудшилось. Рузвельт пригласил де Голля на встречу в Алжире, но генерал подчеркнуто отказался. По прибытии в Алжир стало хуже и здоровье Гопкинса. Он решил далее лететь домой самолетом, чтобы избежать длительного путешествия по морю. Это расстроило Рузвельта, который рассчитывал на помощь Гопкинса в составлении отчета по Ялте на обратном пути. К счастью, он догадался вызвать в Алжир Розенмана.

Через два дня после отбытия из Алжира Папа Уотсон умер от острой сердечной недостаточности и кровоизлияния в мозг. Президент казался необыкновенно подавленным и разбитым. Несколько дней Розенман не мог начать с ним работу над обращением к конгрессу и народу. Большую часть утра Рузвельт оставался в постели, читая взятые в поездку книги и просматривая документы. После ленча в своей каюте грелся под солнцем на верхней палубе вместе с Анной, читая, выкуривая сигарету или просто глядя в небо. Прежняя веселость и воодушевление возвращались к нему во время коктейлей или обеда.

Миновав субтропики, «Квинси» попал в зону штормящего моря между Бермудами и Чесапикскими мысами. 27 февраля 1945 года корабль вошел в Ньюпорт‑Ньюс. Президент направился прямо в Белый дом. Его встретил Адольф Берле, настроенный довольно критически в отношении русских. Рузвельт вознес вверх руки и произнес:

— Не скажу, что все хорошо, Адольф, — скажу, что я сделал все возможное.