Часть третья

 

 

Солнце еще только поднимается, а четыреста пленников лагеря Берне уже ждут на перроне, слегка согретом утренним теплом. Сюда же подвозят сто пятьдесят заключенных из тюрьмы Сен-Мишель. К составу, кроме предназначенных для нас товарных вагонов, прицеплено и несколько пассажирских. В них поедут немцы, которые проштрафились по всяким мелким поводам, - они возвращаются на родину под охраной. В те же вагоны садятся и гестаповцы, добившиеся разрешения вернуться в Германию вместе с семьями. Солдаты-эсэсовцы сидят на подножках, с ружьями на коленях. Начальник поезда лейтенант Шустер стоит возле паровоза, отдавая приказы нижним чинам. В хвосте состава на платформе установлены мощный прожектор и пулемет. Эсэсовцы загоняют нас в вагоны. Одному из них не нравится выражение лица какого-то заключенного, и тот получает безжалостный удар прикладом. Бедняга падает и еле поднимается, держась за живот. Двери скотовозок раздвинуты. Я оборачиваюсь, чтобы в последний раз увидеть дневной свет. На небе - ни облачка, этот летний денек будет ясным и теплым. А меня увозят в Германию.

Перрон до отказа забит людьми, перед каждым вагоном выстроена группа заключенных, но - странное дело - я вдруг перестаю слышать гомон этой толпы. Нас гонят к вагону; Клод шепчет мне на ухо:

– Теперь все кончено.

– Молчи!

– Как думаешь, сколько времени мы там продержимся?

– Столько, сколько нужно. Я запрещаю тебе умирать!

Клод пожимает плечами; настал его черед подниматься в вагон, он протягивает мне руку, я взбираюсь туда следом, и солдаты задвигают дверь.

Глаза через некоторое время свыкаются с темнотой. Окошко забито досками, обмотанными колючей проволокой. В наш вагон запихали человек семьдесят, а может, и больше. Я понимаю, что лежать придется по очереди.

Скоро полдень, жара становится невыносимой, а состав все еще не отправляют. На ходу в вагоне, наверное, было бы легче дышать, но пока мы стоим. Один из заключенных, итальянец, не выдерживает жажды, он писает в сложенные руки и пьет собственную мочу. Потом шатается и падает в обморок. Втроем мы поддерживаем его, стоя около щели в окне, откуда просачивается тоненькая струйка воздуха. Но пока мы приводим его в себя, другие тоже теряют сознание и падают.

– Послушайте! - шепчет мой братишка. Мы напрягаем слух и непонимающе глядим на него.

– Тише, тише! - просит он.

И вот до нас доносятся раскаты грома, по крыше вагона стучат крупные капли дождя. Мейер прорывается к окну, дергает колючую проволоку, раздирая руки, но черт с ними, с ранами, к его крови примешивается толика дождевой воды, и он слизывает ее с ладоней. Другие тоже теснятся перед окном, отталкивая друг друга. Измученные жаждой, усталостью и страхом люди превращаются в неразумных животных, но кто посмеет упрекнуть их в этом, когда их загнали в вагоны для скота?!

Внезапный толчок - это поезд трогается с места. Проезжает несколько метров и снова тормозит.

Настала моя очередь отдыхать. Клод рядом со мной. Я сижу спиной к стенке, поджав ноги, чтобы занимать как можно меньше места. В вагоне градусов сорок жары, и я чувствую прерывистое дыхание брата - так дышат собаки, дремлющие в жару на горячих камнях.

В вагоне тишина. Только иногда кто-то заходится кашлем, прежде чем потерять сознание. В этом преддверии смерти я спрашиваю себя, о чем думает машинист этого поезда, о чем думают в своих удобных пассажирских купе, через два вагона от нас, немецкие семьи, которые сейчас едят и пьют вдоволь, в свое удовольствие. Неужели никто из них не представляет себе, как пленники задыхаются в товарных вагонах, как лежат без сознания молодые ребята, как мучаются все эти люди, которых хотят лишить человеческого достоинства, а потом еще и лишить жизни?!

– Жанно, надо выбираться отсюда, пока не поздно.

. - И каким же образом?

– Не знаю, но мы с тобой должны это обдумать.

Не понимаю, говорит ли это Клод потому, что считает побег возможным, или просто хочет подбодрить меня, чувствуя, что я отчаялся. Мама всегда говорила нам, что человек жив, пока у него есть надежда. Как мне хочется снова ощутить ее запах, услышать ее голос, вспомнить, что еще несколько месяцев назад я был просто ребенком. Но я вижу, как гаснет ее улыбка, а губы произносят слова, которые мне никак не расслышать. Ага, вот: "Спасай жизнь своего брата, Реймон, не сдавайся, не смей сдаваться!"

– Мама!…

Я чувствую, как меня шлепают по щекам.

– Очнись, Жанно!

Я встряхиваюсь и сквозь туман вижу озабоченное лицо братишки.

– Мне показалось, что ты вот-вот грохнешься в обморок, - говорит он извиняющимся тоном.

– Перестань звать меня Жанно, теперь это уже лишнее!

– Нет, пока мы не выиграем эту войну, я буду звать тебя Жанно!

– Ну, как хочешь.

Наступает вечер. За весь день поезд так и не тронулся с места. Завтра он несколько раз будет переезжать с одних путей на другие, но так и не покинет станцию. Снаружи орут солдаты, к составу прицепляют новые вагоны. Вечером следующего дня немцы раздадут нам патоку и по буханке ржаного хлеба на человека - это трехдневный паек, но воды мы так и не получим.

Через день, когда поезд наконец пошел, мы уже до того обессилели, что даже не сразу поняли, что едем.

Альварес встает на ноги и разглядывает полоски света на полу: свет проникает в щели между досками, которыми забито окно. С минуту он глядит на нас, потом начинает дергать колючую проволоку, раздирая в кровь руки.

– Ты что делаешь? - испуганно спрашивает кто-то из наших.

– А ты как думаешь?

– Надеюсь, ты не собираешься бежать?

– А тебе-то какое дело?-отвечает Альварес, слизывая кровь, струящуюся из пальцев.

– А такое, что если тебя изловят, то в наказание расстреляют десяток других. Они объявили это на вокзале, ты разве не слыхал?

– Ну, значит, если ты останешься здесь и они выберут тебя, можешь сказать мне спасибо: я избавлю тебя от долгих мучений. Разве ты не знаешь, куда нас везут?

– Не знаю и знать ничего не хочу! - стонет тот, цепляясь за куртку Альвареса.

– В лагеря смерти, вот куда! Туда, где прикончат всех, кто не сдох в дороге от жажды, подавившись собственным распухшим языком! Понял? - вопит Альварес, вырывая куртку из судорожно сжатых пальцев заключенного.

– Ладно, давай, беги и оставь нас в покое, - вмешивается Жак и помогает Альваресу отдирать от окна доски.

Альварес совсем изнемог; ему всего девятнадцать лет, и к его гневу примешивается отчаяние.

Наконец обломки досок падают на пол вагона. В окно врывается свежий воздух, и даже те, кто боится последствий побега нашего друга, наслаждаются долгожданной прохладой.

– Черт бы подрал эту луну! - бормочет Альварес. - Ты только глянь, до чего светло, прямо как днем, чтоб ей пропасть!

Жак выглядывает в окно: вдали рельсы уходят на поворот, и там, в ночной мгле, вырисовывается темный силуэт леса.

– Поторопись; если уж хочешь прыгать, то лучше сейчас.

– Кто хочет со мной?

– Я! - отвечает Титонель.

– И я тоже, - добавляет Вальтер.

– Там увидим, - командует Жак. - Давай, лезь, я тебе подставлю спину.

И вот наш товарищ начинает осуществлять план, который родился у него в ту самую минуту, как за нами задвинулись двери вагона. Это было два дня назад - два дня и две ночи, нескончаемые, как муки ада.

Поднявшись к окошку, Альварес просовывает в него сначала ноги, потом ему нужно будет повернуться и протиснуться в узкое отверстие всем телом, держась за стенку вагона. Ветер хлещет его по лицу и придает хоть какие-то силы - а может, их рождает надежда на спасение. Лишь бы только немецкий солдат, который дежурит за пулеметом в хвосте поезда, не взглянул в его сторону, не заметил его. Через несколько секунд состав поравняется с подлеском, там он и спрыгнет наземь. И если при этом не сломает себе шею, упав на щебенку, то густой кустарник скроет его от глаз, и тогда он спасен. Еще несколько мгновений, и Альварес разжимает руки. Но тотчас же застрочили пулеметы - в беглеца стреляют со всех сторон.

– Говорил же я вам! - кричит человек в вагоне. - Это чистое безумие!

– Заткнись! - велит ему Жак.

Альварес катится по насыпи. Пули взрывают землю вокруг него. Он отбил себе бока, но пока еще жив. И вот он со всех ног мчится к лесу. За его спиной взвизгивают тормоза поезда, в погоню бросается целая свора эсэсовцев; Альварес петляет между деревьями, то и дело оступаясь и хрипло дыша, вокруг него свистят пули, кроша сосновую кору.

Лес начинает редеть, и вот впереди уже серебрится длинная, поблескивающая во тьме лента - река Гаронна.

Восемь месяцев тюрьмы, восемь месяцев на скудной тюремной похлебке, и эти ужасные дни в запертом вагоне - но у Альвареса душа стойкого борца. Ее питает сила, которую дает свобода. И в тот миг, когда Альварес бросается в реку, он говорит себе: если я спасусь, другие последуют моему примеру; я не имею права утонуть хотя бы ради моих товарищей. Нет, Альварес не погибнет этой ночью.

Проплыв метров четыреста, он выбирается на другой берег и, шатаясь, бредет на единственный огонек вдали. Это светится окно дома, стоящего на краю поля. Навстречу выходит мужчина, он берет его под мышки и тащит в дом. Он слышал выстрелы. Этот человек и его дочь приютили Альвареса.

Эсэсовцы, упустившие свою добычу, возвращаются к поезду разъяренные и, проходя мимо вагонов, колотят по стенкам сапогами и прикладами, что означает запрет говорить даже шепотом. Вероятно, нас ждут репрессии, но не сегодня. Лейтенант Шустер приказал продолжать путь. В этом регионе Сопротивление действует энергично, и оставаться здесь немцам небезопасно: на поезд могут напасть. Итак, солдаты садятся в вагоны, и состав трогается.

Нунцио Титонелю, который собирался спрыгнуть с поезда сразу после Альвареса, пришлось отказаться от своего замысла. Он решил попытать счастья в следующий раз. Стоит ему заговорить, как Марк опускает голову. Нунцио - брат Дамиры. После ареста Марка и Дамиру разлучили и стали допрашивать поодиночке; он так и не узнал, что с ней стало. Сидя в тюрьме Сен-Мишель, он не получал никаких известий, но до сих пор непрерывно думает о Дамире, не может не думать. Нунцио смотрит на него, вздыхает и садится рядом. До сих пор они еще ни разу не осмелились заговорить о девушке, которая могла бы сделать их братьями, будь у нее возможность свободно любить своего друга.

– Почему ты мне не сказал, что вы с ней были вместе? - спрашивает Нунцио.

– Она мне запретила.

– Странно как-то!

– Она боялась, что ты рассердишься, Нунцио. Я же не итальянец…

– Эх, знал бы ты, до чего мне это безразлично - что ты не из наших, - лишь бы ты ее любил и уважал. Каждый человек кому-нибудь чужой, что ж из этого!

– Да, каждый человек кому-нибудь чужой.

– А я ведь все равно знал с самого первого дня.

– Кто тебе сказал?

– Да стоило просто посмотреть на ее лицо, когда она однажды вернулась домой, - наверное, в тот день вы впервые целовались! И когда вы должны были где-то встретиться или она собиралась идти на задание вместе с тобой, то вертелась перед зеркалом целыми часами. Только слепой не догадался бы, в чем тут дело.

– Нунцио, прошу тебя, не говори о ней в прошедшем времени.

– Знаешь, Марк, ее наверняка тоже отправили в Германию; теперь такое кругом творится, что я больше не верю в чудеса.

– Тогда зачем ты со мной об этом заговорил?

– Потому что раньше я думал, что мы спасемся, что нас освободят, и не хотел, чтобы ты отказывался от побега.

– Если ты решил бежать, я с тобой, Нунцио! Нунцио глядит на Марка. Кладет ему руку на плечо, обнимает.

– Меня утешает только одно - что она там с Осной, Софи и Марианной; вот увидишь, вместе они продержатся. Осна сумеет устроить что-нибудь для их спасения, она никогда не сдастся, можешь мне поверить!

– А как ты думаешь, Альваресу удалось спастись? - продолжает Нунцио.

Мы не знаем, выжил ли наш товарищ; во всяком случае, побег ему удался, и это вселило надежду во всех нас.

Несколько часов спустя поезд прибыл в Бордо.

На рассвете двери вагонов раздвигаются. Наконец-то нам дают немножко воды, которой сперва нужно только смочить губы, и лишь потом пить мелкими глотками, дожидаясь, когда пересохшее горло раскроется, чтобы пропустить жидкость. Лейтенант Шустер позволяет нам выйти из вагонов группами, по пять-шесть человек, чтобы облегчиться в сторонке. Каждую группу охраняют вооруженные конвоиры; некоторые из них запаслись гранатами - на случай нашего коллективного побега. Приходится садиться на корточки прямо у них на глазах, это еще одно, дополнительное унижение, но делать нечего, нужно смириться. Мой братишка бросает на меня грустный взгляд. И я стараюсь ему улыбнуться как можно веселее, хотя, кажется, мне это не очень-то удается.

 

 

4 июля

Двери снова задвинуты, и в вагоне становится адски жарко. Состав трогается. Люди лежат прямо на полу, поближе к боковым стенкам вагона. Мы, парни из бригады, сидим в глубине. Посмотреть на них и на нас, так можно подумать, что мы их дети, и все же, все же…

Мы сидим и гадаем, в какую сторону нас везут: Жак считает, что к Ангулему, Клод мечтает о Париже, Марк уверен, что поезд идет в Пуатье, но большинство склоняется к Компьени. Там есть транзитный лагерь, служащий сортировочным пунктом. Нам всем известно, что в Нормандии продолжается война; похоже, сейчас бои идут в районе Тура. Армии союзников продвигаются к нам, а мы продвигаемся к смерти.

– Знаешь, - говорит мой брат, - мне кажется, мы скорее заложники, чем заключенные. Может, они отпустят нас на границе. Все немцы хотят вернуться домой, и, если поезд не дойдет до Германии, Шустер и его люди попадут в плен. На самом деле они боятся, как бы партизаны не подорвали пути и не задержали их здесь. Шустер пытается выскользнуть из западни. С одной стороны, его подстерегают макизары, с другой, он жутко боится английских бомбардировок.

– Откуда ты это взял? Придумал, что ли?

– Нет, - признается он. - Пока мы облегчались там, на путях, Мейер подслушал разговор двоих солдат.

– Разве Мейер понимает немецкий? - спрашивает Жак.

– Он говорит на идише…

– И где же он теперь, твой Мейер?

– В соседнем вагоне, - отвечает Клод.

Едва он это сказал, как поезд снова затормозил. Клод взбирается к окошку. Вдали виден перрон маленького вокзальчика, это Паркуль-Медийяк.

Сейчас десять утра, но на вокзале ни души - ни пассажиров, ни железнодорожников. Вокруг царит безмолвие. И невыносимая жара. Мы задыхаемся. Стараясь нас развлечь, Жак начинает рассказывать какую-то историю; Франсуа, сидящий рядом, не то слушает его, не то углубился в свои мысли. В дальнем конце вагона кто-то стонет и теряет сознание. Мы несем его втроем к окошку. Там он сможет глотнуть хоть немного свежего воздуха. Кто-то другой вдруг начинает кружиться на месте, как будто его охватило безумие; он издает вопль, потом жалобный стон и тоже падает в обморок. Так и проходит этот день, 4 июля, в нескольких метрах от вокзальчика в Паркуль-Медийяке.

 

 

Четыре часа дня. У Жака совсем пересохло во рту, он умолкает. Время от времени кто-то перешептывается, нарушая мучительную тишину ожидания.

– Ты прав, нужно думать о побеге, - говорю я, подсаживаясь к Клоду.

– Мы сделаем попытку только в том случае, если у нас будет шанс бежать всем вместе, - решительно говорит Жак.

– Тихо! - шепчет вдруг мой брат.

– Что такое?

– Да тихо же! Слушай!

Клод вскакивает на ноги, я тоже. Он пробирается к окну и смотрит на небо. Неужели это снова гроза и мой братишка услышал ее отзвуки раньше других?

Немцы во главе с Шустером выпрыгивают из вагонов и бегут в поле. Гестаповцы и их семьи ищут укрытие за пригорками. Там же солдаты ставят пулеметы и разворачивают их в нашу сторону, чтобы пресечь любые попытки к бегству. Клод смотрит вверх, настороженно прислушиваясь.

– Воздух! Назад! Все назад! Ложись! - кричит он.

Мы слышим рокот приближающихся самолетов.

Молодой командир эскадрильи истребителей вчера отпраздновал свой двадцать третий день рождения в офицерской столовой аэродрома на юге Англии. Сегодня его самолет взмыл в небо. Он держит руку на штурвале, а большой палец - на гашетке, приводящей в действие пулеметы на крыльях. Внизу, прямо по курсу, на путях неподвижно стоит поезд - прекрасная мишень, расстрелять ничего не стоит. Командир приказывает своей эскадрилье построиться в боевой порядок для атаки - и первым бросает самолет в пике. В прицеле ясно видны вагоны, они несомненно везут немцам боеприпасы на фронт. Ему приказано уничтожать такие составы. Следующие за ним самолеты уже выстроились и готовы к атаке. Поезд совсем близко, можно стрелять. Палец пилота жмет на гашетку. У него в кабине тоже очень жарко.

Огонь! Строчат пулеметы на крыльях; трассирующие очереди, словно беспощадные кинжалы, прошивают поезд, над которым проносится эскадрилья, невзирая на ответные выстрелы немцев.

Стены нашего вагона изрешечены пулеметным огнем. Вокруг свистят пули, кто-то с криком падает, другой тщетно пытается втиснуть обратно в живот выпавшие кишки, у третьего оторвана нога - это настоящая бойня. Пленники бросаются на пол, защищая головы своими жалкими узелками, в нелепой надежде уцелеть в этой мясорубке. Жак, бросившись к Франсуа, прикрывает его своим телом. Четыре английских истребителя поочередно налетают на поезд, рокот их моторов глухо отдается у нас в висках, но вот они взмывают в небо и удаляются. Я вижу в окошко, как они делают разворот там, вдали, и возвращаются к нашему составу, на сей раз довольно высоко.

Меня сейчас волнует только Клод, он смертельно бледен. Я крепко обнимаю его.

– Ты цел?

– Я-то цел, а вот у тебя кровь на шее, - говорит братишка, прикасаясь к моей ране.

Но это всего лишь царапина от щепки. Зато вокруг просто страшно смотреть. В вагоне шестеро убитых и столько же раненых. Жак, Шарль и Франсуа, к счастью, остались невредимы. О потерях в других вагонах нам ничего не известно. На пригорке лежит весь в крови немецкий солдат.

А вдали снова рокочут моторы, и звук этот нарастает.

– Они возвращаются, - шепнул Клод.

И я увидел на его губах скорбную улыбку, он словно прощался со мной навеки, а ведь я когда-то приказал ему - жить во что бы то ни стало. Не знаю, что со мной случилось в этот миг, но мои движения вдруг обрели четкость, как будто я снова увидел тот сон, в котором мама велела мне: "Спаси своего брата!"

– Давай сюда рубашку! - крикнул я Клоду. -Что?

– Сними рубашку скорей!

Сам я тоже скинул с себя рубашку - она была синяя, а у брата белая, вернее, была когда-то белой, - и оторвал обагренный кровью лоскут от рубашки мертвеца, лежавшего рядом.

Схватив все это, я кинулся к окну, Шарль подставил мне спину. Высунув наружу руку и глядя на самолеты, которые снова атаковали наш поезд, я стал размахивать этим импровизированным флагом.

Молодой командир эскадрильи в кабине самолета щурится: его слепит солнце. Он слегка поворачивает голову, чтобы не смотреть на сверкающий диск. Его палец поглаживает гашетку пулемета. Поезд еще далековато, но через несколько секунд можно подавать сигнал ко второму заходу на атаку. Даже издали видно, что весь паровоз охвачен дымом. Прекрасно - значит, пули пробили топку.

Еще один заход, и состав больше уже не тронется с места.

Но тут из его поля зрения начинает исчезать крыло левофлангового самолета. Командир делает тому знак: сейчас начнется атака. Он смотрит в прицел и с удивлением замечает цветное пятнышко, появившееся на одном из вагонов. Похоже, оно шевелится. Может, это отблеск ружейного ствола? Молодому пилоту известны странные эффекты преломления света. Сколько раз ему случалось пересекать высоко в небе необычные радужные полосы, как будто пронзающие облака и не видные с земли.

Самолет готовится пикировать, рука пилота напряженно сжимает штурвал. Но красно-синее пятнышко внизу не исчезает. Цветные ружейные стволы - нет, таких не бывает, и потом, вон та белая полоска посередине… неужели это французский флаг?

Взгляд летчика устремлен на полоски ткани, которыми размахивают из окна вагона; у него стынет кровь в жилах, замирает палец, лежащий на гашетке.

– Break, break, break! [22]- кричит он в бортовую рацию и, чтобы подтвердить свой приказ, сильно качает крыльями и набирает высоту.

Его ведомые разбивают боевое построение и пытаются догнать своего командира; сейчас их звено напоминает растревоженный рой пчел, мечущихся высоко в небе.

Я гляжу в окошко на удаляющиеся самолеты и, хотя чувствую, как слабеют у меня под ногами подставленные руки брата, упорно цепляюсь за стенку, чтобы проследить за их исчезновением.

Ах, как мне хочется оказаться среди них, ведь сегодня вечером они уже будут в Англии.

– Ну, что там? - умоляюще спрашивает Клод.

– Знаешь, я думаю, они поняли. Они качали крыльями, как будто посылали нам привет.

Тем временем самолеты в небе снова выстраиваются в боевое звено. Молодой командир информирует других пилотов о том, что расстрелянный ими состав вез не боеприпасы, а пленных французов. Он видел, как один из них размахивал флагом, подавая им знак.

Пилот поворачивает штурвал, и самолет ложится на крыло. Жанно видит снизу, как он делает разворот, заходит в хвост поезда и пикирует, только на сей раз не стреляет, а спокойно летит вдоль состава. Летит на бреющем - кажется, будто всего в нескольких метрах от земли.

Немецкие солдаты в укрытии, за пригорком, пораженно застыли, не смея шевельнуться. А пилот не отрывает глаз от самодельного флага, которым заключенный продолжает размахивать в окошке вагона. Поравнявшись с ним, он сбавляет скорость до минимума и выглядывает из кабины. Две пары голубых глаз встречаются на несколько секунд. Глаза молодого лейтенанта-англичанина, пилота истребителя военно-воздушных сил Великобритании, и глаза молодого заключенного-еврея, которого везут в Германию. Рука пилота взлетает к козырьку, он отдает честь пленнику, который отвечает тем же.

Затем самолет устремляется в небо, покачав на прощанье крыльями.

– Улетели? - спрашивает Клод.

– Да. Сегодня вечером они вернутся в Англию.

– Когда-нибудь ты тоже будешь летать, Реймон, клянусь, будешь!

– Кажется, ты хотел называть меня Жанно до тех пор…

– Да ведь мы почти выиграли ее, эту войну, братишка, - ты только посмотри на следы самолетов в небе! Весна к нам вернулась. Жак был прав.

В тот день, 4 июля 1944 года, в четыре часа десять минут пополудни, в самом пекле войны встретились два взгляда, встретились всего на несколько мгновений, но эти мгновения стали для двух молодых людей вечностью.

Немцы выбрались из своего укрытия в зарослях сорняков и теперь возвращаются к поезду. Шустер бежит к паровозу, чтобы определить масштаб повреждений. Тем временем четверых заключенных ведут к стене депо, расположенного рядом с вокзалом. Эти четверо попытались бежать во время воздушного налета. Их выстраивают у стенки и скашивают автоматными очередями. Они лежат на платформе, их недвижные тела залиты кровью, остекленевшие глаза устремлены на нас, как будто говоря: ну вот, для нас ад кончился сегодня, на этом железнодорожном полустанке.

Дверь нашего вагона раздвигается, но открывший ее фельдфебель тут же отшатывается, и его начинает рвать. Двое других солдат тоже отбегают подальше, зажав рты руками и спасаясь от царящего в вагоне жуткого запаха. Острая вонь мочи смешивается со зловонием экскрементов и развороченных внутренностей Бастьена.

Переводчик объявляет, что трупы вынесут из вагона через несколько часов, но мы-то знаем, что в такой жаре каждая лишняя минута рядом с трупами станет для нас пыткой.

Интересно, позаботятся ли они о том, чтобы похоронить тех четверых расстрелянных, что еще лежат в нескольких метрах от поезда?

Из соседних вагонов зовут на помощь. В этом составе везут людей самых разных профессий. Призраки людей в вагонах прежде были рабочими, нотариусами, плотниками, инженерами, учителями. Есть и врач по имени Ван Дик, такой же заключенный, ему разрешают оказать помощь многочисленным раненым. Ван Дику ассистирует хирург испанец, он три года работал врачом концлагеря в Берне. Но напрасно они несколько часов будут пытаться спасти хоть чьи-то жизни, - ничего у них не выйдет, потому что нет ни лекарств, ни бинтов, а безжалостная жара скоро доконает и тех, кто пока еще стонет от боли. Некоторые умоляют сообщить об их смерти родным, другие уходят из жизни молча, со слабой улыбкой на губах, словно радуясь избавлению от страданий. К вечеру этого страшного дня в Паркуль-Медийяке люди умирают десятками.

Паровоз выведен из строя. Значит, сегодня вечером состав дальше не пойдет. Шустер велел пригнать другой паровоз, но тот прибудет среди ночи.

А до утра у железнодорожников будет время заняться легким саботажем - например, продырявить цистерну с водой, чтобы состав как можно чаще останавливался в пути для заправки.

Ночь, тишина. Самое время устраивать бунт, но ни у кого уже нет сил. Жара свинцовой тяжестью давит на мозг, погружая нас всех в полуобморочное состояние. От жажды языки начинают пухнуть, затрудняя дыхание. Альварес не ошибся в своем предсказании.

 

 

– Думаешь, он спасся? - спрашивает Жак.

Альварес не упустил шанса, который подарила ему жизнь. Крестьянин и его дочь, приютившие беглеца, предложили ему остаться у них до Освобождения. Но Альварес, едва оправившись от ран, поблагодарил своих хозяев за гостеприимство и заботу и сказал, что хочет продолжать борьбу. Крестьянин не стал его отговаривать, он уже понял, что его гость - человек решительный. Он вырезал из своего почтового календаря карту района и отдал беглецу. Еще он подарил ему нож и посоветовал отправиться в Сент-Базей. Начальник тамошнего вокзала участвовал в Сопротивлении. Прибыв на место, Альварес сел на скамью лицом к перрону. Начальник вокзала тут же приметил его и позвал к себе в кабинет. Там он сообщил Альваресу, что местные эсэсовцы все еще разыскивают его. Затем провел в кладовую, где хранились инструменты и одежда путевых рабочих, велел ему надеть серую блузу, фуражку и вручил легкую кувалду. Проверив, как на нем сидит новый наряд, и поправив фуражку на голове, начальник повел его по путям. Там их встретили два немецких патруля. Первый не обратил на них внимания, второй поздоровался.

На исходе дня они пришли к домику начальника вокзала. Его жена и двое детишек встретили Альвареса. Никто из них ни о чем его не расспрашивал, его лечили и кормили - заботились, как о родном человеке. Его спасители были басками. Утром третьего дня перед домиком, где Альварес набирался сил, остановилась черная машина-вездеход. На ней приехали трое партизан, они забрали беглеца с собой, чтобы вернуть его в ряды бойцов.

6 июля

На рассвете поезд снова трогается в путь. Вскоре он проходит мимо деревушки, носящей чудное имя - Шармант [23], именно так написано на щите. Вот уж действительно ирония судьбы: в данной ситуации это географическое название вызывает у нас смех. И вдруг поезд снова тормозит. Мы задыхаемся в вагонах; тем временем Шустер яростно проклинает эту вынужденную, уже не первую, остановку и обдумывает дальнейший маршрут. Немец знает, что продвижение на север невозможно: союзники неудержимо наступают, а он вдобавок все больше опасается акций партизан, которые взрывают пути, чтобы помешать нашей депортации.

Внезапно дверь вагона с грохотом отъезжает в сторону, и нас ослепляет яркий дневной свет. Мы видим в проеме немецкого солдата, лающим голосом он отдает какой-то приказ. Клод недоуменно смотрит на меня.

– Здесь представители Красного Креста, - переводит один из наших, понимающий по-немецки. - Нужно выйти на перрон за водой.

Жак поручает это мне. Я спрыгиваю из вагона и приземляюсь на колени. Кажется, моя рыжая голова не понравилась стоящему передо мной фельдфебелю: едва он встречается со мной глазами, как я получаю страшный удар прикладом в лицо. Отшатнувшись, я плюхаюсь наземь и шарю вокруг в поисках упавших очков. Ага, вот они, нашлись.

Подбираю остатки оправы, сую их в карман и в каком-то тумане едва тащусь за солдатом, который ведет меня к изгороди. Там он указывает мне стволом винтовки на ведро с водой и картонную коробку с буханками черного хлеба на всех нас. Таким образом организовано питание для каждого вагона. Мне становится ясно, что работникам Красного Креста и нам не суждено увидеться.

Я подхожу к вагону; Жак и Шарль бросаются ко мне, чтобы помочь войти. У меня перед глазами густой багровый туман. Шарль обтирает мне лицо, но туман не рассеивается. И только тут я понимаю, что со мной стряслось. Я уже говорил тебе, что природа явно решила позабавиться, окрасив мои волосы в морковный цвет, но, мало этого, она еще создала меня полуслепым, как крота. Без очков я вижу окружающий мир расплывчатым, едва могу отличить день от ночи и с трудом определяю, что за силуэты движутся передо мной. И все-таки я чувствую присутствие своего братишки, он стоит рядом.

– Ох, черт, как же он тебя отделал, этот гад!

Я держу в руках то, что осталось от моих очков. На правой половине оправы торчит крошечный кусочек стекла, на левой висит другой, чуть побольше. Клод, наверное, со всем обессилел, если даже не замечает, что у брата ничего нет на носу. Я знаю и другое: до него пока не дошел весь ужас этой истории. Теперь ему придется бежать без меня - не хватает еще навязать ребятам такого инвалида, как я. Вот Жак - тот сразу все понял; он просит Клода отойти в сторонку и садится возле меня.

– Только не вздумай отказываться! - шепчет он.

– И как ты себе это представляешь?

– Мы что-нибудь придумаем.

– Жак, я всегда знал, что ты оптимист, но сейчас ты явно перехватил!

Клод решительно подходит к нам и почти отталкивает меня, заставляя подвинуться и дать ему сесть рядом.

– Знаешь, я тут подумал о твоих очках, и вот что мне пришло в голову. Ты ведь должен вернуть им это ведро, так?

– Ну и что?

– Значит, они не допускают никаких контактов между Красным Крестом и нами, но мы ведь должны опорожнить ведро и поставить его на место, у изгороди, верно?

Я ошибся: Клод не только понял, в какую передрягу я попал, но уже и выработал план спасения. И, как это ни нелепо, я невольно задумался, кто же из нас теперь младший - уж не я ли?

– Не могу понять, куда ты гнешь.

– С каждой стороны твоей оправы осталось по кусочку стекла. Вполне достаточно, чтобы оптик мог определить степень близорукости.

Пока он говорил, я пытался с помощью деревянной щепки и нитки, вытянутой из рубашки, исправить неисправимое. Но Клод раздраженно сжал мои руки.

– Да прекрати ты эту дурацкую починку и слушай меня, черт возьми! Разве ты сможешь вылезти в окно и бежать со всех ног, если у тебя очки на соплях держатся? Зато если ты положишь эти обломки в ведро, может, кто-нибудь обратит на них внимание и придет нам на помощь.

Признаюсь, у меня даже слезы навернулись на глаза. И не оттого, что в предложении моего брата чувствовалась горячая любовь ко мне, - просто даже в эту минуту, в этой гибельной ситуации у Клода еще оставалась надежда и вера в успех. Как же я гордился им в тот день, как сильно любил его! Я до сих пор не уверен, что мне удалось до конца выразить ему все эти чувства.

– А ведь неплохая мысль, это вполне реально, - сказал Жак.

– Совсем не глупо, - добавил Франсуа, и другие тоже одобрили этот план.

Сам я ни секунды не верил в успех. Как можно надеяться, что охрана не осмотрит перед тем, как отдать его работникам Красного Креста? Как можно мечтать о том, что кто-то из них обнаружит там осколки моих очков и заинтересуется моей судьбой, поможет решить проблему близорукости пленника, которого везут на убой в Германию? Это было совершенно невероятно. Но даже Шарль и тот нашел план Клода "протрясающим".

Делать нечего, я поборол сомнения и пессимизм и согласился расстаться с двумя маленькими осколками, которые позволили бы мне разве что не натыкаться на стенки вагона.

Я не стал лишать своих товарищей искры надежды, которую они так щедро дарили мне, и сделал то, что предложил Клод: вечером положил на дно пустого ведра остатки своих очков и вынес его наружу. Когда дверь вагона закрылась и я едва различил в окошко удаляющийся силуэт санитарки из Красного Креста, меня окутала черная мгла, словно уже пришла смерть.

Той ночью над деревней Шармант разразилась гроза. Дождь барабанил по крыше вагона, струйки воды затекали внутрь через дыры, оставленные пулями с английских самолетов. Те, кто еще мог держаться на ногах, стояли, закинув головы и широко открыв рты в попытке уловить эти живительные капли.

 

 

8 июля

Мы снова в пути, а с очками так ничего и не вышло, я их лишился.

Ранним утром прибываем в Ангулем. На вокзале разгром и запустение: он разрушен английскими бомбами. Пока наш состав замедляет ход на подъезде к станции, мы изумленно разглядываем выпотрошенные строения, обугленные каркасы сваленных в груду вагонов. На путях еще дымятся паровозы; некоторые из них лежат на боку. Подъемные краны выглядят как перекошенные скелеты - мрачное зрелище. Между искореженными, вставшими дыбом рельсами ходят несколько путевых рабочих с лопатами и мотыгами в руках, они испуганно поглядывают на наш прибывающий поезд. Семьсот призраков среди апокалипсического пейзажа.

Скрежещут тормоза, поезд останавливается. Железнодорожников к нему не подпускают. Никто не должен знать, что творится в вагонах, немцам не нужны свидетели этих ужасов. Шустер все больше опасается нападения. Страх перед макизарами не дает ему покоя ни днем, ни ночью. Нужно заметить, что со времени нашего отъезда поезд одолевал не больше пятидесяти километров в день, а фронт Освобождения приближается к нам гораздо быстрее.

Нам строжайше запрещено общаться с заключенными из других вагонов, и все-таки новости курсируют по всему поезду. Особенно те, что касаются военных действий и продвижения союзников. Всякий раз, когда кто-то из железнодорожников, набравшись храбрости, подходит к составу, всякий раз, когда сочувствующие из гражданского населения стараются под покровом темноты хоть чем-нибудь поддержать нас, мы узнаем, как обстоят дела. И всякий раз это вселяет в нас надежду, что Шустеру не удастся доехать до границы.

Наш состав - последний из тех, что везут в Германию заключенных, и некоторым очень хочется верить, что нас в конце концов освободят либо американцы, либо партизаны из Сопротивления. Ведь это они взрывают пути, это благодаря им наш поезд ползет как улитка. Только что немцы-фельдфебели схватили двоих железнодорожников, которые пытались подойти к нам. Теперь эти отступающие нацисты в любом видят врага; каждого человека, стремящегося нам помочь, каждого рабочего они считают террористом. А ведь сами они выкрикивают угрозы, расхаживают с оружием в руках, с гранатами на поясе, избивают слабейших из нас, издеваются над стариками, и все для того, чтобы избавиться от неотступно терзающего их страха.

Сегодня мы дальше не поедем. Вагоны закрыты и бдительно охраняются. В них по-прежнему стоит убийственная жара, она усиливается день ото дня и медленно убивает нас. Снаружи тридцать пять градусов тепла, а какая температура здесь, внутри, никто не может сказать - почти все лежат без сознания. Единственное, что хоть как-то поддерживает в этом кошмаре, - знакомые лица друзей. Я не вижу, но угадываю тень улыбки на лице Шарля, когда смотрю на него; Жак по-прежнему заботится о нас, Франсуа все время жмется к нему, как сын к отцу, его родной отец погиб. А я грежу о Софи и Марианне, вспоминаю прохладу на берегу канала Миди и узенькую скамейку, где мы передавали друг другу сообщения. Марк, сидящий напротив, совсем загрустил, а ведь ему-то, в отличие от меня, повезло. Он думает о Дамире, а она, я в этом уверен, думает о нем - если только жива. Ни один тюремщик, ни один палач не в силах помешать пленникам думать о таких вещах. Чувства преодолевают любые, самые крепкие решетки и бесстрашно вырываются на волю, не признавая ни государственных границ, ни языковых и религиозных барьеров. Они свободны, они находят друг друга, невзирая на тюрьмы, придуманные людьми.

Вот и Марк так же свободен в мечтах. Мне хотелось бы верить, что Софи, где бы она сейчас ни находилась, думает обо мне; я не претендую на многое - всего несколько секунд, всего несколько мыслей о друге, которым я был для нее… раз уж не стал больше чем другом.

Сегодня нам не дадут ни хлеба, ни воды. Многие из наших уже не могут говорить, они совсем обессилели. Мы с Клодом держимся рядом; каждый то и дело проверяет, не потерял ли сознание другой, не подобралась ли к нему смерть; время от времени наши руки встречаются, и это знак того, что мы еще живы.

9 июля

Шустер решил повернуть назад: макизары подорвали мост, по которому должен был пройти наш состав. Теперь он направится в Бордо. И пока поезд покидает разоренный вокзал Ангулема, я вспоминаю о ведре, в котором оставил свою последнюю надежду на прозрение. Вот уже два дня, как я живу в непроглядном тумане, словно в вагоне круглые сутки стоит ночная тьма.

Мы прибываем в Бордо после полудня. Нунцио и его друг Вальтер думают только об одном - о побеге. По вечерам, чтобы убить время, мы устраиваем охоту на блох и вшей, которые безжалостно терзают наши вконец отощавшие тела. Эти паразиты гнездятся в складках рубашек и штанов. Требуется большая сноровка, чтобы изгнать их оттуда, но едва уничтожена одна колония, как ее место занимает другая. Люди поочередно ложатся на пол, чтобы хоть немного поспать, остальные сидят, примостившись у стенок вагона, чтобы дать им место. Именно в одну такую ночь меня посещает странная мысль: если мы выживем в этом аду, сможем ли когда-нибудь забыть его? Научимся ли снова жить как нормальные люди? Удастся ли нам стереть из памяти то, что лишает рассудка?

Клод как-то странно смотрит на меня.

– О чем ты думаешь? - спрашивает он.

– О Шаине, помнишь его?

– Еще бы! А почему ты о нем думаешь именно сейчас?

– Потому что никогда не забуду его лица.

– Скажи правду, о чем ты думаешь, Жанно?

– Ищу стимул, чтобы выжить, несмотря на все это.

– Да он же перед тобой, дурень ты этакий! Наступит день, когда мы станем свободны. И потом, я ведь тебе обещал, что когда-нибудь ты будешь летать, - надеюсь, ты не забыл?

– А ты сам что хотел бы делать после войны?

– Объехать всю Корсику на мотоцикле вместе с самой красивой девчонкой в мире, и чтобы она сидела позади и обнимала меня за талию.

Брат наклоняется, чтобы мне было легче разглядеть его лицо.

– Ага, так я и знал! Думаешь, я не заметил, как ты ухмыляешься? С чего бы это? Неужели ты считаешь, что я не способен закадрить девчонку и увезти ее на Корсику?

Я тщетно стараюсь сдержаться - меня одолевает смех, хотя я чувствую, как злится мой братишка. Шарль, а следом даже Марк тоже начинают хохотать.

– Да что на вас нашло? - обиженно спрашивает Клод.

– Видел бы ты себя со стороны! Ты так смердишь, старина, и так выглядишь, что я сильно сомневаюсь, захочет ли составить тебе компанию хотя бы таракан.

Клод нюхает воздух и присоединяется к нашему дурацкому, беспричинному хохоту, который мы бессильны сдержать.

10 июля

Еще только рассвело, а жара стоит невыносимая. Особенно в нашем проклятом поезде - он прочно застрял на месте. В небе ни облачка, никакой надежды хоть на короткий дождик, который мог бы немного облегчить страдания узников. Говорят, испанцы, когда им тяжело, начинают петь. И в самом деле, из соседнего вагона доносится монотонное пение на прекрасном каталанском языке.

– Посмотрите-ка! - восклицает Клод, пробравшись к оконцу.

– Что там такое? - спрашивает Жак.

– Солдаты выстроились вдоль поезда. Подъезжают фургоны Красного Креста, оттуда выходят санитарки, они несут нам воду.

Санитарки направляются к вагонам, но фельдфебели останавливают их, приказывают поставить ведра и отойти. Заключенные сами должны взять их, как только работники Красного Креста удалятся. Любой контакт с террористами запрещен!

Старшая сестра властным жестом отталкивает солдата.

– Какие еще террористы? - возмущенно говорит она. - Вот эти старики? Эти женщины? Эти голодные люди в вагонах для скота?

Она гневно бранит его и объявляет, что по горло сыта приказами. Пусть не забывает, что очень скоро им придется держать ответ за свои действия. Ее сотрудницы поднесут пищу прямо к вагонам, и никак иначе! И женщина добавляет:

– Меня вашими мундирами не испугаешь!

Шустер размахивает револьвером и спрашивает, не пугает ли ее в таком случае оружие, однако старшая сестра, смерив его взглядом, вежливо просит оказать ей одну милость. Если у него хватит мужества убить женщину, пусть будет так любезен стрелять ей не в спину, а прямо в центр красного креста, который она носит на своей форме. И добавляет, что этот крест достаточно велик, чтобы даже такой олух, как он, смог попасть в цель. Это сослужит ему хорошую службу, когда он вернется на родину, но в особенности если его арестуют американцы или макизары.

И, пока Шустер оторопело пялится на нее, старшая сестра приказывает своему женскому воинству подойти к вагонам. Солдат на перроне явно забавляют ее властные повадки. Может, им попросту приятно видеть, что нашелся человек, вынудивший их командира проявить хоть какую-то человечность.

Старшая сестра первой отодвигает дверь вагона, и другие женщины следуют ее примеру.

Старшая сестра, работавшая в Красном Кресте города Бордо, думала, что она уже все повидала в своей жизни. Две войны, многие годы, отданные уходу за самыми обездоленными, - ей казалось, что ничто не способно ее удивить. Однако при виде нас ее глаза испуганно расширились, и она отшатнулась, невольно воскликнув:

– О, боже!

Ужаснувшиеся санитарки застыли, глядя на заключенных; их лица ясно выражали гадливость и возмущение условиями, в которых нас содержали. Напрасно мы старались хоть как-то привести в порядок свою одежду - это не помогало, иссохшие лица выдавали наше состояние.

К каждому вагону санитарка подносит ведро воды, раздает галеты и перекидывается несколькими словами с пленниками. Но Шустер уже орет во все горло, веля работникам Красного Креста отойти от поезда, и старшая сестра выполняет приказ, сочтя, что сегодня уже в достаточной мере испытала судьбу. Двери вагонов снова задвинуты.

– Жанно! Ну-ка, иди, глянь сюда! - говорит Жак, который распределяет галеты и отливает каждому его порцию воды.

– Что там такое?

– Да такое, что тебе стоит поторопиться! Встать на ноги неимоверно трудно, а туман, в котором я пребываю вот уже несколько дней, делает эту задачу еще сложнее. Но я почувствовал жгучее нетерпение товарищей, и оно меня подгоняет. Клод стискивает мое плечо.

– Смотри! - восклицает он.

Легко сказать "смотри"! Я почти ничего не вижу дальше собственного носа и только смутно различаю несколько ближайших силуэтов: вот, кажется, Шарль, а за ним Марк и Франсуа.

Потом я вижу неясные контуры ведра, которое Жак протягивает мне, и вдруг замечаю на дне оправу новеньких очков. Протянув руку, я погружаю ее в воду и вытаскиваю их, сам не веря своему счастью.

Друзья, затаив дыхание, молча ждут, когда я водружу очки на нос. Внезапно лицо моего братишки становится четким, как прежде, и я вижу взволнованные глаза Шарля и радостные улыбки Жака, Марка и Франсуа, которые крепко обнимают меня.

Кто же это понял мою немую просьбу? Кто смог принять близко к сердцу безнадежный удел депортированного, обнаружив на дне ведра разбитые очки? Кто проявил столько доброты и сочувствия, изготовив для меня новые, проследив, в течение нескольких дней, за поездом, безошибочно определив, в каком вагоне они нужны, и сделав все необходимое, чтобы новая пара попала именно по назначению?

– Санитарка из Красного Креста, - отвечает Шарль. - Кто же еще?!

Мне хочется снова и снова разглядывать мир, я больше не слеп, туман рассеялся. И я верчу головой, изучая окружающее. Увы, картина, которую видят мои наконец-то прозревшие глаза, бесконечно печальна. Клод тащит меня к окошку:

– Смотри, до чего красиво там, снаружи!

Да, он прав, мой братишка: там, снаружи, действительно очень красиво.

– Как ты думаешь, она хорошенькая?

– Кто хорошенькая? - спрашивает Клод.

– Санитарка!

В тот вечер я убедил себя, что моя судьба, может быть, наконец-то определилась. В отказе Софи, Дамиры да и, честно говоря, всех других девчонок из нашей бригады целоваться со мной, видимо, крылось свое предопределение. Ибо женщиной моей жизни - настоящей и единственной! - наверное, суждено было стать той, что подарила мне зрение.

Найдя разбитые очки на дне ведра, она сразу же поняла мою мольбу о помощи, обращенную к ней из бездны нашего ада. Она бережно завернула оправу в носовой платок, стараясь не повредить остатки стекол. Пошла в город, к оптику, сочувствующему макизарам. Он тут же обследовал мои стеклышки, подобрал точно такие же и вставил их в новую оправу. Санитарка села на велосипед и поехала вдоль путей. Догнав наш состав и увидев, что он возвращается в Бордо, она поняла, что у нее есть шанс передать очки по назначению. С помощью старшей сестры Красного Креста она перед выходом на платформу определила нужный вагон, который нетрудно было узнать по следам от пуль на стенках. Вот так ко мне вернулись мои очки.

Сколько же доброты, сочувствия и мужества понадобилось этой женщине, чтобы выполнить свою задачу! Я поклялся себе, что если выберусь из плена, то сразу же по окончании войны разыщу ее и попрошу стать моей женой. Я уже видел в мечтах, как мчусь с развевающимися на ветру волосами по проселочной дороге, в открытом "крайслере" - или нет, лучше на велосипеде, так будет даже романтичнее. Стучу в дверь ее дома - коротко, два раза, - она открывает, и я ей говорю: "Я тот, кому ты спасла жизнь, и отныне моя жизнь принадлежит тебе!" Мы поужинаем, сидя у камина, и расскажем друг другу обо всем, что случилось за прошедшие годы, о долгих месяцах страданий в этом поезде, которые, однако, помогли нам встретиться. А потом мы вместе закроем страницы прошлого, чтобы писать вдвоем книгу будущего. У нас родится трое детей, а может, и больше, если она захочет, и мы счастливо проживем свой век. Я обучусь профессии летчика, как обещал мне Клод, и, начав летать, посажу брата в самолет, чтобы показать ему с высоты французскую землю.

Ну вот, отныне все выглядело вполне логично: жизнь обрела наконец смысл!

Учитывая ту роль, которую мой младший брат сыграл в моем спасении, и нашу тесную связь с ним, я счел вполне нормальным тотчас попросить его быть свидетелем на нашей свадьбе.

Клод как-то странно взглянул на меня и смущенно кашлянул.

– Послушай, старина, в принципе я ничего не имею против и с удовольствием буду свидетелем у тебя на свадьбе. Я даже польщен такой просьбой, но должен тебе кое-что рассказать, пока ты не принял окончательного решения.

Санитарка, которая принесла тебе очки, в сто раз более близорука, чем ты сам, судя по толстенным очкам на ее носу. Ты, конечно, скажешь, что тебе на это плевать, но я хочу разъяснить тебе еще одну вещь, поскольку в ту минуту, когда она уносила ведро, ты все видел в тумане: она лет на сорок старше тебя, наверняка замужем и имеет, как минимум, дюжину детей. Я не утверждаю, что в нашем положении можно привередничать, но, знаешь, все хорошо в меру…

Три дня мы сидели взаперти в вагонах на вокзале Бордо. Ребята задыхались от жары, временами кто-нибудь подползал к окошку, чтобы глотнуть свежего воздуха, но и там было не лучше.

Человек ко всему привыкает, и это одна из необъяснимых тайн бытия. Мы больше не ощущали исходившего от нас смрада, и никто уже не обращал внимания на тех, кто присаживался над крошечной дыркой в полу, чтобы справить нужду. Мы уже давно не мучились от голода, и только жажда терзала людей по-прежнему, особенно когда на языке появлялась новая язва. Оттого что не хватало воздуха, болело горло; нам становилось все труднее глотать. Но мы свыклись с этими неотступными телесными муками, со всеми лишениями, включая недостаток сна. Единственным прибежищем самых ослабевших из нас были короткие приступы безумия. Люди неожиданно вскакивали, начинали стонать или вопить, порой даже рыдали, а потом падали без сознания.

Другие, более выносливые, старались хоть как-то успокоить товарищей.

В соседнем вагоне Вальтер объяснял всем, кто еще мог его слушать, что нацистам никогда не удастся довезти нас до Германии: подоспеют американцы и всех освободят. А в нашем вагоне Жак из последних сил развлекал нас всякими историями, чтобы убить время.

Но когда у него пересыхало во рту и он уже не мог говорить, наступала тоскливая пугающая тишина.

И пока мои товарищи умирали в этом жутком безмолвии, я, напротив, оживал от сознания того, что снова обрел зрение, и где-то в глубине души чувствовал себя перед ними виноватым.

12 июля

Половина третьего ночи. Внезапно дверь с грохотом отодвигается. Вокзал Бордо кишит солдатами - видно, что сюда согнали гестаповцев, вооруженных до зубов. Они орут, приказывая нам собирать свои жалкие пожитки. Потом пинками и прикладами вышвыривают наружу, на перрон. Часть пленников напугана до смерти, другим уже все безразлично, они только судорожно хватают ртами прохладный воздух.

Нас выстраивают по пять человек в ряд и ведут через ночной затихший город. В небе не видно ни одной звезды.

Наши шаги отдаются эхом на пустынной улице, по которой шагает длинная колонна узников. Люди по цепочке передают свои предположения: одни говорят, что нас гонят в форт. А другие уверены, что мы идем в тюрьму. Но те, кто понимает немецкий, узнают из разговоров солдат, что все камеры в городе и без того набиты под завязку.

– Тогда куда же нас?… - шепчет кто-то из пленников.

– Schnell, schnell! [24]- орет фельдфебель, безжалостно ударив его кулаком в спину.

Ночной марш по безмолвному городу завершается на улице Лариба, у монументальных ворот храма. Впервые мы с моим младшим братом входим в синагогу.

 

 

Внутри - ни скамеек, ни столов. Пол застлан соломой, а ряд ведер указывает на то, что немцы подумали о наших нуждах. Три просторных нефа могут принять до шести с половиной сотен пленников с нашего поезда. Как ни странно, всех заключенных тюрьмы Сен-Мишель собрали вместе возле алтаря. Женщин из нашего вагона разместили в соседнем нефе, по другую сторону решетки.

Таким образом, супружеские пары оказались разлученными. Некоторые мужья и жены давно уже не виделись. Многие плачут, когда их руки встречаются, протиснувшись сквозь железные прутья. Но большинство хранит молчание: любящим достаточно смотреть друг на друга, их взгляды ясно выражают чувства.

Другие еле слышно шепчутся, но что можно рассказать о себе, о прошедших мучительных днях, не причинив другому жгучей боли?!

С наступлением утра наши охранники безжалостно, иногда даже ударами прикладов, разгоняют эти пары. На рассвете женщин уводят в городские казармы.

Дни тянутся монотонной чередой, каждый похож на предыдущий. По вечерам нам раздают плошки с теплой водой, в которой плавает капустный лист, а иногда несколько макаронин. Для нас это настоящая праздничная трапеза. Время от времени солдаты забирают кого-то из пленников, и те никогда не возвращаются; ходят слухи, что их расстреливают как заложников, в ответ на очередную акцию местных партизан.

Некоторые лелеют мысль о побеге. В этом вопросе заключенные из Берне солидарны с узниками Сен-Мишель. Люди из Берне поражены, не верят своим глазам: неужели вот эти подростки вели войну с немцами?!

14 июля

Мы твердо решили отпраздновать этот день как положено. Все ищут обрывки бумаги, из которых можно было бы сделать кокарды.

Мы прикрепляем их к груди и поем "Марсельезу". Наши тюремщики закрывают на это глаза: в данном случае репрессии были бы чрезмерной жестокостью.

20 июля

Сегодня трое участников Сопротивления, с которыми мы здесь познакомились, пытались бежать. Солдат-охранник застукал их в тот момент, когда они рылись в куче соломы позади органа, возле решетки. Кенель и Дамьен, отметивший сегодня свое двадцатилетие, все-таки ухитрились вовремя выскочить оттуда.

А вот Рокморелю досталось по первое число, его избили ногами во время допроса; правда, ему хватило ума заявить, что он искал в соломе брошенный кем-то окурок. Немцы поверили ему и не расстреляли. Рокморель - один из организаторов бригады Сопротивления "Бир-Акем", которая действовала в Лангедоке и Жевеннах. Дамьен его лучший друг. Обоих после ареста приговорили к смерти.

Едва оправившись от побоев, Рокморель и его товарищи разработали новый план побега, решив осуществить его в первый же подходящий день, который, конечно, скоро наступит.

Санитарные условия здесь ненамного лучше, чем в поезде, и чесотка всех нас замучила вконец. Паразиты буквально кишат в нашей одежде. Мы сообща придумали мировую игру: с утра каждый из нас обирает с себя энное количество блох и вшей и рассовывает их по коробочкам, у кого какие есть. Когда фельдфебели проходят мимо нас, чтобы в очередной раз пересчитать, мы незаметно выпускаем своих мучителей прямо на них.

Как видишь, мы и здесь не опустили руки: даже такая банальная забава служит нам средством борьбы - борьбы единственным оружием, которое у нас еще осталось и которое денно и нощно ест нас поедом.

Нам казалось, что мы сражались в одиночестве, но в этой толпе мы встретили тех, кто, подобно нам, не смирился с унижениями, не захотел поступиться своим человеческим достоинством. Сколько же мужественных людей увидели мы в этой синагоге! Временами одиночество брало верх над нашей стойкостью, и все же стойкость побеждала; в какие-то вечера надежда прогоняла самые черные мысли, одолевавшие нас в заключении.

Поначалу всякое общение с внешним миром было для нас под запретом, но вот уже две недели, как мы здесь гнием, и кое-какие контакты понемногу налаживаются. Всякий раз, когда раздатчики выходят во двор, чтобы забрать котел с едой, пожилая пара, живущая в соседнем доме, начинает во все горло распевать новости с фронта. Другая старая дама, обитательница квартиры напротив храма, каждый вечер пишет крупными буквами на грифельной доске сводку о продвижении союзных войск и выставляет ее в окне.

Итак, Рокморель твердо решил снова попытаться бежать. В тот промежуток времени, когда немцы разрешают нескольким узникам подняться за туалетными принадлежностями на галерею, где сложены наши скудные пожитки, он забирается туда вместе с тремя своими товарищами. Случай уж больно подходящий. В дальнем конце галереи, проходящей над главным нефом синагоги, есть кладовая. План рискованный, но вполне осуществимый. Эта клетушка соседствует с одним из витражных окон, украшающих фасад здания. С наступлением ночи он попробует его разбить и сбежать по крышам. Рокморель и его друзья прячутся в кладовой, ожидая темноты. Проходит два часа, надежда на успех растет, как вдруг они слышат топот сапог. Немцы пересчитали пленных и обнаружили, что нескольких человек не хватает. Шаги все ближе, беглецов ищут, и наконец их убежище заливает свет фонарей. По довольной физиономии солдата, который их обнаружил, нетрудно понять, что их ждет. Удары настолько свирепы, что Рокморель, весь в крови, падает без сознания. Когда на следующее утро он приходит в себя, его тащат на допрос к коменданту охраны. Кристиан (так зовут Рокмореля) не строит иллюзий по поводу дальнейших событий.

И однако, судьба позволяет ему избежать самого страшного.

Офицеру, который его допрашивает, на вид лет тридцать. Он сидит верхом на скамейке во дворе, размеренно дыша и молча неторопливо оглядывая своего пленника.

– Я и сам побывал в плену, - наконец говорит он на почти безупречном французском. - Это случилось во время русской кампании. И я тоже бежал, мне пришлось пройти не один десяток километров в более чем суровых условиях. Я перенес такие мучения, каких никому не пожелаю. И я не тот человек, которому доставляет удовольствие пытать других.

Кристиан молча слушает молодого лейтенанта. И вдруг у него возникает предчувствие, что он останется в живых.

– Давайте договоримся, - продолжает лейтенант. - Я уверен, что вы не станете выдавать секрет, который я собираюсь вам сообщить. Я считаю нормальным, почти законным, что солдат, попавший в плен, пытается бежать. Но вы, как и я, должны признать вполне нормальным, что пойманный при попытке к бегству подвергается наказанию, искупающему его вину в глазах врага. А ваш враг - это я!

И Кристиан выслушивает его приговор. Он должен простоять целый день по стойке "смирно" во дворе, у стены, не прислоняясь к ней спиной и не ища иной опоры. В этой позе, с опущенными руками, он будет неподвижно стоять под жгучим солнцем, которое скоро начнет плавить дворовый асфальт.

Любое движение будет караться ударами, обморок повлечет за собой "высшую меру".

Говорят, человечность некоторых людей рождается от воспоминаний о перенесенных муках, от неожиданного сходства, роднящего врага и его жертву. Эти два фактора и спасли Кристиана от расстрела. Но нужно признать, что подобного рода "человечность" должна иметь свои границы.

Таким образом, четверых пленников, пытавшихся бежать, расставили лицом к стене, с интервалом в несколько метров. Все утро солнце медленно поднималось в небо, пока не достигло зенита. Солнце печет невыносимо, у пленников затекли ноги, руки стали свинцово-тяжелыми, шея мучительно ноет.

О чем думает охранник, вышагивающий за их спинами?

После полудня Кристиан шатается и тут же получает жестокий удар кулаком в затылок, посылающий его лицом в стену. Он падает с разбитой челюстью, но тотчас поднимается, опасаясь "высшей меры".

Что происходит в ущербной душе этого солдата, который бдительно следит за ним и наслаждается видом страданий своей несчастной жертвы?

Слабость сменяется чем-то вроде столбняка; напряженные мускулы застывают так, что невозможно двинуть и пальцем. Это адская мука, все тело схвачено жуткими судорогами.

Интересно, какой вкус у воды, которую пьет лейтенант, наблюдая за страданиями своих пленников?

Меня и доныне мучит по ночам этот вопрос, когда в памяти всплывают истерзанные лица, сожженные солнцем тела.

С наступлением темноты палачи приводят их в синагогу. Мы принимаем их с почестями, каких удостаиваются победители гонок, но я сомневаюсь, что они осознали это, перед тем как рухнуть на солому.

24 июля

Акции Сопротивления, проводимые в городе и его окрестностях, все сильнее пугают немцев. Теперь их поведение иногда граничит с истерикой, и они избивают нас без всякого повода, просто так, если не понравилось выражение чьего-то лица, если кто-то попался под руку в неподходящем месте или в неподходящий момент. Однажды в полдень нас собирают под галереей. Часовой, стоявший на посту снаружи, заявил, что слышал звуки напильника внутри синагоги. Если тот, кто припрятал этот инструмент для побега, не сознается в течение десяти минут, будут расстреляны десять заключенных. Рядом с лейтенантом установлен пулемет, черный зрачок дула обращен в нашу сторону. Пока тянутся первые секунды, человек у пулемета, готового выплюнуть свой смертельный огонь, забавляется тем, что водит дулом туда-сюда, целясь по очереди в пленников. Время проходит, узники молчат. Солдаты в бешенстве начинают орать и избивать всех подряд, запугивая людей; десять минут уже истекли. Комендант хватает первого попавшегося человека, приставляет ему револьвер к виску, взводит курок и во все горло выкрикивает ультиматум.

И тут один из заключенных делает шаг вперед. В его дрожащей протянутой руке маленькая пилка для ногтей. Этим инструментом невозможно даже поцарапать стену синагоги. Ею можно всего лишь заточить край деревянной ложки, чтобы резать хлеб, когда нам его дают. Этот нехитрый, старый как мир прием известен в тюрьмах с тех пор, как туда сажают людей.

Заключенные цепенеют от страха. Комендант может подумать, что над ним смеются. Но "виновного" ставят к стенке, и пулеметная очередь тут же сносит ему полголовы.

Мы проводим ночь стоя, в слепящем свете прожектора, под прицелом того же пулемета, нацеленного на нас этим мерзавцем, который продолжает развлекаться, то вставляя, то вынимая обойму, чтобы прогнать дремоту.

7 августа

С тех пор, как нас заперли в синагоге, прошло уже двадцать восемь дней. Клод, Шарль, Жак, Франсуа, Марк и я держимся вместе возле алтаря.

Жак снова вернулся к своей привычке рассказывать нам всякие истории, чтобы убить время и прогнать наши страхи.

– Неужели вы с братом на самом деле никогда раньше не были в синагоге? - спрашивает Марк.

Клод опускает голову, как будто чувствует себя виноватым. Я отвечаю вместо него:

– Да, правда, мы здесь впервые.

– Странно… с такой еврейской фамилией, как у вас… Только не думай, что это упрек, - торопливо поправляется Марк. - Просто я подумал…

– Нет, ты ошибся, у нас в доме не было верующих. Да ведь и Дюпоны с Дюранами тоже не все ходят на воскресную мессу.

– И вы ничего не устраивали дома, даже по большим праздникам? - спрашивает Шарль.

– Ну, если уж тебе так хочется знать, по пятницам наш отец отмечал "шаббат".

– Вон как! И что же он делал? - с интересом спрашивает Франсуа.

– Да ничего особенного, всё как в другие вечера, только читал молитву на иврите, а потом мы пили вино из одного стакана.

– Из общего стакана? - спрашивает Франсуа.

– Да, из общего.

Клод улыбается; я вижу, что его забавляют мои слова. Он подталкивает меня локтем.

– Давай-ка расскажи им ту знаменитую историю - в конце концов, она случилась так давно…

– Что за история? - спрашивает Жак.

– Да ничего особенного!

Но наши товарищи, соскучившись по рассказам после месяца гнетущей тоски, хором просят: расскажи!

– Ну ладно, слушайте: каждую пятницу, перед тем как сесть за стол, папа читал нам молитву на иврите. В нашей семье только он один и знал ее смысл, больше никто из нас не понимал этот язык. Так мы отмечали "шаббат" много лет подряд. Однажды наша старшая сестра объявила, что встретила человека, за которого хочет выйти замуж. Родители обрадовались этой новости и настояли, чтобы она пригласила своего жениха к ужину, - надо же было с ним познакомиться. Тогда Алиса предложила: пускай придет в следующую пятницу, на "шаббат", и мы отметим его все вместе.

Ко всеобщему удивлению, папа отнесся к этой идее без особого энтузиазма. Он стал доказывать, что это сугубо семейный праздник и что их гостю лучше прийти в любой другой вечер.

Напрасно мама уверяла его, что, если молодой человек завоевал сердце их дочери, значит, он уже почти член семьи, - отец никак не соглашался. Он твердил, что для первого знакомства куда больше подходят и понедельник, и вторник, и среда с четвергом. Мы же все присоединились к маминому мнению, настаивая на вечере пятницы, когда на столе и трапеза обильнее, и скатерть праздничная. Отец, со стоном воздев руки к небу, вопросил, почему его семья так ополчилась на него. Ему вообще нравилось изображать из себя жертву.

Он добавил, что это очень странно: в то время как он радушно, не задавая никаких вопросов (что доказывает необъятную широту его взглядов), открывает гостям двери своего дома во все дни недели, кроме одного, его семейство непременно желает принять этого незнакомца (который, между прочим, намерен отнять у него дочь!) именно в тот единственный вечер, который главу семейства не устраивает.

Мама, которая также отличалась врожденным упрямством, пожелала узнать, отчего выбор пятничного вечера представляется ее мужу такой неразрешимой проблемой.

– Не скажу! - ответил он, расписавшись таким образом в своем поражении.

Мой отец никогда ни в чем не отказывал своей жене. Ибо он любил ее больше всех на свете, кажется, даже больше собственных детей, и стоило ей высказать хоть какое-нибудь желание, как он спешил его исполнить. Короче, всю следующую н