Нет проблем!

 

 

К третьей неделе практики в гастроэнтерологии Джона освоился среди груд вырезанных кишок. Уборщики выкинули последний экземпляр «Пост», ординаторы сочли, что третьекурсник успешно поставлен на место и усвоил урок, и вновь стали обращаться с ним, как со всеми студентами, – то есть как с придурком.

Его команду возглавлял шеф по фамилии Иокогава; в ней числились один старший ординатор и два младших, два интерна и еще двое третьекурсников помимо Джоны. Над ними царил таинственный и ужасный главный начальник, которого Джона еще в глаза не видел, Хирург Хольц. В больнице их команда именовалась Хольц‑два, имелись также Хольц‑один и Хольц‑три (Джона воображал их клонами своей Хольц‑два и верил, что по больнице разгуливают два двойника Джоны).

Вместе с ним практику проходили Лайза Лару, прыщавая, рыжая, не простиравшая своих амбиций дальше кабинета педиатра, и Патрик Нелгрейв, приземистый, волосатый, воинственный, проводивший в больнице свои выходные, потому что ему‑де скучно без работы. Лайза – нормальная, а вот Нелгрейв – убоище, откровенно занят тем, что подставляет однокашников, выставляет их идиотами перед начальством. Нелгрейв вычитывал в «Справочнике хирурга» – под‑под‑подготовительном пособии, которое таскают с собой все третьекурсники, – что‑нибудь экзотическое и во время обхода «случайно» принимался рассуждать вслух на эту тему. Так в чем различие между грыжей Бохдалека и грыжей Хессельбаха? Ах да, первая наблюдается в пояснично‑реберном треугольнике диафрагмы, чаще слева, а вторая проходит латеральнее нижней надчревной артерии, веееерно. Джона приучился тут же выпаливать ответ, когда врачи обращались непосредственно к нему, ведь стоило секунду промедлить, и тут же влезал Нелгрейв, бравируя своей терминологией. Конокрад, лицемер и врун, наносящий удар в спину, прыщ на ровном месте, делает себе карьеру, шагая по головам, – эту стратегию Джона считал до жалости инфантильной, пока не заметил, что так же ведут себя многие хирурги, хоть у них денег побольше, а волос поменьше. Засранец всегда остается засранцем.

Это хирургия, брат. Жри дерьмо и зови его паштетом.

Он приезжал к 5.25 – подготовиться к обходу, собрать инфу. Стоя у поста медсестер, Джона колотил по клавиатуре старого компьютера, копируя данные из основной таблицы и перенося их в таблицу своей группы. Простое с виду дело занимало полчаса, потому что компьютеры не были соединены в сеть, а дежурившие в ночь интерны неизменно вводили новые сведения в один комп и забывали об остальных. В результате в каждом компьютере списки пациентов и данные по ним слегка отличались. Третьекурсники носились по приемной, сбрасывали данные на диски, которые покупали, между прочим, за свои кровные.

Потом обход. Лозунг Иокогавы: К кишкам крепится зад. Только зад, не пациент, нефиг с ним рассусоливаться. Вводные и выводы: как ел, писал, какал. Кровь, газы, рвота. Сердце. Дыхание. Послеоперационные швы? Температура? Как только оклемается, срочно вон с койки. ВСК и ВЗД. Citissimo или НТД (напрасно тратите деньги). Койкооборот превыше всего. Кто не поспевает крутиться – девчонка, плакса, РЕП (руки ему поотрубать).

Всякий раз приходилось выслушивать симптомы и жалобы, которые разрастались за ночь, словно крокусы. Пока я тут оправляюсь от гистероктомии, дай‑ка вся покроюсь сыпью , словно бы рассуждали эти больные. А может, добавить конъюктивит? Пневмонию? Чего пожелаете? Пациенты молили и ныли и цеплялись руками в печеночных пятнах за обвисшую грудь. У них воняло изо рта, кожа обвисала, метастазы расползались по всему организму, чтобы рано или поздно его прикончить. Они страдали недержанием, но жаловались на больничную диету. Обижались, что никто не выслушивает их воспоминания. Капризные старики и старухи, сошедшие прямиком со страниц «Дома Бога».[9]Каждый раз Джона убеждался, как прав был его отец: все виды медицины – лишь разделы гериатрии.

Джона (или Лайза, или Нелгрейв, всегда чертов Нелгрейв) стояли возле койки, оживленно обсуждая работу сфинктера и ректальный свод, – Джоне свод представлялся в виде помещения, запертого огромным коричневым замком. Все документы в ректальном своде, агент 007. Произойдет самоуничтожение. Гваяк, пока не поздно .[10]

Но главная задача студента во время обхода – тащить «корзину», бирюзовый тазик (такие подставляют пациентам во время рвоты), заполненный бинтами, готовыми повязками, ножницами, шприцами, перчатками. Хирургические наклейки трех размеров: если ординатор потребует средний размер, а в тазике остались только малый и большой, Земля остановится со скрипом и будет ждать, пока ты сбегаешь в кладовку. Лубрикант – в неиссякаемых количествах. Особенно тут, в желудочно‑кишечном. Йокогава подставляет перчатку: «Мажь, Супермен!» Джона превращается в торговца хот‑догами, пальцами‑сосисками.

Считай, повезло, если схомячил батончик по пути в операционную. Чаще – не успел, проведешь не жрамши восемь, десять часов на ногах: колэктомия, удаление кишечного полипа, аппендикс за аппендиксом. Он надрезал, раскрывал, отсасывал, зашивал. По локти в шовном материале, учился сперва завязывать узел двумя руками, потом одной, а как‑то провел целую операцию в метафизических размышлениях о возможности завязать узел без рук.

На резекцию кишечника ему выдавали степлер – в фильмах восьмидесятых так выглядело «оружие будущего». Приготовьтесь , противным электронным голосом говорило оружие. Ассистент кивал, и Джона давил курок.

Есть!

Попал прямо в кишочки.

Он видел уже немало хирургов. Курт Бурбон собирал свои операции в два блока по восемнадцать часов, освобождая себе вторник, четверг, пятницу, субботу и воскресенье для внебрачных похождений. «Браток» Альберт Закариас, Доктор Хип‑Хоп, оперируя, во весь голос распевал «Настоящий ниггер не помрет». Эллиот Штайнбергер, долговязый, пузатый, лысеющий, но в нем все никак не умирал прежний Лотарио, и тоска по юности прорывалась бесконечными монологами о том, какие знойные у его дочери подружки. Тринадцатилетние, да. А что в этом дурного?

После обеда составлялся график операций на следующий день. Из уважения к приватности его нельзя было вывешивать на всеобщее обозрение. Кому надо – пусть он ординатор или сам хирург, – добро пожаловать на медсестринский пост за информацией. На самом же деле команда отряжала Джону снять с расписания ксерокопии, пустяковое задание, если б не приходилось расталкивать локтями таких же студентов‑невротиков, отправленных другими командами. Все рвали друг у друга из рук папку в синем переплете, искали расписание своего хирурга, совали нужный лист в ксерокс, который срабатывал лишь от правильного тычка бедром. Настырные студенты ксерили слишком много экземпляров и оставляли их в поддоне или же выбрасывали, не порвав, в мусорное ведро, – вот тебе и приватность, смысл‑то был составлять расписание в единственном экземпляре.

Перед вечерним обходом Джона пролистывал карты пациентов, отмечал данные за день, вносил результаты анализов. Анализы самому себе диктовать – все равно что учить число «пи»:

 

Ким Хун Ю натрий 135 калий 3,9 хлориды 101

Блэквелл Б. натрий 144 калий 4,2 хлориды 106

 

И так далее, по тридцать чисел на пациента.

Работа становилась увлекательной, когда цифры зашкаливали или же падали ниже плинтуса. Тут, по крайней мере, Джону охватывало изумление перед устройством человеческого тела. И он с благоговением думал: бедный чувак не дотянет до вечерней телепрограммы.

Он плавал в жаргоне, тонул в аббревиатурах. ABG, BIH, COPD, DDx, EGD, FAP, GERD, HCT, IBD, JVD, LLQ, NGT, ORIF, PICC, SBO, TURP, VAD, XRT, ZE. Знакомые слова приобретали новое значение. «Капуста» – не овощ из салата и щей, а К‑А‑байпас, шунтирование коронарной артерии. И «Пасть» – не чья‑то глотка, а Прицельная Абдоминальная Сонограмма Травмы. Словно в рэперском клипе отовсюду неслось: ПРНИ, СЕКАС, ЩЛКА, а главное – ХО!

Точно суеверные старухи, рак они шифровали двумя буквами – СА. В слове «сантиметр» первый слог произносили с гнусавинкой, будто в больницу завезли словечки от лягушатников. Головокружительная воронка Медикода, непостижная бездна, разделяющая больных и целителей, непосвященных и избранных. Словарь сложный, зато элитарный, и стоит его усвоить, как нормальный разговор становится бессмысленным. Неудивительно, что врачи женятся на врачах и медсестрах. Реальный мир нереален.

Здесь привыкаешь к немыслимому. Здесь человечество сводится к умирающему младенцу, к патриарху в окружении жадных наследников. Персонал, пациенты, их родственники – у каждого своя роль, реплики из мелодраматических сериалов. Джоне казалось, что стоит раз увидеть, как работают легкие, – и никакие изыски фантазии уже не увлекут. Не странно ли, что после этой драмы – реальной драмы – интерны торчат на досуге в холле и смотрят сериалы об интернах?

Гоняли его безжалостно. Имели во все дырки. Он прощал хирургам и заносчивость, и грубость: их подстерегают иски о халатности, показатели смертности норовят вырваться из‑под контроля, откуда ни возьмись явятся выскочки с более умелыми руками. И Джона мог оценить их чудотворство изблизи, как не могли оценить пациенты, которые, очухавшись от наркоза, чувствовали себя еще хуже, чем накануне. Он хотел стать частью этого мира – и не хотел. Он устал. Его выжигала изнутри вина. Он не понимал, выживет ли. И все это – один день на работе.

 

Среда, 1 сентября 2004

Отделение гастроэнтерологии, третья неделя практики

 

Последним в то утро осматривали семидесятипятилетнего венгра. Его жена крутилась возле койки, угрожающе трясла в сторону медиков высоким начесом. Мистер Щатмары ждал операции и занимал койку вот уже полтора дня – невиданная щедрость в наши дни строго контролируемой медицинской помощи. Ректальный пролапс и омерзительный нрав уже стяжали ему прозвище «Задница от чьей задницы отвалилась задница».

Они вошли к нему в палату с простой и ясной целью: подписать согласие на операцию. Вместо этого им пришлось выдержать сражение с миссис Щатмары, не соглашавшейся оставить мужа без завтрака.

– Я носить! – возмущалась она, размахивая пластиковым контейнером, где тесно лежали пирожки с лекваром.[11]

– Вы хорошая жена, – похвалил ее Иокогава, – но ему сейчас нельзя.

– Он не едал! – настаивала она, пытаясь выхватить контейнер, который Джона поспешно вынес в коридор и передал удивленному уборщику.

Вернувшись, Джона дослушал монолог Гиллерса, интерна: мол, хоть мистер Щатмары и голоден, придется ему нынче утром попоститься.

– Ему можно попить, если хочется, – продолжал Гиллерс, – но есть нельзя.

– Можно вода?

– Да, вода хорошо.

– Чай?

– Э… ну, было бы лучше, мэм, если бы…

– Сок?

Лайза, багровея, грызла свой кулак.

– Можно погрызть кусочки льда, – сказал Иокогава.

Миссис Щатмары осенило:

– Маленкый тоост?

– Нет, мэм, тост нельзя.

– Почему нет?

– Тост не жидкий.

– Hajna, Hajna, – сказал мистер Щатмары. – Maradj cs… ndben…

– Мой муж говори, он голодный.

– Давайте подпишем согласие на операцию, – предложил Иокогава.

И эта процедура заняла времени больше обычного. Миссис Щатмары переводила, редактировала, цензурировала, перебивала врачей вопросами. Почему его будут усыплять? Это опасно? Операция необходима? Где они учились? Женаты ли они? У нее часто голова болит, что ей принимать, пусть посоветуют.

Иокогава сказал:

– Мы пришьем прямую кишку к анусу.

– Иену?

– Анус.

– Что такое иена? – Она говорила с придыханием, «хиена», и Джоне представилось, как хирург пришивает к прямой кишке мистера Щатмары дикого пса.

– Угу, угу, – забормотал Иокогава, беспомощно оглядываясь.

– Я не знаю, что такое иена. – Она обернулась к мужу: – Иена?

Джона видел: он тут лучше всех справляется. Хамерман спрятал лицо в подмышку. Гиллерс того гляди сам себе вмажет в рожу. Лайза Лару раскашлялась и выбежала из палаты.

– Анус, – заговорил Нелгрейв, – это отверстие в нижнем конце алиментарного канала, открывающееся во время акта дефекации, а в остальное время закрытое. Ректальный пролапс, в отличие от пролапса слизистой, подразумевает…

Пронзительно заверещал слуховой аппарат миссис Щатмары, все так и подпрыгнули. Муж ухватил ее за плечо, указал на ее ухо. Она выключила аппарат и со слезливой яростью набросилась на супруга.

Иокогава, изнемогая, воззвал:

– Миссис Щатмары!

– Ему надо иену?

– Непременно.

Она передала эти сведения мужу, тот пробурчал что‑то в знак согласия, слабо пожал хирургу руку.

– Господи боже! – вздохнул Гиллерс.

Нелгрейв и это занес в протокол.

 

Вик сказал:

– Моя подружка велела мне позвонить.

Викрам Рах, уроженец Бруклина (Массачусетс), был лаконичен, сдержан, рационален – отменные качества для будущего травматолога. Он дважды выигрывал открытый чемпионат по теннису Новой Англии среди юниоров и в анатомичке впервые появился в спортивной куртке с эмблемой клуба и вышитым под ней прозвищем: «Бостонский брамин».

У нас тут трупешник на двоих – хладнокровно приподняв простыню.

За два года Джона привык к его покровительственной манере. На практических занятиях лучшего напарника нельзя и желать: надежный, эрудированный, всегда позволит товарищам заработать очки, даже если никто кроме него не готовился. Отличный противовес Лансу: рядом с Виком даже Джона чувствовал себя отвязным.

Его подружка работала консультантом по управлению и в будние дни разъезжала из города в город. Джона, переписывавший в тот момент индекс лимфоцитов у Понтебассо Сальваторе, не мог даже сообразить, где она сейчас находится.

– В Омахе.

– А что там, в Омахе?

– Ничего, – сказал Вик. – Потому‑то им и нужен консультант.

Они собирались кататься на лыжах. Дина отыскала хижину в Вермонте на первую неделю каникул по выгоднейшей цене. Вик хотел позвонить еще кое‑кому из товарищей – Оливии и Джереми, Гарольду с Анитой. Классно будет.

Джона поблагодарил и отказался:

– Я занят.

– Уезжаешь?

– Остаюсь с Ханной.

– Хмм. – Непривычному человеку этот звук показался бы равнодушным, но Джона знал, что ему выражено сочувствие. Вик, как всегда, тут же изящно сменил тему: – Цветы получил?

– Да, спасибо.

– На здоровье. И усвой урок. Как тебе хирургия?

Джона выдал пятиминутный обзор, постаравшись снабдить Вика подсказками – его черед в Святой Агги наступит весной.

– Всегда носи при себе карту. Если тебе что‑то поручат, скажешь: «Само собой, вот только карту заполню».

– Клево.

– Выработай деловую походку. Ну сам знаешь. Думаю, в вашем отделении то же самое.

– В общем, да.

Рассказать ему про Ив Жжонс? Джона еще никому не рассказывал. Прошло уже четыре дня, девушка не возвращалась, его подозрения вроде бы подтвердились: что было, то было, одним разом все исчерпывается. Но даже сейчас, когда он в нерешительности двигал челюстью, он ощутил тот жар, что воспламенила в нем Ив, – одну короткую искру, словно вспыхнула спичка и тут же сгорела, дав огонек поярче перед концом своей до ужаса краткой жизни.

Он сказал:

– Спасибо Дине, что вспомнила обо мне.

– Передам.

Десять минут спустя медсестра ткнула Джону в предплечье:

– Вас ищет какой‑то парень. – Кивком она указала в сторону лифта, где торчал плотного сложения мужчина в шортах с лиловой сумкой курьера.

Джона подошел ближе:

– Чем могу помочь?

– Джона Стэм? – Курьер пошарил в сумке, вытащил пачку бумаг и сунул их Джоне. – Получите! – сказал он, улыбнулся и отчалил.

– Что такое? – спросил Джона, однако парень уже скрылся из виду.

Джоне показалось, будто кто‑то подсунул ему обделанный подгузник, а он в растерянности продолжает держать его. «Получите». С таким присловьем обычно выдают чек, продукты, обслуживают тебя, да еще и с улыбкой. А на этот раз ему вручили что‑то совсем не то.

 

 

– Что ж, – сказал Чак Белзер, – ни одно доброе дело…

– Это – это – это неправильно!

– Хватит бродить по комнате, сынок, до инфаркта добегаешься.

– Они подали в суд на меня ?

– Постой. Не увлекайся. Пока что никто не подает на тебя в суд.

– А это что?

– На мой взгляд, обращаться в суд они могут сколько угодно, посмотрим, примут ли иск к рассмотрению. До тех пор это одна говорильня.

– Я не сделал ничего плохого.

– Разумеется, нет, но…

– Или сделал?

– Нет. Ничего плохого. Сядешь ты наконец? Сядь! Молодец. – Белзер нажал кнопку. – Мэнди, нашему клиенту нужно промочить горло. Отлично. Так. Теперь вспомним хорошую сторону. Прежде всего, ты жив и здоров, это уже плюс. И у властей нет к тебе претензий. Говорил сегодня. Копы обращались в больницу, все аттестуют тебя наилучшим образом. Окружной прокурор никогда ни в чем не дает гарантий, но я бы поставил двести против одного на то, что они дело возбуждать не станут.

Потрясающее облегчение. Сам не ожидал. Вроде бы за прочими тревогами забыл о страхе попасть в тюрьму.

– Спасибо вам.

– Рад был. Теперь о семействе Инигес. Брат, как его там – могу я взглянуть – спасибо. – Белзер нацепил очки для чтения. – Симон Инигес. Симооон. Тут ударение над «о». Я думал, это девчачье имя?

Дверь офиса отворилась, вошла гибкая блондинка и внесла на подносе минеральную воду, поставила ее на деревянный раскладной столик. Улыбнулась Джоне и выскользнула за дверь. Белзер взялся за бутылку.

– Больше никому не позволю совать мне бумаги.

Белзер хихикнул:

– Быстро учишься. О’кей. Этот Саймон – буду звать его «Саймон», «Симона» с ударением не осилить, – попробуем представить, что творится у него в голове. Он горюет. И тут ему звонит этот малый, говорит, что у Саймона есть права, можно стребовать денег, можно отомстить. Этот стряпчий, Роберто Медина, знаю я его. Да и ты тоже: он расклеивает объявления во всех автобусных маршрутах Бронкса. Злобный, напористый. Еще и рекламу ведет на ночном канале. Орет во всю глотку. Но проворный, на ходу подметки режет. Всего две недели прошло?

– И того нет.

– Проворно. Похоже, и впрямь надеется поживиться за твой счет. Первым делом я с ним поговорю. Скажу то, что узнал от прокурора: полицейские передали ему слова Ив Джонс. – Он снова нажал кнопку, вызывая секретаршу: – Позвони этому поцу Медине. Ме‑ди‑на, Роберто. Передай ему, что я представляю мистера Стэма и хочу как можно скорее встретиться с ним. Например, на следующей неделе. Спасибо.

«Следующая неделя» вовсе не показалась Джоне «как можно скорее», но он промолчал.

– На мой взгляд, они просто мудями трясут, – продолжал Белзер. – Нормальный суд тут же выкинет этот иск в помойку. Чтобы получить деньги за причинение смерти, они должны, во‑первых, доказать наличие правонарушения, а во‑вторых – что они в результате понесли убытки. Разберем факты. Парень безработный, душевнобольной, вооруженный ножом. Покушался на убийство. Об этом в газете написано. Ни один судья, ни один присяжный в мире не станет наказывать Супермена. – Белзер открыл и свою бутылку. – Нет, они, конечно, могут попытаться выжать из тебя монету. Считают тебя легкой добычей, отчего бы и не попробовать? Они рассчитывают, что ты захочешь уладить все по‑быстрому. Если показать им, что их дело безнадежно и что мы подадим свой иск, да такой, что у них яйца отвалятся, обещаю тебе: они тут же заползут в свою нору.

– Так что мне делать?

– Ничего.

– Хочется уже видеть результат, – признался Джона.

– Будет результат, о’кей? Я же тебе говорю. Я разберусь. Прежде всего мы подадим ходатайство об отклонении иска.

– А если это не поможет?

– Поможет. Дело высосано из пальца, сынок.

– А если все‑таки найдут зацепку?

Белзер вздохнул:

– Какую?

– Не знаю. Любую.

– Ты видел, как женщина ползла.

Джона кивнул.

– Она была ранена.

– Да.

– Он попытался ударить ножом и тебя.

– Да, то есть…

– Ладно, оставим это. Сформулируем так: ты почувствовал угрозу своей жизни.

– Да…

– Еще бы не почувствовал, – напирал Белзер. – Всякий на твоем месте почувствовал бы, и знаешь почему? Потому что вполне естественно и разумно чувствовать угрозу, когда посреди ночи натыкаешься на вопящую женщину и мужчину, который разговаривает сам с собой и размахивает ножом. Мы с тобой это уже обсуждали. По определению ты не совершил ничего противозаконного. Противоправными твои действия были бы, если бы он плюнул тебе на ноги, а ты бы раздавил его бетономешалкой. Ты принял необходимые меры, чтобы спасти свою жизнь и жизнь этой женщины.

– Понимаю.

– Тогда из‑за чего ты переживаешь?

– Не нравится, что они подали на меня в суд.

– Кому ж понравится? – хмыкнул Белзер. – Но такова жизнь.

– Не моя.

– Добро пожаловать во взрослый мир. Станешь врачом, будут с тобой судиться за каждый чих. Сейчас у тебя краткий курс бойца. Ни о чем не волнуйся. Чего у тебя вид встревоженный?

– Потому что я тревожусь.

– Не стоит. Мы прибьем их к полу и сверху покроем лаком. Усек?

– Да.

Усечь он усек, но все это ему не нравилось. Ему и без того было скверно, а теперь еще придется воевать с осиротевшим семейством Рэймонда Инигеса. Но так, видимо, устроен мир: тебя толкают, ты отбрыкиваешься. В тебя стреляют, ты хватаешься за базуку. Американский закон не слишком‑то поощрял подставлять другую щеку.

– Отлично, – подытожил Белзер. – А в целом как? С учебой?

– Все в порядке. – Сегодня пришлось отпроситься, чтобы прийти к адвокату. Завтра отрабатывать вдвойне. – Напряг, конечно.

– Веселей! Жизнь прекрасна. – Белзер встал. – Родителям привет передавай.

 

Нервы разгулялись, домой не пойдешь. Джона вышел на Юнион‑сквер, протиснулся через неплотную толпу активистов, озабоченных надвигающимися выборами. Тут же и другие демонстрации, люди борются против всего – от местной администрации до глобализма, от качества мяса до больших автомобилей, каждая группа занимала свои пять квадратных метров. Двое разносчиков с дредами бродили среди демонстрантов, предлагая ароматные масла и браслеты из конопли, пахнувшей пачулями. Скейтбордисты, тощие брейкдансеры в одинаковых оранжевых футболках с надписью BOMB SQUAD. Джона праздно пересчитывал входивших и выходивших из «Старбакса». Потом двинулся по Бродвею на юг, нырнул в «Стрэнд».

Давненько он не был здесь, а ведь любил погружаться в утробу с дрожащими стеллажами. Летом на первом курсе, когда занимался исследовательской работой в Центре Рокфеллера, он заходил сюда после работы, прятался в глубине магазина, выбирал книгу наугад и читал, пока не наскучит. Один раз прочел «Мост Святого Людовика» за три часа, не отрываясь. Потом устыдился и купил эту книгу.

Книги – обычные, немедицинские – напоминали о доме. Гостиная у родителей от пола до потолка заставлена шкафами с подкисленными бумажными изданиями New Directions, антологиями русской драмы, биографиями президентов, давно не переиздававшимися гуманистическими и антицерковными трактатами. Его мать отлично разбиралась в поэзии, одно время сама подумывала стать писателем (на вопрос, почему же не стала, отвечала: сдалась).

Все это его родители успели прочесть и не раз перечитать. Но не убирали книги, поощряя любознательность в детях, – их собственная интеллектуальная жизнь, как видел Джона, свелась к ходатайствам в пользу общественного телевидения и эпидемическому росту журнальных подписок. Они получали «Атлантик», «Нью‑Йоркер». «Смитсониан» и «Экономист». Они листали «Кукс», «Харперз», «Гранта» и «Американ арт ревью». Выписывали «Нейшнл джиографик», «Сайнтифик американ» и «Нью Репаблик». Сверх того мать почти виновато тешила себя «Аз Уикли», а у отца в последнее время появились хобби и вместе с ними – «Астрономер» и квартальные выпуски по чешуекрылым. Журналы накапливались кучами на лакированном столике для чаепития. Иногда Джоне казалось, что сюда стекаются сокровища из приемных всех врачей страны.

За последние два года Джона, к собственному огорчению, стал бояться и ненавидеть книги. Ничего, когда‑нибудь он вылезет из окопов, и чтение вновь превратится в радость. Если он не ослепнет к тому времени.

– Джона Стэм. Вызвать врача?

Он оторвался от ряда потрепанных военных мемуаров.

Ив слегка притронулась к его спине:

– Блуждаете во сне?

– Я вас не заметил, – признался он. – Что вы тут делаете?

– Больше всего после переезда я скучаю по этому магазину. Иногда заглядываю в него после работы. Вы как себя чувствуете?

– Ниче… – пробормотал он, – ниче.

– Вид у вас замученный.

– Я… – Он помотал головой, разгоняя туман, улыбнулся: – Мне уже лучше.

– Правда?

– Намного.

– Хорошо. – Она пожала ему руку и обернулась к книгам: – За ними – тайный проход? – Она потыкала в корешки. – Которую нажать, чтобы попасть в пещеру Бэтмена?

Они вышли из книжного и двинулись на восток, словно обо всем договорились заранее.

Квартира была пуста. Ланс бросил на столе остатки своего обеда – пиццу, застывшую, словно в музее восковых фигур, с надписью: «Угощайся». Джона порылся в холодильнике и ничего не нашел. Можно сходить в кафе «Яффа». Или «Джиджи». Или…

– Одеяло найдется? – спросила она.

По пожарной лестнице они выбрались на крышу и расстелили поверх толя фланелевый плед Ланса. Небо переполнено звездами, пищащими в жалкой попытке обратить на себя внимание – разгляди‑ка их сквозь загрязненный воздух.

– Я все думала о тебе, – сказала она.

– И я тоже.

– Не знаю, как это объяснить, – сказала она.

– И я тоже.

– Не будем и пытаться.

Он кивнул.

Она сказала:

– Иди ко мне.

Плед пах пивом «Голубая лента» и отборной травкой. Джона чувствовал присутствие зрителей в соседних домах, когда Ив, прижав коленями его руки, расстегивала ему рубашку, раздвигала ширинку.

Он опускал и поднимал веки, четырехсекундный интервал, и каждый раз видел ее обновленной. Сперва – слепая, погруженная в себя в поисках ритма. Потом – словно в трансе, изгибается, приникая к его обнаженному телу. В экстазе лицо выцветает, восковеет, застывает в форме сердца, сбоку она кажется горбатой, впившийся осколок оргазма. Он потянулся к ее груди, но она, схватив его руки, сунула их себе под рубашку, ударила ими себя – вроде бы ей это нравилось; Джона послушно повторил. Сальса, снизу – гудки автомобилей. Мелкие камушки набились в волосы. Восемь миллионов пар глаз следят за совокуплением. Переливается огнями Эмпайр‑Стейт‑билдинг, в небе тянутся белые полосы за самолетами, ее палец у него во рту.

 

Она спросила:

– Ты это видишь?

– Что?

– Сколько, по‑твоему, людей живет в этом доме?

– Этажей вроде семь? По пять квартир на этаже. От двух до четырех человек в квартире. Примерно сотня всего.

– Хорошее круглое число, – одобрила она. – Удобно вычислять проценты.

Он кивнул.

Она сказала:

– Из ста человек в этом здании – сколько сейчас в туалете?

Он рассмеялся, погладил ее живот.

– Охота об этом думать.

– Задумайся на минутку. У скольких сейчас секс? Как минимум у восьми.

– Ты об этом думаешь, когда бродишь по улицам?

Она кивнула, уткнувшись ему в грудь.

– Должно быть, мир для тебя просто сюр, – заметил он.

– Куда бы я ни пошла, – заговорила она, – я пытаюсь себе представить, что сейчас делают люди, сколько человек этим заняты. Из ста человек не менее восьми занимаются сексом и еще восемь мастурбируют. Несколько человек едят, столько же смотрят телевизор. Эти два множества отчасти перекрываются. Можно нарисовать диаграмму Венна. Одни читают, другие гладят, третьи принимают душ, кто‑то в эту минуту снимает контактные линзы. Кто‑то глотает аспирин или курит. Кто‑то умирает, кто‑то подумывает о разводе. Один человек собирается покончить с собой. Возможно, прямо сейчас, когда я об этом говорю, он уже принялся за дело, пилит бритвой запястье. Если бы гигантская рука снесла внешние стены, открыв перед нами все щели, куда люди заползают обделать свои грязные делишки, мы с тобой могли бы наблюдать за ними словно за экспонатами в музее человеческих слабостей.

Вот что мне представляется, когда я гляжу на этот дом.

Молчание. Джону передернуло.

– Тут жарко, – сказала она. – Или ты замерз?

– Нет, – ответил он.

– Я всегда мерзну. – Она натянула свой шерстяной свитер. – Плохое кровообращение.

– Я должен был бы посоветовать тебе обратиться к врачу, – сказал он, – но мы такое не лечим. Обратись к иглоукалывателю.

 

Позже, намного позже, когда они спустились по пожарной лестнице и вернулись в квартиру, из третьей комнаты, служившей Лансу студией, донесся какой‑то звук: семисекундная песня под душем, повторявшаяся снова и снова. Джона подмигнул Ив, та захихикала:

– Не будем мешать маэстро.

– Я провожу тебя до метро.

У остановки он сказал:

– На этот раз не забуду: твой телефон.

– Не поверишь, я последний житель Запада, обходящийся без мобильника.

– Потрясающе.

– Экономия, Джона Стэм. Экономия.

Вместо телефона она дала ему адрес электронной почты:

– Честно, это самый надежный вид связи. Как только освобожусь от работы, сразу тебе позвоню.

Он продиктовал ей номер мобильного, пейджера, домашнего телефона, адрес электронной почты.

– И ты знаешь, где я живу.

Она поцеловала его в подбородок:

– Я знаю, где ты живешь.

 

Все тот же музыкальный отрывок еще звучал, когда Джона вернулся в квартиру. Он решил дать Лансу пять минут, а потом сказать, чтоб выключал: пора спать. Но жесткие меры принимать не потребовалось, оглушительный грохот и наступившая затем тишина решили проблему за Джона.

Вздохнув, Джона, как преданный друг, поплелся в студию.

Ланс держал в студии первоклассное аудиовизуальное оборудование. Сейчас оно валялось грудой на полу, словно после катастрофы. Ланс, в полной боевой форме, с «Галуаз» во рту, открыл дверь и поскреб подбородок:

– Поможешь найти линзу?

Джона оглядел его в изумлении:

– Я думал, ты пацифист.

– Мы с Руби в лазерную войнушку рубимся, – пояснил Ланс. – Хочешь?

Джона вежливо отказался и убрел в гостиную.

– Мне нужно отдохнуть, – сказал ему вслед Ланс. – Надрываюсь тут. Классная штука – Интернет. С каждой минутой все больше подписчиков на сайте.

– У тебя подписчики?

– Уже шестнадцать. По большей части друзья из реала, а еще мама, но есть парочка из Канады и один из Куала‑Лумпура.

– Поди‑ка.

– Доллар девяносто девять с каждого, – продолжал Ланс. – Тридцать баксов в месяц за то, что люди смотрят, как я какаю.

– Только не говори, что ты в туалете камеру присобачил.

– Это часть месседжа. Откровенность. Вот что привлекает зрителей.

– Должно быть, так.

– Я частично прикрываю изображение. Мое орудие не видно. Так и надо: нельзя показывать все, иначе не клюнут. Щепотка тайны действует покруче девятисот тройских унций секса. Посмотри для примера на мою мачеху. (Очередная супруга Эдуарда Депо, силиконовая риелторша вдвое его моложе, познакомилась с ним, когда он подыскивал пентхауз после разрыва с первой миссис Депо.) Она знает, что почем, – продолжал Ланс. – Умеет ухватить мужика за член. Пока не убедилась, что все заполучит, ни на что не пошла.

У Джоны эта теория вызывала кое‑какие сомнения, однако он кивнул.

– И кстати, у мамы тоже появился новый дружок.

– В самом деле?

– Граф.

Джона чуть не рассмеялся:

– В мантии?

– Ей‑богу, чувак.

– Четыре, четыре мужа, ха‑ха‑ха![12]

– Вроде бы не такой придурок, как предыдущий. Приглашает нас посмотреть его замок. Поедем на День благодарения. Как думаешь, там и ров есть?

– А где замок‑то?

– Кажется, в Венеции.

В Венеции все замки окружены каналами, напомнил Джона.

Ланс просиял:

– До чего ж ты образован, мой друг! За то я тебя и ценю. – Он уселся на пол и разложил вокруг все ингредиенты для косячка. – А что припозднился?

– Встретил друга.

– Кого?

– Ив Жжонс.

Ланс кивнул, словно это имя ничего ему не говорило.

– Ты должен ее знать, – сказал Джона. – Ты сам впустил ее в нашу квартиру несколько дней тому назад – помнишь?

– Я?

– Так она мне сказала.

Ланс отложил закрутку, наморщился.

– Какой это был день?

– Суббота. Она сказала, ты разрешил ей подождать меня.

– Наверное, так и есть.

– Ты был под кайфом?

– Под кайфом? Был ли я под кайфом? В субботу? Был ли я – хооо! Да. Да! Думаю, был.

– И сильно под кайфом?

– Вдрабадан.

– Даже не помнишь, видел ли ты ее, – подытожил Джона.

– Со мной такое не в первый раз.

– На семейных встречах не мешает?

– Мы не проводим семейные встречи, чувак. Мои родители друг с другом не разговаривают. – Ланс лизнул бумажку и свернул косяк. – Значит, она решила тебя поблагодарить, очень мило. И как? Оттрахала тебя?

– Что?!

– Орать‑то к чему?

– Почему ты так говоришь?

– Потому что надо было бы. – Он присмотрелся к Джоне, вскочил, рассыпав марихуану по ковру. – Что, в самом деле? Она это сделала? Сделала?

В этот момент Джона познал паранойю, клиническую, со справкой: заговор мерещится повсюду. Ланс подглядывал за ними, уверился он, нацелил свою спутниково‑шпионскую, нарушающую частную жизнь технику, что прежде использовалась только в армии и запрещена в сорока семи штатах и в Пуэрто‑Рико.

Тут он одернул себя: это же Ланс.

И словно подтверждая – да, это я, – Ланс протянул:

– Чууууувак… – И вытаращил глаза так, что оставалось лишь рассмеяться над собственными подозрениями.

Джона рассмеялся и снова начал дышать, собрал учебники и потащил их к себе в комнату. Закрывая дверь, он услышал:

– Ах ты, зверюга похотливая, я тебе еще один кубок закажу!

 

 

На следующей неделе они с Ив виделись ежедневно.

Через рабочий день Джона брел вслепую, то и дело компульсивно сверяясь с часами, пока его не отпускали на волю. Потом толкучка в метро, бегом по 14‑й, за угол – и вот она стоит на крыльце или под обкорнанным вязом. По ступенькам, тискаясь на ходу, пять пролетов за девяносто секунд, ни прелюдии, ни игры в соблазнение. Ни разу не удалось полностью ее раздеть, она всегда оставляла топ, и это придавало совокуплению перчинку недозволенности, словно они по‑быстрому в туалете на борту самолета.

Пока Ланса не было, они освоили квартиру: кухню, диван, коридор, ванную, ванну, туалет, кладовку, студию – каждый уголок раскрывал свой потенциал. Их акты были архитектурны, изыски биомеханической грации, изгибы и арки, рушившиеся, когда, вдохнув чужое дыхание, они порывались к чужому согнутому колену, к чужой запрокинутой шее, еще и еще жадные прикосновения рук. Нет предела формам, которые способны принять два тела с юными сочленениями и вольным воображением.

Они ставили рекорды и стремились их побить: сколько раз в час, как далеко удастся оттянуть ногу, как сильно, прежде чем станет больно, и как сильно, когда уже больно. В час ночи она целовала его и исчезала, оставляя ему три с половиной часа на сон.

Порой он сожалел, что не может отказать ей, – сожалел утром понедельника, лунатически продираясь сквозь отчет под удивленным взглядом Иокогавы и злорадным – Нелгрейва; сожалел ночью вторника, после того как она пять раз за вечер довела его до завершения, а потом он едва полз в туалет.

Но как отказать? Она была тем, в чем он нуждался, – передышкой. Отдыхом от постылой обязанности быть все время хорошим. Быть все время умным. Быть на глазах. Быть под судом. За недолгое время с момента их встречи лето успело закончиться – бац! захлопнулась мышеловка, – и он чувствовал, как убывают дни. Уже три недели он уходил на работу в темноте и в темноте возвращался; утомительно жить в мире без солнечного света.

В этом водовороте часы, проведенные с Ив, оставались его связью с реальностью, напоминанием о том, что не весь мир охвачен безумием операционной, – об этом нетрудно забыть, проведя смену под прицелом начальства.

Секс был отличным противоядием, но еще более он ценил в Ив собеседницу. Выслушивательницу. Будто один конец кабеля подключался к его мозгу, другой к ее, и пошло качать: прямая загрузка. Ни в одной компании Джона не бывал говоруном, а тут вдруг слова хлынули неудержимо, и чем больше он говорил, тем больше нарастала потребность: снежный ком исповедей. Словно юнец, он весь день копил наблюдения, мысли, остроты, чтобы вечером разделить их с ней, когда они будут лежать рядом, опустошенные, в кружеве смятых простыней.

Он признался Ив в том, что пока не выбрал свою область медицины. Сперва думал, что будет лечить рак, но, когда Ханна заболела, его, само собой, потянуло в психиатрию. Это был Долг, Длань Божья, спустившая с небес, чтобы подтолкнуть Джону в верном направлении (правда, в Бога он не верил, тут же оговаривался он, и она сказала, что не верит, вот и еще объединяющее их звено). Разве не смешно? Как определиться с выбором профессии на всю жизнь за считанные недели бессистемной практики? Право, жаловался он ей, в медицине очень странные представления о том, как студенты должны принимать жизненно важные решения.

Ив не судила его, не навязывала свое мнение, не говорила, что он страдает ерундой. Она слушала и говорила: Ты слишком строг к себе. И он отвечал: Пожалуй. И она говорила: Точно‑точно. И он говорил: О’кей.

Он признавался в том, что порой злится на Ханну так, что ему самому становится не по себе. Ему иногда хотелось ударить ее, показать, что он не шутит, и пусть не дурачится. Отработать по‑быстрому программу на день. Чем ласковее он старался себя вести, тем труднее было сдерживаться, а чем сильнее злился, тем более возрастала его вина. Заколдованный круг. Понятно , говорила она. Сколько можно повторяться, пока не выдохнешься? Джона Стэм, ты же не ангел. Тебя не посылали сюда с Миссией. Он отвечал: Нет, я не ангел. Она говорила: Знаю, знаю.

Он не задавался вопросом, Ив так на него действует или же он готов был говорить с любым человеком, только бы слушали. Достаточно того, что ему стало получше. И хотя бы на время Джона решил не терзать себя самоанализом.

Ив стала белым шумом, заглушившим наиболее тревожные частоты в его голове. Например, в эти дни впервые у него на глазах умер пациент – это случилось в пятницу, – и в выходные Джону преследовали кошмары, труп поднимался с операционного стола – линии на мониторах скачут, все датчики сошли с ума – и рушился вновь, и снова поднимался, вверх‑вниз, и каждый раз у него было то лицо Рэймонда Инигеса, то лицо самого Джоны. Бедный Джона Стэм. Так она говорила: Мой бедный, бедный Джона Стэм. Она знала, когда говорить, когда помолчать. Он помнил, что в жизни – в реальной жизни – она занималась психотерапией, правда, не танцами, тут Кристофер Йип снова напутал, а психодрамой, что бы это ни значило. Не желая показаться невежественным или, наоборот, снисходительным, Джона предпочитал не спрашивать, чем это она целый день занимается. По крайней мере, она понимала, как его подбодрить.

Неделя искренности. Ему не восемнадцать, он давно уже не принимает искренность как нечто само собой разумеющееся, он знает, как она редко встречается, и умеет ее ценить.

– Со следующей недели у меня другая практика.

Пятница, 10 сентября. Они снова на крыше, прижались спинами к покрытой толем пирамиде, вздымающейся у восточной оконечности здания. Джона уронил голову на колени Ив, тихонько барабанит пальцами по обнаженному животу.

– Круто, – сказала она.

Он усмехнулся. В ее речи проскальзывали жаргонные словечки – не кокетство, давно уже решил он, вполне естественные.

– Нужно посмотреть расписание. Куда впишемся.

– Джона Стэм, уж как‑нибудь ты сумеешь меня вписать.

– Не знаю, долго ли еще я продержусь на трех часах сна в сутки.

– День за днем, – усмехнулась она.

Он кивнул.

– Кстати, насчет завтра. У меня прекрасная идея. – На слове «идея» она приоткрыла рот, показала язык и зубы. – Что скажешь, если мы… о‑о! Похоже, ты не слишком заинтересован?

Он сказал:

– Мне пора проведать Ханну.

Молчание.

– Извини, – сказал он.

– Все в порядке. Абсолютно.

– Я бы куда охотнее провел день с тобой. Поверь. – Она молчала, и он поспешил добавить: – Честное слово.

– Нормально.

– Послушай…

– Джона Стэм, последнее ваше заявление я не считаю искренним.

– Правда, я бы хотел…

Она поглядела на него сверху вниз:

– Так сделай это.

– Ив…

– Тебя же не посадят в тюрьму , если ты не явишься туда.

– Это понятно.

– Ты свободный человек.

– Знаю.

– Со свободной волей.

– Я знаю, Ив.

– Хорошо. Раз ты знаешь, ты свободен сам принимать решения.

И она села, прислонясь к толю, закинув голову и глядя на звезды.

Снова молчание – более затяжное.

Он сказал:

– Я не могу их бросить.

Она слабо кивнула.

– Я обещал Джорджу.

– Конечно, – сказала она. – Долг зовет.

– Оставь это.

– Я не шучу, Джона Стэм. Многое меня в тебе восхищает – в том числе и то, как ты исполняешь приказы.

– Я не исполняю…

– Даже если ты сам их себе отдаешь, – закончила она свою мысль.

– Ив. – Он с трудом сел, потом приподнялся, упираясь в крышу коленями, заглянул ей в лицо. – Перестань.

– Что перестать?

– Я пообещал им, что приеду.

– Значит, пообещал. Определись, Джона Стэм: либо ты пообещал, тогда нечего придумывать отмазки для меня, или не совсем пообещал, тогда нечего придумывать отмазки для самого себя. В любом случае хватит блеять, противно!

Он смотрел на нее, добиваясь, чтобы Ив встретилась с ним взглядом. Не дождался, поднялся, закружил вокруг нее.

– По‑любому завтра одиннадцатое сентября.

– Я в курсе.

– Что ты предлагаешь? Одиннадцатого сентября праздник устраивать неуместно.

– Я не собираюсь вечеринку устраивать.

– Мне было бы не по себе.

– Джона Стэм, ты пытаешься меня уверить, что до конца жизни будешь соблюдать в этот день траур?

– Да, – сказал он и огорчился, когда услышал, как агрессивно это прозвучало.

– Даже Славное Поколение забыло о Перл‑Харборе. Ты же не воображаешь, что они до сих пор одеваются в этот день в черное? Мера, Джона Стэм, во всем хороша мера.

– Господи, я всего лишь спросил, что ты планировала.

Вот теперь Ив заглянула ему в глаза:

– Так тебя это все‑таки интересует?

– Конечно, интересует…

– Отлично.

– Нет! Погоди! Я все равно не смогу. Мне просто интересно, чем ты хотела заняться, но я не смогу.

– Тогда с какой стати я буду тебе рассказывать?

– Это секрет?

– Да. Да, Джона Стэм, это секрет.

– Почему?

– Потому что я делюсь с тобой своими планами, исходя из предположения, что ты в достаточной мере предан мне, а если ты…

– Ив!

– Если ты не можешь отказаться от встречи – от встречи, которая, как мы с тобой оба знаем, не принесет тебе ничего хорошего, разве что укрепит и без того преувеличенное чувство порядочности, – то я подожду делиться с тобой до тех пор, пока ты не будешь готов.

– Один‑единственный день. Это же ничего не меняет.

– Вот именно, – сказала она.

 

Весь день она вновь и вновь спрашивала его: «Весело, правда?» – будто опасалась, как бы он не передумал и не уехал в Грейт‑Нек. Джона успокаивал ее, обнимал, так что в глазах всех окружающих они, без сомнения, были парочкой.

На самом деле Джона волновался больше, чем его спутница, однако в хирургии научился скрывать тревогу. Ведь он дезертировал, не хватило мужества даже предупредить Джорджа звонком. Угощаясь вместе с Ив неторопливым завтраком в «Мадспоте», он то и дело нащупывал во внутреннем кармане мобильный, поглаживал его, словно уговаривая: «Только не звони».

К полудню он немного успокоился. Наверное, Джордж умнее, чем кажется, и давно уже понял, что Джона не будет навещать их из недели в неделю и до конца жизни. Понял, что молодому человеку пора строить нормальные отношения с нормальными женщинами. Они с Ханной собирались пожениться, но ведь не поженились же! Раньше он не прибегал к этой отговорке – она смахивала на поражение, к тому же придавала смысл настояниям его матери, – но в какой‑то момент разум должен взять верх над самолюбием. Да и какое самолюбие в вечном воздержании? Он же не монах.

Не говоря уж о том, что, играя в эту игру, он развивает в Ханне болезненную зависимость. Он все время под рукой, баюкает ее, снабжает воспоминаниями, обслуживает – как же ей сделаться хоть немного самодостаточной? Это не кино, любовью ей здоровье не вернешь. Она больна, ей становится хуже, а лучше уже никогда не будет. Краткие ремиссии возможны, однако следом еще более глубокий провал, и, вечно торча у нее под рукой, – волосы зачесывая, чтобы казаться прежним , – он дает ей не любовь, но видимость любви, мыльный пузырь иллюзорных романтических поз, и этот пузырь лопнет, как только – и если – Ханна сумеет его проткнуть. Себя он обмануть не мог и вряд ли был настолько хорошим актером, чтобы обмануть Ханну, – в самом деле ему это удавалось? Подлинная отвага, сказал он себе, расплачиваясь по счету, в умении сказать «нет».

И не материнским настояниям он уступил, а повзрослел и решил для себя. Пока мать изо всех сил толкала его на новые свидания, Джона отчаянно сопротивлялся. Типичный младшенький, упертый, хотя и вежливый, по форме не столь агрессивный, как сестра, но только он и смел противиться родительскому натиску. На долю матери не выпадал тот опыт, который достался ему смолоду, и эту рано обретенную мудрость он предъявлял как обоснование своего права и долга не бросать Ханну.

И лишь в тот момент, когда Ив сажала его в вагон маршрута С, чтобы ехать на край города, забрезжила подлинная причина: он боялся. Ханна была ему нужна – едва ли не сильнее, чем он был нужен ей. Он цеплялся за Ханну, не представляя без нее своего будущего: он умел жить лишь ради кого‑то.

А теперь у него есть альтернатива.

Альтернатива с губами и бедрами, с грудями и улыбкой – точно солнечный зайчик на воде.

Альтернатива обнимала его за талию, пошучивая насчет миллиардов микробов на один квадратный сантиметр поручней в вагоне метро.

Альтернатива поцеловала его в кадык и вывела на поверхность в районе 168‑й стрит.

Альтернатива рассказывала все, что знала об этом районе. Видишь тот ряд домов? Их специально строили под старину. На самом деле возвели их недавно, анклав белых яппи в Восточном Гарлеме. То же самое происходит в Вест‑Сайде и местами на Вашингтон‑хейтс. И в Бруклине происходило, еще у меня на глазах. Ты можешь сказать, что я сама – один из факторов, и будешь прав. Откуда я все это знаю? Это наш город, Джона Стэм. Разве тебе не интересно, как живет город? Музей человеческих слабостей в полный рост. Становись в очередь, дивись, бросай монету в фонтан.

Неподалеку от станции метро они вышли к необычного вида площади, окаймленной деревьями, – издали Джона принял ее за небольшой парк, но затем проступили очертания высокого белого здания в колониальном стиле. Дом стоял под углом к кованой решетке, отгораживавшей несколько акров нестриженой травы. У Джоны отвисла челюсть.

– Что это?

– Особняк Моррис‑Джумел, – пояснила она. – Старейшая усадьба на Манхэттене.

Кирпичная дорожка к входу была в плохом состоянии, кое‑где разбита, занесена листвой. Перед крыльцом орудовал граблями толстяк с хвостиком на затылке и козлиной бородкой, казенная рубашка департамента парков и памятников побурела от пота. На Ив и Джону он уставился так, словно они прилетели на гигантском летающем тостере.

– Добрый день, – сказала Ив. – Можно?

Он провел их внутрь и выдал билеты. Первые посетители чуть ли не за месяц, сказал он.

– История никому не интересна.

– Джоне интересна, – сказала Ив. – Он прямо‑таки живет в прошлом.

Они принялись читать афишки на стенах. Дом построен в 1765 году, стиль неоклассический. Первоначально усадьба простиралась от Ист‑Ривер до Гудзона, через весь остров, расположение на вершине холма сулило в жаркие летние месяцы прохладу владельцу особняка, английскому полковнику Моррису. После Революции Моррис вернулся в Старый Свет, а в доме ненадолго поселился генерал Вашингтон (впрочем, сказала Ив, это же про все старые дома твердят: тут переночевал Джордж Вашингтон ), а затем усадьба превратилась в трактир. В 1801 году Стивен Джумел, богатый француз, владелец плантаций на Карибских островах, приобрел этот дом, а после его смерти в 1832 году усадьба перешла к вдове, американке по имени Элайза, с темным прошлым – в юности она была проституткой – и замечательным даром выбирать известных, пусть и не всегда благодушных мужей. Вторым ее супругом стал престарелый вице‑президент, прославившийся больше всего своими дуэлями, – Аарон Берр. Этот брак продолжался меньше года, на смертном одре Берр ухитрился оформить развод.

– Неугомонный человек, – заметила Ив.

После того как дом еще раз сменил владельца, власти Нью‑Йорка сочли нужным положить конец его бурной истории, превратив исторический особняк в музей. Какому‑то чиновнику хватило здравого смысла сохранить обстановку в неприкосновенности, и посетители могли оценить вкус и старания Элайзы Джумел: антикварные изделия из стекла, мебель – подлинный французский ампир, высокие напольные часы, небольшая, роскошно украшенная кровать.

– «Возможно, принадлежала Наполеону», – прочла вслух Ив.

– Да полно!

– Так написано. Музейные надписи никогда не лгут, Джона Стэм. Надежны, как Священное Писание. Джумели одно время жили во Франции, общались с императорской семьей.

– И он подарил им свою кровать?

– Etrange, mais vrai ,[13]Джона Стэм. И знаешь, что из этого следует? Это, вероятно, самая древняя кровать на Манхэттене. Она такое повидала, что нам с тобой и не пригрезится.

Джона развернулся на пятках, паркет заскрипел:

– Как думаешь, сколько этот дом стоит?

– Уйму.

Он потрогал лепное украшение возле двери. Они осматривали второй этаж. В доме больше никого, и Джоне представилось на миг, каково это – иметь столько денег, полностью располагать своим временем. Чем бы он занялся? Наверное, все равно стал бы врачом. Или великим изобретателем, как Бенджамин Франклин. Он с завистью представлял себе эпоху, когда благодаря удачному опыту или озарению один человек мог далеко продвинуть все науки, – не то что ныне, в эпоху специализации, когда изобретательность требуется главным образом для написания заявок на гранты.

Он обернулся к Ив, собираясь поделиться с ней этими соображениями, но тут же позабыл обо всем:

– Что ты делаешь?

Она задрала юбку до талии:

– Войдем и мы в историю.

– Слезь с кровати!

В окне за ее спиной – пейзаж, отчасти размытый трещиноватым стеклом: рябит лужайка, рябят кованые ворота, мерцает дорожка, скрепленная, словно скобами, вылезшими на поверхность корнями. Парня из департамента парков нигде не видать – может, зашел за угол дома, а может, как раз впускает новых посетителей или поднимается на второй этаж проверить, что они тут затеяли.

– Вставай. Вставай!

Джона перешагнул бархатную ленточку, а Ив тут же обхватила руками его затылок, вынудила ткнуться лицом в ее шерстяной свитер. Барахтаясь, он сбросил на пол трехсотлетние расшитые подушки. Черт, ну и сильна же она! И она смеялась, смеялась истерически, как припадочная, шептала ему на ухо, уговаривая не быть размазней. Он все поглядывал через плечо, не приближается ли здоровяк из департамента парков с граблями и наручниками, – у него нет при себе наручников? – значит, он сядет на них сверху и будет сидеть, пока не прибудет полиция и не арестует их за осквернение памятника истории. Он оглядывался, а Ив поворачивала его лицо к себе и целовала так, словно хотела желудок высосать через рот. Ее руки проникли к нему в штаны, язык – между его зубов, очаровательная, испорченная, смеющаяся, и он тоже сунул руки ей между ног и потерял голову. Кровать жутко скрипела, как бы не рассыпалась кучей шифона, вельветина, кружев, дубовых щепок и пуха. Джона торопился, торопился изо всех сил, подгоняемый и страхом, и пальцем Ив, подбиравшимся к его «гиене», и перед самым концом она сжала его пальцы на своем затянутом резинкой хвосте и показала, как ее следует рвануть за волосы, и, когда он рванул, она издала невероятный звук – словно песня кита. И он рухнул на нее, оба они задыхались, плавая в собственном поту, Ив смеялась, лицо ее было розовым, как школьный ластик. Прямо Джоне в ухо она шепнула: Vive le roi [14], Джона Стэм!

 

 

С понедельника начиналась новая практика, в так называемой «Синей команде», а по‑местному, жестоко и точно, «у жирдяев». Бариатрическая клиника[15]служила главным источником доходов для всей больницы, и здешние врачи славились умением выставлять пациентов ВЗД. На взгляд Джоны, им бы не повредила капелька НЗ (нежной заботы) в послеоперационный период, и, может, удалось бы избежать осложнений – вроде того, что ему довелось наблюдать в ночь, когда взорвалась дама с резекцией желудка.

Но у него и без того забот хватало.

Видимо, Джона не сумел скрыть изумления при виде своего нового начальства: Девион Бендеркинг ИНТ‑2 – тот самый, с заячьей губой – разорался:

– Что вытаращился, ротожопый? Не рад меня видеть?

Следующие пять дней Джона вертелся как уж на сковородке. Вне операционной у Бендеркинга на шее болтался галстук с узором, выведенным желчью, – скрученный, будто его однажды затянули узлом и так и снимали, растягивая петлю, и вешали на ночь на столбик кровати. Удавка эта наглядно напоминала студентам, что без оценки за практику точно так же повиснут и они. Матерно бранивший всех подчиненных, Джону он с особым смаком именовал задротом, хренососом – «идиот» на этом фоне сходило за поощрение – и громогласно утверждал, что в тестировании на интеллект Джона уступит его любимой кошке. (Высказаться в ответ о странных привязанностях холостяка к домашней твари Джона побоялся.) Бендеркинг отправлял Джону в библиотеку за несуществующими в природе статьями, посылал за сэндвичами «маккаффин» и выбрасывал их, едва надкусив, требовал, чтобы Джона сменил хирургические штаны и халат – цвет не подошел.

Джона честно пытался отыскать в этих издевательствах педагогический смысл – или другой смысл, хоть какой‑нибудь резон. Может быть, Бендеркинга девушка бросила? Брата зарезал человек, похожий внешне на Джону? Однако эти непрерывные приставания самой своей непрерывностью свидетельствовали: Бендеркинг – садист. Крупная такая надпись белыми буквами, как на входе в ад.

– Ты всех пациентов угробишь, задрот, соображаешь? Руки из жопы. Где ты учился?

– В Мичигане.

– У меня там дядя учился.

– Здорово.

– Здорово? Ничего не здорово. То‑то радость – иметь родственника, учившегося в одном университете с тобой, бесполезное дерьмо навозного жука.

Мало того, операции тут сплошь делали лапароскопическим методом, а на лапаре задача студента – направлять камеру. Правильно выполнить эту работу немыслимо: хирурги, видимо, считали, что мозг Джоны напрямую подключается к их рукам. Если все сойдет гладко, похвалы не дождешься, отстанешь на полдвижения, опередишь всего‑то на…

– Назад, – говорит Бендеркинг, – НАЗАД!

– Виноват.

К тому же изображение на экране перевернуто.

Право – это лево, лево – право, низ – верх, а верх – низ. Или… он путался: низ это низ, верх это верх, а вот право это лево и лево – право, или…

– ВЛЕВО, ИДИОТ!

– Виноват.

Но когда из‑за этой техники ему не доставался нагоняй, Джона искренне ею восхищался. Генерация «Нинтендо» превратила хирургию в видеоигры. Через пятисантиметровый надрез врачи направляли свои длинные и тонкие инструменты с изяществом художников…

– Еще на полсантиметра приблизишь камеру и прожжешь ему дырку в кишках, идиот!

…и с агрессией Бендеркинга.

– Виноват.

Сосредоточься на человеке, думай о пациенте. Не о пациенте вообще, а об этом конкретном, об отдельном человеке, белом мужчине сорока с чем‑то лет, страдающем приапизмом: даже под анестезией эрекция не спала.

– Еще один из клуба Пипка‑торчком. ВВЕРХ!

Джона не вслушивался в непрерывный поток комментариев, он уже привык к шуточкам насчет веса и бородавок, больших и маленьких членов, зарослей черных волос. Все дозволено, пока пациент спит.

– Хорошо, что хрен мелкий, не мешает работать.

Грубость Бендеркинга была омерзительна, однако в ней Джона стал различать смысл: обезличивание. Хирургу это необходимо, даже самому порядочному. Чем меньше уважаешь в пациенте человека, тем меньше пугает мысль, как бы он не умер под ножом. И сам акт вскрытия и проникновения требовал забыть о том, что распростертый на столе обрубок плоти имеет желания, мысли, близких людей, мечты. Либо так, либо воспринимать это как предельную интимность, любовный акт – или, скорее, групповое изнасилование: жертва без сознания, а нас тут десять человек.

– Будь я его женой, я бы предпочел банан. Вправо. ВПРАВО!

– Виноват.

Изображение на экране распалось на три. Джона вырубился на миг, рука дрогнула. Что‑то острое с силой ударило его по ноге: Бендеркинг крепко пнул нерадивого студента. И мир вновь обрел краски.

– С добрым утром, идиот! Работать будешь?

– Виноват.

Но виноватым он себя не чувствовал. Он злился.

Глядя на экран, воображал, как мог бы отомстить ублюдку. Заклеить его шкафчик в раздевалке. Слабительного ему в кофе. Тормоза на велосипеде перерезать. Не слишком богатое воображение, да Джона и не поощрял в себе такого рода фантазии. Но классно было бы, а? Жаль, он не такой, а то было бы классно.

 

– Засранец сраный! – сказал он Ив.

Они валялись в гостиной. Вечер пятницы. Журнальный столик сдвинут, стопки игр для «Плейстейшн» обрушились с него на пол. В доме через дорогу – в том самом, музее человеческих слабостей – зажглось несколько окон. Женщина делала йогу. Малыш пронесся куда‑то и врезался не по росту тяжелой головой. Голый по пояс мужчина курил и стряхивал пепел в цветочный ящик, окаймлявший подоконник.

– Что, опять? – спросила она.

– Задерживает допоздна. – Джона хотел поскрести спину, не дотянулся, Ив молча оказала ему услугу. – Кружка у него любимая. Единственная и неповторимая кружка для кофе. У нее разбилась ручка, и Бендеркинг заставил меня склеить все осколки, чтоб видно не было. Я провозился два часа. Осколки крохотные. Может, он ее сам нарочно разбил. – Джона бессильно потряс кулаком.

Молчание.

– Почему ты терпишь? – спросила она.

– Пятнадцать процентов моих баллов зависят от него.

– Но ты же не ночной горшок! Дай отпор.

– Ага.

– Этого малого кто‑то должен поучить хорошим манерам.

– Пусть он просто исчезнет с лица земли.

– Будет сделано. – Она сделала руками пассы, изображая фокусника.

Он радостно зафыркал:

– Надеть ему бетонные ботинки! Покойся с миром! И думать о нем забыть.

– Я у тебя в долгу, Джона Стэм, так ведь? Одно твое слово.

– Сделай это!

– Сделаю. – Она поднялась, перешла в кухонную зону, взяла электрочайник. – Чаю?

– М‑м…

Он поднялся и начал застегивать рубашку. Глянул на часы: одиннадцать тридцать. Еще позаниматься надо. Утром рано вставать. Ив заварила пакетик, выкинула его в мусорное ведро. Заговорила о планах на выходные. Можно затеять такую же поездку, как в прошлый раз, но кое‑что будет и по‑другому…

– Я не смогу.

– Почему?

– Джордж звонил. Обиделся, что я их подвел.

– А тебе‑то что? Пиявка, а не человек.

– Не в нем дело.

– А в ком, Джона Стэм? Тебе явился призрак неисполненного долга?

– Он сказал, Ханна плакала.

Ив отпила глоток, поморщилась и вылила чай в раковину. Потом отвернулась от Джоны, уперлась руками в кухонный столик, плечи приподняты и напряжены. Он не знал, как быть. Попытался обнять ее сзади, но Ив вывернулась, ушла к окну.

– Прости, – сказал он.

Она молчала.

– Я не могу вот так резко все оборвать, – сказал он. – Так неправильно.

– Неправильно держать меня за второй сорт.

– Тут все сложно.

– Сложно? А по‑моему, проще не бывает. – Голос ее дрогнул.

– Будь моя воля, я бы… – Он чуть было не сказал: забыл бы туда дорогу, но закончил иначе: – Добавил бы к суткам еще пять часов.

– Спасибо.

– Я же хожу на работу, – напомнил он. – Это моя обязанность, и ты с этим не споришь. Не требуешь, чтобы я прогулял.

– Дурацкая аналогия, Джона Стэм.

– Почему?

– Потому что она – вовсе не обязанность.

– А как иначе?

После долгой паузы она сказала:

– Я люблю тебя.

Его сердце как‑то неприятно икнуло. Самым своим благоразумным тоном он ответил:

– Мы еще не… в смысле… не прошло и месяца.

– В этом деле не предусмотрен минимальный испытательный срок.

Он потер виски:

– Я…

– Ты тоже меня любишь.

– Ив…

– Ты рискнул жизнью ради меня. Как только ты меня увидел, ты понял, что любишь меня и что я буду тебя любить, – потому ты и спас меня. Ты же мог просто вызвать полицию. Мог наблюдать со стороны. – Она обернулась и поглядела на него в упор: – Ты бросился защищать меня.

У него перехватило дыхание.

Она продолжала:

– Каждый миг, что я живу на этом свете, я живу благодаря тебе. И вывод ясен: ты для меня все. Даже если б я не хотела тебя любить, я бы не могла иначе. Я перед тобой в долгу, и этот долг все время растет.

– Я тебе его прощаю, – сказал он.

– Это не в твоих силах. Простишь долг – он начнет расти сызнова. Пока я дышу, я принадлежу тебе.

Он хотел остановить ее: полно, образумься! – но не мог. Не мог, потому что, хотя на его слух это было безумием, она со всей очевидностью воспринимала каждое свое слово всерьез. Как свидетельство.

А как было – когда они с Ханной? По‑другому. Но тоже – отдались потоку. И вот опять.

Лгать нельзя, молчать еще хуже. Он двинулся к ней, обнял, поцеловал в пробор.

– То, что я езжу к ней, на моих чувствах к тебе никак не сказывается. – Он погладил ее по спине. – И вечер будет наш.

Она молчала. Он хотел отделаться шуткой, вернуться к прежнему настроению. Но тут почувствовал, как содрогается ее живот, слезы потекли ему на руку, проникая под повязку на локте. Рана уже покрылась корочкой, но слезы все‑таки щипали больное место: слезные железы человека выделяют жидкость, в которой на тысячу долей воды приходится девять долей соли.

 

Ханна отказалась выходить из своей комнаты: наказывала его за то, что напрасно ждала в прошлые выходные? Она и от еды отказалась, свернулась клубком и снова провалилась в сон. Джона сидел у ее постели в розовом плетеном кресле с полно