рефераты конспекты курсовые дипломные лекции шпоры

Реферат Курсовая Конспект

История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек

История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек - раздел История, Екатерина Матвеева ...

Екатерина Матвеева

История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек

 

 

Екатерина Матвеева

История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек

 

Книга первая

ОТКУДА БЕРУТСЯ ЗЕЧКИ?

 

Если страдаете вы из‑за трусости вашей жестоко,

Не обращайте свой гнев против великих богов,

Сами возвысили этих людей вы, им дали поддержку

И через это теперь терпите рабства позор.

Солон. (Один из «семи мудрецов» VI в. до н. э.)

 

ВМЕСТО ПРОЛОГА

Огненный шар, ослепительно переливаясь голубовато‑сиреневым светом и вибрируя лучами‑щупальцами, на мгновенье завис над Надиной головой,… «Что это? Что за диво такое? Сейчас оно перелетит Урал и появится над… Внезапно резкий выстрел заставил ее мгновенно обернуться. Сзади, совсем близко, она увидела вышку со стрелком. Яркий…

ДЕТСТВО ЗЕЧКИ

Было бы счастье, да одолело несчастье. Народная поговорка.  

СУДИЛИЩЕ

Рабы, те, кто боятся говорить за павших. Лоуел.  

НА ЭТАП

С вечера всем этапникам приказали быть готовыми к утренней отправке. Дежурный лейтенант, по прозвищу Карлик Нос, зачитал дополнительный список – еще… До последней минуты в суете сборов она ни разу не вспомнила о доме, а… – Выбыла на этап!

ХЛЕБОРЕЗКА

Есть многое на свете, Друг Горацио Чего не снилось нашим мудрецам.

ВАЛИВОЛЬТРАУТ ШЛЕГГЕР ФОН НЕЙШТАДТ

Наверное, Робинзон Крузо не так обрадовался Пятнице, как возликовала и обрадовалась Надя. Будет работать с ней живая душа, можно поговорить, узнать,… Так появилась в ее жизни Валивольтраут, которой в дальнейшем предстояло… – Вот тебе, Михайлова, помощница, фамилия ее Нейштадт‑Шлеггер, имя – сам черт не разберет: немка, одно слово. …

КЛОНДАЙК

Не в ладу с холодной волей Кипяток сердечных струй. Есенин

ЗУБСТАНТИВ

Как‑то, подъезжая с хлебом к вахте, Надя увидела толпу женщин, сбившихся в кучку от холода. «Этап! В нашем полку прибыло», – подумала она, и… – Михайлова! – крикнула она. – Разговорчики в строю! – заорал сопровождавший их конвоир.

ОН…?

 

Прошу вас не дивиться,

Что рабы и пьют, и любят…

Плавт, Стих.

 

Но вот однажды после осатанелых буранов и метелей, выехав за ворота, Надя увидела, что снеговая круговерть прекратилась, ночью выпал легкий, пушистый снежок и как белым мехом, покрыл дорогу и окрестные просторы тундры, а яркое, уже весеннее солнце на чистом, без единого облачка, голубом небе отражалось миллионами искорок на снегу. Впервые она подумала, что тундра тоже по‑своему бывает очень красива, и что уже больше полугода она здесь, в Воркуте, и, кажется, начинает привыкать к жизни, которая раньше показалась бы ей невыносимой, а все‑таки она жива‑здорова, и все могло быть намного хуже.

С некоторых пор Надя стала замечать: зачастил к ним в хлеборезку начальник режима. Теперь он носил кличку Клондайк. Все начальство в лагере имело свои клички: майор Корнеев – Черный Ужас; начальница КВЧ – Мымра, опер Горохов – Кум‑Мартышка, начальник ЧОС – Жеребец (иногда Стоялый); начальница УРЧ – Макака‑Чекистка, словом, обиженным никто не был, всем дали прозвище.

Каждое свое дежурство он после обычного «здравствуйте» подходил к готовым лоткам, вежливо просил Надю: «Положите, пожалуйста, вот эту пайку на весы», потом другую. Сам никогда не хватал руками, как ЧОС или другие дежурные, а больше глядел на нее, чем на весы. Иногда просто наблюдал, как ловко орудовали девушки, постояв так минут пять, говорил «до свиданья» и уходил. После его ухода девушки давали волю языкам, злословили и смеялись до упаду, хоть и чувствовала Надя себя «не в своей тарелке». Завидев Клондайка в зоне или на вахте, она спешила всячески избежать встречи с ним, или уж если случалось сталкиваться нос к носу, старалась смотреть в противоположную сторону, но однажды он остановил ее:

– Михайлова, подойдите сюда! Надя подошла.

– Вы почему не здороваетесь со мной? Объявили бойкот?

Ей очень хотелось крикнуть: «Не хочу, изыди наваждение», – но вместо этого она покраснела и молчала. «А что ответить?»

– Во‑первых, я все‑таки начальник режима, во‑вторых, это просто невежливо.

– Простите, я вас не заметила.

– Неужели? Вот обидно!

Надя подняла голову и, наконец, взглянула ему прямо в лицо. Глаза его, голубее весеннего неба, смотрели, улыбаясь искренне и весело, совсем не так, как «положено» начальнику, выговаривающему зечке.

– Давайте будем здороваться, а?

И тут вдруг не разумом, а каким‑то совершенно другим чувством она осознала: что‑то происходит между ними непонятное, не положенное режимом, запретное, но от чего можно говорить с ним не как с другими вольняшками. И, осмелев, уже не скрывая насмешки, она спросила:

– Здороваться будем за руку?

– Когда‑нибудь обязательно, – пообещал он.

Неизвестно, чем бы кончился их разговор, нарушая все лагерные приличия, но, на счастье, к нему подошла дежурнячка Галя Кузина и попросила подписать какую‑то бумагу.

– Можно идти? – спросила Надя.

– Идите!

Вечером на репетицию в столовку пришел Клондайк с двумя дежурнячками. Ночная смена завода вышла к 8‑ми вечера, все были ощупаны, обысканы, пропущены за вахту, делать дежурным до утра было нечего, поэтому приходили в клуб, смотреть, как готовился концерт к 1 Мая.

«Приперлись, – неприязненно подумала Надя. – Не мог один прийти, тащит шмоналок с собой!» Почувствовав укол легкой обиды, она подошла к Нине:

– Горло у меня болит, я пойду к себе…

Нина взглянула в зал и по‑своему поняла протест своей солистки. Всегда готовая поддержать любой афронт, она объявила:

– Расходитесь, девочки, репетиция закончена. А Наде шепнула:

– Уселись чинно в ряд, пришли в крепостной театр. Фигу им, пусть гуляют.

За полчаса до отбоя, как всегда точная, пришла Валя. Надя выхлопотала ей и себе у ЧОСа телогрейку, байковое, в синюю клеточку, платье, хоть арестантское, зато все новое и чистое. Теперь «немчура» выглядела очень неплохо. Даже ЧОС, увидев ее как‑то, сказал:

– Отъелась твоя «фон барон», морда круглая стала.

Надя, конечно, такой сомнительный комплимент не передала. В хлеборезке, где каждый грамм на счету и всегдашняя угроза недовеса – не «отъешься». А те угощенья, которые посылали пекари, никак не способствовали ожиренью. Спасибо еще, что Валя взяла бразды правления в свои руки: бегала с котелками в столовую, где раздатчицы всегда плескали лишний черпак или кусок трески. Благодаря ее экономии посылки, что изредка получала Надя, продлевали срок своего существования.

– Между прочим, сейчас Клондайка встретила, – сказала Валя, аккуратно счищая с валенок остатки снега. – Как ему к лицу белый полушубок! Просто заглядение.

Надя ожесточенно колотила кочергой по куче зашлаковавшегося угля и даже головы не повернула, сделала вид, что очень занята и не слышит.

– Он дежурит сегодня, наверное, к нам заглянет… Слышите?

– Слышу! И не разделяю твоих восторгов. Он что‑то замыслил, этот Клондайк. Ходит, вместо того чтобы дремать на вахте, как другие, проверяет, не к добру, – с притворной озабоченностью сказала Надя.

– Вы что, серьезно? Не понимаете, зачем он ходит? – спросила с недоверием Валя, подбоченившись, точно как деревенская бaбa перед началом перебранки.

Надя стойко выдержала ее насмешливый, колючий взгляд.

– Нет, ходить им сюда положено, пусть, но уже не каждый раз.

Немчура не выдержала, засмеялась,

– О, святая простота! Наивность или глупость? Влюбился он! Ясно, как Божий день!

– Вот глупости! – вспыхнула Надя. – В кого?

– В вас, в вас, милая! Да, да, и не делайте больших глаз! Я давно заметила, он к вам неравнодушен.

– Ерунда! Чушь собачья! Просто от нечего делать ходит, проверяет как работаем, это их обязанность, смотрит…

– Вот именно! Смотрит! А в Библии от Матфея сказано: «Всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с ней в сердце своем!»

Надя надула губы, она не любила, когда бесцеремонно лезли ей в душу, копались в сокровенном.

– Ну, «в сердце своем», положим, не страшно! Можно пережить.

– «Страшись, Офелия, страшись, беги на выстрел от взаимности», – загробным голосом произнесла Валя, но, заметив, что ее напарница сердится, поспешила разрядить обстановку.

– Бог с вами, Надя, вы, я вижу, недовольны моей шуткой, – как можно проникновенней сказала Валя, придав лицу огорченное выражение. – Но подумайте сами, – продолжала она. – Молодая, красивая девушка и молодой красавец мужчина, можно сказать, классовые враги, встречаются чуть не каждый день. Запретный плод всегда слаще. Опасности, запреты и непреодолимые преграды только возбуждают и будоражат храбреца. Ситуация по Шекспиру, Ромео и Джульетта. Сплошная романтика! Что может помешать возникновению пылкой любви?

– Майор Корнеев, капитан Горохов, – от души рассмеялась Надя и полным голосом на всю хлеборезку пропела: – Не по‑ло‑же‑но! – Потом, спохватившись, сердито добавила: – Будет болтать, смотри! – кивнула головой на лотки с глянцевыми буханками. – Сколько еще резать, до подъему не успеем.

– Наши почикайки говорят: работа не волк, в лес не убежит.

Ромео и Джульетта. Что о них знала Надя? Очень мало. Шекспира не читала вовсе, в школе не проходили. Зато хорошо помнила прелестный вальс Джульетты, который так виртуозно пела Пантофель‑Нечецкая, и чудо‑музыку Чайковского к «Ромео и Джульетте», да еще музыку к балету Прокофьева. Все в музыке. И знала, что оба погибли, оставив на века память о своей великой любви.

Хитрющая была эта Вольтраут, так льстить умела. Слова какие находила! Все для обольщения. И хотелось ей верить, потому что была в ее словах желанная правда. «Влюблен», сказала она, но ни радости, ни особого ликования Надя не почувствовала, как будто в замочную скважину подсмотрела то, что ей и знать не полагалось.

Душевный покой ее был давно нарушен, при первом же соприкосновении с растерзанными человеческими судьбами, но и это открытие ничего, кроме тревоги, смятения и предчувствия беды, не внесло в ее жизнь.

Зубстантив недолго пробыла в КВЧ. Спустя чуть больше месяца за хлебом пришла бригадир из барака, где жила Зубстантив.

– Что‑то давно я не видела Машкевич, она ведь с тобой в бараке живет? – спросила Надя.

– Нема ее, в карцеру вона.

– За что?!

– А вони з Рузею подрались.

– Не может быть! Она и драться не умеет, она учительница! – воскликнула возмущенная Надя.

– Ой, не кажи! Як вцепились в волосья, трохи не поубивались.

– Не путаешь ты о кем? Чего они не поделили?

– Рузя ей на низу места не дала, говорит: «Вы, жидивки, и в лагери робить не хочете, сходу в КВЧ влезла». Так эта Мария ей в самый лик сапогом вдарила! Ажно до кровавой сопли! А майор сказав: «Бачу, вы дюже зажирели туточки и двух в карцер шуганул, обох, чтоб не обидно!

– Так они и там побоище устроят!

– Ни! Марика спрашивала Гуся, як вони там? Кажет, смирнехонько на нарах вместе сплят. Марика аж плачет: «Ой, лихо мени з этим этапом! Таких ушлых баб, как эта Машкевич, отродясь не видала!» Им карцер с выводом на работу, а вона нияк працювать не хоче, говорит, у мене суставний ревматизм, я такую лопату одну не подниму, не то что с мокрой глиной. Прораб ихний, Охрименко, рапорт майору написал. Корнеев вызывает ее, спрашивает: почему, такая‑сякая, от работы отказываешься, а вона ему говорит: «Гражданин начальник, я от работы не отказываюсь, только я такую лопату поднять даже пустую не могу». А он кажет: «Почему другие могут, а ты не можешь?»

«Значит, воны сильнее меня, ослабла, десять месяцев на Лубянке була». Но майор не посочувствовал. «Вся бригада может, а ты нет? Врешь!» А вона опять свое: «Люди разные, вот, к примеру, Попов радио изобрел, вы слушаете, а сами ничего не изобрели, не можете!»

Вечером Надя забежала в столовку на репетицию. Мымра дежурила, а ей хотелось узнать подробности.

– Да, да! – печально проговорила Мымра. – Майор меня вызвал, так ругался, думала, плохо мне станет.

– А вас‑то за что? – возмутилась Надя. Ей жалко было Мымру, такой испуганной и подавленной ее не видали никогда.

– Я ему только намекнула, нельзя ли художницу вернуть, скоро 1 Мая, лозунгов бы нарисовать надо. А проку от нее на общих все равно нет. Так он до хрипоты орал: «Полно КВЧ бездельников, всех разгоню на общие!» Насилу унялся.

– Вот самодур‑придурок, – обозлилась Надя.

– Что ты, что ты! – зашептала Мымра. – С него тоже план требуют. Прораб‑то вольный.

Позже Надя узнала: отправил майор неугодную бунтарку Зубстантив на этап в Инту.

– В Инте теплее, – оправдывалась Мымра, – и работа не такая… – она хотела сказать «каторжная», но тут же поправилась и сказала: – трудная. ОЛП–инвалидный, а с них что спросишь?

Клондайк по‑прежнему в свое дежурство заходил в хлеборезку и, если заставал Надю одну, здоровался и, не оставаясь ни минуты дольше, чем «положено», продолжал обход. Когда же случалось быть Вале, он чувствовал себя уверенней и свободней и даже вступал в разговор, что было против правил, «не положено».

Первое мая и в лагере праздник, даже если одни женщины. Выдали сахар и белую булочку, не больше донышка от стакана, а, главное, не погнали на работу. Вывели за зону только «кирпичников».

– Чтоб ему сгореть! – вопили зечки, собираясь на работу.

Хотели еще вывести погрузку, но начальник гарнизона охраны, на радость бригадам, не дал больше конвоиров. Столовая закрыла пораньше раздатку. Надо было убрать в сторонку столы, расставить скамьи. Вечером концерт! Как всегда, первые ряды для вольняшек. Начальство с женами, гарнизонные офицеры и свободные от караула простые охранники. Приехал и Фомка со своей хорошенькой кривоногой Катей. У него радость, сияет весь, как медный самовар. Сын родился! На самом краешке второго ряда примостился Пятница, тоже пришел на концерт. А куда же им деваться? Скукота зеленая! До города далеко, вот и идут все вольняшки в зону на зечек глазеть, жен своих раздражать. Да и есть что посмотреть! Девушки в хоре одна другой краше, как на подбор, и все молодые.

– Небось, самых красивых со всего свету наловили! – громким; шепотом заметил Пятница.

Зечки засмеялись, вольняшки зашикали – не одобрили Пятницу.

Напрасно волновалась и сердилась Нина. Концерт открывал хор, свежие звонкие голоса звучали чисто и стройно.

 

Родина моя, мирная, любимая!

Нерушима, неприступна…

 

или нерушима и преступна, никто разобрать не мог, да и не старались. Достаточно было просто смотреть на сцену, где пели красавицы рабыни. Потом Танечка Палагина читала стихотворение «Жди меня», обращаясь к кому‑то далекому. В зале плакали. Одни от красоты и уместности стиха, другие, кто мало понимал русский язык, от жалости к рабыне Танечке. Сколько ей было лет? Не больше 20–22‑х. Тогда, в этапе, Надя слышала, как она рассказывала своей соседке, немке Бригитте Герланд, что осудил ее Военный трибунал на 10 лет, и еще с конфискацией имущества. А было у Тани, как написали в списке конфискованных вещей: «Два платья, одно из них сарафан».

Так размышляла Надя в ожидании своего выхода на сцену, глядя на тонкую, высокую фигуру Тани, в чуть коротковатом ей платье. Но при таких‑то ногах это было позволительно. И неудивительно, что какой‑то там летчик‑француз влюбился в нее. Да и кто бы не влюбился в такую? Однако Таню обвинили в антисоветской агитации и пропаганде! «Наверное, она похвалила этого француза, или сказала о нем хорошие слова, и это посчиталось как агитация и пропаганда, – объяснила себе Надя. – Так бывало».

Что пела она в тот вечер, вспомнить не могла, запомнилось ей только, что долго не отпускали ее после украинской песни «Ганзя», и особенно понравилась старинная цыганская «Дорогой длинной».

Валя из черных хлебных крошек на маргарине испекла коврижку.

– Гулять так гулять! – решила Надя и достала из ящика, который был одновременно и ее чемоданом, банку шпрот из посылки, прибереженную на всякий «пожарный»; случай, и крохотный квадратик цейлонского чая.

– Сегодня дежурит поклонник вашего таланта! А не пригласить ли его к нашему столу? – пошутила Валя и достала из печки шипящую, закопченную кастрюльку с кипятком, потом аккуратно открыла пачку с чаем и маленькой ложечкой отмерила чай. Надя, сделав вид, что не имеет понятия, о каком поклоннике речь, промолчала.

– Вот будет потешно, как завертится! И хочется, и колется!

– Зачем? – не выдержала Надя. – Я уверена, откажется!

– Струсит? Испугается?

– Не знаю, – Надя пожала плечами. – Просто не положено им!

– Не хотите посмеяться?

– Не хочу! А что тут смешного? Кто мы такие, чтоб званые чаепития затевать? Моя тетя Маня говорила: «Всяк сверчок знай свой шесток!»

– Я вас понимаю! Пощаду поклоннику!

– Много о себе понимаете, мадам Валивольтраут фон Шлеггер! Надеетесь с начальством чаевничать? Много чести!

Валя было приготовилась ответить в том же духе, что‑то ядовитое, но в тамбуре послышались шаги, дверь отворилась и вошел Клондайк.

– С праздником, девушки! – весело сияя глазами, зубами и всем своим видом, приветствовал он хлеборезок.

Надя поднялась с топчана, а Валя так поспешно вскочила с колченогой табуретки, что с грохотом опрокинула ее на пол.

– Здравствуйте, гражданин начальник! – с радостным выражением лица пропела она. – Не откажите с нами чайку выпить во здравие революционного праздника трудящихся всего мира! Только вот сахарку нет, – с сожалением добавила она. – Пьем по‑восточному, без ничего!

Надя похолодела от страха: «С ума сошла, нахалка, сейчас он…»

– Здорово у вас получается! Как призыв с трибуны! Как тут откажешься? – с улыбкой произнес Клондайк, и, словно угадав их «коварный замысел» и подвох, спросил:

– Так куда разрешите? – и, не дожидаясь ответа, откинул полы шинели и уселся на топчан прямо рядом с опешившей Надей. Пока она размышляла, стоит ли ей отодвинуться подальше от него, Валя уже протянула ему полную алюминиевую кружку жиденького чая. Правда, он только раз пригубил свою кружку и тотчас поставил обратно на стол. Потом, перехватив на себе испуганно‑тревожный взгляд Нади, а она явно не одобряла его, понимающе улыбнулся ей и встал.

– Благодарю вас, было очень вкусно. Всего хорошего, и ушел.

– Валя, послушай! А ведь он нас одурачил! Хотели посмеяться над ним, а вышло? «Благодарю вас, очень вкусно», а? А ты уж постаралась, полную кружку набухала!

– Похоже, что так! – согласилась Валя.

– Факир был пьян, и фокус не удался! И, чтоб скрыть охватившее ее волнение и спрятать то ликующее, что вихрем поднялось в ее душе, схватила нож и начала колоть лучинки для хлеба, чтоб накалывать довески, но не могла унять дрожавшие руки и занозила палец. Вытаскивая занозу, она не переставала удивляться: «А ведь не струсил, вот!»

– Знаете, я обратила внимание на одну вещь, – сказала Валя, убирая со стола посуду.

Ожидая услышать что‑нибудь гадкое опять, насмешку или язвительное замечание в адрес Клондайка, Надя умышленно не проявила любопытства, не спросила, ждала.

– Я говорю, что заметила, он никогда не делает злой морды при виде начальства, как другие псы…

– А почему он должен делать злую морду? – возразила Надя. Она слегка обиделась за «псов».

– Нет, конечно! Разве вы не замечали – каждый из них, оставаясь наедине с нами, зечками, человек как человек, но только стоит завидеть начальство или просто своего «собрата по оружию», тут уж он старается изо всех сил показать преданность свою режиму: орет даже без нужды, страху нагоняет, чтоб видели, какой он грозный и строгий. Дескать, не забывайся, зечка, знай наших!

– Верно! – согласилась Надя. – Собачья работа! Собака то же, с хозяином когда, лает, кидается, сторожит, хлеб отрабатывает!

– Вот и я говорю. А Клондайк всегда одинаковый со всеми. Важно‑серьезный, не идет, а выступает. Глубоко озабочен доверенным ему делом: зечек стережет, чтоб не нарушали режим.

«Смейся, смейся, немчура, я‑то знаю, что он не такой», – позлорадствовала Надя, но вслух ей ничего не сказала. Зачем лишний раз свое превосходство показывать, и так ее люди обидели сроком.

После Дня Победы, который очень бурно праздновали вольняшки и даже; от Горохова несло спиртным, нежданно‑негаданно поднялась злющая пурга. За одну ночь опять, как зимой, перемело все дороги. Теперь уже Надя возила хлеб на телеге, и трудно приходилось Ночке тащить вязнувшие колеса по снежным наметам. Старая телега подпрыгивала на кочках смерзшейся грязи, угрожая в любой момент развалиться. Грохот и скрежет стоял на всю тундру.

– Москву испугаешь! Подумают, опять война! – смеялись пекари.

Но уже через неделю выплыло из облаков солнышко и быстро подобрало весь снег. Как‑то раз, возвращаясь с пекарни, Надя увидела у вахты две озябшие на ветру женские фигурки. Они разговаривали с Гороховым. Встреча с опером всегда неприятна, и Надя, спрыгнув с телеги, поспешила на вахту отдать пропуск. Пока вахтер подошел к окошку, она успела разглядеть женщин. Горохов скосив глаза куда‑то вдаль, словно стыдился смотреть на них, не переставая твердил:

– Я сказал, не положено! Повторяю еще раз: приказ начальника генерал‑майора Деревянко. Не положено.

Одна из них, та, что помоложе, с заплаканными, красными глазами, утирала платком лицо и горячо убеждала его в чем‑то.

– Говорю вам, не положено! Передачу сдадите на вахту, а свиданья не положено, – Горохов отвернулся и, нагнув голову, скрылся на вахте.

– Девушка! – обратилась одна из них, завидев Надю. – Умоляю вас, передайте Палагиной Тане, что к ней мать приехала.

– Из Москвы? – ахнула Надя.

– Да, пожалуйста!

Ворота отворились, и лошадь с телегой проехали в зону, а к вахте, на ходу надевая телогрейку, уже бежала Таня. Кто‑то успел сообщить ей, и она торопилась, хоть на миг, пока не закрылись ворота, взглянуть на дорогое лицо матери или помахать рукой через проволоку зоны, если вертухай не прогонит обеих выстрелами с вышки.

«Ишь ты! Не положено! Да кто же этот царь и Бог, который указал, что положено, а что нет? Кто дал ему такое право распоряжаться тысячами людских судеб и даже жизней, загнав их в бараки за колючую проволоку? Кто этот исчадье ада, выдумавший законы, по которым Таня не может повидать даже издалека, через предзонник, свою родную мать, а женщина, проделав путь в пол‑России, не смеет взглянуть на свою дочь, и так в течение десяти лет! За что? Нет! Надо писать прямо лично товарищу Сталину! Он сам имеет дочь Светлану. В школе, в Красном уголке висит фотография: Иосиф Виссарионович на даче где‑то на юге. Он обнимает миловидную темноглазую девочку, и подпись… Не может быть, чтоб он не посочувствовал несчастной матери!» – возмущалась Надя, яростно швыряя лотки с хлебом.

Тогда она еще верила в него и воспринимала жизнь такой, какой учили ее школа, кино, радио и в первую очередь песни. А песни были ее жизнью, частью ее самой. Да разве не убеждала ее Любовь Петровна Орлова, что нет в мире другой такой страны, где так вольно дышит человек? С великим усердием распевали юные пионеры слова, от которых слезы наворачивались на глаза:

 

И звезды сильней заблистали,

И кровь ускоряет свой бег,

И смотрит с улыбкою Сталин,

Советский простой человек.

 

Конечно, она не могла не видеть многое, что грязной тряпкой хлестало по лицу, надолго оставляя в душе неприятный осадок; и нищих, и калек в замызганных шинелях, со следами оторванных погон, и убогих старушек, робко просящих милостыню, и бесконечные очереди в магазинах. Но все это были, по ее разумению, временные трудности, последствия разорительной войны. И даже таинственному поселку дач НКВД, за сплошными зелеными заборами, куда под выходной день подъезжали сверкающие черные лимузины с важными мужчинами и роскошными женщинами, Надя находила объяснение, то были:

 

Мы бойцы наркомвнудела,

Нам республика велела

Не смыкать орлиный взор…

 

Жизнь их ежечасно подвергалась опасности. Везде их подстерегали враги народа, как частенько сообщало радио.

В июне тундра совсем освободилась от снега. Только кое‑где на вершинах уральского хребта лежали белесые пятна – остатки снегов. Бурые, словно ряд медведей, протянулись цепочкой горы Урала с севера на юг. Теперь уже целый день не сходило с неба солнце. Дойдет до горизонта, окунется в тундру и опять вынырнет, чтоб целый день по небу гулять. Птиц появилось видимо‑невидимо, певучие, крикливые, всякие… Крошечные карликовые березки, чуть выше черничного куста, тоже покрылись листиками, как настоящие березы. Начальство перестало заходить в хлеборезку. Даже Клондайк и тот заглянет на минуту, поздоровается и назад.

– Испугались тараканы, света белого боятся! – заметила как‑то Валя.

– А я думаю, просто убедились, что у нас никаких нарушений нет, чего зря себя беспокоить, – возразила Надя, и лед был сломан.

Два дня девушки не разговаривали друг с другом. Первый раз за все время их работы «кошка пробежала меж ними». Случай был пустячный, но от постоянных недосыпов нервы у обеих были напряжены, и достаточно мелкой искорки, чтоб возник взрыв, Дело было в том, что на днях поехала Надя на пекарню в своей телеге, колеса не мазаны, скрипит, кособочится. Ящик подпрыгивает, тарахтит. Хоть совсем развалился бы, может, почесались, сделали новый! Стояла долго, ждала, пока муку разгрузят. Привезли, как на грех, целый грузовик. Вышел Фомка, позвал в пекарню.

– Иди здесь! Что так на ветер, стоишь – раньше часа и не думай.

Мансур принес кружку пенистого кваса: – Попробуй, сестренка!

Постояла Надя, подпирая дверной косяк, посмотрела, как парни из квашни тесто на буханки разделывают. Кончили разгружать, освободился Мансур, отпустили машину и снова хлеб грузить, теперь уже Наде, 276 килограммов как и положено. Расписалась в ведомостях – и до свидания, теперь можно и домой, в зону. Мишаня сунул ей в руки горячий обломок хлеба.

– Брак, – пояснил он. – Вытаскивали из печи, – на пол шлепнулся!

Горячий хлеб требует аккуратного обращения. Это точно.

– Смотри, лошади не отдай, как в прошлый раз! Фома тогда на тебя обозлился, говорит: «Не дай ей больше, людям не хватает, а она скотине».

– Сам он скотина, – обиделась Надя, за что была награждена понимающей, доброй улыбкой Мишани.

– Горячий хлеб для лошади вредно, да и корове нехорошо.

– Спасибо, Мишаня! – а сама подумала: «Отъеду за поворот и угощу Ночку». А та уже повела бархатными ноздрями, задвигала губами, показывая черные, щербатые зубы.

– Но! Ночка! Поворачивай! – крикнула Надя, взяла в руки вожжи, а под рукавицами, в которых хлеб грузила, письмо. Оглянулась вокруг – никого. Отъехала немного от пекарни, чтоб видно не было, и вытащила конверт, посмотреть: кому? На конверте надпись: «Хлеборезке». Почерк корявый…

«Это мне!» – решила она. Записок Надя получала много, да одни глупости в них. Пришлось просить девчат не таскать ей записки, зачем рисковать? Чего ради! «Не понесу в зону, неровен час обыщут», и разорвала конверт. – «Здесь прочту». А в конверте еще одно, другое, поменьше. Написано размашисто: «Прошу передать Шлеггер Нейштадт Валивольтраут». – «Что делать?» Вспомнила угрозу опера. «Ему, конечно, не отдам, и говорить нечего… Изорвать да бросить здесь, в тундре? Д вдруг там что‑нибудь важное для нее? Родственники нашлись, однодельцы? Мало ли что! Нет! Я прочту, письмо, а ей перескажу, что там написано было». Вскрыла второй конверт, да опомнилась: «Что я делаю! Разве можно чужие письма читать!» Стала обратно лепить, заклеивать, только пятен от пальцев насажала. «Отвезу, рискну, отдам ей, пусть порадуется». На вахте дежурный кое‑как взглянул на теплые буханки, поворошил сено в телеге, а саму Надю и смотреть не стали. Шура Перфильева – дежурнячка, новенькая, для вида вышла с вахты и обратно. Но Валя почему‑то письму не обрадовалась или притворилась, что не рада. Кто ее разберет?

– Вот видишь ты какая, Валя! Я старалась, через вахту в лифчике тащила, а тебе не угодила, даже спасибо не сказала.

– Почему конверт открыт, кто его читал?

– Я хотела прочитать, чтоб через вахту не тащить, боялась!:

– Ну и что? Прочитали?

– Ничего! Не стала читать, так рискнула.

– Кто вам передал?

– Не знаю, в телеге нашла.

– Странно! – И до ночи молчала, не то дулась, как мышь на крупу, не то молча переживала, что в записке написано было. И только уже ночью, когда весь хлеб развесили, в ящики побригадно уложили и она в свой барак засобиралась, подошла к печке, письмо свое скомкала и подожгла. Смотрела долго, как влажная бумага тлела, потом кочергой весь пепел разворошила, чтоб и следа не осталось. Вместо того чтоб, как обычно, сказать: «До свиданья», спросила:

– Вы эту записку никому не показывали?

– Что ты, Валя? Иль угорела? Кому я могу твою записку показывать? – разозлилась Надя.

Вдруг Валя, уже совсем одетая, и халат сняла, подошла к Наде и опять спросила:

– А оперу Горохову не показывали? – а сама буравит ее насквозь своими лисьими глазками.

От такого вопроса Надя совсем осатанела. Тряпку, которой стол мыла, об пол шмякнула и в слезы:

– Гадюка ты подколодная! Вот ты кто! Это тебе надо по операм бегать, чтоб срок свой на общих не вкалывать, а я и так на параше просижу!

Валя, не говоря ни слова, выскочила за дверь, а Надя тут же опомнилась и пожалела: «Зачем я так сорвалась? Не нужно было обижать ее! Все же что‑то было в этом письме такое, что ее растревожило. И откуда ему взяться было? Ясно, что кто‑то из пекарей подложил, вот только кто? А, может быть, шофер грузовика? Тогда письмо это из города, что маловероятно. Верно только, что было оно важное для нее и не оставило равнодушной, судя по тому, как скоро постаралась его сжечь».

Наутро Валя пришла и, как ни в чем не бывало, весело поздоровалась. Но надо было выдержать, показать немке, что обижать людей подозрением нельзя, поэтому Надя только сказала ей холодно:

– Еду за хлебом, управляйся сама.

Было очень трудно держаться с достоинством, изображать обиженную, когда все давно забыто и простилось, но…

На следующий день Валя подошла смирнехонько и, протянув, руку, сказала:

– Ну, будет! Давайте мир! Я виновата, сказала обидную глупость. Простите меня!

У Нади даже слезы брызнули, до того расчувствовалась, сказала только:

– Валя, Валя, ну как ты могла спросить такое?

– Извините! С переляку, наверное.

После этого был заключен мир, и Валя побежала в кипятилку за кипятком, скрепить мир чаепитием.

В июле воркутинское лето в разгаре. Тундра изумрудно‑зеленая, и дни стоят теплые, совсем как в Подмосковье. Не верилось, всего два месяца назад бушевала сумасшедшая пурга, поднимая жгучие вихри снега до самого неба. Вечерами в санчасть тянулись работяги за освобождением, сказывалась долгая, холодная зима. В туберкулезном отделении госпиталя все койки были заняты, кое‑где появлялись признаки цинги и пеллагры. У Вали шатались передние зубы, и кровоточили десны. Надя старалась не просить из дому, зная, как нелегко матери собирать посылку и возить на почту в Люберцы, однако на этот раз написала: «Мамочка, дорогая! Очень прошу, пришли, пожалуйста, глюкозу с аскорбиновой кислотой для внутривенного, – для Вали.

Хлеборезка тоже обветшала за зиму. Штукатурка на стенах кое‑где осыпалась, от бесконечных топок потрескалась печь, колосники прогорели, и краска на полу облезла. Требовался ремонт. Начальник ЧОС сразу заявил:

– Не надейтесь! Рабочих нет, и взять неоткуда.

И верно, те две женщины, штукатур и маляр, были нарасхват. Решили ремонтировать своими силами. Надя составила список и отправилась к начальству просить краски, кисти и временное помещение для хлеборезки. В приемной толклись несколько человек, ожидая вызова. Нина‑аккордеонистка тоже пришла хлопотать:

– Надо аккордеон в ремонт сдать, две клавиши западают, – Список видела? – обратилась она к Наде.

– Какой?

– Тебя в совхоз отправляют на сенокос.

– А кто хлеб возить будет?

– Найдутся без тебя, не первый год, – сказала, подходя к ним высокая западнячка. – Я тоже в списке.

– И куда?

– Точно еще сама не знаю. Наверное, опять в совхоз «Горняк» или на «Мульду». Каждый год твоей кобыле сено заготовлять ездят в совхозы. Чтоб ей сдохнуть, старухе!

– Почему это моей! Она на всех работает. А сдохнет, на чем хлеб возить? А воду в зону? Сахар? – возмутилась обиженная Надя.

– Давно пора грузовик завести. Все боятся шофера‑мужика в зону пустить.

– А как же? Бабы голодные, вдруг изнасилуют бедолагу!

– Пожалуй, запусти козла в капусту!

Дверь приоткрылась, и голова дневальной просунулась наружу.

– Тише, вы! Ржете, как кобылы!

– Давай, телепай отсюда!

– Не мешайте дневальной дремать, – понеслось ей в дверь.

Голова поспешно скрылась, но тотчас дверь распахнулась настежь, и вышел майор Корнеев, начальник ОЛПа, Черный Ужас.

– Приема не будет, – объявила дневальная.

Майор, нагнув голову вниз и ни на кого не глядя, вышел вон.

– Какие мы ему отвратные, даже смотреть на нас противно, – сказала, скорчив вслед ему рожу, маленькая кудрявая девушка из хористок.

– А ты еще ему «здравствуйте» прокукарекала. Старалась аж громче всех, как на концерте!

– Черт бы его взял! Третий день не могу попасть на прием, как в Кремль, – злилась высокая зечка.

– Ступай, срок большой, еще успеешь не к одному сходить, – сказала, выпроваживая всех, дневальная и заперла дверь.

Через три дня ранним утром шестеро зечек‑малосрочниц (до 10‑ти лет) стояли с пожитками около вахты, ожидая свои формуляры. Совхозная машина уже пыхтела у ворот. Сопровождающий конвой – совсем молодой рыжий парень, ростом чуть выше своего автомата. Лицо его, густо усеянное крупными веснушками, было напряженно‑строгим. Всем видом он старался показать, что понимает ответственность за порученное ему нелегкое дело. Наконец, с вахты вышел лейтенант с формулярами, без них никуда не денешься – это лагерные паспорта. Он окинул строгим взглядом собравшихся и вдруг весело рассмеялся.

– Смотри, сержант, пропадешь с ними! Ишь каких подобрал!

– Не пропаду, товарищ лейтенант! Мне бы только их до места довезть, а там как хочут.

Лейтенант передал формуляры, предварительно опросив всех присутствующих, и хотел еще что‑то сказать конвою, но в это время шофер дал газ, и машина резко рванулась вперед так внезапно, что бедняга сержант не удержался и повалился в кузове прямо вместе с автоматом к Наде на колени.

Девушки подняли отчаянный визг и помогли подняться сконфуженному конвоиру, который тут же схватился за свой автомат, гордо выпятив грудь колесом.

– Эй ты! Потише там! – крикнул он и застучал прикладом по крыше кабины. Потом повернулся к зечкам и, все еще красный от смущенья, сердито гаркнул:

– Разговорчики! Отставить!

 

СОВХОЗ «КРАСНЫЙ ЧУМ»

 

Маленькая подкомандировка, куда привезли зечек, называлась совхоз «Красный Чум» и была расположена у самого подножья Уральских гор. Цепь гор, все еще покрытая грязно‑белыми шапками снега, слегка дымилась на солнце клочьями прозрачного тумана. Что‑то первобытное и пугающее виделось Наде во всей этой грозной и давящей красоте.

Само же хозяйство, наоборот, выглядело приветливым и покойным, а небольшая зона со знакомыми вышками и вахтой и подавно, уютно и гостеприимно.

В дальнейшем «Красный Чум» захирел, стал называться просто «Чумом», а хозяйство переместилось ближе к железной дороге и уже потеряло свое поэтическое название.

Впрочем, «Чумом» он назывался потому, что с десяток лет тому назад здесь располагалась стоянка коренных жителей тундры, ненцев‑оленеводов. Со временем основной корм оленей – мох ягель – был съеден и вытоптан, и оленеводы вместе со своими чумами покинули стойбище, перекочевав дальше на север, за Хальмерю, к отрогам Пай‑Хоя, к полноводной и рыбной реке Каре.

И еще одно немаловажное обстоятельство заставило ненцев покинуть насиженные места: близость лагерей с их бесконечными побегами, в основном опасных уголовников – рецидивистов не могла не беспокоить смирных и миролюбивых аборигенов.

Небольшая совхозная ферма, благодаря необыкновенно сочной и обильной траве, не знающей засухи, была круглый год в изобилии обеспечена кормами для скота, что давало возможность снабжать если не полностью, то хотя бы частично молоком и мясом вольнонаемное население Воркуты.

Кроме того, хозяйство выращивало для вольных горняков и шахтеров редиску, капусту и другие овощи, которые успевали созреть за короткое полярное лето.

Начальство, в основном из бывших зеков, как правило, не из политических, но и не из отпетого ворья, в горячую пору сенокосов не гнушалось просить подсобников из «политических» с небольшими сроками.

– Возни с ними мало, трудятся хорошо, не воруют, – сказал о них агроном совхоза, – Не то, что уголовники!

Попасть туда большое благо: режим не строгий и молока – пей от пуза. Работа, правда, не из легких – косить траву иной раз приходилось по колено в ледяной воде. Облепленные мошкой и комарами руки и лица к концу дня опухали.

Директор совхоза, сам из «бывших зеков», встретил приезжих на вахте и сразу же спросил:

– Бесконвойные есть? Надя подалась вперед:

– Я!

– Пропуск с собой?

– Да!

– Пойдешь со мной! Остальные в барак, ждать бригадира… Завтракали?

– Да! Нет! Н‑е‑е‑т! – вразнобой ответили зечки.

– Вас понял! – усмехнулся директор. – Тогда так! Десять минут на завтрак, пять на размещение в бараке и прочие потребности, пять на перекур, и на работу! Чтоб быстро!

Работяги очень хвалили этого директора: «человек!»

– Где работала? – по дороге спросил он Надю.

– В хлеборезке, хлеб возила с пекарни.

– Лошадью править можешь?

– Могу! И запрягать могу!

– Запрягать можешь? Хорошо! Годится!

Надю определили в помощники к старому, хромому инвалиду, с лицом, точно сошедшим с учебника литературы, вылитый портрет Некрасова. Такой же высокий, с залысинами, лоб, большие, грустные усталые глаза и жиденькая бороденка. Звали его Алексей Константинович.

– Из «бывших академиков», – как потом представился он Наде, протягивая сухую руку со скрюченными пальцами. – Плохи наши дела, помощница моя! – высоким фальцетом проскрипел он. – Я ждал, мне мужчину пришлют.

– Откуда вам их возьмут с женского лагпункта! – не совсем вежливо покосилась Надя на хлипкого старика.

– Вот и я про то, – не обращая внимания на ее тон, кротко сказал он. – Тяжело тебе, дочка, будет.

«И для чего таких в лагере держат, старый, больной, того и гляди, рухнет», – подумала Надя, решив, что не она, а он будет ее помощником.

Ее направили возить с фермы молоко на центральную усадьбу. Старик сказал верно: это была тяжелая работа, на износ. Бидоны с молоком в 20 литров нужно было поднять на телегу, потом на центральной усадьбе снять с телеги для отправки по назначению в город или на шахты, рудники, обогатиловку или цементный. Алексей Константинович помогал, как мог, но что с него взять? У самого в чем душа держится. В основном его работа заключалась ставить галочки в тетради, количество отправленного молока. Зато уж молока доярки приносили пить вволю, сколько влезет. Директор разрешал. «Лучше сами возьмут, чем воровать будут, все равно не уследишь, да еще воды подольют», – резонно рассуждал он. В бараке на столе всегда валялась редиска, «воркутское яблоко». Это тоже разрешалось.

Три раза в день ездила Надя к дойке на ферму на своей лохматой, но сильной лошади. Она давно заметила: все животные в Воркуте были покрыты особенно густой и длинной шерстью. Лохматые лошади, лохматые собаки, длинноволосые коровы и даже свиньи имели длинную, густую щетину.

Телега на автомобильных колесах ходила очень мягко, чтоб молоко не сбивалось в масло. Пустые бидоны легко катились по приставленным к телеге доскам, но полные были чрезвычайно тяжелы, к вечеру ноги ее не слушались, подкашивались, не держали. Поясница болела, а руки, дрожали и противно ныли. Девушкам, ее попутчицам, доставалось не меньше. Сгребать, ворошить, метать в стога сено не так уж трудно, но целый день на солнцепеке, и когда бы еще не бесчисленные полчища комаров и мошки. Здесь, в тундре, они были особенно злые, крупные, величиной чуть не с муху, укусы долго чесались, расчесанные в кровь руки, лица и шеи покрывались болячками. И было их такое множество, что казалось, тундра звенит от их гуденья. Еще хуже была мелкая мошка. Черным облаком вилась она над людьми и животными, забивалась в волосы, уши, нос, а уж если попадала в глаза, так не приведи Бог, кричи караул! Жгло, как огнем.

Неделя прошла, но директор не отпустил зечек, как было договорено. Оставил еще на неделю. Девушки завыли в голос. Искусанные, с опухшими лицами и расчесанными болячками, они мечтали попасть обратно, будто в дом родимый, а не в лагерный барак.

На исходе второй недели Надя отвезла вечернее молоко, распрягла и отвела лошадь попастись до утра. Несчастное животное страдало от мошкары не меньше людей, едва почуяв свободу, валилось на спину и, смешно дрыгая в воздухе всеми четырьмя ногами, каталось по траве с боку на бок.

За эти две недели Надя устала от круглосуточного солнца и непривычной работы и, едва передвигая ноги, поплелась в зону. Еще издалека она увидела, как со ступенек вахты спустился мужчина в военной форме, и возможно, в другой раз она посмотрела бы, кто именно, но сейчас ее интересовали только нары в ее бараке. Военный направился прямо к ней, и когда она подняла голову, то узнала Клондайка. Он шел навстречу дружелюбно и радостно, как хороший знакомый, улыбался ей.

– Здравствуй, – сказал он, нарушая устав.

Приветствовать начальство полагалось ей первой.

– Здравствуйте! – через силу улыбнулась Надя. Невозможно было не ответить ему улыбкой, глядя на его такое сияющее и взволнованное лицо. – Как вы здесь очутились? – Она чуть было не сказала «Клондайк».

– Приехал за вами, завтра всех домой повезу.

– Домой? – не поняла Надя.

– То есть в зону, на Кирпичный!

– А‑а‑а, – разочарованно протянула Надя. – А почему вы? Нас сюда сержант вез.

– Некому больше, все в разгоне, а сержант ваш этап сопровождает.

– От нас этап? Большой?

– Пятьдесят человек.

– И куда их, горемычных?

– В Инту, в инвалидный ОЛП.

– До свиданья! – заторопилась Надя, скорей новость рассказать в бараке.

– Подожди! – остановил ее Клондайк. – Я хотел сказать тебе…

– Извините, гражданин начальник, «вам», – поправила его Надя. – Да, да, «вам», не «тебе». Меня в школе учитель истории на «вы» величал, я так привыкла! – насмешливо сказала она и тотчас отвернулась, чтоб не видеть вспыхнувшего его лица.

Клондайк замер от такой дерзости и с изумлением посмотрел на ее профиль.

– Так я слушаю вас, гражданин начальник.

– Да, конечно, «вам». Я и хотел сказать «вам», то есть просить предложить пройтись!

– Что? – не поверила своим ушам Надя.

– Пройтись, погулять. Какой вечер теплый! – в полной растерянности произнес неуверенно Клондайк.

– Погулять? Пройтись по тундре с заключенной? Да? Я так поняла? – засмеялась тихонько Надя, почувствовав, что усталость ее как рукой сняло.

– А что? Нельзя разве?

– Мне можно, я бесконвойная, а вам, гражданин начальник, не советую! Вам не положено. К тому же вы без автомата, а я бандитка.

– Сегодня я последний вечер «гражданин начальник», завтра уезжаю в отпуск и целых полтора месяца буду «товарищ», а с такой бандиткой, как вы, я, пожалуй, справлюсь, – лукаво и озорно засмеялся Клондайк, посмотрев на нее, – и без автомата!

Сердце Нади запрыгало, как заяц по кочкам.

– Ну, если не боитесь, тогда пошли.

«Что это со мной делается? Только что едва ползла, а тут на тебе!»

Вечера в тундре особенные, нигде таких больше не бывает. Далеко в России в это время уже стемнело, зажглись фонари на улицах, в окнах свет. А здесь светло, как днем. Солнце низко, гдо‑то над самым Нарьян‑Маром играет своими лучами, переливается. Птицы, каких только нет! И все кричат, поют, свистят, гомонят на все лады. Комары и мошка еще пуще оживились, приходится от них косынкой отмахиваться.

– Далеко в отпуск? – первая, нарушая молчание, спросила Надя.

– В Москву! – охотно поспешил ответить Клондайк.

– В Москву? – встрепенулась она. – Домой?

– Нет, я питерский. В Москву еду документы в институт сдавать.

– В институт! – эхом повторила Надя. – Какой?

– В юридический. Факультет при Московском университете. Я до армии туда поступал, а потом призвали…

«Полтора месяца тебя не будет, Клондайк, а потом прощай, Воркута», – Так уж потом назад не вернетесь? – как можно небрежнее спросила она и чуть не вскрикнула от радости, услыхав:

– Нет, почему же, обязательно вернусь, я ведь в заочный…

У самой дороги огромный штабель бревен. На этих днях завезли. В совхозе электричество от тракторного движка, в долгие полярные ночи очень неудобно. Теперь будут ставить постоянный…

– Давайте сядем, – предложила Надя. – Дальше не могу идти, ноги не идут.

– Да, конечно! – с радостью согласился Клондайк.

Очень хорошо они устроились на бревнах: их с вахты не видать, а им все видно, и по дороге кто идет, и с вахты кто смотрит в окошко.

Впервые Надя видела его лицо так близко от себя. И правда, красивое. Глаза большие, сияющие, такие голубые, прозрачные, как родниковая вода, и все в мохнатых закрученных темных ресницах, густых‑густых и длинных. А лицо чистое и свежее, как у девушки. И вообще что‑то девичье есть в его лице, где‑то в изгибе губ или тонко вырезанных ноздрях прямого, с легкой горбинкой носа. Вот только подбородок мужской, твердый, упрямый, с ямочкой посередине. «Дивное лицо – сочетание нежности и мужества», – невольно залюбовалась Надя и тут же вспомнила! «Палач с ангельским ликом», «овчарка», «сторожевой пес».

И чем дольше она смотрела в эти прекрасные глаза, тем явнее чувствовала неприязнь, зарождающуюся в самых потемках ее души. Ей вдруг захотелось сказать ему что‑нибудь злое, ядовитое. Острая до слез обида защипала глаза, обида на то, что вот сейчас она, усталая как загнанная лошадь, полуголодная, поплетется в зону, а он, свободный, может пойти, куда захочет, даже в театр, пусть не в Большой, но все же настоящий, Воркутинский, где теперь идет «Роз‑Мари», и какая‑то Маргарита Рейзвих выступает в заглавной роли. Или пойти с девушкой в кино, повести ее на танцы или – самое простое – в ресторан. И от сознания унизительного неравенства, которое отбрасывало ее незаслуженно ниже его, она кипела едва сдерживаемой яростью. Не слушая, о чем так оживленно рассказывал ей Клондайк, она думала, что вот сейчас надо встать и послать его горячим словом подальше, сказать ему что‑нибудь оскорбительное. В карцер он не посадит ее, это точно, но обидится и уйдет, и это очень хорошо! И все закончится, не начинаясь!

Но, почему‑то встать она не могла… то ли от усталости, то ли от чего‑то другого, что накрепко привязало ее к бревну, и ядовитые слова тоже не находились. Сидела как завороженная, не в силах отвести глаз от его лица, не понимая ни единого слова, и молча злилась на себя и на весь мир за то, что думала одно, а чувствовала совсем другое, и это, другое, обдавало ее жаром, было опасное, «не положенное», смущающее душу, будоражащее тело.

«Кровь поганая взыграла», – говорила в таком случае тетя Маня. И Надя тотчас опомнилась, пришла в себя, очарованье пропало, улетучилось: «Охранник! Сторожевой пес! Надзиратель!»

– Как вы попали в это проклятое Богом место? – вырвалось невольно у нее. Спросила и испугалась: вдруг обидится, повернется и уйдет.

Но он нисколько не обиделся. Вопрос показался Клондайку вполне естественным.

– По мобилизации. Из армии в училище, а дальше… не спрашивают, куда пошлют.

– Понятно! – миролюбиво сказала она, но тут же не сдержалась, уколола: – И охота вам людей, как скот, караулить?

Клондайк очень внимательно посмотрел ей прямо в глаза и, понизив голос, сказал:

– Я ждал от вас этот вопрос. Кому‑то надо и это делать, а человеком можно оставаться везде и всегда. В сущности, я такой же подневольный, – продолжал он, глядя теперь куда‑то далеко вдаль, мимо Надиного лица. – Окутан уставами, завернут запретами, да пожалуй, и следят за нами не меньше вашего.

– Кто же?

– Все. И политрук, и тот же чекист, и со всеми ухо держать востро надо.

– Что? Иль у вас тоже стукачи?

– А как же без них? А кто осведомит начальство о грехах их подчиненных? Бдят. У нас по Маяковскому: Стучать всегда, стучать везде, до дней последних донца…

– Стучать, и никаких гвоздей! Вот лозунг мой и солнца, – бойко докончила Надя. Маяковский попадался ей на экзамене.

Они посмотрели друг на друга, как заговорщики, и засмеялись:

– Какая великая польза учиться по одной школьной программе. Все знают все! Правда?

И от этого простого слова «правда», обращенного к ней так доверительно, стало легко и непринужденно, как будто были они давними друзьями, а вовсе не лейтенант войск МВД, начальник режима ОЛПа Речлаг, и уголовница‑зечка, которым не только сидеть вот так рядышком на одном бревне, но на одном метре стоять вместе не положено.

– Я понимаю, у нас стучат, хоть корысть имеют, глядишь, опер полегче на работу устроит или еще что. Многие без посылок. Трудно ведь срок на общих, а у вас‑то чего ради?

– У нас «не корысти ради», у нас бескорыстие, из чувства долга, высший дух патриотизма.

– И вы, патриот, стучите? – осмелев, спросила Надя.

– Патриот? Да! Но стучать не приходилось, со школы к доносам питаю отвращение.

– Значит, следователем будете? Прекрасная специальность, людям срока навешивать.

– Почему следователем? Я в адвокатуру пойду, защищать буду.

– Уголовников? – быстро перебила его Надя. – А политических?

– Тут сложнее, но надо постараться! – просто сказал Клондайк.

– Кто же вас допустит их защищать?

– Все течет, все изменяется, – уклончиво ответил он, явно желая переменить тему. – А между прочим, как вы попали в это проклятое место, да еще с такой статьей?

Надя передернула плечами и всем своим нутром съежилась, вспоминать не хотелось. Но Клондайк ждал, и не ответить она не могла.

– Зачем вам? – после минутного молчания спросила она. – Обо мне все в формуляре прочтете.

– Формуляр ваш я знаю, смотрел. Хотел бы услышать от вас… от самой.

– Если я скажу вам, что за глупую откровенность, вы мне не поверите. Мне никто не верит…

– Почему же? Я поверю, непременно поверю.

И тут случилось неожиданное… Надя вдруг взяла и рассказала все, что хранила на сердце эти долгие месяцы тюрьмы и лагеря. И про Дину Васильевну, и про глупого парня Гуськова, и о том, как предательски подло обвел ее вокруг пальца вежливый следователь, использовав ее рассказ против нее самой. И суд, и Красную Пресню, и даже помянула свой визит в маленький особняк на Собачьей площадке, свою мечту. Слезы градом капали ей в колени, но она боялась вытирать их, потому что руки вымыть не успела и лучше не размазывать по лицу. Потом она не раз думала, как могло случиться, что ее так прорвало на откровенность с человеком, о котором знала всего‑навсего, что он режимник, а стало быть, враг, но волнующе хорош собой. Должно быть, под гнетом одиночества возникла простая человеческая потребность поделиться своим горем, услышать слова сочувствия и утешения. А возможно, это было в нем: умение сопереживать, что не могла не почувствовать Надя.

Однако утешать ее Клондайк не стал. Лицо его менялось по мере рассказа, пока не стало хмурым и злым. Он достал носовой платок и подал Наде.

– Не надо! – отмахнулась она, вспомнив свои нечистые руки.

– Нельзя так, – улыбнулся он тепло и нежно и сам вытер ей глаза.

– Вы смеетесь, не верите… я знала!

– Нет, я радуюсь, что не ошибся. Я был убежден, вы здесь случайно.

– Тут многие случайные, – Надя громко всхлипнула и потянула носом.

– Вам необходимо срочно писать в Верховный Суд.

– Что? Помилование? Просить и каяться в том, что я не сделала? Никогда! – с жаром воскликнула Надя.

– Нет, кто говорит о помиловании. Жалобу! Жалобу! И лучше в Прокуратуру, на неправильное ведение следствия.

– Наших жалоб там до скончания века хватит разбирать.

– Вы имеете в виду 58‑ю статью? Верно! Отношение к ней иное!

– Почему же иное? Что? Убивать и грабить – это лучше, чем рассказать в кругу друзей анекдот про Сталина?

– Тише, Надя! Не нами это заведено, а для того, чтоб изменить законы, надо учиться и добиваться, чего хочешь. Для этого вам нужна свобода. Вы осуждены неправильно, незаконно! Пишите, пусть ваша мама возьмет адвоката. Не сидите и не ждите амнистии. Амнистия – это массовое помилование. Вам нужны чистые документы, чтоб в них значилось «Дело производством прекращено за неимением состава преступления». Понимаете? – горячо убеждал ее Клондайк.

Но она уже была поражена неверием в справедливость правосудия. Бесчисленные рассказы о произволе и беззаконии убедили ее в том, что судейская машина сломалась или, что еще хуже, нужна даровая сила для работы в шахтах, рудниках, на лесоповалах, и все за пайку и черпак баланды, и упрямо твердила:

– Пустое это, перевод бумаги.

Однако Клондайк проявил не меньшее упрямство, он упорно опять и опять убеждал ее в том, что сам хорошо знал. Статья Нади подлежит пересмотрам, помилованиям, прошениям. Тогда как политические, с кем сравнивала она себя, совсем иное дело. Знаменитые адвокаты наотрез отказывались брать их дела, не соблазняясь никакими вознаграждениями, заранее зная, чем чревата защита политического.

– Хорошо, – наконец сдалась Надя, – я напишу, только что писать?

– Вот то, что вы мне рассказали, только коротко, ясно и быстро. Обещаете?

В зоне ударили в рельсу. Подъем! Надя быстро поднялась с бревна.

– Пора, спасибо вам, до свиданья, и счастливого пути!

– Подождите, Надя, я не сказал самого главного…

– Потом, потом, в другой раз, – отстранила она его горячую руку. – Не надо испытывать судьбу.

На вахте дежурный надзиратель забрал ее пропуск.

– С ночной смены, что ли? – хмуро спросил он.

– С ночной, точно угадал, – засмеялась Надя.

Первого, кого встретила в зоне, был Алексей Константинович. Увидев ее, он закивал головой и сморщил лоб в гармошку.

– Что, пташка ранняя моя, уже на ногах? Похвально, похвально!

«Знал бы, с кем ночку пташка прочирикала», – подумала Надя.

– Сегодня одной придется. Я в санчасть ковыляю, всю ночь нога покоя не дала, болит, впору ложись да помирай.

Надя посмотрела ему вслед, и от ее хорошего настроения не осталось и следа. Десять лет старый хромой профессор обречен скитаться по лагерям. За что? Статья у него 5810: агитация и пропаганда. Какая агитация? В чем и кого можно агитировать, пропагандировать? Кому помешал несчастный старик? Припомнилось, как рассказывали зечки в этапе. Одного старика выживали из коммуналки, охотились долго, пока не обнаружили у него испачканный портрет вождя. Тут ему и конец пришел. Собрались жильцы, вызвали участкового, составили протокол и куда надо отправили. А когда за стариком пришли, дверь заперта, стали просить по‑хорошему– не открывает, налегли плечом, зашли, а бедняга сидит себе в кресле мертвый. Освободил комнатуху. И много еще всяких историй наслушалась в этапе Надя. Но тогда она им мало верила, очень уж неладные, а порой и смешные, как анекдоты.

В свою хлеборезку она вернулась, как к себе домой. После комаров и неподъемных бидонов, вонючего барака и клопиных нар хлеборезка казалась землей обетованной. Зечки встретили Надю по‑родственному, приветливо. Даже Пятница, по долгу службы обязанный держаться строго с зечками, увидев Надю на вахте, заулыбался, показывая гнилые пеньки прокуренных зубов.

– Приехала! Уж и губы накрасила, как мартышка гузно. В хлеборезке царил полный разгром. Надя пришла в ужас.

– Да у вас тут словно Мамай прошел!

Две вольняшки хозяйничали там вместо нее. Валя до изнеможения резала хлеб, а они, по ее словам, только и делали, что в ведомостях расписывались и сплетничали дни напролет. В воскресенье вовсе не работали, а в субботу хлеб на два дня выдавали. Полы затоптали, как асфальт, половиц не видно. Обрадованная Валя бросилась в кипятилку за горячей водой, и вдвоем они быстро ликвидировали следы пребывания вольняшек.

– Между прочим, Клондайк в отпуск уехал, сказала Мымра, даже попрощаться не зашел, – не без злорадства сообщила Валя.

– С какой же радости нам охранники должны?

– Так! Я думала: заходил, улыбался…

– Мне следователь тоже улыбался, да вот, видишь, чего их улыбки стоят!

Зашла в клуб, а там радость: Черный Ужас привез настоящее пианино. Сидит Нина, бренчит, переквалификацию проходит:

– Правая рука хорошо идет, клавиши как на аккордеоне, а вот левая! Беда! Повозиться придется, – вздохнула Нина.

Все работницы столовой на сцене торчат, и каждая, хоть одним пальцем, в клавишу норовит ткнуть. Увидели Надю, загалдели:

– Спой, спой, Надька, пианино теперь есть!

– Некогда, девочки! Я за письмом пошла, мне сказали, письмо на почте для меня.

– Не одно, а целых два письма! – сказала Нина Тенцер почтальониха, подавая Наде письма.

– От мамы! Спасибо! – и выскочила на улицу. А другое, написанное каллиграфическим бисерным почерком, без обратного адреса, заставило Надино сердце заколотиться до дурноты. Такого почерка нет ни у кого. Надя узнала его. Писала Дина Васильевна. Конверт разрывать не надо, вскрыт в цензуре, и, хоть руки дрожали, но быстро вытащила, развернула.

 

«Слава Богу!» – обрадовалась Надя, письмо начиналось: «Дорогая моя девочка! Винюсь перед тобой, страдалица моя. Прости, детка, за то, что поверила в такое зло. Но все лучшее у тебя впереди. Видно, сам Бог надоумил меня подойти к твоей маме в электричке, спросить ее, как ты? Она ехала в Москву, подавать прошение о пересмотре твоего дела. Оказывается, она получила письмо от этого негодяя, твоего однодельца. Он находится где‑то в Мордовии, лежит в больнице, умирает от туберкулеза и слезно просит твой адрес, чтоб просить у тебя прощение в том, что подло оклеветал тебя. Пишет, что горько раскаивается, видишь ли, ревность его виновата. Не хотел, чтоб ты оставалась на свободе и училась петь. Каков мерзавец! Я до сих пор не приду в себя от возмущения. Я взяла адрес этого парня и тотчас написала ему, где прошу и приказываю, перед лицом смерти, если осталась в нем хоть искра чести, пусть немедля пишет в Прокуратуру СССР на имя тов. Руденко (копию мне). (Кажется, с Руденко нас знакомили на премьере «Красного мака», он еще тогда не был генеральным прокурором). Со своей стороны, я была у юриста, он сказал: если такое письмо будет, ты спасена! Мужайся, моя дорогая! Скоро, скоро ты вернешься к маме, и мы продолжим наши занятия. Скорблю безмерно,

любящая тебя Д. В.

Р. S. Мама сказала, что ты поешь в самодеятельности. Избави Бог! Ни в коем случае. Категорически запрещаю! Ты ведь знаешь свой недостаток: короткое дыхание. Это порок, который исправляется только упражнениями, школой! Помни, тебе нужна школа. Береги голос, это твое будущее».

 

Мать почему‑то совсем не писала о Сашке, видно, не хотела преждевременно волновать Надю. Выслала посылку. «Через полтора месяца получу». Письма и посылки шли очень медленно и нерегулярно. Некоторые письма доходили через месяц, полтора, а посылки еще медленнее. Нина Тенцер объясняла тем, что цензоров мало, а заключенных не счесть сколько, и тут же подсчитала: сорок шахт, в среднем по 1000 человек на каждой, два кирпичных, цементный, известковый, обогатиловка да совхозов 3–4, пересылка, «РЕМЗ», «Предшахтная», «Капитальная», вот и считай сколько! Но Надя считать не стала. Помнила хорошо, что Манька Лошадь рассказывала. Достаточно для того, чтоб заселить большой город.

Три дня после письма Дины Васильевны ходила Надя как опоенная, ног под собой не чуя. Все валилось у нее из рук, работать не хотелось. Подолгу она стояла с широко раскрытыми глазами, уставившись в одну точку. Жалко умирающего Сашка, помочь ему нечем. Туберкулезников в лагерях полно. «Напишу ему, если он раскаялся, что я простила. Из ревности Отелло еще похуже сделал».

Однако, Валя привела ее в сознание очень быстро:

– Если так будет идти работа, то пойдете на общие, пока генеральный прокурор решит вашу участь.

Пришлось опомниться.

Наконец, после бесконечных просьб и уговоров, ЧОС отвез в город самодельный репродуктор‑решето, а взамен вернулся с новым. Маленькая радость!

– Вот ведь до чего довели машинку, в ремонт не взяли! Выбросить‑ велели да еще на смех подняли! Пришлось новый купить! Двадцать пять целковых выложил.

– Спасибо, гражданин начальник! Освободимся, отдадим, верно Валя?

– Отдадим, обязательно!

ЧОС недоверчиво, с подозрением покосился на нее. Промолчал, что двадцать пять целковых выложил не своих – казенных.

– Ну, ладно, включайте! – и вышел.

– Наверное, подумал, долго ждать придется, – невесело засмеялась Валя.

В первый же вечер, разделывая хлеб, девушки услышали чеховский рассказ «Я люблю вас, Наденька!»

Зажимая усмешку в губах, Валя сказала:

– Специально для вас, мотайте на ус, Наденька!

И хотя рассказ не был грустным, обе приуныли и молчали До самой ночи.

День‑деньской в суете‑маете дни летели без оглядки, и казалось Наде, что живет она здесь, на ОЛПе Кирпичный, давным‑давно, а на самом деле всего год. Дни бежали, а срок не двигался. В августе отметила свою печальную годовщину вдвоем с Валей, чаем с коврижкой на маргарине.

Но как ни уставала она, все же, ложась на свой дощатый топчан с матрасом, шуршащим сеном, иногда, хоть ненадолго, предавалась сладким грезам: «приедет из отпуска Клондайк, а ее уже освободят к этому времени. Зайдет в хлеборезку, спросит Валю: «Одна?» – «Одна!» – печально ответит Валя. «А где же другая?» – «Освободилась и уехала». – «Уехала?!» – воскликнет, не сдержав себя, Клондайк, – «Куда?» – «Не знаю, обещала свой адрес прислать». Печальный пойдет он делать свой обход по зоне, загрустит… а может, и нет, давно забыл. «С глаз долой, из сердца вон». Ну и пусть, Бог с ним, так тому и быть». – уже сквозь сон думала Надя…

Кроме КВЧ (культурно‑воспитательной части, призванной воспитывать культуру у зечек) была еще УРЧ (учетно‑распределительная часть), которая ведала рабочей силой и содержала целый штат бухгалтерии, как их называли «лагерных придурков».

Бухгалтер на воле – незавидная специальность, в лагере – самая требуемая, выше даже, чем медики. Начальница УРЧ, пожилая, суровая женщина, по прозвищу «Чекистка» и «Макака», прислала свою дневальную за Надей в хлеборезку.

– Чего еще ей? – недовольно швырнув нож на стол, спросила Надя.

– Я почем знаю, велела срочно звать.

Делать нечего, придется идти, хоть и УРЧ, а все же начальство.

– Ты, Михайлова, как здесь оказалась? – с ходу начала допрос Чекистка, едва Надя переступила порог ее кабинета.

– Обыкновенно! По приговору суда.

– Тю, балда! Я спрашиваю: на этом ОЛП в Речлаге… Ведь ты осуждена по уголовной статье? Так?

– Да.

– Вот я и спрашиваю тебя, как? Тебе здесь находиться не положено!

«К чему клонит? – похолодела Надя. – Этап?»

– Меня начальник ЧОС с пересылки забрал. Я в театр наряд имела.

– Ну и чего? Почему не попала?

– Начальник сказал, что заключенных больше в театр не берут, какие и были, тех в зону отправили.

– Неправду он сказал! Отправили только 58‑ю статью, а бытовых оставили, да, кажется, и из 58‑й кое‑кого оставили. Не всех, некоторых: Белоусову, Токарскую, Добржанскую…

– Как же так? Обманул меня? Зачем?

– Да ты сама подумай, откуда может ЧОС знать про театр? Нужно было узнать как следует самой! Но дело не в том, я тебя вызвала объявить: тебе зачеты… вот здесь распишись. Сто двадцать дней тебе зачетов. На четыре месяца раньше освободишься. За хорошую работу и примерное поведение.

Чекистка заметно потеплела и даже попыталась улыбнуться. «Интересно, а сколько Вале начислили?» Спросила, набравшись смелости:

– А можно узнать, сколько Шлеггер, помощнице моей?

– Еще что?! – вскричала Чекистка. – Шлеггер! Таким, как твоя Шлеггер, зачетов не положено. По пятьдесят восьмой зачетов нет! Они политические, а ты уголовница, поняла?

«Как не понять? Сказала «уголовница», как в морду плюнула»

– Спасибо! – проговорила Надя и потянула на себя дверную ручку. – Можно идти?

– Ступай! Если хочешь, я могу узнать про театр!

– Спасибо! – еще раз повторила Надя.

«Не скажу Вале, зачем Чекистка вызывала, не буду огорчать ее. Не правильно так. Выходит, уголовникам везде лафа? Эдак их расплодится, до самого правительства долезут». Мысленно, Надя давно причислила себя к политическим. «Я ничем не отличаюсь от них и думаю, как они, только помалкиваю из трусости. А театр? Еще надо знать, как на меня посмотрят вольные артисты, к примеру, та же самая Маргарита Рейзвих? Статью, как красный нос, не скроешь. Ведь для них я бандитка‑убийца! Коситься будут… Здесь я на особом положении, вроде полувольняшка, а там пропуск заберут, не положено, жди, пока полсрока пройдет. И еще… конечно, глупости, не существенно, но все же… а Клондайк?»

К утру, когда ударил подъем, у Нади вполне созрело решение: не надо.

До письма Дины Васильевны она еще могла сомневаться: а правильно ли? Но теперь, когда все так убедительно было решено, она вспомнила и про письмо. «Порок у меня серьезный – короткое дыхание, природный недостаток, который не даст мне долгого звучания, что основное в пении. Без длинного, мощного дыхания не будет кантилены. Нужна школа. Ежедневные многочасовые упражнения…»

С последним этапом с Предшахтной прибыла настоящая артистка из Москвы, не молодая, но очень подвижная и энергичная, звали ее Елизавета Людвиговна Маевская. Она сразу же завоевала симпатии всех зечек своим веселым, неугомонным нравом.

– Будем ставить «Без вины виноваты», – объявила она.

Зечки переполошились: всем будут роли! На генералку и спектакль всех освободят от работы! Два дня дома, полеживай себе на нарах!

Один из трех женских ОЛПов «Предшахтная» в 50‑е годы находился в 4‑х километрах от города Воркуты,

Конечно, придется кое‑кому играть мужчин, смешно но где же взять настоящих?

Елизавета Людвиговна, всегда готовая на шутку, сказала:

– Мужчин из тощих и длинных зечек я, пожалуй, сделаю, не стоит труда, а вот пышных женщин в духе прошлого столетия придется поискать!

– Можно подложить спереди, – посоветовала Нина.

– Можно, конечно, и спереди и сзади, а голодное выражение худого лица? А костлявые ключицы худых плеч? Мизерабль!

Елизавета Людвиговна свои эмоции выражала по‑французски. Надю тоже пригласили, но Мымра, отозвав ее в сторону, не посоветовала:

– Ты к ним не лезь! Не нужно тебе лишний раз начальству глаза мозолить! Вот будет когда концерт, тогда…

– Что так вдруг? – поспешно перебила ее Надя.

– А то, про тебя и так каждый раз разговор идет: не место тебе в Речлаге!

– Пусть отправляют тогда! – раздраженно воскликнула Надя.

– Отправят, дай срок! Пока заменить тебя некому, а найдут, и отправят к твоей статье на лагпункт. – Но тут же добавила, заметив, как переменилась в лице Надя: – Не идет сюда никто! От города далеко, а здесь квартир нет. И работа нелегкая.

Перспектива попасть опять в царство Маньки Лошади так напугала Надю, что она и в зону стала бояться выходить, только в баню да столовую, и то чаще Валя бегала. При случае все же не преминула упрекнуть ЧОС:

– Что же вы, гражданин начальник, так меня обманули на пересылке? Сказали неправду про Воркутинский театр?

– Что знал, то и сказал, – недовольно отрезал ЧОС. – Чем тебе тут у хлеба плохо?

– Театр – моя специальность! – не моргнув глазом, соврала Надя.

– Освободишься, тогда хоть соловьем разливайся!

– Начальница УРЧ сказала, не место мне в Речлаге.

– Ей место! Много она знает. Пусть попробует найдет сюда человека. Не больно‑то, кто пойдет на это жалованье, а твое дело работай! – прикрикнул он на Надю.

– Скорей бегите на почту, пока не закрылась, там вам посылка с письмом, – встретила ее Валя в дверях хлеборезки.

– Наконец‑то! – подхватилась Надя и что есть духу помчалась на почту. Письмо сунула в карман кофты, а посылку Нина выдала под свою ответственность – без дежурняка, что было большим нарушением: «не положено».

Среди всякой снеди и мелочей, как‑то: зубная паста, мыло, чулки, рубашки – пришли две коробки с ампулами глюкозы и аскорбинкой для Вали.

– Не разбилась ни одна! – радостно воскликнула Надя, проверяя аккуратно завернутые в вату коробочки. – Держи, Валя, и. сегодня же дуй на вечерний прием в санчасть, коли свою глюкозу.

Наконец вспомнила про письмо. «Экая я дрянь, скорее за посылку, а про письмо и забыла. Нехорошо».

Мать писала, что была в Москве, в Московской городской коллегии адвокатов, что на Большой Молчановке, дом 1, у защитника Гавриила Львовича Корякина. «Выписали мне квитанцию, и уплатила я пятьсот рублей. Денег не жалко, был бы толк. Народу в приемной уйма! Большинство женщины. Выходят из кабинета все заплаканные. Я уж и не надеялась, а он дал согласие взять твое дело. Составил прошение на имя прокурора Вооруженных Сил СССР Титкова и такое же на имя Репнина рассмотреть дело и послать на переследствие с участием защиты. И еще одно, с тем же ходатайством на имя генерального прокурора СССР Руденко. В общем, надеюсь с какой‑нибудь стороны, да откликнутся. Придется продать бабушкино золотое колечко с изумрудом. Ну, да Бог с ним…»

Надя отложила письмо, ощутив легкое разочарование и недовольство. Ей казалось, что совсем на днях или очень скоро она будет дома. Оказывается, этот день еще так далек! Потом ей представилось, как стоит ее мать в какой‑то коллегии адвокатов, в толпе, и терпеливо ждет своей очереди.

Нетерпенье и злоба на лицах, а маленькая, худенькая женщина с огромными испуганными глазами, которую все толкают и теснят, это ее мать… «Господи! Что я наделала! Прости меня, мама, – горестно шептала Надя. – Ничего! Просидела год, подожду еще… Надо подумать, о чем‑нибудь веселом». Но веселое как‑то не находилось.

– Урожайный год, обильный отлов! – сказала Валя, когда принесли ведомость еще на 130 человек этапников.

– Совсем как у Некрасова: «Откуда этапчик, с России, вестимо! Одни, слышишь, ловят, а я развожу!» – грустно все это.

– Почему? Наоборот, жизнь в движении, в движении жизнь! Сейчас в Речлаг собирают со всех каторжанских ОЛПов со всего света. Концентрация врагов. Где только разместят всех? Уже сплошняки понабивали не только наверху, но и на нижних нарах. Если только гамаки к потолкам подвесят…

– Тепло зато!

Теперь ей категорически запретили заходить в бараки. Даже разносить сахар‑песок и это «не положено». ЧОС, изобразив на своем деревенском, простом лице свирепость, сердито заявил:

– Смотри! Будешь таскаться по баракам, отправлю!

– А как же репетиции, концерт?

– Миронова позовет, тогда пойдешь. Сама отвечать будет. Надя знала: Миронова – это Мымра.

Прибывали и убывали зеки по совершенно не известным никому причинам. Создавалось такое впечатление, что не хотело начальство, чтоб приживались долгосрочники‑зеки на одном и том же месте.

– Чтоб не зажирели, мохом не покрылись, – сказала Валя.

Режим, уже и так достаточно суровый усиливался с каждым днем. Особенно строго следили за перепиской. Только с близкими, и одно письмо в полугодье. Во время развода дежурные смотрели на проходящих, как коршуны, и, если замечали отсутствие хоть одного номера на рукаве, шапке, юбке, ватных штанах, на спине или на рукаве телогрейки, сразу возвращали с развода в зону, а это уже невыход на работу, штрафная пайка, карцер! В бараках на ночь запрещалось гасить свет, и следили, чтоб после отбоя ни одна душа (зековая) не появлялась в зоне. На репетиции концертов ходили гамузом, в сопровождении дежурных.

Пришлось опять ставить в сушилках параши.

Конвоиры и надзиратели разговаривали с бригадами отрывистыми, односложными фразами, похожими на лай собак: «Встать!», «Подравняться», «Разобраться!», «Бегом!», «Марш!», «Пошел!» – и прятали глаза, встречая насмешливые женские лица. Иногда Наде казалось, что злятся они от стыда за свою работу, но это было неверно. Многим из них доставляло истинное удовольствие, заслышав в строю разговор или смех, скомандовать: «Ложись!» – прямо в грязь, в воду, в снег – и так держать строй, пока не надоест потешаться.

Зечки не оставались в долгу и передразнивали неграмотных вологодских конвоиров, когда те пыжились, коверкая их иностранные имена и фамилии. И все же встречались и такие, про которых можно было сказать: «человеком родился». Такой запомнилась зечкам Речлага надзирательница Шура Перфильева. Когда случалось дежурить по зоне старшине Перфильевой, режим заметно слабел. Бараки запирались поздно ночью, и зечки бегали из барака в барак «в гости» друг к другу. В праздники Пасхи или Рождества, если дежурила Шура, можно было допоздна собираться и петь песни, которые так любили западнячки.

– Говорят, в мужских зонах режим еще более строгий. Начальство к мужчинам относится придирчиво, с презреньем.

– За что? – удивилась Надя. – Срока у всех одинаковые.

– Вот и презирают за то, что презирать их не за что! Ведь известно, самая стойкая ненависть, как и любовь, необъяснимы. Вражда между мужским полом – это в их природе, в их сущности. Будь то человек или животное, однополые всегда враждебны друг к другу. Отсюда и бесконечные войны, которые затевают мужчины под любым предлогом.

Надя призадумалась, а ведь верно «немчура» говорит. Вот хотя бы петухи, всегда приходится их разнимать. А коты! Как отчаянно дерутся, только шерсть клочьями летит. Кобели тоже не выносят друг друга. Даже воробьи, и те все время сражаются. Но ведь это животные, а человеку разум дан.

– Мужская дружба бывает очень крепкой. Фронтовая, например. Да и мало ли мы знаем великих…

– До первой женщины! – перебила ее Валя. – Соперничество разрушает любую дружбу. А у вас в стране все построено на соревновании, то есть на соперничестве. Кто больше, кто дальше, кто быстрее. Это и породило стукачей и доносчиков. Активно, быстро и много доносить.

– Это ты зря! – живо возразила Надя. – Плохо ты нас знаешь, тут дело полюбовное, а заставить никого нельзя силком.

– Можно, в лагере можно! Вы на общих ни дня не были? С кирпичным не познакомились? Тогда молчите!

Подъезжая к пекарне, уже издали, Надя уловила странные звуки. Ей почудилось нестройное пение мужских голосов. В самом деле, на пекарне шло застолье. Мансур хриплым басом пел какую‑то песню, Мишаня блеял козлом невпопад.

«С хлебом, конечно, не успели! – огорчилась Надя. – Опять до подъема не сомкнуть глаз». – Хлеб давайте, пьянюги!

– К чертям хлеб, выпей с нами, Надюша! – завопил Мансур, едва она переступила порог пекарни.

– Что ты! Что ты! С ума спятил. Сроду не пила. Хлеб наш давайте!

Захмелевший Мишаня, зажимая в руке стакан, наполовину наполненный мутной жидкостью – брагой, подскочил к ней.

– Сегодня обязательно надо выпить!

– А почему пьете? Что за праздник?

– Освободиловку получил! Во! Последний нынешний денечек гуляю с вами я, друзья! – пропел он фальшиво, затем вытащил из кармана смятую пачку справок. – Во, на! Читай!

– Поздравляю, это правда праздник! – сказала Надя, искренне радуясь за него, и чмокнула в обе щеки.

Маленький, юркий Фомка, шнырял меж двух высоких мужиков горячо, но беззлобно убеждая их:

– Ребята, ребята работа надо! Хлеб надо, хлеб давай!

– Будет хлеб, куда денется! – гремел Мансур.

– Айн момент! Сейчас, айн минута! – лопотал Мишаня и пошатываясь, широко расставляя ноги, будто пол по ним качался, отправился к печи.

Как потом узнала Надя, Мишаня долго был в немецком плену, по старой памяти любил козырнуть иностранным словцом.

– Айн момент! – объявил он, заглянув вовнутрь необъятной печи.

– Куда же ты теперь? К себе? – спросила Надя.

– Не‑а, дудки! Здесь останусь.

– На пекарне?

– Не‑а, в город подамся, работенку присмотрел.

– Полторы тысячи рубчиков получать будет! – с доброй завистью сказал Мансур. – Эво сколько!

– А как же невеста твоя? – Надя вспомнила, что Мишаню забрали прямо со свадьбы.

– Невеста не будет без места! – засмеялся Мансур. – Она уже две недели в городе околачивается.

– Приехала? Ждет?

– Приехала! – смущенно и радостно сказал Мишаня.

Надя закусила нижнюю губу, потому что в носу защипало, верный признак мокрых глаз. «Пойти на улицу Ночке уздечку снять, пусть травы пощиплет».

– Вот ведь как мудро устроено наше государство! – услышала Надя и остановилась.

– За миску баланды – тебе уголек. За палочку‑трудодень – хлебушек, мяско, молочко. В шахтах – зеки, на повалах – зеки. В колхозах – крепостные.

– Почему ж крепостные? – спросила Надя и даже вернулась от дверей.

– Потому по самому! Паспортов‑то нет – и сиди себе, не чирикай! Копайся в навозе.

– Как это нет? – удивилась она. – А если кто учиться захочет, в город?

– Дашь на лапочку, получишь справочку. Председателю, – уточнил Мансур.

– Не больно‑то! Не всегда! – возразил Мишаня. – Собрание проголосует «против» – и хана тебе, ройся в навозе дальше. Не отпустят, и справки не получишь. Без бумажки ты букашка, а с бумажкой человек!

– Так‑то, милашка! Жила, небось, в своей Малаховке и радовалась: «цены значительно снижены», а что крепостные и зеки на вас горбят и знать не знала?

Надя молча направилась к двери.

«Как же я жила? Ничего этого не знала! А другие знали? Мама, папа, Дина Васильевна? Молчали или не знали? А я как попрыгунья‑стрекоза! Недаром я всегда жалела стрекозу и ругала жадного кулака Муравья. Стрекоза – это я! Лето красное пропела. И, не попади сюда, прожила бы, как другие, жизнь и знать бы ничего не знала. Как тогда ЧОС на пересылке спросил: Политически подкована? А то живо обработают». Не подкована я, не подкована, против правды нет подков!»

 

АНТОНИНА КОЗА

Однажды Мымра, дежурившая в ночь, зашла проверить хлеборезку, да и застряла до полуночи. Чай пить отказалась. Побоялась. А когда вышла наружу,… – Лучше уж на общие идти, там хоть поболеть можно, а вы как механизмы, спину… Валя тоже выскочила послушать, о чем говорят.

ГОД 1950‑й, ПОЛВЕКА ВЕКА ХХ‑го

Оглянуться не успели, как пролетел ноябрь. Снова самодеятельность готовилась к новогоднему концерту. Уже наметили программу. В первом отделении… – Да ведь не отпустят, – засомневалась Мымра, – еще бы что‑нибудь… – А еще, пусть, что сами попросят! – предложила Надя и худсовет в составе Мымры, Нины и Елизаветы Людвиговны дал…

И С КАРЦЕРОМ ПОЗНАКОМИЛАСЬ

Не делай добра – не увидишь и зла. (Народная поговорка)  

КОГДА КРОКОДИЛЫ ЛЬЮТ СЛЕЗЫ

И рабство – разве ты не видишь, злом каким оно само уж по себе является. Еврипид.

ОНИ МОГЛИ И ПЛАКАТЬ И СМЕЯТЬСЯ, НО СЛЕЗ БЫЛО БОЛЬШЕ!

Где‑то на воле праздновали веселый май, а для зечек Речлага мая не было. Начальник гарнизона, недовольный своими солдатами, не поскупился на… И еще. Она надеялась втайне, что не увидев ее в зрительном зале, Клондайк… Утром пришла Коза с котелками и пропела под дверью:

БЕЗЫМЯНКА» – ОЛП ЗАГАДОЧНЫЙ!

На следующий день Валек приехал вовремя, и они отправились за хлебом в надежде пораньше освободиться, но на обратном пути у вахты ее остановил ЧОС.… – Ты вот что, Михайлова, хлеб разгрузи и еще раз на пекарню съездишь, возьмешь… – Я и дороги туда не знаю, гражданин начальник! – попыталась отбиться Надя.

НАЧАЛО КОНЦА БЕСОВСКОЙ ИМПЕРИИ РЕЧЛАГ

В первое время казалось, что ничего не изменилось со дня смерти Сталина. Все так же ходил по зоне, свесив сизый нос, быком Черный Ужас, торопливо… – Как на Ходынке, – сказала грустно Коза, – тогда тоже много народу погибло. … – Кровавый хвост тащится за извергом до самой могилы, – добавила Валя.

В ПУТИ К «ВОРОБЬИНОЙ» СВОБОДЕ

Свободно рабскую Судьбу неси; тогда рабом Не будешь ты.

КНИГА ВТОРАЯ

ЗЕЧКА‑ВОЛЬНЯШКА

ОБИТАТЕЛИ «БОЛЬШОГО ВОЛЬЕРА»   О память сердца! ты сильней

ПОЛКОВНИК ТАРАСОВ

«Где лебеди – А лебеди ушли. А вороны? – А вороны остались». «Лебединый стан».

ТОПИ КОТЯТ, ПОКА СЛЕПЫЕ» ИНАЧЕ БУДЕТ ПОЗДНО…!

По четвергам муж Риты возвращался домой заполночь, и Рита после занятий усаживала Надю непременно «чаевничать». Надя забегала по дороге на Кировскую… Иногда Рита была «в ударе» и играла своего любимого Грига, а Надя пела… Потом она летела домой, озираясь по сторонам, пугаясь собственной тени, плохо освещенными улицами Москвы. И не…

ПОПАЛАСЬ, КАКАЯ КУСАЛАСЬ!

… не страшен мне призрак былого, Сердце воспрянуло, снова любя… Вера, мечты, вдохновенное слово,

ПРИЗРАКИ ПРОШЛОГО ПРИСОХЛИ НАМЕРТВО!

О, бурь заснувших не буди – Под ними хаос шевелится! Ф. Тютчев.

КАТАСТРОФА

С бесчеловечною судьбой, Какой же спор? Какой же бой? Г. Иванов

АПОФЕОЗ

… дай вдовьей руке моей крепость на то, что задумала я. Ветхий завет. Юдифь. Глава IX.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Год 1955 был ознаменован в Речлаге, как рассвет «эпохи позднего Реабилитанса», а уже к середине 56‑го «Реабилитанc» достиг своего апогея. Уехать с Воркуты в то время было неимоверно трудно. Поезда шли переполненные,… Комиссии по реабилитациям работали, не покладая рук, но можно ли было быстро рассеять население такой страны, как…

– Конец работы –

Используемые теги: История, одной, зечки, других, з/к, з/к, также, некоторых, вольняшек0.117

Если Вам нужно дополнительный материал на эту тему, или Вы не нашли то, что искали, рекомендуем воспользоваться поиском по нашей базе работ: История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек

Что будем делать с полученным материалом:

Если этот материал оказался полезным для Вас, Вы можете сохранить его на свою страничку в социальных сетях:

Еще рефераты, курсовые, дипломные работы на эту тему:

Лекции по дисциплине История Отечественная история, История России
Составитель к и н доцент УШКАЛОВ В А г Составитель лекций к ф н доцент Топчий И В... Лекция Введение Теоретические проблемы истории...

Смысл названия произведения Салтыкова-Щедрина "История одного города"
Реформа 1861 года, на которую сатирик так надеялся, не оправдываетожиданий, а либералы круто поворачивают вправо. В этих условиях начинаетсяработа… Подч ркивая в произведении, что это не просто повествование,а именно История,… Поэтому, сатирик был вынужден очень осторожно пародировать их. Например,начиная повествование от архивариуса, он пишет…

История одного детства
История одного детства... OCR PeterGirl...

Парфюмер. История одного убийцы
Парфюмер История одного убийцы РОМАН ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Несколько недель спустя кормилица Жанна... Footnotes... Никого нельзя обязать сверх его возможностей лат Оптом франц В крайней стадии лат Горячий холодный и...

История новогодней елки и некоторых праздничных обрядов
Как правило, дерево подвешивалось к потолку и иногда даже макушкой вниз, и использовали для этой цели вначале не ель, а бук. По окончании праздника… К середине XVIII века елка существовала уже в современном виде. В вышедшем в… Центром распространения елки в Австрийской империи стала Вена, где елка в XVIII веке была связана с Николиным днем. В…

История возникновения и деятельности некоторых популярных отечественных печатных изданий СМИ
Вот основные вехи в истории "Московской Правды" С 18 марта 1920 года газета называется "Коммунистический Труд" и становится органом Московского… Теперь же прежняя "Московская правда" разделилась надвое: городскую - с… Через несколько дней после закрытия в августе 1991 года "Московской правды" - печатного органа МГК КПСС и исполкома…

"История одного города" - пародия на историю России или сатирическое изображение современности
Например, Угрюм–Бурчеев – «визитная карточка» любого милитаризованного государства, которых со времен Щедрина появлялось немало по сравнению с… Это уничтожает в них личность, они теряют всякую самобытность, становятся… Поэтому нам знакомо и подстрекательство к бунту с единственной целью позже его подавить, и Угрюм-Бурчеевская…

Курс офтальмологии КУРС ЛЕКЦИЙ ТЕМАТИЧЕСКИЙ ПЛАН ЛЕКЦИЙ 1. Введение. Офтальмология и ее место среди других медицинских дисциплин. История офтальмологии. Анатомо-физиологические особенности органа зрения. 2. Зрительные функции и методы их исследования
Курс офтальмологии... КОРОЕВ О А...

История природы и история человечества
Пр Фролова С.М М. 1989г. 2. Философия. Курс лекций. Учебное пособие.Пр Бычко К. 1993г. 3. Философские проблемы взаимодействия общества и природы.… Природа - это прежде всего универсум, который охватывает все сущее, в том… У античных философов, как мы знаем, понятием космоса по существу охватывалась вся доступная человеческому понятию…

Парфюмер. История одного убийцы
Парфюмер История одного убийцы... Патрик Зюскинд Парфюмер История одного убийцы...

0.032
Хотите получать на электронную почту самые свежие новости?
Education Insider Sample
Подпишитесь на Нашу рассылку
Наша политика приватности обеспечивает 100% безопасность и анонимность Ваших E-Mail
Реклама
Соответствующий теме материал
  • Похожее
  • По категориям
  • По работам