КОГДА КРОКОДИЛЫ ЛЬЮТ СЛЕЗЫ

 

И рабство – разве ты не видишь,

злом каким оно само уж по себе является.

Еврипид.

 

Кроме побегов и эпидемий начальство в лагерях страшилось массовых отказов от работы, невыходов за зону без уважительных причин. Любое неповиновение каралось строго: карцер, бур, штрафная пайка, лишение переписки, а на мужских ОЛПах были случаи расстрелов за саботаж. Любыми путями нарядчики и коменданты старательно выталкивали работяг за зону.

В конце 40–50 годов Воркута начала усиленно строиться. Улицы покрылись траншеями под водопроводы и канализации, которые копались зеками. Женские бригады водили с Предшахтной, но дело продвигалось плохо. Нормы никто не выполнял. Кайловать вечную мерзлоту было очень тяжело. Кусочки мерзлой глины, не больше дубового листика, отлетавшие при каждом ударе кайла, в течение всего рабочего дня не могли покрыть и четверти нормы. Не помогали никакие коэффициенты на мерзлоту, на категории грунта. Бригадиры измышляли всевозможные способы приблизить выработанное за день к норме, заряжая немыслимую «туфту». Прорабы не хотели закрывать наряды на несуществующую работу, как подноска инструмента к рабочему месту, уборка инструмента с рабочего места и тому подобную чушь.

– Почему не пишешь: «разгон воздуха лопатой или ловля снега решетом»? – кричал вольняшка‑прораб бригадиру Ольге Николаевне Шелобаевой.

Строительство продвигалось медленно, а город заселялся быстро. Ехали со всех концов Союза охотники за «длинным рублем», освобождались зеки, временно оставаясь на годы административной высылки. (Уголовников в Воркуте старались не прописывать). Пополнялась охрана лагерей, впрочем, как и самих охраняемых. Все нуждались в жилье.

На помощь «Предшахтной» пришлось вызывать бригады со 2‑го кирпичного. Два старых, довоенных грузовика должны были возить зечек в город. С водителями было сложнее. Но и эта проблема решилась. Нашлись в гарнизоне два солдата, знакомые с тракторами. Для зечек годились и такие шоферы.

О водителях с правами не могло быть и речи. Все, кто только имел право крутить баранку, работали в городе или на шахтах. Вольнонаемные без охоты шли работать на 2‑й кирпичный – далеко от города, скучища…

Дорога до города пустынна, рейсовый автобус ходит редко, встречных машин тоже мало. Ежедневно две бригады стали выезжать на рытье траншей для канализации и водопровода.

К концу июня земля в траншеях начала оттаивать и оползать, появилась вода. Зечки, приезжая на объект, долго вычерпывали воду, прежде чем приступить к основной работе – рытью. Тяжелая, вязкая глина налипала на лопату, становилась неподъемной. Работяги возвращались в ОЛП измотанные до предела. Только благодаря обходительности и красоте обоих бригадиров наряды кое‑как закрывались и прорабы‑вольняшки наскребывали на рабочие пайки. Шоферы‑солдаты приезжали за бригадами в шесть вечера, к съему. Обратно летели как угорелые. Один конвоир лез в кабину, с шофером, другой – в кузов с зечками. На две машины – четыре автомата. Проходившие мимо них жители Воркуты не удивлялись, глядя, как молодых красавиц стерегут угрюмые конвоиры с грозными автоматами наперевес. Многие из них сами недавно были в таком же положении.

В один из дней теплого июля, возвращаясь с работы, шофер, лихо разогнав машину, хотел проскочить переезд под носом у паровоза, тянувшего за собой груженый состав. В последний момент он все же сообразил, что не успеет, и резко затормозил у самого полотна железной дороги. Желая отодвинуть назад машину, он забыл включить заднюю скорость, и грузовик двинулся вперед. Первый же вагон зацепил подножкой бампер машины и потащил ее за собой. Грузовик накренился – и все, кто был в кузове, посыпались под вагоны. Шофер успел выпрыгнуть, а конвоиры и двадцать зечек оказались под колесами поезда. Кажется, один из конвоиров остался жив.

Прибывшие на место происшествия майор Корнеев с лагерным начальством были потрясены жутким зрелищем: на откосе насыпи полотна валялись изуродованные тела, головы, руки, ноги. Тем, кому не повезло умереть сразу, бились в агонии предсмертных мук. Чудом уцелели несколько зечек, те, что находились в кузове с левой стороны. Они успели выпрыгнуть, когда поволокло машину. Бригада Ольги Шелобаевой, следовавшая на второй машине, оказалась невольной свидетельницей этого кошмарного зрелища. Женщины кричали и бились в истерике от ужаса и полной беспомощности помочь несчастным.

– Даже Черный Ужас заплакал, когда увидел своих работяг, – сказала Коза. Бригада Стецко жила в ее бараке, и рассказы передавались свидетельницами этого происшествия.

Утром за хлебом пришла сама Ольга Николаевна.

– Да, верно, заплакал, – подтвердила она. – Остановился, закрыл лицо руками и заплакал: «Девочки, девочки мои, что с вами сталось!»

– Крокодилы тоже плачут, когда пожирают свои жертвы, – сердито сказала Валя. – Скольких рабынь лишился сразу!

– А шофер? Что с шофером? Ведь он спасся, – допытывалась Надя. Ей было искренне жаль этого дурака. – Ведь не нарочно же он…

– Судить будут, срок дадут, – равнодушно сказала, пожав плечами, Валя.

– Судить не его надо, а тех, кто деревенского парня, толком и трактора не видавшего, сажают за руль людей возить!

– Многого захотела, Надюша! – возразила Коза.

– Политические зеки не люди, а рабы, – рабов и в лучшие времена за людей не считали, – угрюмо добавила Валя.

(Некоторое время спустя до зечек дошел слух: шофера осудили на пятнадцать лет, а он взял да повесился).

В ту же ночь, задолго до подъема, Надя вычистила печь, подсыпала мелкого угля, чтоб не жарко было, но и без сырости, и потащила ведро со шлаком наружу.

Солнце, хоть и светило по ночам, но тепла от него было мало. От реки и из тундры тянуло холодом и сыростью, и время от времени приходилось слегка протапливать, чтоб не заводилась плесень. За углом барака, где помещалась санчасть и хирургическое отделение, Надя увидела женщину в синем халате, какие носили санитарки, она мыла щиты с нар.

«Опять клопомор!» – с досадой поморщилась Надя. В хлеборезке клопов не было, но ее все равно, каждый раз, заставляли варить в котле свой топчан.

Она подошла, намереваясь спросить санитарку, будет ли клопомор повсеместно, на всем ОЛПе или только в санчасти, как это уже не раз бывало. Подойдя ближе, Надя обратила внимание, что вода в ведре и тряпка, которой санитарка мыла доски щита, были бледно‑розового цвета.

«С марганцовкой моет», – решила Надя.

– Тебе чего? – неприветливо спросила женщина.

– Я думала, опять клопомор, ведь на днях был, – начала она и замолкла, напряженно всматриваясь в желтоватые, похожие на желе, кусочки, прилипшие к доскам щитов.

– Что это? – шепотом спросила Надя, пугаясь своей догадки.

– Мясо это, вот чего! Я говорю, проходи, пока Гусь не вышел. Щиты, видишь, хирургические замываю! Кровь…

– А это что? – с ужасом показала Надя на клок длинных, рыжих волос, прилипший к доске щита.

– А это, то самое! – хмуро произнесла санитарка, желая отделаться от назойливых вопросов Нади, но тут же передумала и уже вполне добродушно пояснила:

– Головы ихние туточки лежали, опознавались, кому – чья! Насилу разобрались! А это Пелины волосья, – сказала она, отдирая от щита рыжий клок. – У Пели такие рыжие были, больше ни у кого. А ты, шагай, куда шла! Не положено посторонним на такое смотреть. Кум предупредил!

Надя, чувствуя непреодолимую тошноту, поспешно подалась назад и, подхватив все еще полное ведро со шлаком, кинулась со всех ног обратно в хлеборезку. До подъема еще оставалось время и можно было часок‑другой вздремнуть, но до того ли было? Перед глазами стояла маленькая, рыжая украинка Пеля, какой ее часто видела Надя, а теперь от Пели остались налипшие на щите кусочки ее тела и клок длинных, рыжих волос.

Утром Коза сказала:

– Да, верно! Отмывать головы от грязи пришлось. Пока с насыпи катились, пыль, земля да песок на кровь налипли.

Вскоре об этом случае замолчали, стали забывать. Подумаешь, два десятка зечек! Сколько их ежегодно гибло в шахтах, на повалах, от туберкулеза, дистрофии и пеллагры.

В такие дни Надя особенно остро чувствовала свое рабское положение, и любовь ее на время гасла, сменяясь отчуждением и тоской.

Мужские ОЛПы переживали свою неволю острее женских, труднее мирились зеки со строгостями режима, и случай этот очень возмутил и без того излишне взбудораженных шахтеров. Большинство зечек, работающих за зоной, состояла в тайной переписке с зеками близлежащих шахт: с шестой, Капиталкой, Обогатиловкой, где иногда обнаруживались знакомые, однодельцы, родственники, а то и просто завязывались знакомства.

Начальство через своих стукачей знало об этом, но ни разу за все пребывание Нади в лагере, им не удалось поймать виновных в «преступной переписке».

Запомнилось Наде, когда после этих событий приехала она за хлебом, Мансур и Толян гудели как рассерженные шмели. Они набросились на нее с расспросами, и, когда она рассказала им, что знала сама, они еще больше разъярились и, гневно угрожая кому‑то, шумели:

– Скоро доберемся! Всех перевешаем!

Кочегар, эстонец Эльдар Уго, рычал себе под нос, как медведь. Даже Фомка сморкался и вытирал платочком слезящиеся глаза, приговаривая:

– Ай‑ай, как нехоросо, осень плохо!

До Нади доходили упорные слухи, что на Ремзе, на Капиталке и еще кое‑где потихоньку изготовлялось оружие.

– А зачем? – удивлялась она. – Все равно лагеря треснут по швам, когда вольных останется меньше, чем зеков.

Накануне ноябрьских праздников Наде пришлось зайти в бухгалтерию выяснить недоразумение с хлебным реестром. Ожидая старшую нормировщицу, она разговорилась с Танечкой Палагиной, которая работала калькулятором. Прелестное лицо и интеллигентность Тани всегда, еще с этапа, вызывали у Нади желание поближе познакомиться с ней.

– Значит, скоро освобождаешься? – спросила Таня.

– Когда рак свистнет! Затянулось мое освобождение до неизвестного времени.

– Да! Наберись терпения и жди. Ничего не поделаешь! Я вот когда на Лубянке сидела, следователь мой, Сидоров, в каких только гнусностях меня не обвинял! Днем и ночью на допросы таскали. Первое время я с ума сходила, а потом, – он болтает всякий вздор, а я сижу и про себя гекзаметр читаю.

– Что читаешь? – поинтересовалась Надя.

– Гекзаметры – это размер стиха в древнегреческом стихосложении.

– И помогало?

– О! Да еще как! Начинает Сидоров меня допрашивать: – «Расскажите о вашей преступной деятельности в пользу иностранных разведок» – Ну что ему сказать? Дурак? Идиот? Кретин безмозглый? Так за это он меня в карцер посадит! И вот начинаю я молчком, про себя, читать из Гомера:

 

Только Терсит еще долго бранился болтливый без меры.

Множество слов беспорядочных в мыслях своих сохранял он

Чтобы царей оскорблять, говоря, что случится, без толку,

Лишь бы он думал, что греки найдут его речи смешными.

Был он косой и хромой, и его искривленные плечи вместе сходились к груди,

Да еще заостренною кверху, он головой отличался…

И редкий торчал на ней волос!

 

Смешно, правда?

– Очень!

– Это я когда в Театральном институте училась, Гомер мне на экзамене попался, да, кстати, и на Лубянке пригодился, – пояснила Таня.

«Красивая и образованная! Срок у нее десятка с рогами. Когда же она вернется в свой Театральный институт!» – с сожалением думала Надя, глядя на фарфоровое лицо Тани.

– Понимаешь, – продолжала она, – Прочту я себе этого Терсита и становится мне смешно и покойно. Срок мне обеспечен, отец и брат уже находились в лагерях, как контрики. Мне только оставалось «догнать и перегнать отцов». Что я и сделала. У папы пять лет сроку, у меня десять. Вот выучи такой гекзаметр – и никогда не будешь дерзить начальству…

– Как заклинание?

– Да, читай про себя, как заклинание.

– Не очень‑то мне помогают заклинания, – с сомненьем сказала Надя. – Но попробую!

Перед праздниками пришла посылка в простом ящике без мешковины. Адрес написан не маминой рукой. В посылке записка, которую тотчас забрал Гусь – старший надзиратель.

– Ну, хоть сами прочтите мне, пожалуйста, – попросила Надя.

– Не положено, – равнодушно ответил Гусь, но, пробежав ее бегло глазами, отдал Наде.

 

«Деточка, милая! Прости, я слегка прихворнула. Пришлось попросить соседку отправить посылку из Люберец. Скоро поправлюсь, напишу. Мама».

 

Надя в сердцах швырнула ящик. О деле ни слова.

Зима в тот год наступила ранняя и очень снежная. Даже старожилы‑долгосрочники, пробывшие не один год на севере, удивлялись такому обилию снега в начале зимы. Грейдер не успевал расчищать дорогу, и плохо приходилось бедной Ночке таскать возок дважды в день, в снегу по самое брюхо. Из старых актированных бушлатов Надя попросила в пошивочной мастерской смастерить лошади что‑то вроде попоны по собственному чертежу. Одежка накидывалась Ночке на спину и привязывалась лямками к дуге, а еще две лямки завязывались под брюхом, чтоб не съезжала на бок.

В таком виде их встретил капитан ЧОС и заорал для порядка:

– Это еще что за пугало огородное?!

– Зябнет она, старая, а дорога тяжелая, пока второй раз съездим, вся в мыле, простудится, как тогда будем? – объяснила ему Надя.

– Ты ей еще и валенки схлопочи, смешнее будет! – и совсем уже по‑другому спросил: – Слышь, Михайлова, ты, часом, случайно не из деревни будешь?

– Почти.

– То‑то, я вижу, скотину любишь!

– Скотину! – обиделась Надя. – Жюль Верн лошадь благородным животным называл! А много ли людей благородными назовешь? Разве это скотина? Все понимает! Человек!

Капитан только головой покрутил и засмеялся.

– Ну, ты даешь! Надо же! Человек!

К концу декабря снегу намело столько, что дорога оказалась как бы в тоннеле.

– В феврале будешь ходить меж гор, в ущелье! – пообещал Мансур.

Но вдруг снегопады внезапно прекратились, сразу показались звезды и луна. Тундра стала серебряная, и светло, как днем. Морозы небольшие, совсем как дома, в Малаховке. В такую погоду ее иногда провожал Клондайк. Это были чудесные дни, хоть в четыре часа уже темно. По дороге можно было болтать, о чем угодно. Надя слышала от Мымры, что на партсобрании опер ругал обоих режимников. По зоне ползали слухи, что Павиан был попутан опером с дамой в кипятилке.

– Чего тебя на собрании ругали?

– Пустяки, капитан Горохов…

– Зуб опера страшнее пасти крокодила, – вспомнила Надя Мансура. – За что он на тебя взъелся?

– Наоборот! Сказал: «Парень он хороший, не спорю, только, здесь ему делать нечего! Слабак, субтильный интеллигентик!

– Вот гад! – не выдержала Надя.

– «Дисциплину в зоне ослабил. Полно нарушений, а бур пустует. Я ему, – говорит, – зла не желаю. Пусть едет и учится». А после собрания отозвал в сторонку и говорит: «Тут не все, как Михайлова, не думай, такие зубры‑бизоны есть, дай им волю – с кистенем средь бела дня по зоне ходить будешь».

– А ты бы ему сказал, что из самых зубров самую‑самую бандитку выбрал…

И пока Клондайк заливался смехом, озабоченно спросила:

– Ну и что теперь?

– В общем, до замены пока остаюсь…

– А пришлют, уедешь?

– Уедем вместе.

– Куда?

– Ко мне в Ленинград.

– Нет! Я только в Москву, к Гнесиным, там меня ждет моя преподавательница Вербова Вера Александровна.

– Ну, в Москву! Купим машину, в ней будем жить.

– Почему это в машине, можно у меня, целый дом пустой стоит. Мама рада будет. А зачем машина? Лучше рояль!

– На рояле вдвоем не поместимся! – продолжал смеяться Клондайк. – А на пианино не согласна?

– Согласна, но лучше рояль! Звучнее и звук красивее, особенно «Шредер», – больше она никаких марок роялей не знала, у Дины Васильевны стоял «Шредер».

– Пианино у меня дома… а, может, все же о машине подумаем? – от таких разговоров им обоим становилось весело и радостно. И как здорово было идти по искрящемуся, скрипучему снегу, держа с обеих сторон под уздцы Ночку, без тревожных поцелуев и объятий, вообще не чувствуя тела, одну душу. Они могли не только делиться своими задумками, но и узнавать друг о друге. В сущности, она совсем ничего не знала о своем возлюбленном. Только одно, как сказала Маевская, – красив, как Аполлон, – да это она и сама знала. Еще, что вернулся из отпуска – на погонах еще с одной звездочкой и сдал на отлично за второй курс. А дом? А родные? Почему‑то о них Клондайк говорил мало. Правда, однажды вскользь упомянул: «Мама у меня очень красивая, даже слишком, во вред себе…»

– А моя мама очень добрая и ласковая, наверное, тоже во вред себе, – поспешила заметить Надя. – А отец?

– Отец как отец! – пожал плечами Клондайк. – Обыкновенный! Полковник!

Надя поняла, что говорить ему об отце не хотелось. Но такие дни им выпадали редко, чаще бывали метели, и Надя прогоняла Клондайка домой. Говорить на ветру все равно нельзя было (можно голос простудить!), и, поцеловав ее кинематографическим, долгим поцелуем в холодные губы, Клондайк отправлялся учить какое‑то «Право» или еще что‑нибудь. Иногда Надю охватывало сомнение: «А что скажет красавица мать своему Саше, любимому сыночку, когда представит он ей невесту из лагеря? Тогда он должен сказать ей так: «Мама, Надя – будущая знаменитость!»– и она смирится»….

С вечера Наташа сказала ей, что Мымра привезла из города целый ворох нот, пьес, клавир оперетты «Вольный ветер» Дунаевского. (Конец года, надо было осваивать положенные для КВЧ деньги). Наде очень хотелось взглянуть: что за ноты? Но, приехав в пекарню, она к огорчению узнала: хлеб недавно посадили и ждать придется не менее часу.

Фомка, хотя это категорически воспрещалось, открыл кладовку и сказал:

– Здесь ходи, спать мосно! Селый сяс мосно. Тихо сиди, молси!

Надя поправила мотузочки на попоне лошади и устроилась вздремнуть на мешках. Дощатая перегородка кладовки рассохлась и разошлась, образовав щели, через которые ей хорошо было видать, что делается на пекарне, правда, интересного мало, лучше прикорнуть с полчасика. Еще ей хорошо была видна часть окошка, заботливо очищенная от снега и льда, и часть крыльца, где ярко горела лампочка над входом и вились бесконечные редкие снежинки. «Ночку бы в сарай завести, все потише там будет, да сенца ей подкинуть», – решила Надя и тихонько вышла на крыльцо. Откуда ни возьмись, прямо перед ней вынырнул опер Горохов. Он шел по дороге с 6‑й шахты, слегка припадая на левую ногу, в правой руке небольшой не то портфель, не то чемоданчик. Не ожидая ничего путного от такой встречи, она хотела прошмыгнуть незамеченной обратно в пекарню. Но Горохов уже увидел ее. От его глаз не скроешься.

– Ты чего здесь, Михайлова, болтаешься без дела? – сердито нахмурив озябшее лицо, спросил опер.

– За хлебом приехала.

– Вижу, не за водкой, чего не грузишь?

– Хлеб наш не готов, гражданин начальник.

– А зачем не ко времени приехала?

– Пекарня задерживает, у них мука из‑за пурги вовремя…

– Проверю, – перебил ее объяснение он и, насупившись ещё больше, спрятал озябший нос в поднятый воротник полушубка.

Надя, показав его спине язык, вернулась на свое место в кладовку. Там между мешками тепло и мягко, можно хоть капельку вздремнуть. Но едва она прислонилась головой к мешку, как почудился ей скрип шагов и тут же несколько пар ног застучали по крыльцу, отряхивая снег. Надя втиснулась, как можно плотнее, между мешками и притаилась. «Кто это?» В любом случае ее не должны здесь видеть.

– Эй, рожа! Ты здесь, что ля? – прохрипел голос.

– Вам что, ребята? – послышался рокочущий бас Мансура.

– Брага есть? Пить охота!

– Откуда брага? Квас есть.

– Давай, тащи квас, – загалдели несколько голосов.

Их не меньше трех, сообразила Надя. Она тихонько повернулась к перегородке и увидела их в щель. Точно, их было трое. Один их них, тот, что стоял поближе к стене, был хорошо виден. Все трое в бушлатах, валенках и одинаковых ушанках.

– Зеки, – решила Надя и еще больше сжалась.

Вошел Мансур с ведром, все трое по очереди стали долго с жадностью пить. Тот, кто стоял ближе к перегородке, пил последним. Он взял ковш, и Надя заметила, что фаланги большого пальца на правой руке у него не было. Левой он сдвинул ушанку на затылок. Голова его не была обрита. «Этот не зек! Только бы лошадь не заржала! – испугалась еще больше она. – Хорошего тут ждать нечего».

– Далеко собрались, ребята? Куда? – спросил Мансур, забирая ведро.

– Куда да откуда, будешь знать, состаришься, паскуда… – развязно, совсем по‑блатному произнес один из них.

– Ну, ты, огарок! – Поостерегись, – ощетинился Мансур. – Тебе, как человеку…

– Брось! – резко оборвал беспалый и повернулся к Мансуру лицом так, что Надя могла рассмотреть его как следует. Злое, как высеченное из камня, застывшее лицо беспалого было бледно, и на этом бледном, хмуром лице особенно выделялись огромные темные глаза под черными бровями, прямой хищный нос делал его похожим на ястреба или орла.

– Ты лучше скажи, синяк тут не проходил? Упустили, черти!

– Вроде прошел.

– Давно?

– Только что.

– Не заметил, пушка при нем?

– Ни к чему мне!

– Айда, ребята, зараз нагоним, – скомандовал беспалый, и они двинулись к выходу. По тому, как беспалый произнес «зараз нагоним», она без труда узнала выходца с Украины. Ей хотелось взглянуть, не заметили ли они лошадь, и она поспешила выбраться из кладовой. Мансур стоял у окна и смотрел им вслед. Лицо его было напряженным и тревожным. Ужасная мысль мелькнула у Нади.

– Мансур! Про какого синяка они тебя спросили?

– Кто‑то шел…

– Это Горохов, капитан с нашего лагпункта.

– Разве? Я не заметил.

– А какую пушку?

– За пистолетом охотятся!

– За пистолетом? – ахнула Надя. Зачем же ты им сказал?

– Во дуреха! Они его давно стерегут, да, видно, кружили, прямо не шли – и потеряли…

– Как же ты мог! – сорвалась на крик Надя, ударяя кулаками по волосатой Мансуровой груди. – Это же бандиты, они убьют его! Он не отдаст им пистолет, а их трое!

В следующий момент она выскочила на крыльцо и, ломая ногти, бросилась открывать ворота. Лошадь, запорошенная снегом, застоялась и радостно дернула возок. Надя налегла плечом на ящик, но он не поддавался. Тогда она взяла Ночку под уздцы и круто развернула ее почти на одном месте. Сани накренились, и ящик тяжело свалися в снег. Мансур сообразил, наконец, чего она хочет, и закричал не своим голосом:

– Вернись, сумасшедшая, они тебя в клочья подерут!

Он кинулся с крыльца удержать сани, но оступился и упал в снег, ругаясь последними словами. Надя, что есть силы, стеганула Ночку кнутом, и обиженная лошадь рванула с места так, что она не удержалась и свалилась в сани. Кое‑как встав на колени, она, не переставая, нахлестывала бедную Ночку.

– Только бы не опоздать! Только бы сани не опрокинулись, – шептала она себе, полная ужаса и смятения.

В пекарне остались ее рукавицы, и очень скоро она почувствовала, как деревенеют на ветру от холода ее руки.

– Господи! Помяни царя Давида и всю кротость его! – взмолилась Надя. – Помоги проскочить мимо них. Хотя бы Ночка не испугалась. Поворот, потом дорога пойдет под гору.

– Но‑о, милая! Но! – покрикивала она, и Ночка как будто понимала, что сейчас все зависит от быстроты ее старых ног. Пустые сани неслись подгору, поднимая вихри колючего снега. Надя натянула рукава бушлата до самых кончиков озябших пальцев. У поворота она хотела попридержать Ночку, но лошадь, как ошалелая, понеслась, не слушая вожжей. На самом повороте сани занесло вбок, и она чуть не вылетела в снег. Сразу же за поворотом, совсем близко она увидела три темных силуэта.

– Ну, Ночка, давай же, выручай! – понукала ее Надя, но уже чувствовала, лошадь стала уставать. – Не дай Бог, встанет, как не раз бывало, – похолодела она от страха.

Уже совсем близко видно этих троих. Услыхав лошадь, один обернулся, за ним остальные.

«Если они встанут поперек дороги, лошадь непременно остановится, тогда мне конец!»

Но, видимо, в их расчет не входило заводиться в пути. Они шли точно к назначенной цели. До казарм еще добрый километр с лишним пустынной тундры. Они успеют сделать, что задумали, и благополучно скроются. Они уже почти догнали свою жертву. Увидев сани, бандиты, сошли с дороги и гуськом, не переставая двигаться, прижались к снежной стене. Надя еще раз хлестнула Ночку, и та, напрягая последние силы, промчалась мимо. Обнаружив, что в санях женщина, а Надя была в своем белом платке, который и в темноте был виден, бандиты заулюлюкали, зашикали ей вслед. Один даже бросился догонять сани, и она уже нацелилась ударить его лопатой. Остро отточенную штыковую лопату Надя всегда возила с собой на всякий случай. Через минуту она почти догнала Горохова и натянула вожжи, осаживая лошадь. Утомленная Ночка быстро перешла на рысь, и еще немного – сани поравнялись с опером. Он недовольно посторонился и что‑то сказал ей, когда остановились сани.

– Скорее, скорее садитесь! – прокричала ему Надя.

– Ты что, пьяна? – с возмущением обозлился он.

– Садитесь! Они убьют вас! – истошно завопила она.

– Кто? Ты что, рехнулась? – вышел окончательно из себя Горохов.

– Это бандиты, садитесь!

Было видно, как двое вышли на середину дороги и побежали вперед.

– Я их сейчас, как собак, перестреляю! – в ярости крикнул опер и схватился за кобуру, но в следующий миг он, как бы замер, словно опешил, и вдруг повалился в сани и закричал:

– Гони!

Последний километр Надя не помнила, как они доехали. Ночка словно издевалась над ними. Она то шла шагом, давая возможность бандитам почти настичь их, то вдруг рвала с места, будто хотела вытряхнуть седоков. Подъезжая к казарме при свете вахтенных огней, Горохов спрыгнул с саней на ходу.

– Пистолет‑то у меня в сейфе! – только и сказал он.

Следующий свой рейс в пекарню Надя проделала совместно с солдатом.

«Так Горохов распорядился», – сказал ЧОС, но в дальнейшем была обещана машина.

В Новый год был устроен небольшой загул. Коза принесла с кухни белые булочки, и вместе с маслом и сладким чаем проводили никому не дорогой 1951 год. Валя вспомнила, что где‑то в тамбуре оставалось с полстакана недопитого спирта. Нашли спирт, сильно разбавили водой, и всем по разу хватило хлебнуть. Коза тотчас задремала и чуть не свалилась с колченого табурета, Надя едва успела подхватить ее. Остатки выпили вдвоем с Валей, пожелав друг другу скорейшего освобождения. Когда все разошлись, и Надя осталась одна, ей стало так мучительно тоскливо, что она не выдержала и заплакала. По радио шел праздничный концерт, и артистка Эльфрида Пакуль пела прелестный вальс «Я влюблена, я влюблена, жизнь стала так хороша!»

– Ничего подобного, жизнь совсем не стала хороша, а хуже с каждым днем, – ответила ей Надя.

Она вышла в тамбур запереть дверь, ей все чудились те трое, – и столкнулась носом к носу с Клондайком. Он, ни слова не говоря, схватил ее в свой полушубок и потащил в хлеборезку.

– Подожди, я дверь закрою, – вырывалась от него Надя, стараясь дышать в сторону.

– С Новым годом, моя любимая! – обнял ее Клондайк, запечатлев чисто братский поцелуй на ее лбу. – Я знал, что люблю самую красивую, самую талантливую, смышленую девушку, а теперь ко всем титулам добавляю: и самую мужественную, самую храбрую на свете…

– Что, опер рассказал?

– Облава была, гарнизон поднят был.

– Поймали?

– Убили одного, двое скрылись. Ты будь осторожна…

– У меня теперь сопровождающий!

– На него особо не надейся…

Ей очень хотелось поцеловаться с Клондайком, но боялась, спиртом пахнет, нехорошо, что он подумает! Пришлось сослаться на головную боль и проводить поскорее.

– Когда дежуришь? – спросила уже на крыльце.

– Послезавтра.

– С кем?

– С моим капитаном.

– С капитаном Павианом? – засмеялась Надя. Проводи его в кипятилку и приходи. Зайдешь?

– Обязательно, недовес в пайках обнаружу! Спокойной ночи, пьяница!

Но, как оказалось, многие не одобрили ее спасение опера. В частности, Вольтраут. Через два дня, когда уже вся зона знала об этом происшествии, она сказала:

– Нашли, кого спасать. Никто вам орден не повесит и срок не снизит. И даже не вернет ваши зачеты.

– А я и не думала ни о каких наградах. В тот миг я думала только, чтоб лошадь не остановилась. Человек все же!

– Курица не птица, опер не человек!

– Ну, это ты брось. Спокойно смотреть, как убивают при тебе человека, это не для меня.

– Мало он вас в карцере подержал!

– Подержит еще! Когда освобожусь, не знаю, не раз еще посидеть придется, – засмеялась Надя, обратив все в шутку. Но душа ее не была спокойна, она с нетерпением ждала письма из дому, обещанного Зинаидой Федоровной. От постоянной тоски и ожиданья, что вот‑вот ее вызовут в спецчасть расписаться за уведомление в получении… она погружалась как бы в тину равнодушия ко всему, даже к Клондайку. Равнодушно она выслушивала рассказы Козы о новоприбывших студентках из Ленинграда, которые затеяли опасную игру с самым‑самым, и в другое время прицепилась бы с расспросами, но теперь ее волновало только одно: «Почему Руденко не подписывает ее дело». Даже известие о том, что в ОЛП приехал начальник управления Воркутлага генерал Деревянко и будет вести прием зечек, не вызвало в ней ничего, кроме вопроса: «Может ли он поторопить там, в Москве?» И тут же ответила себе: «Пообещает, в лучшем случае, и ничего не сделает. Это их система». Кое‑кто из зечек записался на прием к солидному генералу. Бригадир Ольга Шелобаева отправилась к нему с целым списком жалоб: на плохое питание, непосильные нормы и еще много чего накопилось. Генерал принял Ольгу Николаевну весьма ласково. Улыбался ей своей широкой и доброй улыбкой. Обещал разобраться во всех нарушениях.

– Пишите, пишите, не стесняйтесь, обо всем лично мне.

К изумлению зечек и вольняшек, толпившихся за дверью кабинета, даже проводил Ольгу до самых дверей. А ей и невдомек было взглянуть, как позеленел майор Корнеев, увидев такое.

Было Ольге в ту пору двадцать семь лет, и естественно, увидав такую красавицу, генерал игриво вороша свою седую шевелюру, молодцевато поблескивая светлыми глазами, расчувствовался, наобещал много… Но не успела машина с генералом доехать до города, как уже был готов приказ майора Корнеева: «Шелобаеву Ольгу Николаевну, осужденную Московским Военным Трибуналом войск МВД по ст. ст. 58‑1а, 58–10 часть 11… отправить в штрафной лагпункт «Безымянку» на общие работы».

– Кажется, я первый раз в жизни поступила разумно, – сказала Надя Козе, радуясь своей «дальновидности».

Ночью в обход зашел улыбающийся Клондайк, вызывая в Наде недоброе чувство. Ей сразу захотелось испортить ему настроение. «И чего радуется?»

– Это вашему дому к Новому году! – сказал он и положил сверток на край стола. Надя даже не взглянула и спасибо не сказала‑

– Ты не хочешь взглянуть, что там? – удивленно спросил Клондайк. – Разверни!

– Нет, зачем разворачивать? Все, что там, пойдет обратно с тобой.

– Это почему такая немилость? За что?

– Потому. Только духи можно принимать от мужчины, к которому имеешь благосклонность. Духи во время шмона заберет Перфильева, а я не хочу. Значит, ничего…

– Знаешь, Надя! – сказал обиженно Клондайк, и радостная улыбка его погасла, что с удовольствием отметила Надя. – Может быть, будет лучше, если ты не будешь такой гордячкой. Попроще. В семейной жизни это очень тяжело.

– В семейной – да! Я буду проста и липуча, как муха! Но здесь я зечка!

– Один мудрый человек написал нам с тобой письмо. «Не давайте гордыне овладеть собой. Из‑за нее вы откажетесь от полезного совета и будете упорствовать там, где нужно согласиться, из‑за гордыни вы откажетесь от дружественной помощи»,[11]– закончил Клондайк и слишком быстро подошел вплотную к Наде.

– Кто же этот мудрый человек? Надеюсь, не ты решил уговаривать меня не быть гордой? «Щелчок по моему бесу!»

– Не я! Сразу видны твои пробелы в учебе. Это академик Павлов прислал тебе письмо, а ты не потрудилась даже прочитать его.

– Павлов резал собак, и я с его письмом считаться не намерена!

На самом же деле все было гораздо проще. Надя не хотела, чтоб о посещениях Клондайка знала Коза, и особенно Валя, она, с ее циничным, недоверчивым умом, могла подумать о том, чего не было и быть не должно. Беззлобная болтовня в бараке неминуемо дойдет до гороховских ушей, а этого Надя опасалась больше всего. Ее предупредили! Конечно, было любопытно бы взглянуть, что там, в свертке, и по‑настоящему огорчать Клондайка она и в мыслях не имела. Он понял это и, скинув шапку прямо на пол, уселся на хрустяще‑шуршащий топчан, привлекая ее к себе за руки. И, пожалуй, Надя разрешила чуть больше, чем ей позволяло собственное убеждение о дозволенном, но вспомнив Горохова, с трудом оторвала себя от его губ:

– Все, табу Саша!

– Да‑да, я знаю, – прошептал он, с сожалением отпуская ее, – Может быть, мне лучше пока уйти? Он ждал, что она скажет «нет», но она этого не сказала, она тоже обиделась.

– Конечно! Разговаривать со мной ведь не о чем…

Если б только она могла понять, чего стоило Клондайку это ее табу! Но, и поняв его, не поступилась бы своей клятвой, она свято верила, что, нарушив свой обет, навлечет на свою голову большое несчастье. Какое? – она не знала. Это мог быть тот младенец с открытым ротиком и застывшими, остекленевшими глазками, могла быть мать, повисшая на проволоке с окровавленными руками и истерзанным сердцем, а мог просто генеральный прокурор не подписать ей освобождение. Даже опер Горохов мог сослать в

Магадан, на Колыму и куда «Макар телят не гонял», разлучив навсегда с Клондайком. Снять с него погоны, выгнать из партии, обвинив в преступной связи с заключенной‑речлаговкой. Да мало ли способов сделать несчастную зечку еще более несчастной?

– Вам действительно лучше уйти, гражданин начальник, и, подавая ему с полу брошенную шапку, не забыла запихнуть в карман сверток.

– И все? – спросил Клондайк, заглянув в ее опущенное лицо.

– Нет, не все! Еще рекомендую вам перечитать «Дети капитана Гранта», вспомнить, что обозначает слово «табу».

– Зачем? Я и так знаю! Не пойму только, почему это пресловутое табу должно существовать между любящими людьми?

– Между любящими людьми – да, не будет, но между начальником режима и зечкой Михайловой – навеки вечные.

– Но ведь ты скоро освободишься…

– Да, да, – перебила его Надя, – а пока я зечка, а вы, держитесь как рыцарь. Не часто вам в вашей профессии предоставляется случай поступать благородно. Проявите себя!

– Одно извинение тебе: маленькая ты и глупая! – с сердцем произнес Клондайк и направился к двери.

– «Только Терсит еще долго бранился, болтливый, без меры!» – сказала вслед ему Надя‑

– Что? – спросил, обернувшись, Клондайк.

– «Множество слов беспорядочных в мыслях своих сохранял он, чтобы цариц оскорблять!»

– Что это?

– Это гекзаметр. «Говоря, что случится, без толку!» Гекзаметр – это древнегреческое стихосложение, – спесиво сказала Надя и гордо задрала нос.

– А ну, еще раз! – попросил Клондайк.

И она с большим удовольствием прочитала ему то, что выучила у Танечки Палагиной. И когда Клондайк рассмеялся весело и совсем не обиженный, она подумала: «А ведь действует! Только заменить пришлось царя на цариц».

– К твоим титулам я прибавляю: самая красивая, самая талантливая, самая храбрая и еще самая образованная.

Клондайк, конечно, не ушел сразу, а еще постоял бы в дверях, Бог ведает сколько времени, но, на пороге раздались шаги и ввалился Павиан, Надя тотчас встала по стойке «смирно», приветствуя начальство.

– Здравствуй! – ответил строго Павиан, но видно было по его лицу, что из кипятилки он шел довольный.

В зоне ничего не утаишь, все уже знали, что Павиан влюблен в хорошенькую, голубоглазую полячку, не какую‑то ясновельможную пани, а простую, из‑под Львова, которая, видимо, Жюля Верна не читала и не мучила Павиана «табу».

Дня через два после счастливого спасения опера Горохова Надя вернулась с пекарни уже со второй ездкой и увидела, как из тени, которую отбрасывала на дорогу вахта, выплыла ей навстречу маленькая фигурка женщины. Надя узнала ее и, решив, что та хочет сказать ей что‑то по секрету, отпустила солдата, который сопровождал ее теперь в каждой ездке.

– Давай, до завтра!

Как только солдат скрылся, женщина тотчас подошла к Наде. Это была вольняшка с водокачки, крымская татарка Бейсабе Хузина.

– Стой минутку!

– Ты чего? – удивилась Надя.

– Богом прошу, пройди со мной на водокачку, – озираясь вокруг, взволнованно попросила Бейсабе.

– Не могу сейчас никак, хлеб разгрузить надо, лошадь отвести‑

– Ой‑ой‑ой, – застонала, раскачиваясь из стороны в сторону, заплакала Бейсабе. – Ой, пропала моя голова.

– Да говори ты толком, что случилось? Я ведь в вашем деле ни гу‑гу!

– Смотреть надо! Туда идти! Приди, пожалуйста, ждать буду.

– Кто здесь? – спросил с вахты сержант.

– Открывай ворота, хлеб привезла!

– А!.. Давай! – и пошел вперевалочку, не спеша, пропустить лошадь.

– Я приду сейчас! – на ходу шепнула Надя Бейсабе и поторопилась скорее закончить работу.

Водокачка находилась тут же, рядом, за зоной, только перейти через рельсы железнодорожного полотна, на самом берегу речки Воркуты, и поила проходящие мимо паровозы. Три вольняшки работали там на обслуге в три смены. Работа «не бей лежачего». Паровозы ходили редко – один‑два раза за смену, а зарплата приличная. Небольшое строение состояло из тамбура и двух смежных комнат. В первой помещались два мощных мотора, крепленных на цементированной площадке, с насосами, в другой топилась зимой печь с вмонтированным водогрейным котлом.

Там же находился телефон, по которому на водокачку заранее сообщалось о прибытии паровоза. Надя несколько раз бывала на водокачке, когда Мансур просил ее передать записочку для Галин, второй работнице. Это было совсем безопасно, потому что не надо тащить через обыск. Еще издали, подходя к водокачке, Надя увидела маленькую фигурку Бейсабе, та стояла, прижавшись к углу водокачки, испуганная и озябшая.

– Что случилось, Баська?

– Идем, идем скорее! – потащила ее за рукав Бейсабе. Она толкнула ногой незапертую дверь и хотела пропустить вперед себя Надю, но та, почуяв недоброе, остановилась.

– Я не пойду, пока не скажешь, зачем позвала.

Бейсабе отчаянно вцепилась в Надину телогрейку и с неожиданной силой толкнула ее в тамбур. Не выпуская из рук Надин рукав, она распахнула дверь водокачки настежь, и обе очутились в комнате. Тут было тепло и очень чисто, мерно гудел вентилятор, подгоняя печь.

– Ну, какого ты лешего, – громко начала ворчать Надя и осеклась. Кто‑то в соседней комнате негромко застонал.

– Кто там? – шепотом спросила она.

– Не знаю, сама не знаю, – дрожащими губами, мертвенно‑бледная, сказала Бейсабе.

– Один?

– Один!

– Тогда чего бояться? Пошли, – и смело переступила порог другой комнаты. На полу, между печью и столом, привалившись спиной к стене, сидел мужчина. Его бритая наголо голова свесилась набок, одна рука неудобно подвернута назад, за туловище, другая судорожно скребла пол, словно хотела ухватить доску. Ноги были вытянуты, и на ватной, стеганой брючине у самого паха – большое бурое пятно. На полу, где он сидел, растеклась лужица крови. Тошнотворный запах исходил от него, заполняя всю маленькую комнатку. Рукава и полы бушлата были истерзаны в клочья.

– Кто это? – спросила перепуганная Надя и выскочила к моторам, в другую комнату.

– Не‑не‑знаю, – едва слышно пролепетала Бейсабе.

– Как он сюда попал?

– Паровоз пришел, я воды накачала, к речке пошла воду с храпка спустить, чтоб не замерзла. Прихожу, а он здесь…

– Беги на вахту или отсюда позвони, – вспомнив про телефон, сказала Надя. – В больницу его надо.

– Ни за что не пойду, хоть убей, не пойду, – затрясла головой Бейсабе.

– Почему?

– Кто его сюда привел? Не сам пришел. Товарищ его или кто? Придет за ним, меня убьет! А таскать меня будут? Зачем дверь открыто оставила? Права не имела, моторы тут, телефон.

– Что ж ему, умирать теперь? Скажешь все, как было, ты не виновата!

Человек снова застонал, и девушки, превозмогая дурноту от вони, подошли к нему. Он поднял голову и приоткрыл глаза, тяжелые и тусклые.

– Пить, пить, – попросил он.

Бейсабе бросилась за кружкой. «Это один из тех, – узнала его Надя. – Точно, он! И ушанка его. Значит, один все же скрылся, ушел, а, чтоб хлеб охранять, солдата мне навязали». Бейсабе нагнулась к нему, поднося кружку с водой к его губам. Внезапно тело его задергалось, судорожно затрепетало, стало медленно сползать набок и затихло. Яростно затрезвонил телефон. Бейсабе схватила трубку.

– Водокачка! Прошел или нет? Хорошо! Паровоз заправляться на подходе. Что делать будем? – спросила она Надю.

– Не знаю, заявить надо!

– Нет, нет, ему теперь все равно, а меня отвечать потянут. Давай его к реке стащим, в прорубь толкнем!

– Что ты, Баська! Разве можно! Надо, чтоб его нашли и похоронили, как полагается!

Дело оказалось непростое, пришлось волоком, на мешке, протащить наружу и там, привалив к электрическому столбу, оставить.

– Теперь беги, я пол мыть буду, – дрожа от отвращения и страха, сказала Бейсабе. – Спасибо тебе, Надя, век не забуду!

Надя побежала в зону. На ее счастье никто не спросил ее, где была. Только Валя недовольно покосилась.

– Долго гуляете, Надежда Николаевна, хлеба еще вон сколько!

– Ой, девочки! Чего я вам скажу, очумеете!

– Наверное, что‑то важное, раз я в девочки угодила, – пошутила Коза.

Прикорнув перед подъемом на часок, она увидела во сне, как подошла Мымра и погрозила ей пальцем! «Разве можно так человека бросать, надо было заявить!» – «Он умер», – оправдывалась Надя. «Нет, не умер, он живой был! Нехорошо, он еще с тебя спросит!» – А я при чем? – крикнула Надя и проснулась. Скверный осадок не проходил целый день, и настроение, как говорила Наташа Лавровская, «нос на квинту». Через несколько дней она увидела Бейсабе и подошла к ней.

– Ну как?

– Все, все, – зашептала Бейсабе и оглянулась вокруг.

– Чего все‑то?

– Ну все! Машинист подъехал на заправку и нашел его, а я

и знать не знала, дверь на засов заперла.

– А кто он, не узнала?

– Ладно, ступай, милая. Не знаю, кто он! Не нужно, чтобы нас вместе видели.