рефераты конспекты курсовые дипломные лекции шпоры

Реферат Курсовая Конспект

НАЧАЛО КОНЦА БЕСОВСКОЙ ИМПЕРИИ РЕЧЛАГ

НАЧАЛО КОНЦА БЕСОВСКОЙ ИМПЕРИИ РЕЧЛАГ - раздел История, История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек   В Первое Время Казалось, Что Ничего Не Изменилось Со Дня Смер...

 

В первое время казалось, что ничего не изменилось со дня смерти Сталина. Все так же ходил по зоне, свесив сизый нос, быком Черный Ужас, торопливо кидал настороженные, хмурые взгляды опер Горохов, шныряли надзирательницы‑шмоналки и вертелись на вышках вертухаи, но по радио уже заметно перестали оплакивать великого вождя. В ОЛП просочились слухи, что в день похорон передавили друг друга и затоптали более полутысячи ополоумевших людей.

– Как на Ходынке, – сказала грустно Коза, – тогда тоже много народу погибло.

– Кровавый хвост тащится за извергом до самой могилы, – добавила Валя.

Теперь Надя молчала, не обрывала сердито, как раньше, их разговоры, опасные и притягательно‑интересные. Она уже познала на своем горьком опыте, что нескончаемые, как осенние тучи, шеренги голодных, усталых зеков – это не только руки даровых рабочих, но еще и головы ученых, певцов, музыкантов, художников, физиков, химиков, цвет советской интеллигенции, сливки общества, оставшиеся от повального геноцида со времен Великой революции.

Через неделю после похорон Надя случайно услышала по радио, что на пост Председателя Президиума Верховного Совета был избран Ворошилов. Пожилые и старые зечки оживились. Первый маршал страны, прославленный командир времен гражданской войны не мог остаться бесчувственным к бедам своих сподвижников. Опять Надя стала засовывать письма под сиденье машины, вывозя за зону в адрес Верховного Суда жалобы, прошения о пересмотре, о помиловании. Все Клименту Ефремовичу. Обнадеженные корреспонденты мнили себе, что письма, посланные через «волю», обязательно дойдут по назначению. Вечером в хлеборезку ввалились дежурняки проверять хлеб. Старший надзиратель Гусь и Шура Перфильева. Покидали, выбрав из лотков, пайки на весы и, не глядя, потопали обратно. В тамбуре Шура, пропустив вперед Гуся, шепнула Наде.

– Дневальная ваша в списке на этап!

– Коза! – вскрикнула от неожиданности Надя.

Поутру она с трудом дождалась прихода начальницы спецчасти.

– Откуда ты знаешь? – ответила вопросом на вопрос Макака.

– Мне сказали! Она нам очень нужна. Мы без нее просто пропадем, – голосом, который мог разжалобить и крокодила, заплакала Надя. Но Макака была не крокодил, второе имя ее было Чекистка, поэтому строго сказала:

– Этапы назначаю не я, и отменить тоже не могу без уважительной причины. Иди к оперуполномоченному, он может, а я нет!

Вездесущая дневальная опера пристально, с подозрением посмотрела на Надю, спросила:

– Зачем он тебе?

Наде очень хотелось ответить ей дерзостью, как науськивал бес: скажи – какое твое собачье дело, такая‑сякая, – но смолчала, сказала вежливо:

– По личному делу.

– Нет его, – важно подняв голову вверх, гордясь своей должностью, сказала дневальная.

– А когда будет?

– Партконференция у него сегодня в городе, – и захлопнула дверь.

Надя заметалась. Куда идти? Кого просить, чтобы оставили Козу?

– Попробуйте уговорить Горохову положит.» ее в санчасть. А мы ее крепким чаем напоим, устроим сердцебиение, – посоветовала Валя.

Быстро закончив с кашей «лагерные перлы» (перловка), Надя ринулась в санчасть. «Хоть бы не нарваться на обход», – с опаской думала она, входя в вонючий коридор больницы, где, как ей было известно, по утрам бывала главврач Горохова. Несколько зечек в больничных, линялых халатах стояли под одной из дверей палат.

– Скажите, где Горохова?

– Тут, – кивнула немолодая зечка на дверь.

– Давно начался обход? – опять спросила шепотом Надя.

– Какой, утренний? Давно закончился!

– А что ж она там? Надолго?

– Кто знает! Женщина умерла!

– Наша? Зечка?

– Сестра артистки Зои Федоровой. Знаешь такую?

– Конечно, знаю! А как она здесь очутилась? – с недоверием спросила Надя.

– Очень даже просто! – вмешалась высокая москвичка Рая. – Зою Федорову посадили, и сестру тоже.

– А заодно и мужа сестры, Николая Синицина. Он тут в театре пел, – добавила немолодая.

– Господи! Уж и до них добрались! За что же всех?

– У Зои роман был с американцем, – ответила с охотой москвичка, ей, наверное, хотелось еще что‑то сказать, поделиться, чего знала о Зое Федоровой, но больше ее никто не спрашивал, и. она умолкла. Наде, конечно, хотелось бы уточнить у москвички;, почему роман с русским мужчиной – это любовь, замужество, а с американцем– шпионаж, враждебные действия. Но было некогда. «Видно, главврача теперь не дождешься, может, Коза что‑нибудь, придумает?»

Но Коза ничего не придумала. Им уже зачитали список, и она была в бараке, собирала вещи.

– Куда этап, вы знаете? – спросила огорченная Надя.

– Говорят, в Потьму, а там кто знает. – Коза тоже была расстроена, ей вовсе не хотелось уезжать с Воркуты, хотя Потьменские лесные лагеря с хорошим климатом, для зеков были намного легче, переносимее.

– Адрес свой пришлите. Там ведь не речлаг, может, и переписка не ограничена, – говорила Надя, помогая Козе увязывать небольшой узелок.

А в полдень все уже стояли с вещами около вахты. Среди этапниц Надя заметила Мери Краснову, много знакомых девушек и женщин из Прибалтики, немок и румынок.

– Похоже, вас, иностранок, с Воркуты убирают по неизвестным причинам, – сказала комендант Баглючка, сопровождающая этапников до вахты.

Надя обняла Козу и заплакала. Ей было очень жалко Антонину Козу, но утешало то, что в Мордовии старые, уже обжитые лагеря и интруд (больных и старых) не заставляют тяжело работать.

– Недолго нам шагать по этапам, скоро закончится их царствие. Вельзевул загнулся, а эти долго не протянут, – громко сказала Альдона при одобрительных возгласах зечек.

К Наде подошла Мери Краснова:

– Не плачь Надя, скоро увидимся, приедешь ко мне в Париж. Адрес помнишь? Париж, Пятнадцатый рандисман, улица Лурмель, дом шестнадцать.

С крыльца вахты спрыгнул Гусь с формулярами в руке. Рядом‑с ним как из под земли вырос новый режимник, что вместо Павиана, зыркнул на Надю, но не прогнал, а мог: стоять около этапников строго запрещалось, «не положено».

– Проходи по одному. Статья, срок, год рождения… Давай, быстро, через вахту!

Надя повисла на шее у Козы.

– Будет уж, не с матерью родной! – зашипела Баглючка,

– Виновата я перед тобой, ты уж прости, – быстро зашептала Коза. – Пимы эти не мои были. Это Красюк тебе подарил.

– Давай проходи, – подтолкнула Козу Баглючка.

– С Богом, Надюша! Ты уверуй. Он тебе поможет! – уже с вахты крикнула Коза.

– Поможет, жди! – злобно усмехнулся Гусь.

Однако Надя отметила про себя, что грубый и резкий Гусь, обычно не церемонившийся с зечками, на этот раз был смирен и совсем не дерзок с этапницами. Не покрикивал, не подгонял. Неужели смерть «отца родного» пришибла его? Она была так расстроена уходом на этап Козы, что толком и рассердиться на Клондайка не могла. «Что ж теперь? Не отдавать же обратно, когда столько носила их. Не знала раньше и теперь не буду знать!»

Многие говорили, что со смертью Сталина ничего не изменилось. Но это было неверно. Изменились в первую очередь сами зеки. На сцене при всем честном народе Елизавета Людвиговна сказала:

– Черная и страшная скала свалилась в воду, круги от нее будут долго расходиться по воде, и чем дальше, тем слабее. Наберемся же терпенья!

И режим заметно ослабел. Уже вежливо отвечали на приветствие зечек Черный Ужас, опер и надзиратели. Случалось, что дежурнячки забывали запирать на ночь барак и многие зечки выходили за зону без номеров на юбках. Встречаясь за зоной с мужскими бригадами с 6‑й шахты, зечки успевали перекинуться записками, а то и поговорить. Новостей много: шахты волнуются, кипят, требуют пересмотра дел. В конце марта, подъезжая к вахте, она увидала Клондайка. Делать ему там было нечего, и она поняла, что он ждал ее.

– Пропуск не сдавай, срочно выйди обратно, – сказал он, когда Надя спрыгнула с машины, пошла просить открыть ворота.

Пока вахтер открывал ворота и заглядывал в кузов, Надя старалась сообразить, зачем так срочно понадобилась Клондайку. Выгрузив лотки с хлебом, она отпустила Валька и пошла через вахту.

– Куда? – окликнула ее надзирательница Васька.

– На конюшню, рукавицы забыла! – быстро ответила Надя и, едва Васька приоткрыла дверь, прошмыгнула наружу.

Она и правда пошла на конюшню, где ее уже дожидался Клондайк.

– Указ об амнистии подписан вчера! – быстро проговорил он, совершенно ошеломив Надю.

– А я? – испуганно спросила она.

– Идешь по двум пунктам: по статье и как малолетка. Пока в зоне не распространяйся, на днях объявят!

И приложился к Надиной щеке, пока она замерла, как пораженная громом.

Через неделю объявили официально. Да! Амнистия! Да, только кому? Из всего ОЛПа ей одной.

– Известно кому! Своим собратьям уголовникам, ворью, спекулянтам, бандитам. Родным и близким по духу! – открыто, не стесняясь в выражениях, ругались политические зечки.

Потом втихаря добавка: политическим тоже, до пяти лет.

– Да у кого же пять лет? Таких и сроков на ОЛПе нет!

Принимая поздравления, Надя чувствовала себя очень неловко – вроде бы освобождалась незаслуженно.

А еще через неделю она услышала по радио, что кремлевские врачи выпущены на свободу, как сразу и определил Мансур: «подлая провокация!»

После объявления ей амнистии пришлось съездить в город сфотографироваться на справку, но фотографии получились такие гадкие, что, не пожалев трех рублей, изорвала в мелкие клочки и выбросила. Наутро поехала сфотографироваться еще раз.

Затем ей выдали на руки деньги. Целую кучу денег.

– Откуда столько? Не ошиблись ли?

– Нет, тебе все время шли переводы, – сказала старший бухгалтер Нина Яценко.

– Это от Дины Васильевны, – догадалась Надя. – Дай ей Бог здоровья!

Теперь она совершенно свободно ходила по Кирпичному, заходила в магазин и даже заказала продавщице привезти себе платье 46‑го размера, черное, крепдешиновое, в белый горошек. Продавщица быстро выполнила поручение – привезла не черное, а синее, в белый горох, что было гораздо красивее, с белым пикейным воротником. Дорогое, целых 460 рублей, но что поделаешь? Зато красиво! С великим удовольствием сняла старую юбчонку и одела крепдешиновый горох.

– Космы еще остригла бы, а то обросла, как туземка, – посоветовала Галка Козлова, местная парикмахерша.

Срок Галка получила потому, что в оккупации работала, немцев брила и стригла. Все зечки с оккупированных территорий говорили одно и то же: «Что же нам, с голоду подыхать было?

Надя недолго раздумывала:

– Стриги, Галка. Только не очень коротко! Галка одним махом обкорнала Надину гриву.

– Иди теперь в баню, мой голову. Валя не одобрила Надину прическу.

– Нарядно, ничего не скажешь, но проще, дешевле! Длинные волосы – привилегия женщины, они придают лицу индивидуальность и женственность.

ЧОС уговорил Надю остаться работать до получения всех документов и обучать новенькую вольняшку из немецкого поселка «Берлин», что стоит, не доезжая километра два до города, и населен высланными из Поволжья немцами, «фольксдойч».

День после Первого мая был на редкость теплым и ясным! Отпустив «до завтра» Валька, она дошла до дому, где находились квартиры офицеров охраны. После праздников Клондайку была обещана квартира в городе, а пока он продолжал жить здесь.

«Что, если я зайду к нему? Совсем это неприлично или ничего, можно? Главное, нет никакого предлога, вот так свалиться как снег на голову! «Подумаешь, какие реверансы!» – сказал бес‑искуситель. «А если у него гости? А вдруг женщина? Скажу ошиблась». – решила Надя и, потянув на себя дверь, зашла в длинный, неопрятный коридор. «Если крайнее окно на первом этаже его, – значит, комната в конце коридора направо», – быстро сообразила она и постучала в дверь.

– Открыто! – услышала она голос Клондайка и, помянув царя Давида, нажала ручку двери. Клондайк сидел за столом, заваленным бумагами и книгами, без кителя, с расстегнутым воротом сорочки. Домашний и очень уютный, как мальчишка‑десятиклассник перед экзаменом. Таким его Надя не знала…

Увидев ее он быстро вскочил из‑за стола.

– Ты? Не может быть! Глазам своим не верю! Неужели? Надя встала у порога, дожидаясь приглашения.

– Да заходи же! Какой счастливый ветер тебя занес?

– Вольный ветер! Можно к тебе?

– Конечно, можно! Раздевайся! – и помог снять телогрейку. – Проходи, садись!

Как только Надя сняла телогрейку и села, весь кураж ее исчез, осталось чувство неловкости и смущенья: «Зачем пришла?»

– Незваный гость… – начала она.

– Лучше татарина, лучше, – поспешил ее заверить Клондайк. – Тем более такой красивый и нарядный, – любуясь ее несколько худощавой, прогонистой фигурой, с улыбкой сказал Клондайк. И, в тот же миг, заметил: –А где наши чудесные волосы?

– В печке! – Надя тряхнула кудрявой головой.

– Ну, ладно, смирюсь, ты же все равно бы не послушалась меня. Давай пить чай!

– Нет! – забеспокоилась Надя. – Я только взглянуть, на минутку, как ты живешь. Вот книг у тебя сколько! – Она посмотрела на корешки книг, аккуратно расставленных на двух полках. – А «Дети капитана Гранта» у тебя есть? – почему‑то спросила она.

– Здесь нет, а дома, в Ленинграде, есть. Ты даже представить себе не можешь, как я рад, что ты зашла! Как осмелилась!

Потом они пили чай с конфетами «Чио‑Чио‑сан», и Клондайк не сводил с ее лица сияющих, влюбленных глаз, как будто все вернулось, как тогда, в Чуме, на бревнах, и Надя так же чувствовала себя смущенно, «не в своей тарелке».

– Я считал раньше, что глаза и очи – это одно и то же, просто поэтическое выражение, – сказал Клондайк, внимательно рассматривая ее лицо, словно видел впервые. – Но теперь я знаю; глаза–это глаза, а у тебя очи. «Очи черные», про которые поются песни.

– Которые «грусти полные»? Но «огнь желанья» горит в глазах, а не в очах, – озорно улыбнулась Надя.

– Разожгем! Постараемся! Не труднее же это, чем разжечь пожар всемирной революции!

– Ну и что еще скажешь, первый парень из Клондайка? – уже совсем освоившись, спросила его Надя.

– Мой Клондайк – Ленинград, и там я, к сожалению, не первый, а где‑то в хвосте.

– Так уж, как будто! – возразила она. – Унижение паче гордости!

Они еще долго говорили о машинах, что было ей совсем не интересно, но она слушала из вежливости, о роялях и пианино, о своих мечтах, и Надя еще раз сказала, что сцена гаданья Марфы из «Хованщины» Мусоргского, это вершина, о которой можно только мечтать. Ему, наверное, тоже было неинтересно слушать о том, что ария Тоски может быть и более выигрышная, но Марфа, это глубина, ни с чем не сравнимая. Однако Клондайк тоже слушал, не прерывая ее. Она уже давно поняла, что ей надо уходить. Пора! Сидеть вот так, запросто, она могла без конца. Но только Клондайк не мог. Руки его тянулись к ней обнять ее за плечи, придвинуться к ней поближе, а глаза перестали сиять весельем и смотрели ожидающе и затаенно.

– Я пойду, пожалуй, поздно уже, – Надя встала со стула и еще раз, сама не зная зачем, посмотрела книги. – Спасибо вашему дому!

Неожиданно Клондайк обнял ее сзади за плечи. «Ну, вот, досиделась!» – обозлилась она на себя.

– Останься, – шепнул он ей в самое ухо и поцеловал в шею, где начинали виться темные колечки ее волос.

Она уже знала, что теперь он так скажет, и ее охватил страх, она не была готова перепрыгнуть через табу.

– Прошу тебя, – еще горячей и настойчивее повторил Клондайк и уже совсем не по‑братски перехватил ее губы, когда она» ответила: «Не могу».

– Неужели вот так – повернешься и уйдешь? – с грустью спросил он.

– Вот так! Надо идти! – вздохнув, ответила Надя.

– А я не пущу тебя! Не пущу, и все тут! – решительно заявил Клондайк, привлекая ее к себе.

Сквозь вырез его расстегнутой сорочки она увидела золотистые волосы на его груди и быстро отвернулась в смущении, как будто подсмотрела что‑то «неположенное» и очень тревожное. Клондайк заметил, и чуть виноватая улыбка тронула его губы. Он. подошел к двери и повернул ключ в замке.

– Что хочешь делай, а я тебя не пущу!

– Нет, пусти пожалуйста, не заставляй меня жалеть, что я пришла к тебе, – упрямо нагнув голову, горячо заговорила Надя. – У нас еще полно хлеба, и Валя одна не справится. И вообще, мне надо было предупредить ее, что я приду поздно.

– Что ты вернешься рано, любимая! Утром!

– Нет, нет, нет! У меня язык не повернется сказать такое!

– Ты что, не сможешь ей сказать, что собираешься стать моей женой?

– Терпеть не могу слов «жена и муж». Чем‑то унылым, скучнообязательным, повседневным веет от этих слов, – поморщилась Надя.

– А кто же ты мне будешь?

– Возлюбленная! Единственная, самая‑самая, плюс мои титулы. Но их необязательно произносить каждый раз!

– Согласен, на всю жизнь! Только штамп в паспорте придется поставить. Никуда не денешься!

– Теперь открой! Я приду к тебе завтра.

– Не придешь! Обманешь! Я чувствую, что ты боишься меня, как зверя.

– А ты и есть зверь. Сколько ты охотишься за мной?

– Четыре года! С ума сойти можно от ожиданья!

– Приду, даю честное слово!

– И будешь стоять в дверях или рассматривать книги?

– Это как ты скажешь!

– Надя! Ты правду говоришь?

– Счастьем своим клянусь! Вот! – Надя сняла с себя красный крестик, подаренный ей Толяном, искусно вырезанный чьей‑то мастерской рукой. – Мой залог тебе, завтра я за ним приду.

За дверью послышались голоса и шаги, удаляющиеся по коридору.

– Кажется, я пожизненно буду вздрагивать от шагов за дверью.

– А я хвататься за сердце при слове «табу», – рассмеялся Клондайк. – Ну, коль скоро ты так решила, идем, я провожу тебя.

– Зачем? Я добегу одна!

– Когда мне ждать тебя?

– Завтра с утра я еду за фотографиями для справки…

– Одну мне! – сразу заявил Клондайк.

– Потом привезу хлеб, часам к семи, не раньше, освобожусь. И приду, – понизив голос, сказала Надя.

– Любимая моя! После семи «я жду вас, как сна голубого». И, пожалуй, даже встречу. Как?

– Ни в коем случае, просто сиди и жди! Я приду со справкой, как вольняшка. Хоть и воробьиная, но все же! Выброшу пропуск! Свободная! А ты готовь шампанское – отметить мое освобождение…

– От «табу»! – подхватил Клондайк, и за это получил по губам.

На улице заметно похолодало, изморозь покрыла землю ледяной коркой. Стало очень скользко, и Надя в туфлях скользила, как на коньках.

– Возьми меня под руку! – подставил локоть Клондайк.

– По закону подлости нас должен обязательно встретить майор Корнеев или Горохов.

– Все сидят по домам, боятся. Уголовников выпустили, теперь они толпами бродят по Воркуте, пока обратно не попадут.

– Ну, тебе бояться нечего, сам с бандиткой, – весело сказала Надя и поковыляла к вахте. – До завтра!

– Жду, моя любимая, – ответил Клондайк, и Надя радостно; отметила, что он никого не побоялся, проводил ее до вахты да еще произнес слова любви, громко! Если бы кто был поблизости– услышали бы. Солнце все еще гуляло по небу, окруженное плотной вуалью из вихрей снега… Закон подлости не оправдал себя, и она благополучно добралась до своей хлеборезки. Валя уже нарезала гору паек, а новенькая втыкала лучинки в довески. Увидев Надю, счастливую и виноватую, Валя, тут же, вполголоса запела: – «Мой совет, до обрученья ты не целуй его!» Новенькая в изумлении покосилась на нее, а Надя, быстро скинув туфли, переодевшись в юбку с кофтой и напялив свиной чехол, поцеловала Валю в щеку и прошептала в ответ: «Не брани меня, родная, что я так его люблю».

На следующий день уже с ночи поднялась настоящая пурга, к утру снегу намело по колено. Непредсказуемая погода Заполярья! Ехать за фотографиями пришлось в пимах и бушлате. На вахте долго объяснялась с надзирателем о просроченном пропуске. Пока Надя доказывала ему, что она уже вольная, указом от 27 марта об амнистии, в окно увидела, что пришел восьмичасовой автобус. Следующий, как она знала, будет только в 11 часов, а ей хотелось вернуться пораньше, чтоб уже сегодня ей пришлепнули фотографию на справку об освобождении, а вечером пойти к Клондайку вполне вольняшкой, не озираясь боязливо по сторонам. Наконец надзиратель, вдоволь помучив ее, открыл дверь и выпустил на улицу. Она едва успела вскочить в автобус, как он тронулся. Вожатая, продававшая билеты, поглядела на ее бушлат и понимающе улыбнулась. «Из бывших», – определила Надя и тоже улыбнулась ей. Народу было немного: три женщины и несколько офицеров. Среди них она узнала Клондайка. Он сидел спиной к ней и разговаривал со своим соседом, сидевшим напротив, немолодым уже майором.

– Пройди вперед и сядь, – велела ей вожатая, – до города далеко.

Надя, не желая быть замеченной, вернее, не желая ставить Клондайка в неудобное положение своим присутствием, прошла немного вперед и села на пустое место. Майор перестал говорить с Клондайком и уставился на нее. Надя повернулась к окну и стала усердно смотреть, но там ничего интересного не было. Пустынная тундра и терриконы вдали. Краем глаза она увидела, что майор нагнулся к Клондайку и сказал ему что‑то. Клондайк обернулся и увидел ее. Его скучающее лицо мгновенно озарилось улыбкой.

– Надя! – вскочил он обрадовано с места и подошел к ней. – В город?

– Здравствуйте! – вежливо, но сдержанно поздоровалась она.

– Можно мне с тобой сесть?

Надя продвинулась к окну.

– Как твои планы, не переменились, а? – заглянув ей в лицо, спросил Клондайк. Его несколько озадачил холодный тон ее приветствия.

– Пока нет.

– Надолго в город?

– Только за фотографией для справки.

– И для меня!

– Посмотрю, возможно, обойдешься оригиналом.

– Одно другому не помеха, – и он еще что‑то сказал, но Надя не расслышала, потому что вожатая очень громко объявила:

– Конечная! Попрошу! Побыстрей освобождайте салон.

Все двинулись к выходу. На улицах снегу было мало, резкий, порывистый ветер засыпал в глаза мелкую угольную пыль. Клондайк взглянул на часы.

– У меня еще есть немного времени, я провожу тебя?

– Спасибо! – отказалась Надя. – Здесь недалеко.

– Да что с тобой сегодня? Почему такая? – с недоумением спросил обиженный Клондайк.

– Какая?

– Ну такая, совсем чужая, – искренне огорчился он.

– Нет же, – поспешила успокоить его Надя, – просто я считаю, что тебе, офицеру, неловко вот так идти по улице с вчерашней зечкой в бушлате.

– В самом деле? Только и всего? Пустяки! Было бы тебе известно, что к пиратам однажды попал сам Цезарь!

– До вечера! – заторопилась она. Ей совсем не хотелось, чтобы он шел с ней в фотографию. «Если опять такая рожа, то лучше я сперва сама посмотрю», – решила она.

– Я жду тебя и буду подгонять стрелки часов быстрее к семи!

На углу улицы, где сразу за поворотом была фотография, Надя обернулась. Клондайк стоял на том же месте и смотрел ей вслед. Она помахала ему обеими руками.

– Шампанское не забудь!

«Шел бы лучше, чем вот так стоять и смотреть на мой зад в бушлате», – недовольно подумалось ей.

На этот раз фотографии были вполне приличные, и она сразу отложила две, Клондайку и Вальку, как обещала. Очень мило выглядело платье в горошек, и она осталась довольна своим изображением. «Гожусь!»

– Давайте я вам сделаю хороший портрет, – предложил молодой фотограф.

– Обязательно! В следующий раз! – пообещала, улыбнувшись ему, Надя, не замечая, как уже восприняла манеру Клондайка вежливо отказываться.

– Я работаю до шести, – сказал ей фотограф, провожая до двери.

– Спасибо! Я запомню, – и еще раз улыбнулась ему.

Автобус на «2‑й Кирпичный завод» отправлялся в десять тридцать, и у нее еще оставалось время посмотреть город. Она прошла немного вперед, опасаясь заблудиться, и вышла к бульвару с небольшой эстрадой в виде раковины. «Недаром им платят высокие северные зарплаты, ни кустика, ни деревца», – посетовала Надя. Двухэтажные домики, унылые и безобразные, и только дом «Партпроса» выглядел более‑менее пристойно. Дальше она вышла на Комсомольскую улицу, по которой когда‑то на грузовике вез ее начальник ЧОС к «новой жизни». Гостиница «Север» с причудливыми колонками и претенциозной надстройкой, со шпилем наверху, и еще одно такое же здание, с колоннами и шпилем, выглядели как плохие декорации, с облупившейся штукатуркой и краской. «Почему тогда эти дома, мне не показались такими смешными в своих потугах быть похожими на какие‑то дворцы?» – спрашивала себя Надя, разглядывая здание с названием «Горный техникум». Потом она зашла в гастроном и купила полкило колбасы и сыр для Вали и отправилась на автобусную остановку. С вахты сразу прошла в спецчасть отдать фотографии.

– Зайди к начальнице, – сказала ей помощница и секретарша Макаки, зечка Люба, которой она отдала «положенных» три фотографии.

Начальница УРЧ и спецчасти, Макака Чекистка, встретила Надю улыбкой, поднялась ей навстречу, протягивая руку.

– Поздравляю, Михайлова! Пришел ответ из Верховного Суда. Ты оправдана пересмотром твоего дела и пойдешь домой не как амнистированная, а как равноправная гражданка нашей страны! Освобожденная решением коллегии Верховного Суда за неимением состава преступления, – на одном дыхании произнесла Макака.

– Как же долго я ждала! – с трудом удерживая готовые брызнуть слезы, прошептала Надя. – И паспорт у меня будет чистый? Будто я и не сидела?

– Конечно! Получишь по месту жительства, – с удовольствием пояснила Макака. Не часто ей приходилось радовать людей такими сообщениями.

– Спасибо, спасибо! – повторила вконец обалдевшая от радости Надя.

– Спела бы нам напоследок, а? Праздник скоро, День Победы!

– Обязательно, вашу любимую «Калитку», – пообещала Надя вне себя от счастья.

Первая мысль ее была о Клондайке. Как он обрадуется! Как счастливы они будут оба! – пела Надина душа. Срочно надо написать Дине Васильевне! Где она теперь? В Ленинграде? Надя прошла в бухгалтерию. Там уже все знали, что она идет «по чистой», и вручили ей обходной лист, где было обозначено, что она должна сдать из лагерного имущества и не дай Бог унести с собой валенки или еще какую‑либо ценность. Чувствуя на себе завистливые взгляды, чтоб укрыть свою радость, она с опущенной головой, словно была виновата за свое счастье, подошла к столу старшей бухгалтерши Нины, чтоб узнать адрес Дины Васильевны по переводам денег.

– Скажи, пожалуйста, Нина, можно мне узнать, кто переводил мне деньги, с какого обратного адреса?

– Что ж ты, адреса родных не знаешь? – удивилась Нина.

– Нет у меня родных!

– Сейчас посмотрим твой лицевой счет. Я его пока не аннулировала без обходного листа… Так! Тебе, кроме зарплаты, было три перевода. По пятьсот рублей, и все из Ленинграда. Первый в августе сорок девятого, второй в пятидесятом и в декабре пятьдесят первого.

– Мне нужен обратный адрес!

– Ни обратного адреса, ни фамилии отправителя тут не указано.

Озадаченная Надя пошла в хлеборезку, рассуждая по дороге.

– Это не Дина Васильевна! – пришла она к выводу. – Если б это была она, то поинтересовалась бы, получила ли я перевод. Но она писала мне о встрече с мамой и словом не обмолвилась о пере воде. Тогда зачем ей было тайком, в пачке сахара прятать деньги? Да и зачем ей летом бывать в Ленинграде, да еще каждый год? И оттуда делать переводы? И вдруг ее как молнией озарило: – Клондайк это! Точно, он! Как раз в это время он бывал в отпуске и мне, как жалкой нищенке, посылал переводы, зная, что я никогда не приму от него денег! Спрашивается, а кто его просил? И по какому праву он так смел унижать меня подачками! Выскажу ему сегодня все! И пимы, и переводы. – Бес подначивал: «Врежь ему! Чтоб не думал, что все покупается и продается». Но чем дальше шло время, тем больше она остывала. А когда сняла в хлеборезке свой бушлат и увидела в углу, за занавеской, гороховое платье, купленное на его деньги, то и совсем поостыла: «Все равно я этого так не оставлю, скажу ему: «Никогда не делай того, о чем тебя не просят». А он обязательно ответит: «Дождешься от тебя просьбы». – «А письма просила?» – «Так это для других, а для себя самой?» Тут мне и сказать ему будет нечего, но я скажу: Люби меня, Саша, как я люблю тебя, больше жизни, больше всего на свете! Ничего другого мне не надобно! Что он мне ответит на эту просьбу?».

К обеду пришла Валя с котелками.

– Кашу почему‑то дали пустую, без никому, – рассерженно сказала она, шлепнув котелки на стол.

– Стой, Валя, стой! Стоять смирно! – Надя вспомнила про свою покупку и достала из оттопыренного кармана бушлата пакет с сыром и колбасой.

– Хорошо бы колбасу в кашу поджарить, а? – предложила Валя.

– Это, Валюша, айн момент, как говорил Мишаня.

Надели на электрод, которых полно валялось после постройки бани, и в печь. Аромат пошел такой, что слюной изойти можно.

– Что же ты, Валя, меня поздравить не хочешь?

– С чем? – округлив свои лисьи глаза, спросила Валя.

– Я же не по амнистии, по чистой» иду. Прислали из Москвы решение освободить «по чистой».

– От такого решения плакать надо, а не поздравлять. Отсидеть пять лет ни за что ни про что, и еще радоваться?

– Ну, знаешь! Тут больше половины таких «ни за что ни про что», и рады были бы освободиться! – сказала Надя, а в уме своем держала: «И не встретила бы я никогда такого Сашу Клондайка, потерялись бы мы на этой большой земле, и прошел бы мимо меня, где‑то стороной, ясноглазый мой Клондайк». – А может, за счастье надо вперед платить, авансом?

– Пожизненным заключением или расстрелом? Не велик ли аванс? – с горькой иронией спросила Валя.

Был пятый час вечера, а Валек все не объявлялся. Давно пора было ехать за хлебом, все допустимые сроки прошли, и Надя начала серьезно тревожиться.

– Опять колымага его испортилась! Когда теперь с хлебом разделаемся!

Приехала новенькая хлеборезка с пятичасовым автобусом резать хлеб, а хлеба и нет еще. Так хотелось спросить, не видела ли она в автобусе голубоглазого старшего лейтенанта. Да ведь глупо! Мало ли на свете голубоглазых лейтенантов. Это для нее он один на целом свете. Наконец на крыльце послышались шаги.

– Валек приехал! – Надя вскочила с места и схватила по‑быстрому ведомость на получение хлеба с пекарни.

– Почему опять опоздал? – обрушилась на него она. – Опять со своей колымагой?

– Черт бы ее опрокинул в преисподнюю, – выругался Валек. – Понимаешь! Попала вода в бензобак и замерзла. Я только со двора, а она тыр‑пыр, и встала! Бился, бился с ней, не пойму, в чем дело, и все. Вчера ходила, а сегодня встала! Спасибо, сторож на дежурство пришел в гараж, подсказал: ты, говорит, бензин‑то слей, в бензобак вода попала да замерзла, обычная история. Вот пока туда‑сюда, и опоздал.

– Да, – с сожалением, сказала Надя, – пожалеешь еще о лошади. Та хоть старая, а безаварийная была.

– По нашим дорогам да с этим климатом лошадь или олень– лучший вид транспорта, – согласился Валек.

На пекарне тоже огорчение. Фомка Катю свою с ребенком в горбольницу повез, а без него закваску перестоявшуюся положили, тесто долго не подходило. Первая выпечка как кирпичи, хлеб тяжелый, сырой. Отдали на 6‑ю шахту. Опять ждать пришлось. Валек взбунтовался:

– Сегодня в клуб картину хорошую привезли, а тут изволь ждать!

У Нади тоже испортилось настроение: «Обещала быть после семи, а где там? Дай Бог до отбоя управиться!» О том, что произойдет, когда она придет вечером к Клондайку, Надя старалась не думать. «Скорее всего, рассоримся! Скажу ему: «Чем переводы посылать, лучше вставил бы новое стекло в свои часы или вовсе выбросил». Хотя выбросить он не может, – вспомнила Надя. – Часы даренные ему за отличное окончание училища. Такие не выбросишь! Только ссоры не получится, – продолжала мечтать дальше Надя в ожидании своего хлеба. – Засмеется Клондайк, глаза свои сощурит так, что одни ресницы закрученные видать, густые, как щетки. И до чего ж красивый парень! Даже не нужно мужчине быть таким красивым. А главное‑то, добрый, незлобивый, не пустяшный, серьезный». Дальше помечтать не пришлось.

– Хлеб забирайте, кирпичники! – крикнул Мансур.

Быстро покидали свои лотки с хлебом, укрыли ящик и скорей обратно.

– Может, еще успею на последний сеанс, – с надеждой сказал Валек.

– Какая картина? – поинтересовалась Надя.

– «Первая перчатка». Смотрела?

– Ты что, с печки упал? Я пять лет почти, кроме хлеба да лошади, за зоной ничего не видала!

– Забыл я! Ну теперь вместе в кино ходить будем! – улыбнулся ей ободряюще Валек. – Когда пойдем? В город, конечно!

– Обязательно! В следующий раз!

Солнце почти коснулось длинными лучами горизонта, но передумало уходить на ночь и опять поползло вверх. Крупные звездочки снежинок ни с того ни с сего вдруг закружились в хороводе, ударяясь о стекло и прилипая к нему. Валек включил дворники, но работал только один, на его стороне, он хотел выйти поправить его, но Надя остановила:

– Не надо, так доедем, не теряй зря времени…

Вдруг Валек резко затормозил, и Надя чуть не врезалась носом в стекло.

– Ошалел, что ли! – крикнула она и осеклась.

Валек напряженно всматривался во что‑то темное, метрах в двадцати от дороги, где был утоптан снег.

– Что это? – стараясь разглядеть через его плечо, спросила Надя.

– Человек!

– Пьяный, должно быть?

– Не знаю. Скорее всего.

– Остановись, возьмем в машину.

– Нельзя! Сейчас «скорую» вызовем, а то подумают, мы его сшибли, неприятностей не оберешься! По милиции затаскают.

– Тогда быстрей давай!

– Быстрее… нашла самолет, хорошо, если и так не встанем.

– Замерзнет он, взять бы его надо…

– Не замерзнет, сейчас не холодно.

С чувством тревоги и озабоченности они подъехали к воротам ОЛПа.

Валек бросил машину и стремглав кинулся к вахтеру. Сквозь окно вахты Наде было видно, как горячо и взволнованно говорил Валек. Вахтер схватил телефон, а Валек вернулся и проехал в открытые дежурняком ворота.

– Сколько времени? – первым делом спросила она.

– Только что передали: семь тридцать, – ответила недовольная Валя.

Валек быстро покидал лотки с хлебом прямо на крыльцо. «Надо предупредить Клондайка, что я не смогу прийти сегодня. Рассердится! Ну что делать! Хлеб нам резать до утра», – с огорчением подумала Надя, перетаскивая лотки с хлебом на полки в хлеборезку. – Я сейчас вернусь, начинай резать, на минуту к вахте сбегаю.

– Долго не гуляйте, надо поужинать, – бросила ей вслед Валя.

К вахте мимо нее пронесся опер Горохов, на ходу застегивая шинель, а следом за ним майор Корнеев, оба с лицами не то сердитыми, не то испуганными. «Опять в ОЛПе чепе», – догадалась Надя, уступая им дорогу. На вахте был один Гусь, он уже знал, что Надя освободилась, и пропустил ее, не спросив даже справки об освобождении, которая служила теперь вместо пропуска. Все остальные надзиратели и начальство высыпали на крыльцо и к воротам, где уже стояла «скорая помощь». Два санитара вытаскивали из машины носилки. На Надю никто не обратил внимания, и она тоже встала рядом с двумя шмоналками.

– Как свинью, ножом зарезал, – говорила одна другой, вытирая кончиком белого кашне слезы, – в сердце угодил, подлец!

– Тебе что нужно здесь, Михайлова? – строго спросил за ее спиной начальник ЧОСа.

Она повернулась к нему и стала объяснять, сочиняя на ходу, что на конюшне остались в телеге ее казенные рукавицы, которые по обходному листу надлежало сдать.

– Давай уматывай! Ты теперь вольная, и делать тебе тут нечего. Хочешь работать? Оформляйся, ищи квартиру, а в зоне тебе оставаться нельзя. Сдавай казенное и топай!

– Хорошо! – ответила Надя и пошла, да задержалась на минуту посмотреть, как санитары укладывали на носилки кого‑то, закрытого простыней. Это был, по‑видимому, высокий мужчина. Ноги его в сапогах оставались неприкрытыми. Одна рука его свесилась с носилок и беспомощно болталась из стороны в сторону. Санитар отворил дверь машины, и свет из кузова ударил прямо на страшную ношу, осветив руку с металлическим браслетом и часы со стеклом, треснутым в виде звездочки.

– Нет! – душераздирающе закричала Надя, когда узнала эту руку. Она бросилась к машине, но санитары уже заталкивали носилки во внутрь. Край развевающейся простыни зацепил за дверку и обнажил на миг светлые волосы лежащего человека.

– Нет, не может быть! – закричала Надя как сумасшедшая; не помня себя и ничего не соображая, она начала биться головой о дверь машины с одним желанием разбить голову и умереть на месте, чтобы не чувствовать ужаса, который раздирал ее мозг на части.

– Оттащите же ее, – грозно прорычал Черный Ужас.

Машина тронулась, и Надя свалилась в грязное жидкое месиво растопленного снега, больно ударившись о бампер головой. Холод воды привел ее в чувство, но тут же, вспомнив все, она опять забилась, потеряв всякую власть над собой, обезумев от неожиданного несчастья, свалившегося на нее.

Чьи‑то добрые руки подняли ее, потерявшую рассудок и сознание, и отнесли в санчасть. Этого она не помнила. Ночью сестра, которая дежурила в санчасти, слышала, как, приходя в сознание, Надя говорила сама с собой:

– Так не бывает! Это перебор! Это уже слишком! – и кричала, будоража всех больных. Успокоилась только после того, как сестра сделала ей укол.

Первое, что увидела Надя, открыв глаза, был белый потолок изолятора, куда ее положили, и белый халат на главвраче Гороховой. Она сразу вспомнила вчерашнее происшествие и громко застонала, дернув себя за ворот рубашки, который, как ей казалось, душил ее.

– Лежи спокойно! – приказала врач и взяла ее за руку проверить пульс.

– Доктор, скажите, Богом прошу, не обманывайте меня, кто это был?

– Не понимаю, – ледяным голосом сказала Горохова.

– Он? Точно? – И ловила врача за руку.

Горохова встала.

– Приказываю вам лежать тихо! Вы мне мешаете! Будете буйно себя вести, отправлю в психбольницу.

Она и не думала отправлять Надю, но работа среди заключенных, как ей казалось, требовала известной строгости и выдержки.

Вошла медсестра. Горохова шепотом приказала ей что‑то, сестра тут же выбежала и через несколько минут вернулась со шприцем.

– Давай правую руку!

Надя послушно протянула руку.

– А может, это был вовсе не он, а я бьюсь здесь, – упавшим голосом сказала Надя с такой глубокой скорбью, что у медсестры слезы навернулись на глаза.

После укола она долго спала, а когда проснулась, еще не открыв глаза, услышала рядом с собой: говорили двое. Голос главврача Гороховой, ее резкий повелительный тон нельзя было ни с кем спутать.

– Не просите! Ни о каком допросе сейчас речи не может быть.

– Мне нужно задать всего несколько вопросов, – гудел низкий баритон.

Надя открыла глаза и увидела незнакомого мужчину в форме майора. Он тоже увидел, что она открыла глаза, и подошел к постели.

– Как вы себя чувствуете? – приветливо спросил он.

– Завтра, завтра, – проговорила доктор Горохова и бесцеремонно выпроводила его за дверь. Вечером пришла сестра и опять сделала укол. Надя закрыла глаза, ей вдруг стало хорошо и покойно. На постель, в ногах ее, присела женщина с милым и добрым лицом.

– Мама! – узнала ее Надя.

Мать улыбнулась ей ласково и очень нежно, как в детстве, когда Надя болела. Потом взяла ее за руку своей большой и теплой рукой. «Рука это не ее, это рука Клондайка», – догадалась Надя, а мать тихо сказала: «Надюша, тебе сейчас будет чрезвычайно трудно определиться: захочешь ли ты остаться здесь или пойдешь со мной? Что ты думаешь?

– Мам! Я сама не знаю, что ты мне посоветуешь?

– Нет, нет! – с тихой печалью сказала она. – Это твой, и только твой выбор… Одно я могу тебе сказать, что там совсем не страшно, тихо и мирно. Ну, я пошла, мне торопиться надо.

Она подошла к Наде и потрепала ее по щеке. Мать так никогда не делала.

«Это не она!» – сказала себе Надя.

Потом мать шлепнула ее по обеим щекам раз и еще раз. Надя почувствовала боль и крикнула:

– Хватит! Мне больно!

– А ты открывай глаза, если не спишь, – сказала медсестра Дуся. – Вот, выпей лекарство.

– Дуся! Я буду жить?

– Жить? Да ты что? Тебя в понедельник выпишут, домой поедешь! Скажет тоже! Жить! – улыбнулась ей Дуся.

После завтрака пришел следователь. Он искал главврача спросить разрешение задать Михайловой несколько вопросов. Доктор Горохова была на утреннем приеме, и он заглянул к Наде.

– Ну как? Лучше вам?

Надя кивнула головой и повернулась лицом к стене.

Следователь протиснулся боком в дверь и сел на стул около Надиной койки.

– Он умер? – спросила она, не поворачивая головы.

– Да! Рана смертельная!

– А‑а‑а, – застонала опять Надя, схватила себя за волосы у висков и истерично зарыдав, ткнулась лицом в подушку.

– Успокойтесь, Михайлова, нельзя так. Контролируйте себя, так и с ума сойти можно! Чего хорошего! – Вы мне лучше скажите, почему Тарасов мог очутиться в районе пекарни? Помогите следствию, надо найти бандитов!

– Не знаю! – покачала головой Надя. – Как я могу помочь?

– Ведь это в стороне от его обычного маршрута в рабочий день, верно?

– Да! – осипшим голосом сказала она и повернулась.

– А что вы можете предположить?

– Что я могу предположить? Без всякого предположения, я точно знаю, он шел меня встречать.

– Так, так! – проявил интерес следователь. – Говорите!

– Больше нечего.

– Какое время?

Надя пожала плечами: «Не знаю!»

– Приблизительно, когда вы договорились?

– Мы не договаривались. Я просила его не встречать меня.

– Ну а все же? Когда?

– Между семью и восемью вечера!

– Так, так… – Следователь задумался на минуту и, внезапно нагнувшись к самому ее лицу, спросил: – Скажите, было у него оружие с собой?

Дверь отворилась и вошла главврач Горохова. Строгая, холодная…

– Кто разрешил? – сердито спросила она. – Немедленно освободить палату!

– Всего один вопрос! – попросил майор.

– Нет, сегодня нет! – и повернулась к Наде, – Ну как?

– Хорошо, спасибо!

Приказав Наде раздеться, она тщательно выслушала ее.

– Так, ничего, – сказала она в раздумье. – Только уж очень худа, выйдешь на свободу как из Освенцима или Майданека.

Надя попыталась улыбнуться, но углы ее губ поползли вниз, она не сдержалась и заплакала горько, обиженно.

– За что меня так? Чем я прогневила свою судьбу?

– Немедленно успокойся! – приказала Горохова и вышла. Следом за ней пришла медсестра Дуся со шприцем наготове.

– Давай левую, правую всю искололи!

Надя протянула руку.

– Майор Корнеев приказал тебя в горбольницу отправить, ты ведь вольная теперь. Горохова не разрешила; говорит: «Куда ее в таком виде, как из немецкого концлагеря!»

– Какой сегодня день? – спросила Надя.

– Пятница! В понедельник домой поедешь! Счастливая!

– Слишком много счастья, перебор! И все одной мне! Дуся неодобрительно покачала головой.

– Глаза у тебя красивые, только на мокром месте! В палату зашел доктор Каримов.

– Что здесь так шумно, девушки?

Он совсем недавно прибыл с какой‑то шахты, как хороший специалист по легочным заболеваниям. ОЛП Кирпичный был перенасыщен «тубиками». Пришлось допустить еще одного мужчину.

– Я говорю, глаза у нее на мокром месте, не пересыхают от слез.

Каримов, или Каримчик, как называли его зечки, по‑видимому, был человеком добрым. Он посмотрел на Надю так ласково, таким милосердием засветились его восточные глаза, что Надя не выдержала и громко разрыдалась.

– Ну, ну, ну, перестали плакать, перестали! – положив свою легкую руку ей на голову, приговаривал Каримчик, пока Надя не успокоилась.

– Нервы, нервы это! – пояснил он Дусе.

– Уметь надо держать себя, – назидательно сказала Дуся.

– Верно, да кто умеет у нас!

После завтрака пришла Мымра. Глупая, добрая Мымра.

«Зачем мы ее так обижали!» – с раскаянием думала Надя, пока Мымра доставала из старенькой потрепанной сумки банку каких‑то консервов.

– Ешь, Михайлова, это ананасовый компот, вкусный! Язык проглотишь!

– Спасибо, зачем вы! – прошептала Надя совсем осипшим от слез голосом. Она, не слушая Мымру, думала о своем и глядела, как, испуганно вращая большими серыми глазами, та говорила ей что‑то очень важное. Наконец Надя сделала над собой усилие и начала слушать.

– Ты так билась и кричала, я испугалась – голос сорвешь и петь никогда больше не сможешь! Да, да, не смотри так, мне врач сказала…

– Мне все равно теперь!

– Ты вот что скажи! – понизила голос до шепота Мымра. – Ты случайно не того? Есть такой слух… – на самом деле ей поручил опер узнать по возможности такой щекотливый вопрос, на который, он точно знал, сама Надя ему ничего не скажет, хоть убей ее. – Уж больно ты убивалась, – едва слышно закончила Мымра.

– Что, что? – переспросила Надя.

– Ну… сама знаешь, может, ты ждешь кого?

– Кого я могу ждать, некого мне, – в бессильной тоске криво усмехнулась Надя.

– Вот бестолочь! – возмутилась ее недогадливостью Мымра. – Ребенка ждешь, беременна!

Надя замерла от одной только мысли, что такое могло быть.

– Ребенка? «Маленького, голубоглазого Клондайка? Какое было бы счастье, если б так и было!» – Нет, нет, – истошно закричала она. – С ветра буйного, что ли, у меня ребенок будет?!

Мымре стало не по себе – и совестно, и по‑женски жаль было обезумевшую Надю. «Чертов опер, сам бы спрашивал!» Она поднялась со стула.

– Я не хотела, не обижайся, так спросила, не подумала, – оправдывалась Мымра. – Выздоравливай! Жалко, конечно, что все; так получилось. Я‑то мыслила, проводим тебя с концертом, попела бы нам на прощанье, – улыбнулась своей жалкой улыбкой Мымра.

– Спела бы с радостью, у меня и песня готова, – неожиданно с глазами, полными исступленного гнева и слез, сказала Надя, приподнимаясь на койке. – Слушайте!

 

О детстве счастливом, что дали нам, веселая песня, звени!

Спасибо товарищу Сталину за наши счастливые дни!

 

– громко, на всю палату‑изолятор, запела охрипшим голосом Надя. Мымра растерялась, заморгала часто‑часто.

– Хорошая песня, я знаю, только сейчас тебе петь не надо, и голос у тебя осип, – и направилась к двери.

– Нет, погодите! Разве вам не нравится? Слова‑то какие! Спасибо товарищу Сталину! За наши, то есть мои, счастливые дни! – закричала Надя.

– Успокойся сейчас же, – зашипела испуганная Мымра.

– Разве не трогательно? Даже вам кажутся эти слова фальшивыми, а как нам, «счастливым детям»?

– Замолчи сию же минуту, – в страхе заметалась Мымра. – Пойми, глупая, ты думаешь, он умер? Он жив, как Ленин, и будет еще долго жить и мстить тем, кто его предал, – злобно исказив лицо, шепотом выговаривала Мымра.

– Я его не предавала! Я любила его! Он был вместо иконы в моем доме. Я его узнала теперь, здесь, в лагере.

– Ты что? Освобождаться не хочешь? – гневно, с явной угрозой, перебила ее Мымра.

– Вы правы, я готовая зечка, бери меня голыми руками и снова сажай, но уже не как бандитку, а то меня опять амнистируют! Я заболела ужасным недугом, мой мозг поражен «антисоветчиной» от всего, что я здесь узнала!

– Она с ума сошла! – вскрикнула Мымра и выскочила, не закрыв за собой дверь.

А бес надоумливал: «Крикни ей вслед еще: «Это твое воровское государство отпустило своих на волю! Это вы виноваты, что погиб лучший из лучших. Да разве место ему было среди вас, подлых приспешников убийц и жулья!» Но она замолчала, еще не совсем погас ее рассудок, еще жив был спасительный страх. Она прогнала беса. «Да! Я боюсь опера Горохова, майора Корнеева, надзирателей: Гусей, Хмырей и всего того, что они могли сотворить со мной. Я всегда боялась сама себя, зечки Михайловой, не бандитов, а всего, через что я прошла и что видела. Не боялась я только светлых ласковых глаз твоих, Клондайк. Веселые, чуть насмешливые, чуть озорные, но всегда бесконечно добрые. Мне они, утешая, говорили: «Наберись терпенья и учись, так не будет всегда, потому что так не может быть!» И от одной мысли о том, что все останется таким же и она, и небо, и все люди, даже уродливый Пятница, а его не будет никогда, она завыла, как бездомная, побитая собака. Дверь отворилась и вошла санитарка.

– Ты чего вопишь? – Больных тревожишь! Вот тебе, передать велели с вахты…

– Что это? – спросила Надя и развернула пакет.

Коробка печенья «Московские хлебцы» и «Раковые шейки». На коробке от руки корявым почерком написано: «Выздоравливай скорее!»

«Валек это», – догадалась она.

Санитарка, убирая пол в изоляторе, ворчала:

– Я‑от врачу скажу, нечто можно, все полы вытоптали, целый день к тебе шастают.

– Не ходит ко мне никто, кроме врача!

– Не ходит, потому не пускаю, не велено никого пускать. Вона! Сколько натаскали!

Надя взглянула на столик у окна. На нем уже горкой громоздились свертки.

– Возьми себе, тетя Настя. Я есть не буду.

– И‑и‑и! – махнула тряпкой она. – И не проси. Тебе на ноги вставать надо, и не обижай подруг, они от себя отрывают!

Надя поднялась и, ощущая противную дрожь в коленях и головокружительную слабость, подошла к столику.

– Это все от западнячек, хористок наших. Сало от Галки, она посылки получает из Дрогобыча, а колбаски домашние – это, конечно, от Зырьки из Львова. Еще немного конфет и кусок сухого кулича, с запиской: «Кулич свищеный». Что за свищеный? Потом догадалась. В церкви святой водой кропленный. Пасха ведь недавно прошла! Она и не подозревала, как хорошо относились к ней зечки. А за что? Что она им сделала хорошего? Ничего! Хлеба и того грамм лишний дать не могла. Все в обрез, все по норме.

Только пела.

– Возьми, тетя Настя, пропадет ведь… – еще раз попросила Надя.

– Сказала, не проси, и все!

«За что она здесь? Вроде говорили, при немцах бандершей была, «веселый дом» держала. А тоже политическая, двадцать лет каторги, как Сталин в Туруханском крае…»

Потом проскочила мимо запретов Валя. Улыбнулась лисьей мордочкой:

– Как вы, Надя?

– Ничего! Как ты, Валюша?

– Завтра на этап. Горохов отправляет!

– За что? – воскликнула пораженная Надя.

– За вас! Вызвал, кричал как ненормальный, все спрашивал, как я могла не знать, что Тарасов с вами в связи!

– А как ты могла знать, если этого не было? – вспылила Надя.

Хитрый, насмешливый огонек блеснул в зеленых лисьих глазах Вали. «Не поверила», – обиделась Надя.

– Я так приблизительно и сказала… что не знаю, не видела…

– Куда этап?

– Сказали, в Казахстан, Караганду или Экибастуз.

– Валюша, просьба у меня к тебе. Вот эти продукты забери себе и сдай, пожалуйста, по моему обходному листу все мое казенное. Валенки, телогрейку, бушлат, матрац, ну, словом, все барахло их. А листок обходной в кармане бушлата. Сделаешь?

– Конечно, какой труд!

– Сало и колбаски с собой возьми да конфеты раздели, как раньше с тобой делили.

Попрощались, как сестры, обе всплакнули. Шутка сказать! Четыре года вместе из одного котелка баланду хлебали.

Не успела Валя закрыть за собой дверь, как пришла Дуся со следователем.

– Ты можешь отвечать спокойно, без рева? – спросила она. Надя оскорбилась:

– Если ты выйдешь вон, за дверь!

– Ну, я вижу, тут все в порядке. Располагайтесь! – по‑хозяйски предложила она следователю.

– За что вы ее так? – улыбнулся он, намереваясь создать «доверительную атмосферу». Но Надя прошла хорошую школу и знала, что стоит улыбка следователя в доверительной атмосфере.

– Потому что она такая же зечка, какой была я, а ведет себя как главврач, а ей надо помнить: всяк сверчок знай шесток. Что вы от меня еще хотите?

Но следователь не обратил внимания на ее задиристый тон.

– Скажите, когда началось ваше знакомство с Тарасовым?

– Мы попали в Речлаг почти одновременно.

Следователь удивленно поднял брови.

– Он как начальник режима, я как заключенная по статье семьдесят четвертой через семнадцать.

– Так! – произнес он, обдумывая, как бы поделикатнее задать ей щекотливый вопрос.

– Чтобы сразу избежать ваших оскорбительных вопросов, скажу: он считал меня своей невестой и ждал четыре года.

– Вы хотите сказать…

– Да, я хочу сказать; если вы знаете разницу между любовницей, сожительницей, женой и невестой, то все поймете. И погиб он накануне нашей свадьбы. Все ясно?

– Вы сказали мне, что он вышел вас встретить на дорогу к пекарне.

– Не уверена. Но боюсь, что так и было, хотя я просила его не встречать меня.

– Почему?

– Не знала точно, когда освобожусь.

– Теперь еще вопрос, и я вас избавлю от своего присутствия, чувствую, что вы устали.

– Ничего! – сказала через силу Надя. Она действительно устала сдерживать себя, казаться холодной, равнодушной, когда в душе все кипело, рвалось наружу.

– Не знаете ли вы, было у него с собой оружие?

– Не знаю, но думаю, что было.

– Почему вы так думаете?

– Потому что накануне, провожая меня, он сказал, что начальство боится выходить вечерами, стало опасно из‑за того, что выпустили уголовников.

– Ну что же, это убедительно. А документы? Были у него с собой документы. Военный билет, партбилет?

– Этого я не знаю, могу только предположить.

– Мне очень важно, что вы думаете! Говорите…

– Я думаю, что были, он возвращался с работы, а там пропускная система. Вы узнайте, если он вернулся с пятичасовым автобусом, то мог переодеться.

– Он ушел из управления в восемнадцать пятнадцать.

– Тогда все! – хрипло сказала Надя и откинулась на подушку, чувствуя, что еще немного – и она начнет выть и биться головой о стену.

– Спасибо! Вы очень помогли мне: умно и толково. Разрешите, я все быстро запишу с ваших слов.

Потом Надя расписалась у него на протоколе допроса Михайловой Н. Н. так же, как много лет назад, не потрудившись прочитать, что там, в протоколе. Ей было все равно, что будет дальше, какое еще испытание заготовлено судьбой. Сейчас ее интересовал только один вопрос, который задать было неимоверно тяжело, и она долго внутренне готовилась к нему, собирая все силы, чтоб услышав, не сойти с ума окончательно.

Следователь встал и протянул ей руку.

– Наслышан, вы были незаконно осуждены и теперь восстановлены в правах! Поздравляю!

– Скажите! – глухо спросила Надя и замолчала, собирая в комок всю себя, чтоб произнести остальное.

– Слушаю вас!

– Скажите! – еще раз повторила она. – Когда хоронят Тарасова? Простите, мне больше не у кого спросить…

– Гражданская панихида была пятого мая. Приезжали его родители, на самолете забрали в Ленинград. – Еще раз благодарю за помощь. До свиданья! – Следователь поспешил выйти догадываясь, что сейчас произойдет с Надей, и не ошибся.

После его ухода, уже не сдерживая себя, она долго выла, стонала и плакала, до крови искусав свои губы, уткнув лицо в подушку, чтоб не было слышно ее. И так, вздыхая и всхлипывая, незаметно задремала. Очнулась от того, что кто‑то сильно тряс ее за плечо. Над ней стояла сменная сестра Паша со шприцем в руке.

– Лежи тихо, сейчас укол сделаю, – сказала Паша.

– Не надо! – слабо запротестовала Надя. Она до смерти боялась уколов.

– Я говорю, не двигайся, а то больно будет. Это глюкоза с аскорбинкой.

– Вроде ведь не было у вас глюкозы?

– Для зеков нет, для вольных нашлась.

– Посиди, Паша, со мной, а? Так муторно одной здесь лежать.

– Некогда! Вот обход сделаю, лекарства раздам, приду.

– Обманешь?

– Я в ночь дежурю, приду!

И действительно, после ужина, вскоре как прозвучал отбой, в дверях показалась щуплая Пашина фигурка и, прежде чем затворить за собой дверь, внимательно просмотрела коридор, прислушиваясь к голосам из палат.

– Вроде утихомирились! – сказала она, присаживаясь на кровать в ногах у Нади. – Не спала?

– Нет! Садись удобнее. Надя продвинулась к стене.

– Посижу трохи, намаялась! Ноги гудом гудят! Утром, на пятиминутке, главврач говорила, что подчистую тебя освободили, по пересмотру! Счастливая!

– Не приведи Господь и избавь от такого счастья! – мрачно пробормотала Надя.

– Ты о Красюке? Уедешь и забудешь, – заверила ее Паша.

Надя промолчала. Разве могла она объяснить кому‑либо, кем был этот Красюк для нее?

– Куда поедешь? Домой?

– Куда же еще! Домой, конечно…

– А мне еще три года трубить!

– А всего сколько?

– Десятка да пять по рогам.

– Ой! – удивилась Надя, – За что тебя так? – Спросила, чтоб поддержать разговор, хотя знала наперед, что услышит обычное «ни за что ни про что!» или «сама не знаю!»

– С немцем в оккупации путалась, дитё прижила. Немецкими овчарками нас, таких, называли, – без тени сожаления и даже весело сказала Паша.

Надя оторопела. Добрые люди скрывают такое, а эта вроде гордится. И добро бы красивая была. Нос картошкой, морда блином, одни только косы!

– С фашистом? – поразилась она. Каждый немец для нее был фашист, убийцей ее отца и Алешки. Ей уже расхотелось говорить с этой толстогубой, толстоносой бабешкой, с такой циничной откровенностью обнажающей свою подноготную.

– Какой он фашист! Простой солдат! Ты думаешь, так уж все немцы и были фашисты? А у нас‑то что? Все, кто с партбилетами, то коммунисты? Полно проходимцев!

– У нас другое дело! У нас беспартийным нельзя быть, им и ходу нет, если только артист какой великий или ученый… – Надя вспомнила свой задушевный разговор с Клондайком.

– Погнали на войну по приказу фюрера, вот и весь фашизм, и пошел!

– Рассказывай! Это они потом овечками прикинулись, когда им вломили. На весь мир прославились своими зверствами, майданеками да бухенвальдами.

– Ну, это они против евреев и коммунистов…

– Против народа они воевали! И не говори!

– Да ты‑то что знаешь? Ты что, в оккупации была?

– Не была, все равно знаю, весь мир знает, что они творили! – обозлилась Надя.

– Не была! А я три года под немцами была и скажу, хоть ты режь меня, что хуже наших прихвостней около немцев никого не было! Они лютовали хуже всяких немцев, те хоть враги, чужие, а эти! – Паша, не подобрав нужного выражения, только руками развела… – Да вот далеко ль ходить? Твоя дневальная.

– Кто? Немка моя, Вольтраут? – Не поверила.

– Какая она немка? Какая Вольтраут? Тварь она, а не немка! Сколько душ загубила, сколько на тот свет отправила, не счесть!

– Путаешь ты, Пашка! Зря оговариваешь! Немка она, и фамилия и имя у нее немецкие: Шлеггер фон Нейштадт. Валивольтраут. Я сама в картотеке у ЧОСа видела.

– Ты мне про ее фамилию не рассказывай. Верно, Шлеггер она, да только чья она, фамилия‑то? Чья? Знаешь?

– Чья? – оробев от неожиданности, спросила Надя.

– Муж‑ни‑на! – по слогам выкрикнула Паша. – Муж у нее немец Шлеггер фон Нейштадт.

Надя с сомнением покачала головой.

– Что‑то просто не верится! Не ошибаешься ты?

Но Паша уже загорелась, глаза свои вытаращила, раскраснелась, так и кипит.

– Анька Вейгоца, по кличке «Выдра», вот кто она!

– Ты, Паша, не путаешь? Ведь ошибиться легко!

– Да нет же! – запальчиво крикнула Паша и, спохватившись, оглянулась на дверь, а потом уже полушепотом продолжала:

– Со Львова она! Знаю я ее как облупленную, учились вместе, на одной улице Шлейкой жили. За год или побольше до прихода Советов она в тюрьму угодила. Я ее тогда из виду потеряла, училась в медицинском, мать болела, и только слышала, что вроде она с любовником ювелира ограбили и убили. Отец ее, Стефан Вейгоца, при Польше бакалейку держал, а как Советы в тридцать девятом году пришли, так утек, – говорили, в Канаду с любовницей драпанул, а Анку и мамашу ее бросил. Точно не знаю, врать не стану. Советы тогда пришли, всех из тюрем повыпустили, тут она за немца, этого самого Шлеггера, и выскочила.

– Постой, постой, путаешь ты все! Говоришь, наши в тридцать девятом пришли, так откуда там немцы тогда? Война с немцами в сорок первом году началась!

– А я тебе говорю, были у нас немцы, полно их было, всякие «фольксдойчи», «рейхсдойчи». Им Советы разрешили, кто хочет, может в Рейх убираться. Помню, приехала из Германии комиссия, на вилле разместились, самой шикарной во Львове. «Француска» называлась, «Французская» – по‑нашему будет. Сразу и флаг свой повесили. Я, между прочим, и Шлеггера‑то самого помню, он с этой комиссией приехал. Высокий, тощий такой, как ботян.

– Кто? – не поняла Надя.

– Ботян, аист по‑нашему. Пошли тогда у нас по ресторанам танцы‑шманцы, музыка всю ночь. Тут его Анька быстренько охомутала, она тогда гарненька была, а потом с ним, как его жена, в Рейх и смоталась.

– А ты, Паша, кто по нации, не украинка?

– Нет, кацапка, всю жизнь нас там кацапищами называли, русская я.

– А как туда, на Украину, во Львов попала?

– Львов – город всех мастей: и русских, и украинцев, и молдован, и румын. Евреев полно, венгров, немцев, кого захочешь, – засмеялась тихонько Паша. – Ох, и красивый же Львов! Костел какой! Театр! Немцы его Лембергом звали, на свой лад. Рестораны какие! Одно слово – Европа!

– Значит, все же ее в Германии арестовали, она правду говорила. Ну, а при чем тут наши «прихвостни»?

– Вот ты слушай! – Паша, забыв об осторожности, пересела с кровати на стул, ближе к Надиному лицу, и, пылая возмущением, гневом и ненавистью, продолжала вспоминать: – Летом сорок первого года ОУНовцы… знаешь, кто они?

– Нет, – поддавшись Пашиному настроению, тревожным шепотом ответила Надя.

– Это украинские националисты, во Львове объявили свое государство. Мы все – русские, поляки, евреи – перетрусили, ну, думаем, конец нам, вырежут всех. А немцы‑то взяли и их главарей всех поарестовали, и Степана Бандеру, и Мельника, и еще каких‑то» там…

– Так против кого они, эти ОУНовцы, шли?

– Против всех! И Советов, и немцев. За свободную Украину! Самостийники!

– А! Знаю! «Хлопци, пидемо, боротися будемо за Украину, за ридни права!»

– Вот, вот! Они самые, знаешь их! А в сорок‑то четвертом, когда советские немцам хвосты поприжали, так они всех повыпустили: и Бандеру, и Мельника, чтобы против Советов им помогали, и даже специальный батальон образовали, вернее, дивизию СС «Галичина».

– А! Вот почему нашему Черному Ужасу так не по вкусу пришлась песня, помнишь, на концерте: «Зажурились галичанки, тай на тую змину!» Что ж, понять их можно, за свое дрались!

– Так! Если бы не зверствовали! А то НКВДэшники придут – жгут, палят, расстреливают. ОУНовцы приходят по ночам – то же самое, немцы того хлеще, всех подряд! Да все по простым, по беззащитным, вот беда! Но ты дальше слушай! Как немцы нас в начале войны, заняли, – глядь, и Выдра тут как тут, с немцами прискакала.

– Какой же ей смысл был обратно из Германии возвращаться? У нее там муж был, – все еще в глубоком сомнении спросила Надя. – Она мне говорила, что была с ним в Париже, в Италии, в Берлине…

– Это наверное даже! Да все дело в том, что у нее любовник был во Львове, еще с гимназии. Все львовские девицы и дамочки по нему разум теряли, а достался он одной Анне Вейгоце, из‑за него она и во Львов с немцами вернулась. А он бандит! Красивый, сатана! Ни одна перед ним устоять не могла.

– Бандит?! Валин возлюбленный! И она его лю

– Конец работы –

Эта тема принадлежит разделу:

История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек

История одной зечки и других з к з к а также некоторых вольняшек...

Если Вам нужно дополнительный материал на эту тему, или Вы не нашли то, что искали, рекомендуем воспользоваться поиском по нашей базе работ: НАЧАЛО КОНЦА БЕСОВСКОЙ ИМПЕРИИ РЕЧЛАГ

Что будем делать с полученным материалом:

Если этот материал оказался полезным ля Вас, Вы можете сохранить его на свою страничку в социальных сетях:

Все темы данного раздела:

ВМЕСТО ПРОЛОГА
  Огненный шар, ослепительно переливаясь голубовато‑сиреневым светом и вибрируя лучами‑щупальцами, на мгновенье завис над Надиной головой, как бы позволяя рассмотреть себя

ДЕТСТВО ЗЕЧКИ
  Было бы счастье, да одолело несчастье. Народная поговорка.   Вот добрая, старая, довоенная Малаховка, летними вечерами пряно пахнущая душистым табако

СУДИЛИЩЕ
  Рабы, те, кто боятся говорить за павших. Лоуел.   Потом был суд, о котором никогда не хотелось вспоминать, и первое горькое разочарование в людях. Он

НА ЭТАП
  С вечера всем этапникам приказали быть готовыми к утренней отправке. Дежурный лейтенант, по прозвищу Карлик Нос, зачитал дополнительный список – еще несколько «контриков», в том чис

ХЛЕБОРЕЗКА
  Есть многое на свете, Друг Горацио Чего не снилось нашим мудрецам. Шекспир, Гамлет   Крошечный домик, сложенный из старых шпал, пох

ВАЛИВОЛЬТРАУТ ШЛЕГГЕР ФОН НЕЙШТАДТ
  Наверное, Робинзон Крузо не так обрадовался Пятнице, как возликовала и обрадовалась Надя. Будет работать с ней живая душа, можно поговорить, узнать, что и как! И самой полегче будет

КЛОНДАЙК
  Не в ладу с холодной волей Кипяток сердечных струй. Есенин   День за днем ощутимо приближалась весна. Было все так же холодно, и временами б

ЗУБСТАНТИВ
  Как‑то, подъезжая с хлебом к вахте, Надя увидела толпу женщин, сбившихся в кучку от холода. «Этап! В нашем полку прибыло», – подумала она, и пока дежурняк открывал ворота для

АНТОНИНА КОЗА
  Однажды Мымра, дежурившая в ночь, зашла проверить хлеборезку, да и застряла до полуночи. Чай пить отказалась. Побоялась. А когда вышла наружу, сказала Наде: – Лучше уж на о

ГОД 1950‑й, ПОЛВЕКА ВЕКА ХХ‑го
  Оглянуться не успели, как пролетел ноябрь. Снова самодеятельность готовилась к новогоднему концерту. Уже наметили программу. В первом отделении «Украинский венок». Небольшая сценка:

И С КАРЦЕРОМ ПОЗНАКОМИЛАСЬ
  Не делай добра – не увидишь и зла. (Народная поговорка)   На следующий день, проглотив овсянку «жуй‑плюй», Надя заторопилась после обеда на кон

КОГДА КРОКОДИЛЫ ЛЬЮТ СЛЕЗЫ
  И рабство – разве ты не видишь, злом каким оно само уж по себе является. Еврипид.   Кроме побегов и эпидемий начальство в лагерях страшилось

ОНИ МОГЛИ И ПЛАКАТЬ И СМЕЯТЬСЯ, НО СЛЕЗ БЫЛО БОЛЬШЕ!
  Где‑то на воле праздновали веселый май, а для зечек Речлага мая не было. Начальник гарнизона, недовольный своими солдатами, не поскупился на конвой, и 1 Мая был объявлен «труд

БЕЗЫМЯНКА» – ОЛП ЗАГАДОЧНЫЙ!
  На следующий день Валек приехал вовремя, и они отправились за хлебом в надежде пораньше освободиться, но на обратном пути у вахты ее остановил ЧОС. Ткнув в нее пальцем, он озабоченн

В ПУТИ К «ВОРОБЬИНОЙ» СВОБОДЕ
  Свободно рабскую Судьбу неси; тогда рабом Не будешь ты. Менандр   Макака Чекистка, с торжественным выражением лица, подала Наде бум

ЗЕЧКА‑ВОЛЬНЯШКА
  ОБИТАТЕЛИ «БОЛЬШОГО ВОЛЬЕРА»   О память сердца! ты сильней Рассудка памяти печальной. Батюшков   Мос

ПОЛКОВНИК ТАРАСОВ
  «Где лебеди – А лебеди ушли. А вороны? – А вороны остались». «Лебединый стан». М. Цветаева.   Следующий рейд, задуманный Надей, был

ТОПИ КОТЯТ, ПОКА СЛЕПЫЕ» ИНАЧЕ БУДЕТ ПОЗДНО…!
  По четвергам муж Риты возвращался домой заполночь, и Рита после занятий усаживала Надю непременно «чаевничать». Надя забегала по дороге на Кировскую за небольшим тортом или пирожным

ПОПАЛАСЬ, КАКАЯ КУСАЛАСЬ!
  … не страшен мне призрак былого, Сердце воспрянуло, снова любя… Вера, мечты, вдохновенное слово, Все, что в душе дорогого, святого, – Все от тебя

ПРИЗРАКИ ПРОШЛОГО ПРИСОХЛИ НАМЕРТВО!
  О, бурь заснувших не буди – Под ними хаос шевелится! Ф. Тютчев.   Тот год был счастливый для Нади. Она вышла замуж за милого, обаятельного м

КАТАСТРОФА
  С бесчеловечною судьбой, Какой же спор? Какой же бой? Г. Иванов   – Мне не нравится состояние вашего голоса, Надя, – сказала ей Елена Клемен

АПОФЕОЗ
  … дай вдовьей руке моей крепость на то, что задумала я. Ветхий завет. Юдифь. Глава IX.   В ту ночь Надя от всего сердца молилась, призывая н

ПОСЛЕСЛОВИЕ
  Год 1955 был ознаменован в Речлаге, как рассвет «эпохи позднего Реабилитанса», а уже к середине 56‑го «Реабилитанc» достиг своего апогея. Уехать с Воркуты в то время

Хотите получать на электронную почту самые свежие новости?
Education Insider Sample
Подпишитесь на Нашу рассылку
Наша политика приватности обеспечивает 100% безопасность и анонимность Ваших E-Mail
Реклама
Соответствующий теме материал
  • Похожее
  • Популярное
  • Облако тегов
  • Здесь
  • Временно
  • Пусто
Теги