ПОЛКОВНИК ТАРАСОВ

 

«Где лебеди – А лебеди ушли.

А вороны? – А вороны остались».

«Лебединый стан».

М. Цветаева.

 

Следующий рейд, задуманный Надей, был Ленинград. Но к этой поездке надо было не только отработать день, но и получить зарплату. В сберкассу залезать не хотелось.

Как ее встретит мать Клондайка, Тамара Анатольевна, она представления не имела. «Вдруг спросит: «Чем обязана?» – скажу – «Ничем! Это я обязана вернуть вам Сашины деньги». Клондайк сказал тогда между прочим: «Мама красивая, во вред себе». Как это понять? А отец? Сказал: «Обыкновенный». Какой же? Пьяница? Потаскун? Или просто: обыкновенно – хороший? В то время Надя почувствовала в его нежелании говорить о своей семье что‑то «не то». Возможно, семья нуждалась и полторы тысячи были бы очень кстати в связи с непредвиденными расходами.

На уголке носового платка, единственного, с которым она заявилась незваной гостьей так смело к Клондайку, был записан химическим карандашом его Ленинградский адрес. Впрочем, адрес этот она давно знала наизусть. Получив вторую зарплату, Надя решила: «Теперь пора, можно ехать».

Дни стояли теплые, солнечные, что тоже было очень кстати, так как в ее скудном гардеробе значилось одно – единственное приличное платье, синее в белый горошек, «воркутинское». Уже была отработана неделя без выходных, когда она подошла к бригадиру Ане с просьбой.

– В Ленинград мне съездить нужно, знакомых повидать и долг вернуть.

Аня, не задавая лишних вопросов, понимающе кивнула головой:

– Валяй, поезжай, выходной у тебя в загашнике есть. Обернешься за два дня? А чтоб девчата не ворчали, привези всем капрон с черной пяткой, там его навалом, а у нас нигде нет. Деньги вернем тут же. И чтоб вовремя была, как штык! В конце той недели объект сдаем, на другой дом переходим, – и отпустила Надю на полчаса пораньше.

Пока в переполненном автобусе она добралась до своей «общаги», помылась, привела себя в порядок и надела гороховое платье, пока добралась с двумя пересадками до Ленинградского вокзала, часы в метро показывали без четверти одиннадцать. Еще четверть часа ушло на поиск билетной кассы и когда, наконец, она протянула руку с деньгами в окошко, билетов на «Красную стрелу», как водится, уже не было. Два поезда, с небольшим перерывом шли на Ленинград, но ни на один билетов не оказалось. Грубая, толстая кассирша с шестимесячной завивкой «Папуас» раздраженно отчитала Надю:

– Опомнилась! Ты бы еще утром прискакала!

Огорченная Надя попыталась объяснить ей, что ехать пришлось после работы с двумя пересадками, с другого конца Москвы, но кассирша «Папуас» не снизошла до выслушивания и перед самым ее носом демонстративно захлопнула дверку кассы. «И чего это они все такие обозленные, хуже блатнячек», – вконец расстроилась Надя и уже собралась вернуться домой, когда к кассе подошла целая ватага молодых людей. Две девушки и трое парней. Один из них постучал согнутым пальцем в окошко.

– Чего стучишь? Нет билетов, – ответили ему из глубины.

– Я сдать хочу, товарищ заболел, не может ехать!

– Хватился сдавать! Поздно! Раньше надо было, – ответила «Папуас», не открывая окошка.

– У вас случайно не до Ленинграда? – робко спросила Надя.

– До Ленинграда, вам нужно?

– Ой! Очень! – не веря своей удаче, Надя с готовностью протянула деньги.

– Давайте скорее, а то через пять минут… – но Надя не дослушала, что будет через пять минут. Наскоро сунув парню в руку скомканные деньги, она схватила билет и помчалась по перрону, отыскивая свой вагон.

Компания попалась очень беспокойная. Молодые люди непрестанно курили, спорили и смеялись, напоминая своим смехом лошадиное ржание, которое можно было услышать на другом конце вагона.

От непривычки к табачному дыму и духоте у Нади очень скоро разболелась голова. О сне думать не приходилось, и она вышла в коридор. Проводник, пожилой мужчина, разнося чай по вагону, зашел в купе и напомнил веселой компании, что час поздний. Надя прошла следом за ним и была неприятно удивлена. На ее верхнем месте, задрав ноги к потолку, и дымя сигаретой, лежал здоровенный детина, двое других подхватили полотенца и прошмыгнули мимо нее в коридор.

– Извините, пожалуйста! – начала она как можно вежливее, – кажется, вы заняли мое место!

– Разве? А я так удобно устроился! А вы ложитесь на мое, внизу! Как? Решили?

– Хорошо! – согласилась Надя.

Парень свесил голову вниз и с любопытством стал рассматривать ее. Потом воскликнул:

– О‑о! Давай знакомиться! – и не успела Надя ответить, как он протянул ей руку.

– Вадим! А ты?

– Меня зовут Надежда Николаевна! – представилась она, умышленно добавив отчество, рассчитывая, что этим поставит излишне бойкого молодого человека на место, но ничуть не бывало!

– Великолепно! Надежда Николаевна! А ты совершеннолетняя? Тебе восемнадцать‑то есть?

Надя со всей строгостью, на какую была способна, посмотрела на парня и сказала:

– Я предпочитаю, чтоб меня называли на «вы».

В ответ он громко захохотал, так что в стенку постучали.

– Ой! Не могу! Ну, насмешила! Может, у тебя и титул имеется?

– Обязательно! И не один!

– Нельзя ли поинтересоваться, с кем имею честь? – Надя собралась ответить, но в это время вернулись те двое.

Вадим спрыгнул вниз и, изогнувшись крючком, торжественно воскликнул:

– Разрешите рекомендовать, ее высочество Надежда Николаевна, заметьте, Николаевна! Поняли? Просьба называть на «вы». Недоумкам вопросов не задавать! Кретинам и дебилам близко не подходить! – Тут он стукнул по руке своего приятеля, который уже протянул Наде руку. Она не выдержала и улыбнулась. Уж очень все просто, и совсем не обидно произошло знакомство. Как выяснилось, все они были студентами архитектурного института и ехали знакомиться с архитектурой Ленинграда.

– Я не была в Ленинграде! – чистосердечно призналась Надя.

– О! Я тебе, то есть простите, вам, – насмешливо поправился Вадим, – завидую! Первое знакомство с красотами Санкт‑Петербурга – великое наслаждение!

«Почему они называют Ленинград Петербургом? Вот и Клондайк тоже сказал тогда: «Я питерский». – Почему вы говорите Санкт‑Петербург? Это же Ленинград! – полюбопытствовала Надя.

– Видишь ли, я будущий архитектор, то есть человек творческий, и для меня интересен Санкт‑Петербург и все, что в нем создано, а не в Ленинграде. Поняла? Хотите, я буду вашим гидом?

– Почему именно ты? А не Андрей или, скажем, я? – запротестовал третий спутник, Сергей.

– Я в гиды не гожусь, у меня жена Горгона! – печально подняв глаза к потолку, заявил Андрей.

– Это серьезно! Тогда конкурентов двое… Ваше высочество, кого вы выберете своим гидом?

Надя перестала улыбаться, игра начала ей надоедать.

– Или гид ждет вас в Ленинграде? Встречает с утра с цветами на вокзале. Тепло волнуется, затаив дыханье, смотрит вдаль?

При воспоминании о том, что ждет ее в Ленинграде, она заметно погрустнела. «Хорошо им балагурить».

– Пред испанкой благородной двое рыцарей стоят! – произнес с пафосом Андрей.

– Так кто же? Не мучьте нас!

– Я только на один день, сегодня же и обратно, – грустно сказала Надя.

– Неприятная миссия? – уже без тени шутовства спросил Вадим.

– Очень! – ответила Надя и отвернулась, стала стелить постель. И сразу все угомонились.

– Тогда гуд‑бай! Спать!

Однако спать она не могла. Потихоньку вышла в коридор и села на откидное место. В окно можно было видеть только бегущие навстречу темные силуэты и редкие освещенные станции. Но ей и не хотелось ничего смотреть. Она опять вернулась к разговору с матерью Клондайка – капитана Александра Андреевича Тарасова. «Если спросит меня Тамара Анатольевна, зачем пожаловала, скажу: вернуть деньги. А если она мне скажет: «Можно было по почте переслать, раз адрес знаете!» Что тогда? Тогда я скажу, что мне нужно знать, где похоронили Сашу, а если она не пожелает говорить со мной, что тоже вполне вероятно, я брошу деньги, повернусь и уйду».

Погруженная в свои размышления, Надя и не заметила, как белая ночь сменилась ярким солнечным днем. Из купе стали выходить люди. Вышли и две девушки из компании Вадима. Увидели Надю:

– Вы, наверное, спать не могли с этими обормотами? – шутливо сказала одна из них, повыше ростом.

– Представляю себе, какой храп там стоял! Святых выноси! Будить их надо, они так до обратного рейса проспать могут!

– Хорошо, Ленка, мы отпочковались от них, хоть выспались, правда? – и постучала в дверь.

– Вы заходите, там не заперто! – посоветовала Надя.

Уже через полчаса вся молодежь была на ногах, одета, умыта и чисто выбрита. А еще через полчаса по радио объявили: «Поезд подходит к городу‑герою Ленинграду. Состав ведут машинисты… Поезд следует без опозданий». Прощаясь с Надей, ребята наперебой извинялись: девушки уверили их, что они не дали ей спать своим храпом. Вадим долго не отпускал ее руку.

– Когда обратно?

– Сегодня вечером!

– Жаль! Я бы мог быть хорошим гидом!

– Что поделаешь, знать, не судьба, – в тон ему ответила Надя.

– Вадик! Где ты там застрял? – недовольно окликнули его девушки. – Ждать не будем!

На улице Надя сразу почувствовала биение пульса огромного города. Народу полно, как и в Москве. Машины, автобусы, троллейбусы снуют во все стороны. Столица, и все тут!

«Такси брать не придется, дорого! Ленинград не Калуга, всю зарплату прокатать можно!» – Вы случайно не знаете, как доехать до Боровой улицы? – обратилась Надя к прохожему.

– Не знаю! Вон за тем углом справочная, – посоветовал он. «Верно! Какое удобство». Вскоре она уже держала в руках клочок бумаги, где четким почерком было указано, как и на чем проехать до Боровой улицы.

Небольшой дом, когда‑то, видимо, принадлежал одному хозяину и не бедному. Широкая мраморная лестница и большой прохладный вестибюль все еще хранили следы былого благополучия, несмотря на побитые витражи, явно не жертвы артобстрелов. Теперь грязные и запущенные, они плохо пропускали дневной свет, и от этого меж этажами царил полумрак. На площадке второго этажа Надя остановилась, сердце ее болезненно сжалось. «Вот по этой лестнице маленький Клондайк, тогда еще мальчик Сашенька, в коротких штанишках пошел первый раз в школу. Потом учительница сказала ему, что надо вступить в октябрята. «Октябрята, Ильича внучата». Он хорошо учится и должен стать пионером. «Пионер – всем пример». Затем студента‑комсомольца Тарасова призывают в армию и направляют в училище, которое готовит «сторожевых псов», и не откажешься, обязан! Ты комсомолец! Какая дьявольская ошибка – бросить нежную, чуткую душу в самое горнило, в пекло, какой была Воркута, подлая смесь из невинных людей и отпетых преступников. Какой злодей‑расстрига обучал их, натравливая на себе подобных, ослепляя бессмысленной и лживой пропагандой злобы и ненависти?»

Где‑то совсем рядом хлопнула дверь, и Надя поспешила подняться выше, на третий этаж. «Вот его квартира». Высокая двустворчатая дверь со старинной медной ручкой. «Сколько раз его рука коснулась ее». Надя слегка дотронулась и погладила ручку, словно еще хранила холодная медь тепло его горячих рук. На двери табличка: Тарасов А. А. Не с первого раза удалось извлечь звонок. То ли он был не в порядке, то ли предательски дрожала рука. Дверь тотчас распахнулась, словно ждала гостью. На пороге стояла молодая черноглазая девушка с большим некрасивым ртом.

– Вам кого? – спросила она.

«Это не мать, слишком молода и вовсе не красива», – замешкалась на минуту Надя.

– Мне нужна Тамара Анатольевна!

– Мама! – крикнула девушка вглубь квартиры. – К тебе гости! Проходите, я вас провожу. Сюда! – сказала она, отворив одну из дверей.

«Сестра! Он не говорил о ней».

Надя прошла в комнату и остановилась, как вкопанная. Навстречу ей из‑за стола поднялась Тамара Анатольевна. Сомненья быть не могло: на Надю смотрела женщина с глазами Клондайка, такие, как должны были быть у него много лет спустя.

– Вы ко мне? – тихим, мелодичным голосом спросила она.

– Да! – ответила Надя, и слезы, как горох, покатились одна за другой по щекам, по шее, прямо за белый пикейный воротник. Пришлось срочно доставать носовой платок с химическими иероглифами.

– Проходите же! Слушаю вас! – любезно, но нетерпеливо предложила Тамара Анатольевна. Внезапно лицо ее помертвело, в светлых глазах вспыхнуло выражение боли и страданья, и она вынуждена была опуститься обратно в кресло.

– Вы… вы с Воркуты? Надя?

– Да! – еще раз повторила Надя и, тяжело вздохнув, ухватилась рукой за грудь, стараясь унять готовое выпрыгнуть сердце.

– Боже мой! Вы приехали… Идите же, садитесь, дайте, я погляжу на вас. – Она усадила Надю в кресло, на свое место, а сама примостилась рядом на стуле. – Саша много говорил мне о вас, я хотела тогда еще видеть вас, но мне сказали, что вы были тяжело больны… – Она что‑то тихо говорила Наде, взяв ее за руку своей холодной рукой. Глаза ее, полные слез, были в таких же мохнатых, бесчисленных ресницах, как у сына. Надя перестала плакать и только, как зачарованная, смотрела на ее лицо, узнавая в нем дорогие ей черты. Что говорила ей Тамара Анатольевна, она не понимала и не могла заставить себя прислушаться к ней. Она думала свое. «Счастливые мальчики похожи на мать, счастливые девочки – на отцов», – говорила ей когда‑то тетя Маня. Наконец ей удалось скинуть с себя оцепенение, и она перебила Тамару Анатольевну на середине фразы.

– Я приехала узнать, где похоронен… – тут голос ей изменил, губы задрожали и она быстро закончила: – И еще мне надо отдать деньги!

– Деньги? Какие, деточка?

– Которые он мне в Воркуту переводил!

– Переводил? Зачем? Разве он не мог просто отдать?

– Нет, не мог, он знал, что я никогда бы не приняла от него денег! – с этими словами Надя достала из сумки небольшую пачку сторублевок и положила на стол.

Тамара Анатольевна отвернулась от денег и небрежно рукой отодвинула от себя пачку обратно к Наде.

– Возьми себе, это твои.

– Нет, мне не нужно, он сделал это без моего согласия!

– Полно, милая! Какие могут быть счеты? – устало проговорила Тамара Анатольевна, укоризненно покачав головой. Глаза ее, обведенные темными кругами, смотрели на Надю с такой невыразимой тоской, что Надя смешалась и изругала себя: «Чего я лезу с какими‑то деньгами в такое время».

– Я должна сходить на его могилу, – нервно теребя платок, сказала она.

– Не надо пока! Там ничего еще нет, мы только памятник заказали.

«Теперь надо попрощаться и уйти, наверное?» – соображала Надя, продолжая терзать свой платок. Она было хотела подняться, чтоб попрощаться с Тамарой Анатольевной, но та вдруг подняла голову и заговорила.

– Мне так легко понять тебя, понять, что ты сейчас чувствуешь! Я сама пережила в свое время потерю безумно любимого человека. Чуть постарше тебя была. Если б не маленький Сашка на руках, удавилась бы, наверное. – В ее словах Наде почудился такой непроглядный сумрак печали, что она с изумлением посмотрела на Тамару Анатольевну.

– Ты удивлена? Не знала… – жалобно и трогательно улыбнулась сквозь слезы она. – Разве Саша не говорил тебе об отце?

– Говорил, но больше о вас!

– Ну да! Конечно, он отца едва помнил. Ты же знаешь, он говорил тебе, что Тарасов ему неродной отец, – уверенно сказала она. Но этого Надя не знала, однако промолчала, сказала только неопределенно:

– Да!

– А что Саша тебе говорил о родном отце?

Надя ни за что на свете не очернила бы память Клондайка ложью, она опустила голову и едва слышно прошептала:

– Ничего!

– Я знаю, он осуждал меня, упрекал не раз. Он ничего не желал понимать, – неожиданно разрыдалась она.

Надя сидела ни жива ни мертва, ей было бесконечно жаль Тамару Анатольевну, и совсем не хотелось быть невольной свидетельницей ее страданья. Постепенно плечи ее перестали судорожно вздрагивать, она успокоилась и вытерла глаза кончиком кружевного платка.

– Что я могла сделать? Я осталась с ребенком на руках. Квартира была конфискована. Я скиталась по родственникам, но и они боялись, прятали меня. Друзья не отвечали по телефону, знакомые не узнавали меня. Он должен был быть благодарен, что нашелся такой человек, как Тарасов, не побоявшийся взять меня замуж с ребенком.

– Наверное, Саша и был благодарен, – робко заметила Надя.

– Благодарен? Он?! – с горечью вскричала Тамара Анатольевна. – Последние годы он, приезжая в отпуск, старался не встречаться с ним, так презирал Андрея Алексеевича! А за что? За что?

– Я не верю, – живо возразила Надя, – что Саша мог возненавидеть кого бы то ни было ни за что. Тут другое!

– Другое! Он тебе и это сказал! – с глубоким сожалением сказала Тамара Анатольевна. – Наслушался сплетней завистников Андрея и вбил себе в голову, будто по доносу Андрея был арестован и расстрелян мой муж! Это дикость! Они были друзья!

– Какой ужас! – невольно вырвалось у Нади. – Надеюсь, свои подозрения он держал при себе?

– Если б при себе! Он ничего не держал «при себе». Андрея тоже можно понять!

Тут она встала с места и подошла к двери.

– Извините, это Андрей Алексеевич пришел, – сказала она и вышла из комнаты.

«Есть ли в нашей стране хоть одна семья, кого не коснулось бы «это»? Или мне так везет на встречи? Даже у меня в роду, и то предков «растрясли», как выразилась тетя Варя».

За креслом с высокой спинкой, где она сидела, Надя увидела пианино. То самое пианино, которое предложил ей Клондайк, а на нем его портрет. «Как же я сразу не разглядела!» Фотография была сделана чуть вполоборота, но он смотрел прямо. Живые блестящие глаза его улыбались ей. «Единственная в мире улыбка, какой уже не может быть больше для меня ни у кого». Надя взяла фотографию в руки и прикоснулась губами к милому лицу. Как будто фотограф запечатлел его, спросив: «Что же ты ожидаешь от жизни?» А он ответил: «Счастья». Надя поставила фотографию обратно на пианино и села на свое место. Душа ее была переполнена мучительной и тягостной скорбью. Нечаянно ей пришлось заглянуть в чужую жизнь, где таилось плохо спрятанное горе. «Конечно же не из лучших побуждений жестокий и низкий человек отравил душу Клондайка, «открыв ему глаза» на отчима. В любом случае, была это правда или клевета, поступок подлый», – мысленно возмутилась она.

Было слышно, как где‑то совсем рядом разговаривала Тамара Анатольевна с мужем. Слов она не разбирала, да и не прислушивалась. Она думала о своем. «Вот почему он тогда так горько сказал о ней: «красивая во вред себе». Красивая, ничего не скажешь: высокая, стройная, подтянутая, с девичьей талией и целым овином прекрасных светло‑пепельных волос, с серебром на висках. С удивительно благородными чертами нежного лица. Красавица, несмотря на свои сорок семь лет.

– Извините, Надя, я оставила вас одну! – сказала, возвращаясь, Тамара Анатольевна.

– Я уже ухожу, мне пора! – заторопилась Надя.

– Подождите, скоро обедать будем, – и, понизив голос, шепотом сказала: – Андрей Алексеевич с вами познакомиться хотел!

– Вы не могли бы мне… хоть самую маленькую, – тут губы Надины задрожали, задергались и она никак не могла произнести «фотографию».

– К сожалению, у меня остались только детские, да вот эта, – она указала на ту, что стояла на пианино, – а любительские Галя потаскала.

– Галя?

– Да, сводная сестра Саши, дочь Андрея от первого брака. Саша сказал мне, поете вы замечательно, как теперь?

– В консерваторию буду поступать.

– Ах, даже так? – удивилась она. – Желаю удачи… Не плачьте, не надо, вы молодая, свободная, еще полюбите, выйдете замуж, дети будут…

– Нет, нет, никогда! Никогда такого в моей жизни не будет! – воскликнула Надя, вытирая ненужные здесь слезы.

– Я тоже так думала однажды…

– Тамара! Я готов! – сказал Андрей Алексеевич, приоткрыв дверь. – У тебя гости!

«Чего притворяться, он же знает, что я здесь!» – неприязненно подумала Надя.

– Зайди, Андрюша! – сказала Тамара Анатольевна, – у меня Надя с Воркуты. Сашина невеста!

– Здравствуйте, Надя! – важно и медленно проговорил он, не подавая ей руки. – Значит, вы будете воркутинская знакомая Саши?

– Я не знакомая, я его невеста. Жаль, если он не нашел нужным вам сказать об этом, – чувствуя себя уязвленной, обиделась Надя. Она прекрасно поняла, как захотел унизить ее этот седой, плотный полковник с глазами, точно оловянные пуговицы, так похожий лицом и осанкой на генерала Деревянко.

– Нет, нет, он говорил нам, он даже с Воркуты переводиться не захотел, – живо возразила Тамара Анатольевна.

– Вот и свалял дурака! – сурово осадил ее Андрей Алексеевич, – Сейчас был бы жив!

Бес одолел Надю, хлестнув ее по лицу так, что щеки ее запылали, а глаза от бешенства сразу высохли.

– Он и там был бы жив, когда бы наше добренькое правительство не выпустило на волю убийц и воров!

– Ну! Зачем же вы так? Вам же тоже повезло попасть под амнистию, – широко и добродушно улыбнулся он.

– Ошибаетесь! – ядовито поправила его Надя. – Я освободилась по пересмотру, за неимением состава преступления, подчистую! – и направилась к двери.

– И вы ошибаетесь! Саша погиб от руки вольнонаемного, и правительство наше тут ни при чем!

– Как? – резко повернулась к нему Надя.

– Я сказал, вольнонаемного! – Он отвернулся от Нади, не желая больше продолжать разговор. – Томочка, как там насчет обеда? – спросил и вышел из комнаты.

– Я провожу вас, – сказала Тамара Анатольевна, прикладывая кружевной платок к глазам.

Когда за Надей закрылась дверь, она остановилась на площадке, подошла к перилам и взглянула вниз. Голова ее кружилась, Щеки пылали, глаза ломило, и вся она была как бы разобрана по частям. Она прислонилась к перилам, чувствуя потребность постоять, собраться с мыслями. «Я шла утешить мать, опасаясь быть затопленной слезами, но эта женщина подкована несчастьями на все «четыре копыта», как говорили в лагере, не хуже моего, а, пожалуй, и побольше». Внезапно дверь квартиры отворилась и темноглазая девушка, сводная сестра Клондайка, торопливо вышла на лестничную клетку.

– Вы еще здесь! – обрадовалась она. – Хорошо! Меня мама послала вернуть вам деньги.

– Я не возьму! – пряча руки за спину, решительно сказала Надя.

– Как же?

– Вы пойдете к Саше на могилу, купите ему цветы, пожалуйста!

– На все деньги?

– На все! – сказала Надя и побежала вниз по лестнице.

– Постойте! Подождите! – крикнула ей с верхней площадки Галя.

Надя остановилась: «Что ей еще надо!» Она устала, сказалась бессонная ночь, и очень хотелось что‑либо пожевать.

– Мама велела вас вернуть к обеду…

– Спасибо, я найду, где поесть, – резко обрезала ее Надя в полной уверенности, что Галя обидится и уйдет.

– Я так и думала! Я даже ей сказала! – оживилась Галя ничуть не в обиде. – Хотите, я вас провожу! – предложила она.

– Вас ждут к обеду!

– Ничего! Не умрут с тоски! – засмеялась она и придержала ногой тяжелую парадную дверь на улицу, давая пройти Наде первой. Приветливая улыбка, непосредственность и простота, с которой Галя обратилась к ней, не могли оставить Надю равнодушной, нельзя было не ответить на дружелюбный призыв и она тоже улыбнулась, впервые прямо взглянув Гале в лицо. Чуть полноватое, еще по‑детски округлое личико и небольшие, блестящие, как у зверька, темные глазки понравились Наде.

– Здесь на Невском, совсем недалеко, отличное кафе! Зайдем? – предложила Галя будто давней знакомой. При слове «кафе» у Нади засосало под ложечкой, есть захотелось нестерпимо.

– Не могу! – со вздохом сказала она. – Мне еще на вокзал за билетом надо… и вообще, я бы лучше на кладбище сходила к Саше.

– Ой, что вы, я ни за что не найду этого кладбища, оно новое, далеко, мы туда на машине ехали. Мать знает, а я нет!

Прекрасная, широкая улица, куда они вышли, называлась «Невский проспект». Очень знакомое Наде название, еще со школы. Помнилось, что‑то связанное со знаменитыми людьми. «Кафе Норд», – прочитала она, когда Галя подвела ее к дому со ступеньками вниз. Народу было немного, помещение небольшое и скромное. «Много не истрачу», – решила про себя Надя, усаживаясь за столик у окна.

– Знаешь, я тебя почему‑то другой представляла, – сказала Галя, быстро переходя на «ты».

– Какой же?

– Более красивой! Сашка уж так тебя расхваливал матери, просто распинался! – весело рассмеялась она. – Не то что красивее, а более стильной, модной! Сейчас короткие волосы в моде, такие гривы никто не носит!

Надя хотела ответить, что не любит стандартов, быть «как все». Она артистка! Но к их столику подошла с блокнотом в руках щегольская официантка в белоснежном переднике и такой же наколке на светлых кудряшках, и, Галя, как заправский завсегдатай, скомандовала:

– Сбитые сливки с меренгами, черный кофе, торт «Север»! – потом опять повернулась к Наде и стала бесцеремонно рассматривать ее.

– Ты здесь не была?

– Я вообще первый раз в Ленинграде.

– Специально к матери приехала?

– Деньги вернуть и узнать, где похоронили…

– Приезжай на будущий год. Памятник готов будет, все нормально. А сейчас там! – она сморщила короткий плоский носик и махнула рукой.

– Я хотела у вашей мамы фотографию Сашину попросить, она сказала, они все у вас, я уж и не стала…

– Были у меня, но все подружки растащили… Мать тебе про фотографии сказала, да? Они до сих пор думают, что я с Сашкой лямурничала! – хитро засмеялась она.

– Ошиблись? – пытливо насторожилась Надя, чувствуя, как важно было для нее то, что скажет сейчас Галя.

– Конечно! Дело прошлое, совсем не то!

Надя промолчала. Сказать ей было нечего, а спросить хотелось. Но Галю и расспрашивать не приходилось, она с удовольствием продолжала.

– У меня в то время «жгучий» роман был с одним морячком. Он в загранку ходил, всегда мне что‑нибудь притаскивал, одних нейлонов по две дюжины! Красивый мужик! Одевался с иголочки, стиляга! На гитаре играл, пел обалденно!

– Ну и как?

– А так! Влипла я с ним, а когда узнала, он в рейсе был. Бегала по подругам, не знала, что делать, матери сказала, попросила ее, как человека, помочь мне, а она все отцу выложила. Нарочно, чтоб ему доказать, какая я плохая, а сыночек у нее хороший! Я это сразу усекла! Хорошо, что не сказала ей, с кем.

Официантка поставила заказ и попросила рассчитаться. Кафе закрывалось на обед. Надя с готовностью потянулась к сумке…

– Нет, не надо, я сама! – остановила ее Галя и взяла счет. «55 рублей! – Надя едва сдержалась, чтоб не вскрикнуть. – Подумать только! За что дерут такие деньги!» Но, когда Галя кинула на стол сто рублей и не взяла сдачу, Наде стало не по себе от такой расточительности. Теперь она была уверена: Галя, придя домой, скажет, что вернула ей деньги. Когда официантка отошла, Галя перегнулась через стол, понизила голос до шепота и продолжала:

– Отец тогда в ГеБе работал. Я думала, он меня убьет или с живой шкуру спустит: так орал! Все допытывался: кто? с кем я?

– А вы?

– Молчала, как мертвая! Я знала: скажу, значит, моего Ленечку с заграничных рейсов снимут и на Дальний Восток или в Главсевморпуть отправят. Я слегка только намекнула на Сашку. Он Сашку любил, в свое училище после армии устроил, я и подумала, ничего ему не будет, ничего не сделает.

Надя никогда не пила черного кофе. Густой, как деготь, напиток показался ей горьким и невкусным. В войну по карточкам на сахарные талоны давали «какавеллу». Но ее старались не брать. Еще был кофе «Желудевый», – «радость свиней», – называла его тетя Маня и такой же овсяный кофе «Здоровье». Но эти аристократические напитки простые люди старались избегать, заменяя хотя бы липовым чаем или из брусничных листьев на худой конец. Галя отстранила от себя пустую вазочку и принялась за торт.

– А папа сделал? – Надя впилась в нее глазами и затаила дыханье в ожидании ответа.

– Неужели не сделал? Сразу после училища на дальний Север через своих приятелей отправил…

– А Тамара Анатольевна знала?

– Конечно знала! Да что она? Пустое место! Отец ей сказал: «Пусть проветрится, остынет немного, горячий чрезмерно. На пользу ему пойдет».

– И даже после этого вы смолчали? – оторопевшим голосом спросила Надя. Так бесстыже говорить о себе, ей еще не приходилось слышать, если только от блатнячек!

– Ты нашего папочку не знаешь!

– Вашего не знаю, но подобных встречала много, – сумрачно сказала Надя, чувствуя на себе тяжесть беса. – Значит, вы предпочли, чтоб шкуру спустили с него!

– Мне тогда все равно было, я свою спасала…

– А Саша? Он знал?

– Нет! Откуда! Я с отца слово взяла, чтоб он не распространялся, а иначе я бы ему не сказала. Не убил бы он меня, побоялся! – весело закончила она, довольная собой.

– Здорово, лихо придумано! Ничего не скажешь!

Бледная от бессильного гнева Надя поднялась со стула, но вдруг выдержка изменила ей. – Будьте вы все прокляты! – с ненавистью прошептала она и быстро направилась к выходу.

«Скорее, скорее домой! Забыть! Вычеркнуть из памяти, как и не было! Постараться не думать о том, что пустая, глупая девчонка с лягушачьей мордой оболгала чистого, хорошего парня, папочка, обиженный за свое необузданное чадо, отправил пасынка «сторожевым псом», а мамочка, овца, не удосужилась выяснить истину, так боялась потерять своего солдафона».

В гневе Надя припустилась стремительным шагом, сама не зная куда. Нужно было срочно попасть на вокзал.

– Скажите, как мне попасть на вокзал? – остановила она пожилую, интеллигентного вида женщину, «Старожилка», – подумалось ей.

– Какого вокзала, душечка? – спросила женщина.

– Мне в Москву надо!

– «Московский»! Можно на троллейбусе одну остановку, а лучше пешочком, ножки молодые! – приветливо ответила она.

– Спасибо! – прошептала оттаявшая от такой неожиданной ласки Надя и пошла пешком. На этот раз она, постояв недолго в очереди, купила билет, и кассирша, вежливая, молодая женщина тоже с шестимесячной завивкой «Папуас», уважила ее просьбу и выдала билет на нижнее место. Большие башенные часы показывали четыре часа, когда, положив в сумку билет, она отправилась побродить по городу. До отхода поезда оставалась масса времени. Около столовой она остановилась, вспомнив, что сбитые сливки с меренгами и торт были вкусные, но почему‑то голода не утолили и хорошо бы съесть что‑либо более существенное. В Пассаже она купила себе и всей бригаде по паре чулок, капрон с черной пяткой. В Москве таких не достанешь, да и времени не будет. В парфюмерном отделе стояли малиновые коробочки с духами «Белая сирень», те самые, которые она нашла в день своих именин на колченогом столике. Удержаться не было сил, пришлось купить, несмотря на цену: сорок пять рублей. Аня советовала зайти в Эрмитаж и обязательно посмотреть крейсер «Аврору» на Неве. У Эрмитажа протянулась такая очередь, казалось, до самой ночи не попадешь, но проходили быстро, и уже через полчаса она стояла в зале, оторопевшая и ослепленная его роскошью и великолепием. Часа через полтора она вышла из Эрмитажа и сказала себе: «Спасибо тебе, Клондайк! Это ты, сделал мне такой царский подарок. Когда бы еще я могла увидеть все это богатство, если б не приехала к тебе, в твой любимый город».

Крейсер посмотрела, но ей показалось, что в кино он более впечатляет, а тут ненатуральный какой‑то. Наверное, нужно было его смотреть перед Эрмитажем. Кончилось тем, что забралась на Исаакиевский собор и посмотрела панораму Ленинграда. Потом тихо побрела к вокзалу. Купила два пирожка с мясом, журнал «Огонек» и села в зале ожидания ожидать свою «Стрелу». Настроение было отвратительное. «Не надо мне было ехать, глупость сделала». Теперь к одной великой скорби и жалости – гибели Клондайка прибавилась еще одна – его поруганная юность. Что‑то пошлое и некрасивое виделось Наде во всей истории, что рассказала ей его сводная сестра, похожая на черноглазую лягушку. Горький осадок досады и презренья остался у нее от посещения семьи Клондайка. «Я никогда не приду больше в этот дом, и мне уже не суждено будет узнать, где захоронен он, но память о нем не исчезнет из моего сердца, и я не устану повторять: «Господи, упокой душу его!».

– Надежда Николаевна! Вот ты где, а я тебя ищу! – Весело скаля зубы, к ней направился Вадим. Надя вздрогнула от неожиданности и не сразу узнала его.

– Почему вы меня ищете? Что случилось?

– Вы мне лишние деньги за билет дали, целых восемь рублей.

– Пустяки какие! Не стоило беспокоиться!

– А если серьезно, я из‑за денег не побежал бы, но мне просто хотелось проводить вас и проверить заодно, правду ли мне сказали. Обычно девушки случайным знакомым всегда врут!

– Ну, это вам просто не повезло с девушками.

До отправления оставалось минут двадцать, и они еще погуляли по платформе.

– Откуда ты такая, Надежда? – спросил Вадим. – Грустная и загадочная, как сфинкс! Скажи, ты замужем?

– Я просила вас называть меня на «вы», мне так удобнее! – напомнила ему мягко и вежливо Надя.

– Удобнее отделиться великой китайской стеной! Понял! – он вошел с ней в купе и уселся на ее место.

– Я, пожалуй, поеду с вами, не возражаете?

– Хватит шутить, скоро отправление!

– Тогда говорите, где я вас найду в Москве, адрес, телефон. Семейное положение можете умолчать, мне без разницы.

Надя, чтоб отвязаться, оторвала от последней страницы «Огонька» клочок и записала телефон общаги.

– Фамилия ваша или мужа?

Нахальный и развязный юноша несколько развеселил ее своей напористостью, отвлек от грустных дум. Она дала ему свой телефон в полной уверенности, что он тут же бросит клочок бумаги в урну. Поезд тронулся, а Вадим все шел рядом с вагоном, посылая ей воздушный поцелуй, но сердце Нади не дрогнуло, не забилось быстрее. Оно было сковано ледяной корой безразличия. Для нее существовал только один, а его больше не было. Попутчиками оказались двое пожилых людей, третий подсел где‑то совсем ночью. Но Надя не слышала, она спала крепко, без снов, до самой Москвы.

 

«ВОРОБЬИНАЯ СВОБОДА МНЕ ДАНА, ЧТОБ ПЕТЬ!»

 

Исцели мне душу Царь Небесный,

Ледяным покоем нелюбви…

Анна Ахматова.

 

Дальше потянулись дни до такой степени однообразные, что вспоминать о них было нечего. Работа, обеденный перерыв, общага. Были, правда, и драки, и скандалы на почве ревности или пропаж между обитателями. Иногда массовые походы в кино, но редко. Сказывалась усталость рабочего дня. А в выходные дни стирка, баня. Иногда Наде начинало казаться, что жизнь ее ничем не отличается от «той» «там», на Севере, а, пожалуй, еще и скуднее. Там была сырая, холодная столовая, иногда превращавшаяся в сцену, музыка, концерты и даже постановки, пусть смешные и жалкие, но веселые. А какие люди попадались! Интересные, умные, талантливые. Они умели смеяться даже над своими несчастьями. И не было этих опустошающих душу разговоров о деньгах, выпивках, гулянках, о мужчинах, абортах, о том, что купил, где достал.

И все же это была хоть «воробьиная», но свобода. Появились книги из районной библиотеки, которые радостно заполняли серятину однообразных вечеров. К ним‑то и пристрастилась Надя. В наследство от Клондайка ей досталась любовь к стихам. Стихи и книги, никогда ранее не интересовавшие ее, неожиданно стали незаменимыми друзьями, почти как хлеб насущный. В них она с волненьем узнавала знакомые слова романсов, удивляясь их красоте, и с грустью думала, как мало ей пришлось говорить с ним о прекрасных, возвышающих душу стихах, потому что понятия о них не имела тогда, а все больше о житейских мелочах, время от времени посматривая в окно хлеборезки, не ворвется ли опер, или Гусь, или шмоналки с Павианом.

Зато теперь можно было купить билет и поехать в отпуск, чего Надя никогда не знала, в Сочи, в Гагры, куда направилась Лысая с мужем, и вообще не прийти домой ночевать, никто не запретит.

Иди, куда глаза глядят, а куда они глядят? Глядеть было не на кого, и не хотелось. Однако, несмотря на непобедимую тоску, грызущую душу, тело ее наливалось спелым соком молодости. Сытная, без всяких излишеств пища и спокойный образ жизни делали свое. И однажды она достала свою абрикосовую блузку, где «тяп‑ляп» была пришита пуговица, оторванная «с мясом», и не могла застегнуть ее на груди, к большому огорчению. Если б ей было отпущено хоть чуть больше тщеславия, то, наверное, увидела бы, как оборачивались, глядя ей вслед, молодые люди и нескромно провожали взглядами ее высокую, стройную фигуру.

Наконец, как‑то в субботу Надя осуществила свою давнюю мечту и вырвалась на улицу Герцена в нотный магазин, что рядом с консерваторией. Магазин изменился с тех пор, как она покупала здесь «Жаворонка» Глинки. Помещение как бы расширилось, в просторном зале появился блестящий новенький рояль. Несколько человек у прилавка рассматривали стопку нот. Надя тоже подошла, но это было не то, что ей нужно: органные, скрипичные, фортепьянные, для духовых инструментов.

– Вы что хотели? – спросила пожилая вежливая продавщица.

– Мне для пенья.

– Пожалуйста, вон к тому прилавку.

Долго, с наслаждением Надя рылась в нотах, перекладывая аккуратно стопочку. Потом купила сборник романсов Чайковского и Булахова. Зачем? – и сама не знала. Просто так, когда‑нибудь понадобятся.

– Девушка с персидскими глазами, вы еще и поете? – услышала она над самым своим ухом приятный баритон. Она подняла голову – около прилавка, рядом с ней, стоял высокий, уже не первой молодости мужчина. Надя была в умиротворенном настроении и не захотела «послать» его, а сказала, чуть улыбнувшись:

– Да! – и направилась к выходу.

– Где можно вас послушать? – продолжал ей вслед «приятный баритон».

Она быстро вышла на улицу, баритон за ней.

– Нигде! Я готовлюсь в консерваторию, – и направилась мимо памятника Чайковскому к Манежной.

– В консерваторию? Ну да, конечно! Мне следовало догадаться, вы еще так молоды, – с восхищеньем произнес он. – А знаете, я могу вам составить протекцию.

Надя резко повернулась к нему: «Уже пора «посылать», – и холодно сказала:

– Если я не попаду в консерваторию за свой голос, тогда мне лучше работать на стройке!

Незнакомец весело и, казалось, от души рассмеялся.

– Ах, девушка, милые персидские глазки! Как мало вы знаете, что такое путь артиста!

– А вы знаете?

– Знаю, деточка! Потому что сам имею честь им быть!

Надя сбавила шаг и задиристый тон.

– Вы поете? – мигом насторожилась она.

– Нет, я артист драмы, и даже заслуженный. Моя фамилия Токарев. Валерий Токарев. Я артист Московской филармонии, – сказал он не без гордости, явно наслаждаясь Надиным замешательством. – Сейчас я готовлю новую программу, буду читать Гомера.

– Гомер? «Только Терсит, еще долго бранился, болтливый без меры!» – вспомнила Надя и весело засмеялась.

Баритон оживился: – О, это место потрясающее! Я сам, когда читаю, едва сдерживаюсь, чтоб не рассмеяться! Но вы, вы‑то откуда знаете о Терсите? Вот что удивительно!

Они уже дошли до угла, где кончалась улица Герцена, и свернули на Моховую.

– Я очень тороплюсь, – сказала Надя, решив по‑хорошему избавиться от своего спутника.

– Вы убегаете от меня, как быстроногая газель, и я не узнаю вашего имени, – кокетливо играя глазами, под которыми уже хорошо обозначились мешочки, проворковал «красивый баритон», – а я так мечтал послушать вас.

– До этого еще долго, мне нужен хороший преподаватель, – откровенно призналась Надя.

– Есть ручка, карандаш? – деловито спросил он.

– Ни того, ни другого, ничего!

– О Боже! Чем же вы записываете телефоны своих поклонников? – лукаво блеснув глазами, воскликнул он.

– Даже не стараюсь запомнить их имена! – в ответ ему так же улыбнулась она, опустив глаза «овечкой».

– Тогда придется мне, – он достал из кармана пиджака очень красивую ручку с золотым пером и таким же золотым колпачком,

– Говорите ваш телефон…

– Мне это неудобно.

– Грозный муж?

– Ах, если бы! А то злой отец! – с удовольствием соврала Надя.

– Ну что с вами делать? Хорошо! Записываю телефон преподавательницы, кстати, она живет здесь рядом. Мы только что прошли ее переулок. Брюсовский – напротив консерватории.

«Брюсовский, Брюсовский!» – напрягая память, старалась вспомнить она, когда и где слышала это название, но не вспомнила.

– Так как же вас зовут все же?

– Надежда Николаевна! Я…

– Какая прелесть! Надежда! Обожаю русские имена – Вера, Надежда, Любовь. Я сразу назначаю вам свиданье. Буду ждать вас у входа в консерваторию в шесть тридцать. Будьте точны, не опаздывайте! – совсем по‑хозяйски, словно она уже дала свое согласие, распорядился заслуженный артист. – И помните: точность – вежливость королей. Так не забудьте, сегодня в половине седьмого.

– Обязательно! – и улыбнулась ему своей самой очаровательной улыбкой – «овечкой», чуть прикрыв глаза длиннющими ресницами, но, отойдя несколько шагов, сказала вслух, поморщив нос:

– В следующий раз!

Она спешила в Большой мосторг купить подарки. В последних числах сентября у бригады предполагался загул. У двух девушек Верочек, у одной Любы, у Нади‑маленькой и у нее именины – 30‑е сентября. Когда‑то в этот день там, в Заполярье, уже вьюжила пурга и она, тогда еще зечка, обнаружила на одноногом столе подарок. Берегла, прятала и все равно забрали во время шмона, а ее отправили в карцер, но ненадолго. Работать было некому. Забастовала пекарня, Валя, и даже трусливая многострадальная Антонина Коза, сказалась больной. У вахты Клондайк напустил на себя строгий вид и, запрятав улыбку в глубину своих голубых глаз, назвал ее «ушкуйницей». – «Кто это «ушкуйница»? Хорошо это или плохо?

– «Ушкуйница»? – спросила Маевская. – Как бы тебе короче объяснить? – Но короче не получилось, и Надя с восторгом выслушала некую лекцию по истории об ушкуйницах. Оказалось, вроде речных пираток‑женщин.

Решено было собраться вскладчину у одной из Верочек. Совсем недавно она вышла замуж за веселого, бесшабашного гуляку, электросварщика, с лукавыми, нерусскими глазами.

Степан Матвеевич добился им однокомнатной квартиры, чем привел всю бригаду в состояние крайнего возбуждения. Целую неделю девушки рвались на работе, перевыполняя норму чуть ли не в полтора раза.

Только шестеро из бригады жили в «собственных» квартирах. Остальные «остро нуждались». Остро нуждалась и Надя, и хоть работала не хуже других, а, пожалуй, и получше, но недавно, и рассчитывать на такое счастье ей не приходилось. На очереди первой была бригадир Аня. Где‑то в Рязанской области, в поселке Шилово у нее осталась на материнских руках маленькая дочь. Аня была без ума от своей малышки, не могла говорить о ней без слез и львиную долю своей неплохой зарплаты отсылала домой, в Шилово.

Вечером в маленькой пустой квартире собрались отпраздновать именинниц, а заодно и новоселье.

– Мебель купим после, – деловито объясняла Вера всем своим гостям, – а то напьются, стулья переломают, как у… – и тут она пускалась рассказывать, что ее соседи по лестничной клетке так «гуляли», – хрустальные фужеры с балкона покидали, а новый дорогой сервиз почти весь переколотили и в мусоропровод сбросили. Народу набилось «до черта и больше», как сказала Аня. Было шумно и весело, и даже Надя, обычно молчаливая и серьезная, смеялась от души, чего не случалось с ней с давних пор. Пришел ненадолго Степан Матвеевич, поздравил именинниц и новоселов, потом отозвал к окошку Надю и спросил:

– Ну как?

– Ничего! Спасибо!

– Замуж собираешься?

– Что вы!

– А чего? Долго ли? Потом лицо его стало серьезным, построжало. – Это ты верно, учиться тебе надо! И привет тебе от Филимона Матвеевича!

– Как он? – живо спросила обрадованная Надя.

– Был проездом из отпуска. Майора получил, брюшко отращивает!

– Ну, до брюшка ему еще далеко! – пошутила она, вспомнив объемистый живот полковника Тарасова. Стол ломился от нехитрых закусок. – Ешьте, ешьте! – подбадривала всех Верочка. – Винегрету целый таз наворочали.

Основную закуску составляла колбаса трех сортов, целый отряд селедок с луком, обильно политых подсолнечным маслом. Соленые огурцы и помидоры из деревни привезла Аня и огромную бадью квашеной капусты. Были еще соленые грибы, но мало. Ведро вареной картошки было встречено громовым «Ура!». Спиртного тоже оказалось маловато, и то больше по мужчинам разошлось. Надя свой стакан быстро и незаметно перелила соседу, а себе налила какой‑то минералки. Рядом с ней, справа, сидел молодой широкоплечий крепыш с загорелым лицом, очевидно, шофер, потому что пахло от него смесью одеколона «Шипр» и бензина, а под короткими ногтями чернели полоски неотмытого мазута. Первое время, проявляя неумеренную симпатию к ней, он норовил под столом положить свою руку Наде на колени, но, получив несколько звучных шлепков, а руки у нее были не по‑женски сильные, обиделся, повернулся к ней спиной и стал обсуждать с соседом текущие международные события. По мере того, как пустела бутылка, подвинутая им к своей тарелке, он возбуждался все более и наконец взорвался и завопил:

– Да рука бы моя не дрогнула, не только Берию расстрелять, а и всех, кто там остался. Дайте мне Анку с «максимом»! – После такого выпада он обессилено шлепнулся обратно на свое место и махнул целых полстакана залпом себе в рот.

Надя похолодела: «Берия… самый главный после того, дьявол во плоти! А этот парень не боится, перепил, должно, а завтра, может… Как девушки пели «там»:

 

Я хулил его по пьянке,

А проснулся на Лубянке.

Феля, Феликс дорогой,

Отпусти меня домой!

 

– Чего это он? – шепотом спросила через стол Надя.

– А! У мужиков только и разговору о врагах народа. Уж сообщили, что расстреляли его, а они все не угомонятся!

– Кого? – еще тише спросила Надя, – кого расстреляли? – Да ты что, с луны свалилась? – уже громко, во всю комнату крикнула Аня. – Берия расстреляли, вот кого! Село‑деревня!

Но Надя даже не обиделась, до такой степени была поражена. Ей припомнился ажиотаж у газетных киосков, обрывочные фразы по радио: «Наймит иностранных разведок», «народный гнев» и еще какие‑то громкие трескучие слова о врагах, к которым она давно привыкла и не проявила любопытства. «Подумаешь! Одним врагом больше, одним меньше, какая разница?» Если б она тогда прислушалась! Глаза ее на «мокром месте», наверное, высохли бы тотчас. Ей сразу расхотелось сидеть здесь, она незаметно прошла между курильщиками в прихожей и понеслась в общагу. Найти нужную газету, прочитать и убедиться. Еще хотелось узнать: как же теперь с лагерями? Должны начать выпускать! Не могут же, уничтожив хозяина, оставить его хозяйство нетронутым!

– Тут тебя целый вечер паренек симпатичный дожидался, – встретила Надю Алена, хозяйка общаги. – Телефон взял, звонить будет. Я ему сказала, что поздно будешь!

– Какой хоть из себя? – спросила Надя, теряясь в догадках. «Вадим, наверное», – без всякого интереса и радости подумала она, и, только успела раздеться, как в дверь постучали и Алена позвала:

– Иди, опять пришел этот парнишка, тебя спрашивает.

Надя наскоро накинула пальто, вышла на улицу и при свете фонаря над дверью подъезда увидела мужчину.

– Вы меня спрашивали?

– Надя! Не узнаешь?

– Валек! – вскрикнула она. – Валек! Откуда ты?

– Здравствуй! С Воркуты я, уж три дня как в Москве, все тебя разыскивал!

– Здравствуй, Валек! Нашел меня, а как? – искренне обрадовалась ему Надя.

– Пойдем посидим куда‑нибудь, я все тебе по порядку расскажу.

– Сейчас, только сумку возьму!

Надя забежала к себе, схватила из‑под подушки сумку и выбежала обратно.

– Ночевать придешь? – крикнула ей вслед Зойка.

– Приду!

Такси поймали по‑быстрому. Надя не ездила на такси, только в Калуге, и озабоченно следила за счетчиком, который стрекотал «как бешеный». Валек знал Москву лучше нее. Он уверенно скомандовал шоферу:

– Давай, шеф, к Никитским воротам, со стороны бульваров, там к шашлычной.

Народу было не очень много, час поздний, и два места сразу нашлось. Официант в форменной тужурке, грязной и заляпанной каким‑то соусом, долго шнырял мимо, но они и не торопились.

– Рассказывай! Что, где, как?

– Работаю, видишь, живу в общежитии. Из Малаховки уехала…

– Я думал, тебя в Большом театре искать придется, а ты что же? Не поешь?

– Буду, Валек, обязательно буду! В Большом петь – поучиться мне лет пять‑шесть.

– Так долго? Состаришься…

– Ты лучше о себе рассказывай. Мобилизовался или в отпуск? – поторопилась переменить тему Надя, считая, что говорить с Вальком о пении – пустая трата времени, когда есть вопросы поважнее.

– Совсем рассчитался! Там такая каша заварилась, давай Бог ноги!

– Что так? – заинтересовалась она.

– Я ведь, как ты уехала, совсем расчет попросил, да в управлении уговорили, упросили, говорят, хоть месяц еще отработай, ну, я, дурак, согласился и меня на двадцать девятую шахту направили. А там такое началось… Тоже спецлаг…

– Это еще при мне на шахтах волнения начались.

– Между прочим, начальство у вас все сменилось. Начальник ОЛПа новый, тоже майор, Пупышев фамилия его, опер новый.

– А Арутюнов, Анатолий Гайкович?

– Вроде пока там. Девчата хвалили, вроде ничего, новое начальство лучше прежнего.

Наконец подошел замызганный официант. Скосил глаза куда‑то на стену и скороговоркой произнес:

– Шашлыки кончились, харчо нет, сулугуни нет, сациви тоже кончилось.

– Ладно, говори, что есть! – рассердился Валек.

– Можно люля, лобио осталось.

– Давай, тащи, и воды…

– Какой?

– Какая есть? Боржоми, Нарзан, Джермук?

– Только Ессентуки номер семнадцать.

– Какого же лешего спрашиваешь, какой? Тащи, что есть!

Надя слушала всю эту тарабарщину с непонятными названиями и удивлялась осведомленности Валька. Официант, записав заказ, не спеша, покачиваясь, как на палубе корабля, удалился.

– А пить что будем, за встречу? – спросил Валек.

– Нет, что ты! – замотала головой Надя.

– Тогда он долго не появится. Надо взять чего‑нибудь…

– Ладно! Говори дальше, – нетерпеливо перебила она.

– Так я и говорю, – продолжал Валек, – такая там катавасия началась, не приведи Бог! Шахты, одна за другой, на дыбы поднялись. Тоже и ваша соседняя – шестая. А на нашей – настоящее восстание! Срочно комиссия из Москвы заявилась, Руденко…

– Генеральный прокурор? – поразилась Надя.

– Он самый да не один! С ним командующий войсками МВД генерал Масленников, начальник Речлага Дерерянко, офицерья, охраны натащили с собой! – Валек ненадолго задумался, вспоминая что‑то. – Ох, и дундуки же, я тебе скажу! Видят, шахтеры на рогах стоят, нет, чтоб поговорить по‑человечески…

– А чего хотели шахтеры? Какие требования?

– Известно! Ослабить режим, снять номера, разрешить переписку и назначить пересмотр дел. Многие задарма сидели. Короче, пообещать, успокоить надо было, а они – запугивать: «Саботаж!», «Забастовщики!», «Судить будем!», «Шахты встали!». Да разве их запугаешь? Там половина с каторжанскими сроками – сила! Шахтеры как взяли их в оборот, так вся комиссия дула к вахте, только пятки сверкали! На том бы и кончилось, ан нет! Кто‑то из них, Масленников, не то Деревянко, с похмелья, видать, приказал пулемет на вышку поставить. «Разойтись!» – приказывает, а зеки не расходятся, столпились, он солдатам команду дает: «Огонь!», а вертухай – дурак вдобавок, с вышки из пулемета очередью резанул по людям.

– Убил? – в ужасе вздрогнула Надя. Подошел официант с подносом.

– Вино какое у вас?

– Коньяк, пять и три звездочки, «Рислинг», «Мукузани», «Саперави», «Твиши», – начал загибать нечистые пальцы официант,

– Неси «Твиши»!

Официант оживился, повеселел и бодро направился к себе.

– И убитые были? – опять спросила Надя.

– Были, много, больше полусотни, и раненых полно было.

– Когда же это случилось?

– Вот летом, месяца два назад. Да, точно! Первого или второго августа.

Вино было легкое и очень приятное. Надя выпила целый фужер. Но есть не хотелось. Сыта была или от рассказов Валька разнервничалась, аппетит пропал. Вспомнила все комиссии, которые появлялись в зоне, и слова Клондайка: «Шахты готовы к взрыву, как пороховая бочка».

– Ну и как ты теперь?

– А никак! Отработал месяц – как отравы нажрался, и домой!

– На дом заработал? – улыбнулась ему Надя, вспомнив их первый выезд за хлебом.

– Заработал! Да к чему они… есть у меня дом.

Вспомнила и последний день…

– Я все думаю, чего мы тогда не остановились, может быть, он еще живой был. Спасти можно. – закончила она шепотом, уже глотая слезы.

– Нет, – покачал головой Валек, – нельзя, в сердце угодил… – он еще что‑то хотел добавить, но вовремя сдержался, заметив, как побледнела и замерла с широко раскрытыми глазами Надя, в которых застыл немой ужас.

Валек нашел ее руку и крепко сжал:

– Не надо, он не мучился, смерть пришла мгновенно…

– Я мучаюсь, я буду мучиться! Ходит по земле его убийца, и никто не ищет его!

– Приезжали! Следствие велось, допрашивали пекарей!

– А их‑то за что?

– Точно не знаю, вроде оттуда свидетель был. Потом заварухи на шахтах начались, забастовки. Седьмая поднялась, ваша соседка– шестая встала, наша двадцать девятая, «Цементный», ТЭЦ, много… Вот все следователи и при деле оказались. Ну, будет об этом! – Помолчав немного, он пригубил свой фужер и, как бы застеснявшись, сказал:

– Похорошела ты здорово, Надя. С кем встречаешься?

– С двумя! С рассветом и закатом! – невесело усмехнулась она. Ей стало томительно и тяжело, не то от выпитого вина, не то от горестных воспоминаний, но не хотелось уходить, обижать Валька. Он очень недурно выглядел, в сером костюме, при галстуке. Ни за что не скажешь «село». Его густые пепельные волосы отросли и были красиво зачесаны со лба и висков назад, и весь он как‑то повзрослел за это время и не выглядел мальчишкой, как раньше.

– Как ты меня отыскал?

– Запросто! Приехал по адресу в Малаховку, сказали, что ты там больше не живешь. Женщина посоветовала в милицию зайти, кстати, привет тебе передала.

– Клава!

– Я в милицию, а там майор, знакомый твой, спросил: «Кто такой?». Я документы показал, говорю, вместе Заполярную кочегарку осваивали. Он мне, правда, без охоты, но на ваш стройучасток телефон дал, а там я у прораба адрес вашего общежития взял, а потом и телефон раздобыл. Да целый день звонил, все нет, да нет. Ну, думаю, наберусь терпенья, придет когда‑нибудь.

Надя благодарно улыбнулась:

– Хороший ты, Валек, душа у тебя добрая.

Валек насупился:

– Ничего хорошего во мне нет и не было сроду. Просто ты не догадалась, значит. Не до того тебе было. Люблю я тебя, Надька! Вот как в первый раз увидел на концерте, так и почуял: погиб во цвете лет, – невесело и виновато улыбнулся Валек широким ртом. – А потом мне, приказали с тобой хлеб возить, но не допускать разговоров, а я тогда конфеты какие‑то от радости купил… во дурак!

Надя почувствовала, как все в ней оборвалось и затрепетало от жалости и беспомощности. «Что тут скажешь, чем ответить? А если и в самом деле, любовь?»

– Не надо пока, Валек, не нужно об этом. Ведь ты же все знаешь. Сейчас я ни о чем и думать не могу. В душе у меня волки воют и сердце грызут. Учиться мне надо, а с любовью покончено, и говорить о ней я не могу.

– Да нет, я так! Разве я не понимаю! Вот и проводница мне тогда на вокзале сказала: «Не по себе, парень, сук рубишь».

– Какая глупость, – смутилась Надя.

– Но если надумаешь, в любое время дня и ночи жду… Только дай знать. Адрес помнишь? Дай еще запишу!

Надя открыла сумку и нашла листок из блокнота. «Что это? Телефон! Чей? Ах да, преподавательницы пения! Завтра же позвоню» – решила, а на другой стороне записала адрес Валька.

– Ты где ночевать будешь? – спросила она, желая отвлечь его от своей особы.

– Товарищ у меня неподалеку живет… Красивая ты! – вздохнул Валек и полез в бумажник расплачиваться по счету. – Я, конечно, и не надеялся никогда, но знаешь, сердцу не прикажешь!

– Прикажи, Валек, прикажи пока… – с теплом и очень задушевно сказала ему Надя.

– Да кабы знать, что пока!

На следующий день в бригаде только и разговоров было: «К Надьке парень приезжал!» Это объясняло многое «темное», что таилось в ней: не курит, не пьет, мужчин не водит, вечерами сидит с книжкой, а из себя ничего – не уродина, а даже наоборот. Верность – чувство, всегда уважаемое в народе. Пришлось всем желающим дать краткое объяснение в искаженном виде.

– Кто это? Возлюбленный? Жених? Просто знакомый?

– Просто знакомый с видами на будущее.

В обеденный перерыв Надя добежала до ближайшей телефонной будки и позвонила. Из общаги говорить не хотелось. К телефону долго не подходили, и Надя уже решила, что известный чтец Валерий Токарев сыграл с ней такую же шутку, как она с ним. На всякий случай набрала номер еще раз, и сердце ее забилось быстрее, готовое выпрыгнуть, когда услышала:

– Слушаю вас!

Голос немолодой женщины. Надя взяла себя в руки, спокойно, без дрожи в голосе и в коленях, обстоятельно объяснила, что мечтает заниматься пением именно у этой преподавательницы, Елизаветы Алексеевны Мерцаловой, рекомендованной ей артистом Валерием Токаревым. Имя артиста Токарева не произвело никакого впечатления на Елизавету Алексеевну. Она коротко и сухо сказала:

– Ничего обещать заранее не могу. Приходите, если мне будет интересно с вами работать, я вас возьму. Адрес знаете? Запишите! В пятницу к четырем приходите. Прошу не запаздывать и захватите свои вещи, какие думаете мне петь.

Надя хотела сказать, что работает до пяти и никак не может поспеть, но в трубке уже загудел отбой, а перезвонить еще раз она не посмела. «Отпрошусь у Ани, в крайнем случае отработаю день».

– Ладно, – согласилась Аня, – отпущу в три. И вот чего я хочу тебе сказать, только не обижайся! Девчонка ты видная, красивая, не хабалка какая‑нибудь, а одеваешься, смотреть стыдно.

Одно платьишко, и то скоро до дыр заносишь. Куда ты деньги деваешь?

Надя вспыхнула и покраснела. Уткнулась в работу, стала кусачками плитку обравнивать. Если б не Аня, ответила бы по‑свойски: «Какое твое собачье дело?», но Аня искренний друг и к тому же бригадир, ей так не ответишь!

– Есть у тебя деньги? Иль мужика содержишь, алкаша?

– Есть деньги, на памятник матери берегу.

Аня сразу смягчилась и уже по‑дружески сказала:

– Памятник подождет, дело хорошее, но ждать может. В воскресенье наши девчата гамузом в ГУМ затеялись идти. Вот ты с ними ступай и прибарахлись, пока я твое старье в мусоропровод не сбросила, ладно?

– Хорошо, пойду! – пообещала Надя.

Дома, пересмотрев свой гардероб, она пришла в ужас от его убогости. Одно платье с Воркуты, юбка едва до колен, кофта на груди не сходится и ситцевый халат – и все…

Бригада встретила решение Нади приодеться с одобрением. Каждая предложила свой вариант. Но самая большая наряжёха в бригаде, Надька‑маленькая, стиляга, авторитетно заявила:

– Дерьма в ГУМе накупит, а денег истратит кучу. Два платья и юбка с красивой шелковой кофтой – больше не надо. Туфли только импортные: итальянские или ФРГ!

– Можно чешские, – робко вставила Вера.

– Ты что! Колоды, каблуки немодные! – воскликнула, подавив всех своим авторитетом, Надя‑маленькая. – Дорого да мило, дешево да гнило! Мы не так богаты, чтоб покупать плохие вещи! – победоносно оглядела она присутствующих. – Я отведу тебя куда надо, оденешься, как кукла будешь!

Пришлось срочно идти в сберкассу и взять пять тысяч. С зарплатой должно хватить одеться и платить за уроки.

– На Кировской, не доходя до метро, слева, первоклассное ателье полуфабрикатов, выберешь, что нужно! И к лицу и к фигуре! – щебетала Надя‑маленькая, направляясь с Надей‑большой в ответственный рейд, чтоб прибарахлиться.

Надя‑маленькая хоть и была по плечо Наде‑большой, но вошла в ателье так важно, с таким апломбом, что приемщица тут же прониклась к ней уважением и поспешила показать им всю наличность ателье. Сообща, после долгих размышлений были выбраны два платья: одно цвета «беж» из чудесного французского шерстяного крепа, с большими светло‑коричневыми пуговицами и плиссированной юбкой, другое – ярко‑алое с целым рядом маленьких черных пуговиц и черным лаковым поясом.

– Креп‑твил, очень моден в этом году, – сказала закройщица. – Приходите во вторник, будут готовы.

Когда Надя подошла к кассе и взглянула на счет, который ей выписали, в глазах у нее на минуту потемнело: одна тысяча четыреста пятьдесят рублей, да еще сто рублей подгонка по фигуре. Надя‑маленькая стояла рядом, не давая никакой возможности к отступлению.

– Тряси, тряси мошной, не жадничай! – командовала она. – Пальто можно и не очень дорогое купить.

– Не нужно мне пальто! – заартачилась было Надя.

– Как это не нужно? Зима на носу! Ты что? В Ташкент приехала? Или надеешься всю зиму в своем еврейском лапсердаке проходить?

– Домой пора! – запротестовала Надя.

– Успеешь! Семеро по лавкам не ждут! Давай, тут, в Орликовом, магазин одежды хороший, его мало кто знает, а нет, так в комиссионке пошуруем. Да ты не жмись: с нового года спецобъекты пойдут, там и расценки другие. Степан Матвеевич обещал. Высотки отделывать будем!

Надька‑маленькая, пока шли остановку пешком, бесстыже переглядывалась со всеми парнями и улыбалась им. Надя‑большая посмотрела на красный кирпичный дом и вдруг остановилась. Улица Кирова, дом 41, Главная военная Прокуратура СССР. Вот она – геенна огненная! Здесь обивали пороги сотни жен и матерей зеков. Сюда, по этому адресу, отослали они с Клондайком не один десяток писем.

– Ты чего? – удивилась Надя‑маленькая.

– Знакомый тут работает!

– Полезное знакомство, что и говорить!

Вышли к Красным воротам. «А вон там, под башней с часами, стояла мать, когда по Москве вели пленных немцев. Жестоко обиженная ими, а все же пожалела пленных».

В Орликовом магазине оставили еще три тысячи пятьсот рублей за пальто. Сердце Надино заныло, уходят без оглядки деньги, предназначенные совсем для другого дела. Пальто купила Надя под натиском и давлением Нади‑маленькой. Слишком дорогое и, в общем‑то, ничего особенного, совсем простенькое, черное, из мягкой, пушистой шерсти, с большим шалевым воротником из меха черно‑бурой лисы. Красиво, сказать нечего, но уж очень дорого!

Тут же, на углу Садовой, сели на троллейбус, и Надя‑маленькая деловито объявила:

– Теперь туфли!

– Нет, давай домой! – тревожно воскликнула Надя‑большая так громко, что пассажиры в троллейбусе стали оборачиваться на нее.

– Двигай к выходу! – не давая опомниться, потащила ее Надя‑маленькая. – Зайдем в Щербаковский универмаг!

На втором этаже очередь. Что‑то дают! Чего‑то выбросили!

– Немецкое белье! За бельишком встанем!

– Зачем тебе? – взмолилась Надя‑большая.

– Как зачем? Красивое бельё для женщины все! Одну пару обязательно нужно для «греховной жизни!»

Пришлось еще раскошелиться на кружевное розовое белье. Но после этого Надя‑большая решительно дернулась к выходу.

– Стой! – остановила Надя‑маленькая. – А туфли?

– Черт с ними! Обойдусь, и денег уже не осталось!

– А, ну, глянь, сколько есть?

Надя открыла сумку:

–