ПРИЗРАКИ ПРОШЛОГО ПРИСОХЛИ НАМЕРТВО!

 

О, бурь заснувших не буди –

Под ними хаос шевелится!

Ф. Тютчев.

 

Тот год был счастливый для Нади. Она вышла замуж за милого, обаятельного молодого человека, достаточно способного и честолюбивого, чтобы при удачном стечении обстоятельств добиться успеха в науке. Надю он обожал, любил без памяти, хотя и не был до конца уверен в том, что так же пламенно любим в ответ. Любила ли она его? Конечно же любила! Но не так, как «тогда», – проще, без душевного трепета, без сердечного надрыва, приземленнее. Как любящего, нежного мужа и первого мужчину в своей жизни. Здесь не было утонченной нежности, от которой у нее когда‑то кружилась голова, захватывало дух и прерывалось дыханье. Не замирало трепетно сердце, и не шалела душа. Зато все было доступно и просто: «огнь желанья» без стихов Тютчева, без особой романтики.

Впервые в жизни ей представилась возможность всецело посвятить себя пению. К осени Надя уже была студенткой Московской консерватории. Ее новая семья не только необычайно серьезно отнеслась к ее занятиям, но и, живо интересуясь, принимала близко все, чем жила Надя. С ее приходом, она как бы открыла им вновь давно утерянный мир искусства, заставила заново звучать роскошный «Стейнвей», внесла свежую струю в их благополучно‑размеренную, скучную жизнь.

Однако, как сказал однажды Володя «как кобру не ласкай, все равно когда‑нибудь да тяпнет!». Несколько раз Надя нетерпеливо срывалась и «тяпала» его, называя «гнилым продуктом прогнившей эпохи» за увлеченность спортом в ущерб интеллекту, как ей казалось.

Другой раз, отмечая какой‑то семейный праздник, Серафима Евгеньевна, сокрушаясь, пожаловалась за столом:

– Удивительное дело! В магазинах пропала приличная обувь, – и всплеснула короткими, пухлыми руками. – Вот что значит не стало хозяина. А без хозяина и дом сирота.

– А был хозяин? – не без яда, спросила Надя.

Серафима Евгеньевна не уловила язвительного тона и вполне серьезно ответила:

– Конечно! Товарищ Сталин был хозяин, строгий, но справедливый!

Надя, не выдержав, фыркнула:

– А я не собака, мне хозяин не нужен! Тем более с дубиной, как Сталин. Я сама себе хозяйка!

– Можете ругать и поносить все то, чему поклонялись, но справедливости ради следует сказать: при нем не было такого воровства и распущенности, а сейчас, – простите за выражение – бардак! Настоящий бардак!

– А был всесоюзный концлагерь с даровой силой и беспаспортными крепостными! – несколько вызывающе, сказала Надя. – Из двух зол, я лично, предпочитаю бардак, там хоть весело!

По‑разному была встречена ее дерзость. Татьяна – с явным одобрением улыбнулась ей. Лев удивленно поднял свои брови и посмотрел на Надю.

– А дочка у меня с характером! Палец в рот не клади!

Володя промолчал и только ехидно улыбнулся: «Кобра!»

– Нет, что не говори, а порядок был! – сердито вздернув голову, сказала Серафима Евгеньевна и обиженно оглянулась, ища поддержку.

Надя замолчала. Ей было, что ответить и очень хотелось: «А как Сталин держал этот порядок, вы знаете? Нет? Только внушая ужас и страх тюрьмами и лагерями! Заставил повиноваться!» Но притихла, не захотела конфликта. Она уже не была бедной родственницей, а почти одна вела все домашнее хозяйство после ухода Фроси. Надю Фрося встретила поначалу в штыки, но со временем пообмякла и даже «зауважала».

– Ты молодец, Надька, – говорила она, – никакой работы не чураешься. И правильно. Тебя кормят, поят, одевают, учат, и ты старайся. Не сиди, как гусыня, на яйцах.

Хозяйку свою, Серафиму Евгеньевну, она ни в грош не ставила. Звала ее за глаза «неумеха», а в глаза дерзила, как хотела. Стычка с хозяйкой всегда заканчивались ее победой и сердечным приступом Серафимы Евгеньевны.

– Повезло же кулеме жизнь просидеть, как у Христа за пазухой! Такого мужика отхватила! А девку вон какую загубила!

– Как загубила? – ужаснулась Надя.

– Как, как! Просто! Сама, кулема, нянчить не хотела, доверила няньке, та и уронила дитё, да ведь скрыла, стерва! Вот что! Обнаружилось, когда горб рости начал… А лицо‑то! Смотреть глазам больно, красавица писаная! – и, помолчав, добавила: – Вся в отца.

Незадолго до ноябрьских праздников Фрося объявила, что выходит замуж и оставляет Субботиных. Все хором бросились уговаривать ее остаться. Но Фрося была непреклонна.

– Ишь, поднялись, раскудахтались! Вон вас трое баб, справитесь одни! Теперь не то время в прислугах жить.

Серафима Евгеньевна была в отчаянии и простонала целую ночь. Но Надя веско заявила:

– Тишина и спокойствие в доме стоят дороже вымытой посуды и полов!

– А все же ты натуральная кобра! – сказал ей на кухне Володя, целуя в щеку, пока она мыла посуду после ужина. – Настоящая Нагайна!

– Пора бы тебе знать, у меня давно есть подпольная партийная кличка для конспирации, – строго сказала она.

– Какая?

– Ушкуйница! Понял? Сохрани в секрете.

– Ушкуйница? – с восторгом переспросил Володя. – А ты ведь и в самом деле ушкуйница! Кто же тебя так верно назвал?

– Тот, кто знал меня лучше, чем ты! «И еще называл меня «самая‑самая» и «бунтарка»!» – Но это Надя сказала не вслух, а сама себе.

Однажды, когда уже многое стало забываться, а кое‑что просто не хотелось вспоминать, Наде припомнился разговор с Вольтраут в хлеборезке. Было тогда ей очень худо. Пришло известие о смерти матери, и Надя плакала несколько дней подряд, горько и неутешно, до беспамятства, до боли в сердце.

– Этот мир так устроен, за все приходит возмездие, за все платим, за хорошее и за плохое, – сказала тогда ей Вольтраут.

«За все платить? – вздыбилась возмущенная до глубины души Надя. – За что? Чем виноваты наши бедные женщины, чьих мужей и сыновей поубивали на фронте? Чем виновата моя мать? А те, кто вернулся калеками, защищая свою землю? За что они платят? За какие грехи?»

«Вы не можете этого знать. Вы в ответе не только за свои грехи, но и за грехи своих отцов, дедов и прадедов. И платят не только за действие, за подлое молчание тоже. Провидение ведет счет вашим поступкам, плохим и хорошим. – Потом она насмешливо улыбнулась своей лисьей ухмылкой. – Так что, если хотите, чтоб дети и внуки ваши были счастливы, не грешите!»

«Когда видишь, как привяжутся беды к одному человеку, так и не поверишь в справедливость этого Провидения», – с мрачным унынием сказала Надя.

«И тем не менее оно существует! – спокойно ответила немчура. – И вы еще не раз почувствуете на себе его святую волю». Теперь, счастливая своими успехами, с надеждами на блестящее будущее, она часто вспоминала Вольтраут и думала: «Не пришло ли время для нее рассчитаться за те несчастья и страдания, которые выпали в свое время на ее долю?» Мало кто узнал бы из прошлых знакомых в этой холеной и гордой красавице тощую худышку, «кошку драную», из «сталинского монастыря – Речлаг». Только дома да со своей преподавательницей, профессором Катульской, она была проста, добра и сердечна. Теперь одна тетя Варя, ее единственная родня, невидимой ниточкой уводила ее в прошлое. Все реже и реже она вспоминала о нем, – новое властно вытесняло из памяти события прошлых лет. И только в снах своих она, изредка возвращалась опять «туда», к «ним», в Воркуту, но Клондайка она забыть не могла. Несправедливая, трагическая судьба его, как «пепел Клааса», стучала в ее сердце, не давала быть вполне счастливой. Ей снились этапы, темные тучи зеков, идущих строем, стрельба, разводы бригад, черные терриконы шахт, возвышающихся посреди безжизненной тундры, и полчища леммингов. Один раз она видела пожар. Страшный, беспощадный огонь неотвратимо наступал отовсюду, застилая дымом горизонт, и не оставлял надежды на спасение. В черном, ядовитом дыму и огне, она знала, погибал тот, кого любила она «больше жизни своей». Проснулась среди ночи, дрожа от испуга и отчаяния, и долго не могла прийти в себя. До рассвета молилась и плакала в подушку, прося прощенья у того, кого любила и, как ей казалось, предала, изменив своей любви. В такие дни она становилась замкнутой, «неродной», как говорил Володя, и его искреннее желание развеселить ее, вызывало в ней чувство досады и неприязни. Однако напрасно Надя считала, что с прошлым покончено раз навсегда. Оно, это «темное прошлое», напоминало о себе иной раз самым неожиданным образом.

Уже будучи студенткой консерватории, она по‑прежнему любила забегать к своей Елизавете Алексеевне, не забывая поздравлять ее и Риту с праздниками. Накануне дня рождения Елизаветы Алексеевны, двадцатого сентября, Надя отправилась в ГУМ посмотреть, что можно было купить для подарка этой взыскательной и капризной даме с безукоризненным вкусом. В одном из отделов она нашла, что хотела. Оренбургский платок из козьего пуха, ручной вязки, тончайший, как паутинка, и такой же невесомый. «Белые кружева из пуха, какая красота», – решила Надя и тут же встала в очередь к продавщице. Как водится в таких случаях, спросила:

– Кто последний?

– Я, – сказала женщина, обернувшись. И обе разом вскрикнули:

– Надька!

– Кирка!

Платок в тот день она не купила. Обрадованная, она в первый же момент подумала: «Слава Богу, я одна, нет Володьки!»

Они вышли из ГУМа, забыв о покупках, забрасывая друг друга вопросами.

– Как ты?

– А ты как?

– Мне наш бывший опер Арутюнов сказал, ты в Александров высылку получила.

– Было такое! Теперь разрешили в Москве, по инвалидности. Живу у мамы…

– Последний переулок, дом десять, Нине Аркадьевне?

– А ты помнишь? – радостно отозвалась Кира. – Ох, и погонял меня участковый! Два раза ночью, в дождь, выгнал, да еще посадить обещал. А третий раз у соседей спряталась! Ты‑то где обретаешься? Кого наших видишь?

– Никого! Только опера на телеграфе встретила.

Надя припомнила, что Киру увезли в инвалидный лагерь и она не могла знать последние события на Воркуте.

– Значит, ты выскочила по инвалидности?

– Ни черта подобного, от звонка до звонка, весь срок! Эта обещали инвалидов в первую очередь пустить. А еще их там полным‑полно, и в Ухте, и в Инте, и по всем совхозам. У меня ведь восемь лет было – ОСО.

– Повезло тебе, Кирюша, всего восемь, а у девчат‑москвичек меньше десятки ни у кого не было, да еще трибунал с рогами.[12]

– Большому кораблю большое плавание, – опять весело рассмеялась Кира. – А я утлая лодчонка, за что же мне десятку?

Так за разговором, незаметно они вышли на Красную площадь. У мавзолея с надписью: «Ленин, Сталин» стояла небольшая очередь. Человек двадцать. Шли быстро.

– Видала? – кивнула головой Кира.

– Нет еще!

– Да ты что? Я лично прямо с поезда, можно сказать, «с корабля на бал», к другу ситному рванула. Очередь огромную отстояла, аж от Манежа. Зашла, говорю: «Лежишь, сучье твое племя! Стервец! А я живая, хоть и с тубиком… Чтоб тебе на том свете черти одно место припекли!». – Идем, сходим!

– Да ты же была!

– С удовольствием еще разок погляжу. А вдруг ожил!

Ничего подобного, никакой радости Надя не испытала, увидев два рядом лежащих трупа. Ленин и Сталин. Проходя мимо застекленного саркофага, она подумала, сколько жизней было унесено по одному их слову, но час настал, и вся земная слава и величие не спасли от самой обыкновенной, простой смерти. И еще она подумала, что выставлять мертвых напоказ публике кто‑то решил немудро. И вряд ли Ленин, при его бытовой скромности, одобрил бы такую святотатственную помпезность, при которой на его надгробье каждый праздник взгромождаются не его друзья‑соратники, а совсем случайные люди.

– Поедем ко мне! У меня сегодня сабантуй небольшой, наши приедут…

– Спасибо, Кирюша, мне домой надо, куча дел всяких…

– Ну, что ж, тогда бывай! – Женщина ты замужняя, не чета нам, холостячкам! – и, помахав рукой на прощанье, скрылась в толпе.

«Вот и подумай! Лежит, окружен почестями, убийца миллионов невинных людей, народ оплакивает его смерть, а где же справедливость Божественного Провиденья? Зло торжествует. Невинность наказана. Так?» – размышляла Надя, направляясь к дому.

Другой раз, уже ранней весной, на выходе из метро «Библиотека им. Ленина», ее схватил за локоть мужчина. Она чуть не выронила сумку, резко отдернула руку и обомлела. Перед ней стоял Павиан. «Слава Богу! Я одна!» – опять мелькнуло в ее голове.

– Не узнаешь, Михайлова? – спросил приветливо он.

– Нет, почему же узнала!

– Вот ты какая стала! – сказал он, одобрив взглядом ее новую ондатровую шубку, подарок Льва. – Я с тобой в одном вагоне ехал, все смотрел на тебя и думал‑гадал, ты или не ты!

Павиан был в штатском и неплохо выглядел.

– Где ты теперь, чего поделываешь?

– Учусь, в консерваторию поступила…

– Молодец! Ну, в тебе‑то я не сомневался!

– А вы где?

– В отделе кадров на заводе, из армии ушел, демобилизовался!

Они вышли на Манежную площадь. Холодный, порывами, ветер не очень располагал к прогулкам. Но Надя ухватила его под, руку, надеясь узнать у него что‑либо нового о деле Клондайка.

– Если не торопишься, пойдем, посидим где‑нибудь. Я с работы, устал, есть, как пес, хочу.

– Вы с Воркуты давно? – спросила Надя‑

– Да уж порядочно, больше года!

– Вы о Тарасове что‑нибудь слышали?

Павиан прищурил свои небольшие карие глаза, будто вспоминая издалека о прошлом.

– Как же! В комиссии был по расследованию, читал протокол твоего допроса. Ну, как? Посидим, пойдем?

– Пошли, – согласилась Надя, – только ненадолго, меня дома ждут.

– Ты замужем, конечно?

– Да! – коротко ответила она, не желая вдаваться в подробности своей семейной жизни, понимая, что выглядит не совсем порядочно со скорым замужеством. Они быстро дошли до «Националя» и зашли в кафе на первый этаж. Народу было немало, но их быстро обслужили. Надя есть не хотела, вернее, не хотела вернуться домой сытой, и заказала себе только чай с миндальным пирожным.

– Так расскажите, что вы там со своей комиссией расследовали? – нетерпеливо спросила она, как только официантка отошла от них с пустым подносом.

– Да ничего хорошего! Время еще такое неподходящее было. В самый разгар опросов черт знает что поднялось! Восстания, саботажи, заварухались шахты! – сказал он и улыбнулся, как бы извиняясь за лагерное выражение.

– Прикипело, видно! – угрюмо вставила Надя.

– Какое там! Слабину надыбали! Приказ вышел расстрелять зачинщиков, тогда сразу угомонились! Угостили кое‑кого!

Надя сидела, как на иголках. Бес вертелся и подзуживал. На она молчала, будто в рот воды набрала. Нужно было узнать все до конца.

– Видишь ли, следствие тогда сразу пошло не тем путем. Он закончил свой бульон с фрикадельками и, отодвинув с шумом тарелку, принялся пилить тупым ножом жилистый кусок мяса.

– Отец его приехал, полкаш, и все запутал.

Наконец с большим усилием он искромсал мясную лепешку под названием ромштекс и по куску стал отправлять в рот. «Ну, давай же, жри быстрей!» – торопила его мысленно Надя.

– Там ведь как? Из Москвы приехал, значит, чин, ему и вера.

– Каким же образом он мог запутать? – в полном недоумении спросила Надя.

– Ты что? Или не знаешь? – с недоверием посмотрел на нее Павиан, – Тебя же следователь допрашивал, я сам протокол твоего допроса читал!

– Да. Кажется, даже два раза.

– На тебя показывал его отец. Он тогда сразу заявил, что это твоя работа, и на статью твою указывал. Бандитская статья!

– Быть этого не может! – в ужасе прошептала Надя.

– Главврач к тебе в первый день никого не пустила. А он рвался! Просил устроить тебе медэкспертизу. Обвинил врачей, что покрывают симулянтку. Хотел сам вести допрос.

– Не может быть! – опять, как во сне, растерянно повторила Надя.

– Да, так! Насилу угомонился. Допросили одного парнишку, он на машине с тобой хлеб возил. Ну и сразу все пошло‑поехало. Да, попетляли здорово из‑за этого полкаша. Ты не выпьешь со мной по рюмашке?

– Нет, нет! – Надя отчаянно закрутила головой.

– Ну, молодец, раз поёшь, то нельзя! Да, попетляли! – еще раз повторил он задумчиво и, увидев проходящую мимо официантку, заказал сто граммов коньяку.

– Я тебе скажу, Тарасов тоже неосторожен был. Кой черт его понес в такое время, когда приказ по гарнизонам был: без дела не шляться поодиночке? Небось, тебя встречал?

– Наверное, – глухо ответила Надя, чувствуя, что вот‑вот сорвется и завоет в голос.

– Я так и догадался! Бодяг на него было писано‑переписано и от вольных, и от вашего брата, вернее, сестры, заключенных. Одних только я в печку сколько засунул.

«Врешь, гад, все бодяги в оперчекотдел отослал!» – змеей прошипел бес.

От коньяка Павиан оживился, повеселел, стал разговорчивее и сказал Наде то, что в другое время попридержал бы вместе со своим языком.

– Лейтенанта Арутюнова помнишь? Опером недолго у вас был. На аккордеоне все рвался поиграть!

– Помню!

– Каждый раз спрашивал меня, что, говорит, делать, опять на Тарасова бодягу настрочили? Жаль, парень‑то хороший! Я ему говорю: суй в печку!

«Врешь, сукин сын, такого не бывает!» – опять возник бес.

Павиан закончил жевать и, не торопясь, понемногу цедил коньяк. – Да, напутал тогда папаша! А то было, и дело твое велел затребовать. Кричал: «Судить ее, а не лечить надо!»

Наде стало душно и не хорошо, она стянула с себя шарф. – Не отец он ему – отчим, – тихо сказала она и отхлебнула холодный чай. Крепкий чай с лимоном немного привел ее в себя.

– Замяли это дело. Да и полковник, как его там, отец или отчим, понял, что дров наломал, и убрался восвояси.

Подошла официантка и попросила рассчитаться, но Павиан заказал себе еще чай, тоже с лимоном.

– Тут что получилось? – Он пригнулся к столу и продолжал говорить шепотом, словно боялся, что кто‑то подслушает государственную тайну. – На Капитальной, где‑то в пятидесятом, а может, раньше, устроился преступник, как потом оказалось, объявленный во всесоюзном розыске еще с войны. Никто не удосужился послать о нем запрос, да и без толку бы. Жил он под чужой фамилией, с чужими документами, характеристику с шахты отличную дали. Там потом всем шею намылили за ротозейство, – ухмыльнулся Павиан, видимо, довольный, что не одному ему доставалось от начальства. – Да и кому придет в голову искать преступника около лагерей. Хитрый! С расконвоированным одним, таким же бандитом, они время от времени набеги устраивали. То в городе, то в поселках деньгами разживались, документами, а главное – оружие! На Тарасове чуть и не закончился. Пекарь из вашей пекарни сознался, показал на него.

– Мансур?

– Не помню! Нет, кажется, из прибалтов.

– Уго, – догадалась Надя.

– Короче говоря, пока собирали доказательства, пока прокурор ордер на арест подписал, поехали брать, а его и след простыл!

– Когда по пятьдесят восьмой хватали, доказательств не искали долго. Газета в сортире с портретом Сталина – вот уже и срок! – с горечью сказала Надя.

– Было, было! Что и говорить! – подтвердил Павиан.

Внезапно Надя почувствовала приступ бешеной злобы и отвращения к этому Павиану. «Он меня за свою принимает, а я только случайно не «контра», донести на меня было некому». Но, подавив в себе беса, она поднялась.

– Я пойду, пора мне.

– Подожди, я провожу тебя!

– Не надо, я сама, – помогите мне только шубу с вешалки взять.

Видимо, он догадался, что творилось в ее душе, потому что не настаивал, а, подавая ей шубу, сказал:

– Когда же тебя слушать будем? В опере или как?

Надя, застегивая на ходу полы шубы, не оборачиваясь, пошла к двери. Потом остановилась и попрощалась.

– До свиданья, спасибо.

На улице, как всегда, находились разного возраста мужчины, желавшие познакомиться с Надей, составить одинокой девушке компанию, но, увидев неприступное, злобное выражение ее лица, недоумевая, проходили мимо. Всю дорогу домой она гневно возмущалась, вспоминая свой разговор с Павианом: «Мало того, что полковник Тарасов загубил жизнь своего пасынка, ему еще хотелось устроить мне новый срок! А за что? Из подлости? Когда‑то мне говорила Антонина, что есть категория людей, для которых убить, оговорить, донести просто так – удовольствие, радость жизни. Я не очень верила ей, оказывается, есть! Оттого и тянет их работать полицаями у немцев, во всяких «органах» у нас. Это же нелюди! Их надо выбраковывать, как паршивых овец из стада. Нет, хуже! Как бешеных собак».

Домой она вернулась в самом отвратительном настроении. Но уже с порога услышала, как Татьяна играла ноктюрн Чайковского, оттаяла, обмякла, а попав в дружелюбную атмосферу своей семьи, и особенно Володи, не захотела больше думать о своем свидании. Еще одна неожиданная встреча с прошлым произошла у нее гораздо позже и до некоторой степени изменила весь ход ее жизни. Уже на втором курсе консерватории Елена Клементьевна посоветовала ей посмотреть дома ноты песни Любаши из «Царской невесты» Римского‑Корсакова. Ко всем замечаниям и рекомендациям своего «маэстро», как она величала свою преподавательницу, Надя относилась необычайно серьезно и вдумчиво. В первый же спектакль в Большом театре на «Царскую невесту» Лев взял билеты. Володя, все еще без памяти, а, пожалуй, и больше прежнего влюбленный в свою жену, был рад пойти с ней в театр и, хотя в оперной музыке смыслил мало, в отличие от сестры, больше любил смотреть футбол, особенно по телевизору, от души наслаждался приподнятым настроением Нади, ее торжественно‑парадным видом. С первых же звуков увертюры поразительная красота музыки увлекла и перенесла ее душу в мир шестнадцатого века. Володя с доброй усмешкой изредка посматривал, как «кобра» неотрывно и напряженно слушала и смотрела на сцену, боясь пропустить хоть малейший звук. Любаша была явно неудачна, и Надя отмечала про себя, уже профессиональным ухом певицы, все промахи и огрехи.

В антракте Володя предложил «посмотреть на людей, себя показать», то есть погулять по кругу в большом зале, спесиво убедиться, что его жена самая красивая, купить программу, а, возможно, и заглянуть в буфет, просто так, от хорошего настроения.

Стайка иностранцев фланировала с общим потоком в фойе. Впереди них две иностранные дамы о чем‑то оживленно беседовали и громко смеялись. Надя не прислушивалась, да и все равно не поняла бы ни слова. Она только удивлялась, как могли они так мало проникнуться духом этой восхитительной музыки и так свободно и развязно болтать и смеяться.

– Пойдем отсюда! Не слышала я еще лошадиного ржанья, – недовольно сказала она.

И в этот момент одна из иностранок быстро обернулась и посмотрела на Надю с откровенным изумлением. Вспоминая потом эту встречу, Надя говорила себе, что, если б потолок с огромной люстрой рухнул в тот миг, она меньше поразилась и испугалась бы, чем этой блондинки. Она тотчас узнала это лицо и ужас охватил все ее существо до мозга костей. Еще ужасней было то, что Вольтраут тоже узнала Надю и, радостно улыбаясь, воскликнула:

– О!

Надя резко повернулась и, увлекая за собой Володю, бросилась вон. На ее счастье прозвенел звонок, призывая публику занять места к началу второго акта. Володя, едва поспевая за ней, с размаху шлепнулся в свое кресло. От его внимания не укрылось необычное бегство Нади.

– Что с тобой, Надюша?

Но она уже взяла себя в руки. Надо было во что бы то ни стало не дать ему догадаться, что она бежала от испуга.

– Ничего! – как можно спокойнее ответила она.

– Ты так бежала, будто боялась, что места наши займут.

– Я вдруг почувствовала себя нехорошо! – соврала она первое, что пришло в голову.

– Ты и в самом деле побледнела, хочешь, уйдем?

Но партер и ложи уже заполнились зрителями, капельдинеры закрыли двери, и свет медленно погас.

– В следующем антракте можем уйти, – согласилась Надя.

– Эта англичанка так на тебя посмотрела. Я думал, она тебя знает.

– Откуда ты знаешь, что она англичанка? – уже шепотом спросила Надя.

– Они говорили по‑английски!

Но больше разговаривать не пришлось. Дирижер встал за свой пульт, и публика встретила его аплодисментами. Во втором акте сцена в Александровской слободе у дома Марфы Собакиной и ария Любаши, тоже нужно было послушать, но Надя уже ничего не слушала и не понимала, что происходило на сцене. В ее смятенной голове билась одна мысль: как проскочить незамеченной в антракте и бежать без оглядки!

«Вот до чего я дожила!» – тянула невыносимо долго и вяло Любаша.

– Как муха в простокваше, – шепотом сказала Надя.

Наконец последние звуки оркестра смолкли, пошел занавес.

Засверкали многотысячные хрусталики люстры, ожили десять богинь на потолке, и зрители двинулись к выходу. Надя смешалась с толпой и, подойдя к двери, увидела Вольтраут. Она смотрела из ложи бенуара поверх публики и явно искала ее. На счастье Надя увидела ее первая, она повернулась и пошла обратно, наперерез толпе, на свое место.

– Куда ты, Надя? – Володя едва успел поймать ее.

– Я сумку забыла!

Она добралась до своего кресла и, уже сидя, оглянулась. Вольтраут стояла в конце зрительного зала и пройти мимо нее незамеченной было совершенно невозможно,

– Ты знаешь, – обратилась она к нему, – там еще сцена с Бомелием, очень важная, мне нужно послушать.

– Тогда я пойду покурю, не возражаешь?

– Ступай!

Надя сжалась в кресле, раскрыла программу и стала рассматривать ее, «как баран новые ворота», тупо, ничего не понимая. Она косила глаза по сторонам, как загнанный зверек, ожидая каждую минуту встречу с той, которую сейчас боялась больше привидения с того света. Если б не было с ней Володи! Все было бы иначе. Не бегала бы она из угла в угол. Но тут придется объяснять, откуда ей известна эта «англичанка», и уж совсем неизвестно, как поведет себя Вольтраут. Расстались они мирно и мирно сосуществовали в течение пяти без малого лет, но где? Зечками в лагере! Валя легко могла догадаться, что муж ее ничего не знает о ее прошлом. И хотя она тоже была реабилитирована, как говорили политические, пять лет лагеря по статье за бандитизм никуда не спрячешь. В любой миг может спросить ее: «Когда освободилась?» – помнит ли хлеборезку, опера Горохова или еще что‑нибудь в этом роде. Надо было тогда, когда пришел к ней Володя и сказал: «Выходи за меня замуж», честно, как на Духу, ничего не скрывая, рассказать ему все. Пусть бы сам решал. Да, собственно, а что было скрывать? Так размышляла Надя, забившись в кресло, а сзади уже подходили к ней Володя и улыбающаяся Вольтраут. Говорят, что даже заяц, загнанный в угол, становится опасным от отчаяния. Вызов и недоверие увидела на лице Нади Вольтраут и улыбнулась ей ободряюще, сказав глазами: «Не бойся, не выдам! Я вас поняла!»

– Здравствуйте, Надежда Николаевна! – радостно улыбаясь, воскликнула она. – Какой счастливый случай! – и протянула обе руки.

– Здравствуй, Валюша! – сразу успокоилась Надя, стоило ей увидеть вблизи такое дорогое ей по воспоминаниям лицо.

Представляешь, Надюша, выхожу в фойе, а дама спрашивает меня, не я ли муж Надежды Николаевны?

– Пойди покури, мы поболтаем с Валей, давно не виделись.

Вольтраут села в свободное кресло и засыпала Надю вопросами. Она очень изменилась. Изящная и ухоженная, в темном, дорогом платье, она выглядела элегантной и моложавой. Небольшая нитка натурального жемчуга придавала ее туалету нарядную законченность. Совсем немного косметики и короткая стрижка очень шли ей и молодили.

«Сколько же ей теперь? Около сорока!»

– Тебя, Валя, не узнаешь!

– Вы тоже прелестно выглядите, Надя, хотя всегда были красивы, даже в платье цвета «поросячьего визга». Помните?

Вспомнив розовое платье, обе рассмеялись весело и искренне, после чего натянутость и недоверие Нади исчезли совсем,

«Не выдаст!» – решила она. – Где ты теперь? Как освободилась, ведь у тебя был такой срок, страшно сказать!

– Спасибо канцлеру Аденауэру, если б не он! – улыбнулась Валя. – Работаю в западногерманской фирме. Иногда бываю в Москве. Она достала из сумочки визитную карточку и протянула Наде. – Я живу в Метрополе, позвоните мне завтра или лучше давайте встретимся.

– Когда? – спросила Надя.

– Я улетаю в воскресенье в Киев. Давайте послезавтра, скажем, в два?

– Не могу, у меня занятия, только после четырех.

– Прекрасно! – согласилась Вольтраут. – В пять жду внизу, в вестибюле.

Прозвенел звонок, антракт закончился, и Вольтраут пошла в свою ложу. Прежде чем спрятать в сумку ее визитную карточку, Надя с любопытством прочитала: «Мадам Джонатан Брюстер…эксперт … Мюнхен».

– Кто эта дама? – спросил Володя, усаживаясь в свое кресло. – Я думал, она иностранка!

– Нет, какая иностранка! – слишком горячо поспешила разуверить его Надя. – Валя русская, она переводчица у иностранцев в УПДК.

К счастью, занавес поднялся, и звуки оркестра помешали дальнейшим расспросам, но она знала, они могут возникнуть, и мысленно приготовилась. «Валя – Ритина приятельница. Часто встречались раньше у Риты. Как‑то были вместе на новогоднем празднике». Но Володя или забыл, или не захотел интересоваться Валей и больше о ней не спрашивал. Вообще, он был доверчив и обманывать его было так же совестно, как ребенка, да и не было нужды.

Через два дня, в пять с минутами, Надя позвонила из метро с площади Революции Вале в номер и, когда к телефону никто не подошел, смело направилась в гостиницу. О «Метрополе» ходила дурная слава, но в вестибюле ее уже ждала Вольтраут. Вскоре они сидели в небольшом, но уютном номере, где пахло Валиными духами и заграничными сигаретами.

– Курите! – предложила Валя, пододвигая ей пачку сигарет с верблюдом, но тут же спохватилась: – О‑ля‑ля! Я и забыла, вы поете, я не ошиблась?

– Нет! Не ошиблась, учусь! Давай, Валя, выкладывай все по порядку, сначала ты, потом я! Сколько мы не виделись? С пятьдесят третьего. Не так много по времени, как по событиям.

– Тогда задавайте наводящие вопросы! Как на следствии! – Валя весело и, казалось, от души рассмеялась, а Надя подумала, что никогда не предполагала, как может весело смеяться «немчура». С трудом узнавала она в этой хорошенькой оживленной «лисичке» свою злоязычную помощницу. Казалось, Вольтраут сменила не только свою жесткую немецкую фамилию – фон Шлеггер на веселую – Брюстер, но и весь свой зловредный нрав.

– Так как же ты освободилась, я что‑то не поняла?

– Нас всех, немецкоподданных, освободили, как пленников войны, после приезда в Москву бундесканцлера Аденауэра. По его личной просьбе.

– Повезло вам иметь такого «папочку»! – пошутила Надя.

– Повезло, что и говорить! Но и ваш папа «Джо» вовремя в Бозе почил.

Валя сняла телефонную трубку и заказала в номер чай.

– Ты, Валя, думаешь, все так рады его смерти, как мы с тобой? Ошибаешься! Не все, далеко не все. Многим при нем вольготно‑весело жилось. Еще полно тоскующих по хозяину!

– Я вам давно говорила, а вы обижались: русские любят палку, поэтому и крепостное право у вас в России так долго держалось!

Надя хотела ответить, но Вольтраут приложила палец к губам и показала ей жестом на телефон. После этого она сразу переменила тему.

– У вас очаровательный муж и, знаете, чем‑то похож на нашего, помните? Режимника! Мы его тогда прозвали Клондайк. В первый момент я глазам своим не поверила…

Оживленное лицо Нади погасло, и она невесело усмехнулась. – Не лукавь, Валюша! Ты же знаешь, как мне достался этот Клондайк. По живому резали и солью посыпали. Как мне его не помнить?

– Мне тоже рикошетом попало. Опер Горохов угрожал еще срок добавить за то, что не донесла, что у вас с режимником альянс!

– А что ты могла донести?

– Ничего! Я так и сказала. В обязанности хлеборезки не входит слежка за начальством. Что он мог мне сделать? Ничего! – Валя пожала плечами. – Попрыгал около меня да и отправил на этап.

– Куда он тебя тогда погнал?

– В Мордовию, Темников, Явас.

– Жутко? – спросила Надя, вспомнив несчастного Сашка.

– Не сказала бы. Не хуже, чем на Воркуте, все же деревья росли. Привезли нас в июле, жара!

– Ты Мери Краснову там не встречала? Она тоже где‑то в Мордовии была.

– Мери ваша давно в Париже. Освободилась вместе со мной.

– Адрес мне свой она оставила. Париж, пятнадцатый Рандисман, улица Лурмель, а дальше не помню. Дома где‑то записан…

– Хотите, напишите, я передам.

– Обязательно! В следующий раз. Ну, а ты замужем?

– Да, мой муж американец из Северной Каролины. Бизнесмен, красив, богат и, как вы любите говорить, «дремучий невежда», подлинный Клондайк!

Надя поежилась: «Клондайков больше быть не может». – И ты любишь его?

Валя усмехнулась и пожала плечами.

– В мире бизнеса слово любовь с двух сторон не присутствует.

– А почему дремуч?

– Как медведь! Он недавно узнал от меня, что Волга и Ольга не одно и то же. «Допотопный человек» в стиле Пятницы. Помните?

В дверь постучали, и официант вкатил столик с чаем, пирожными и еще какой‑то снедью. Валя разлила чай и достала темную пузатую бутылку. На пробке болтался маленький человечек. «Napoleone», прочитала Надя.

– Что же, выпьем, как когда‑то договорились. За встречу на свободе! – сказала Валя. – И расскажите о себе. Где поете?

– Пока нигде. Учусь в консерватории. Живу у мужа.

– Своих уже никого?

– Тетя, сестра отца, в Калуге. На днях заберу ее на зиму в Москву, добилась прописки.

– Тетя в Калуге… – задумчиво повторила Вольтраут. – Далеко это?

– Да нет! По Киевской дороге, поездом к ней езжу.

– Дом у нее свой?

– Есть. Старина пошехонская. Я у нее как‑то зимой в отпуске жила. Хорошо! Как пимы свои одела, сразу хлеборезку нашу вспомнила.

– Она там совсем одна?

– Да, к сожалению, моя единственная родственница.

Валя налила себе и Наде коньяку и закурила, пуская колечками дым к потолку.

– Еще работает?

– Нет уже. Да ты же не курила, Валя?

Валя рассмеялась:

– Пардон, а что бы я там могла курить? Сушеный навоз вашей Ночки?

Коньяк был великолепный и огненной струей побежал по телу, пробираясь к самой душе. Но странно, после него не стало ни веселей, ни радостней от этой встречи. Валя тоже молча вертела в руке сигарету, не обращая внимания, что пепел сыпался на полированный стол.

Надя помрачнела, мысленно прокручивая в уме последние события тех дней, когда им пришлось попрощаться. Заметив это, Вольтраут поспешила сказать:

– Все, что Бог делает, к лучшему и не гневите его. У вас хорошо сложилась жизнь, вы учитесь, будете певицей, хорошей. Я помню ваш успех. У вас прекрасный молодой муж и, видимо, любит вас…

– Нет! – не дала ей договорить Надя. – Все не так просто. После Клондайка мне все мужчины казались мелкими и ничтожными, как шавки.

– И даже ваш муж? – с лукавым огоньком в лисьих глазках спросила Вольтраут.

– Меньше других! Он способен воспринимать истину!

Неизвестно почему, но Надя почувствовала, разговор этот взволновал Вольтраут. Еще не закончив сигареты, она смяла ее в пепельнице и сразу же чиркнула зажигалкой, прикуривая новую. Наде показалось, что рука ее слегка дрожала, но в неверном свете уходящего дня она вполне могла и ошибиться. Во всяком случае, когда Валя снова заговорила, голос ее был, как всегда, твердым и назидательным.

– Милая Надя! Чувство прекрасного, которым вы обладаете в полной мере, – чувство опасное!

– Почему же? Наоборот!

– Всегда есть большой риск остаться ни с чем! Потому что благородных и прекрасных людей, в мире почти не осталось. Истинная красота изменила свое лицо.

– Тогда мне действительно повезло! Я смело могу сказать, что любила человека благородного и прекрасного,

– Тем болезненнее потеря. К вашему сведению, чрезмерная тяга к мужской красоте – большая наша женская ошибка.

– Что делать? – горько улыбнулась Надя, – Сердцу не прикажешь. Физическая красота волнует не только мужчин…

– Это по молодости. Позже приходит расчет, прагматизм, разум, наконец. Хотя первая любовь незабываемая, – сказала Валя с таким затаенным чувством нежности и тепла, что Надя, пораженная ее искренностью, невольно взглянула на нее с нескрываемым удивлением.

– Да, да! Поверьте мне, особенно если пришлось расстаться не по своей воле. Знаю по собственному опыту!

Надя обомлела: «Это же Анна Вейгоца! И толкует о своем Василе‑«Козырном тузе», как же я могла забыть! Как запамятовала! Видно, память мою отшибло!»

Она тотчас поднялась из‑за стола. – Ну, я пошла! – С Вольтраут встретилась с удовольствием, с Анной Вейгоцей говорить было не о чем.

– Телефон ваш у меня есть, буду в Москве, позвоню! – на прощанье сказала Вольтраут.

Сбегая по ступенькам широкой лестницы «Метрополя», Надя ругала себя за свою забывчивость. Она совершенно забыла о том, о чем целую ночь ей рассказывала Пашка толстоносая в госпитале: «Душегубка, гадина, – сказала она. – Повезло тебе, Анна Вейгоца ускользнуть от рук правосудия, спасибо канцлеру. Гуляешь на свободе». И тут же возразила себе. «Но ведь десять лет все же отбыла? С сорок пятого по пятьдесят пятый! Хоть десятку давали вообще ни за что! Светка Корытная, Наташа Лебедева, космополитка безродная Ирина Соболь, бессрочная Коза Антонина? Да мало ли их?»

В таком сумрачном и подавленном настроении вернулась Надя домой. Володя уже ждал ее и, помогая раздеть пальто, спросил:

– Ты где была? Я скучал, уже волноваться начал.

– У Вали! – небрежно ответила Надя, отворачиваясь от него, чтоб он не почувствовал, как от нее пахло коньяком.

– Что же ты меня с собой? не взяла?

– Во‑первых, тебя не было дома, а, во‑вторых, тебе было бы неинтересно с нами.

– Почему ты так думаешь? Мне всегда интересно с тобой… Это тебе со мной неинтересно, – с обидой сказал он.

Но Надя не имела настроения пререкаться и выяснять отношения с мужем. Она прошла в свою комнату, взяла первую попавшуюся книгу и села в кресло. Напрягая память, она судорожно вспоминала, о чем ей целый вечер и ночь толковала Пашка. «Анна еще с гимназии спуталась с бандитом и убийцей. При поляках он был арестован за ограбление ювелирного магазина с убийством хозяина. Анна сумела выкрутиться, под суд не попала. Пришли Советы и его отпустили, как жертву польско‑панского произвола. При немцах Анна работала переводчицей в СД».

Несмотря на дружественные заверения, Надя всем своим существом ощутила, что появление Вольтраут фон Шлеггер, – Анны Вейгоца, – прямая угроза ее спокойной, а может быть, и семейной жизни.

– Зачем ты дал ей наш телефон? – набросилась она на Володю.

– Но это же твоя приятельница, – удивился он. – И к тому же она меня сразу спросила телефон на случай, если бы мы не нашли тебя.

– Володя, давай сразу договоримся, – резко сказала Надя. – Мне много приходится заниматься и совсем недосуг встречаться со случайными знакомыми!

– Хорошо, в следующий раз я так и скажу твоим случайным знакомым.

Между молодыми пробежала тонкая, ледяная струйка отчуждения. Несколько раз он после работы подъезжал за ней в консерваторию, поджидая в маленьком сквере, но, как назло, ее каждый раз что‑нибудь задерживало, и он, так и не дождавшись, досадуя, уезжал. Самолюбие его постоянно страдало от бесконечных дифирамбов Наде. Он растерял половину своих друзей, не собираясь больше шумными молодежными компаниями с застольем, чувствовал себя заброшенным и обойденным вниманием. Очень редко удавалось сходить с друзьями на футбол, больше был вынужден сопровождать Надю на концерты или в оперу. Она угнетала его своим яростным желанием самообразоваться, а он не мог знать, что она просто‑напросто наверстывает невольно упущенные знания, потерянные годы в лагере.

Она напрочь не понимала прелесть компанейских застолий, где обязательно требовалось для начала, оглушить себя вином и только после этого начиналось веселье.

Ей были скучны недвусмысленные, пошловатые анекдоты «в стиле гражданина ЧОСа», над которыми так самозабвенно смеялись молодые люди.

– Ты просто лишена чувства юмора, не понимаешь их, – с сожалением говорил ей Володя.

– Юмор пошляков? Нет, не понимаю. Пошлость никогда не называлась юмором. – И тут же рассказала ему ядовитый, но вне сомнений, остроумный анекдот, слышанный от Козы и известный в Речлаге, как анекдот Карла Радека об Иосифе Виссарионовиче в годы его ссылки в Туруханский край.

Володя оценил – посмеялся от души, но тут же сказал:

– Такие побасенки мы будем слушать лет через пяток! Постарайся не забыть, а пока смейся над пошлыми, если можешь.

– Я воздержусь смеяться, подожду пока осмелеете.

Развеселить ее могла только музыка. Зато всякая. Хор Пятницкого, джаз Эдди Рознера, органист Игумнов и непревзойденный джазист‑пианист Цфасман, веселая оперетта и, конечно, – любимая классика в любом исполнении: певцами, скрипачами, пианистами, оркестром.

Володя же дальше песен из кинофильмов, да еще танцевальных ритмов в своей любви к музыке не дорос, как ни старался, и, будучи человеком искренним, зевал в опере и на камерных концертах, куда его частенько таскала Надя.

– Вот это и есть биологическая несовместимость козла с коброй, – говорила Надя, заметив его скучающее лицо.

Володя не сердился на нее и со смехом отвечал:

– Что ж делать? Не дал Бог ушей, все Татьяне досталось! Посмотрим, что покажет гибрид, в козла или в кобру? И все же один раз, не выдержав, он сказал ей:

– Знаешь, если бы ты оставалась простой плиточницей, как раньше, мне было бы намного теплее с тобой.

Надя готовилась к зачетам, не все ладилось у нее, нервы были напряжены, она сорвалась и закричала:

– В тебе говорит элементарный эгоизм избалованного вниманием мальчика. Захотел Трилли собачку и получил. Чего еще?

– А получил кобру Нагайну. Ошибся! – с милой улыбкой сказал Володя, обнимая ее, и поспешил погасить назревающий конфликт. Но Надя уже завелась.

– Я никогда не прикидывалась лучше, чем я есть. Я не «тонкая рябина» и не желала к «дубу перебраться», я сама дуб и крепко стою на ногах! Кобра? Такая была всегда. Ты это знал!

– Что теперь поделаешь? – шутливо вздохнул Володя. – Любовь зла, полюбишь и кобру, не то, что козла!

Она понимала душой, что упреки его не напрасны. Но что было ей делать? Она изо всех сил старалась попасть в число лучших на стажировку в Италию.

В субботу они договорились поехать на дачу. Им обоим нужно было отдохнуть, отключиться.

– Вспомним медовый месяц! – пошутил Володя.

Но уже в пятницу вечером он пришел с работы озабоченный, «весь в себе». Надя сразу заметила перемену в его настроении и старалась угадать, что могло случиться? После ужина она молча собрала посуду и отправилась на кухню. Следом за ней пришел Володя, с минуту постояв, он сказал:

– Надюша, оставь пока, потом вымоем, я помогу. Дело есть, разговор серьезный.

Надя замерла: «Так и есть! Вольтраут успела поговорить с ним обо мне!» Она тут же приняла независимый вид, вскинула голову и отправилась в свою комнату, готовая защитить себя от любых обвинений. Села в кресло и приготовилась к отражению атаки.

– Надя, прошу, выслушай меня, пожалуйста, внимательно! Я хочу, чтоб ты правильно меня поняла, – начал он издалека.

И она еще больше напугалась и насторожилась: «Разговор действительно серьезный, он волнуется».

– Ты знаешь, я кончил аспирантуру и вроде бы благополучно приземлился.

Надя вцепилась в подлокотник кресла: «Сейчас он скажет, что я обманула его!»

– Но прошло почти два года, а я все сижу на том же месте.

– Ну, слава Богу, – облегченно вздохнула Надя.

– Что слава Богу? Чего ж хорошего? Так и до седых волос просидеть можно. Старики засели намертво и с работы уходят только на кладбище, – раздраженно сказал Володя.

Надя прыснула со смеха, не оттого, что ей показались смешными старики, а оттого, что стало легче на душе: «Ошиблась».

– Сейчас мне предложили очень интересную и перспективную работу непосредственно по моему профилю.

Надя встала и приготовилась идти обратно на кухню домывать посуду:

– Ну и чего же? О чем речь? – удивилась она. – Ты никогда не говорил со мной о работе.

– Речь о том, что мне… – тут он замолчал, стал доставать из пачки сигарету и никак не мог прикурить ее. В зажигалке кончился бензин, а спички ломались одна за другой. Наконец он закурил и продолжил: – Надо будет, то есть, придется, уехать на год‑полтора.

– Куда? – встрепенулась Надя.

– В Казахстан!

– В Казахстан? – вскрикнула она испуганно. – Караганда, Экибастуз – это лагеря с заключенными! В одном Джезказгане каждый год восстания! И чуть не проговорилась: «Не наврала же Кирка!»

– Нет, причем тут заключенные? Там, под Джезказганом, важный объект…

– Но это невозможно! А как же я? Консерватория?

– Ты останешься здесь. Я понимаю, ты не можешь бросить учебу.

– Прошу тебя, откажись. Богом прошу! Ты оставляешь меня соломенной вдовой? Жалмеркой! Я не останусь здесь жить без тебя! Ни одной минуты!

– Надя! – неожиданно твердо и жестко сказал он. – Это мой шанс, моя единственная возможность написать докторскую. Пойми! Я не могу оставаться этаким мальчиком на побегушках при знаменитой жене. Я тоже хочу добиться кое‑чего в жизни, как и ты. И чувствую себя в силах.

– Нет, это невозможно! – с отчаянием воскликнула она.

– Но почему же? Ты приедешь ко мне на каникулы, у меня командировки будут в Москву, а летом, поедем в отпуск к морю, в Сочи, в Гагры, куда захочешь!

– Не надо, остановись, не будем сотрясать воздух громкими фразами. Я все поняла. Ты разлюбил меня и боишься признаться себе в этом, поэтому тебе так легко отряхнуть прах с ног и бежать за тридевять земель. Вот и все, – закипая обидой, горько сказала Надя.

– Ничего ты не поняла! Ничегошеньки!

Полные обиды друг на друга, они разошлись, кто куда. Надя отправилась домывать кастрюли, Володя позвал Трефа и пошел на улицу. Не успела захлопнуться за ним дверь, как на кухню явилась Серафима Евгеньевна и, взяв полотенце, стала помогать Наде вытирать посуду. Она явно ждала, что Надя начнет жаловаться ей на мужа, но та хранила молчание, обиженная и хмурая.

– Ну, что у вас? Милые бранятся, только тешатся? – спросила, не выдержав, Серафима Евгеньевна.

Молчать дальше было бы невежливо.

– Я не хочу, чтобы Володя уезжал в Казахстан! Неужели во всем Советском Союзе нет больше места, как этот каторжный край?

– Можешь поверить мне, я не меньше твоего не хочу его отъезда, но ему надо, – строго, будто отдавая приказ, подчеркнула она слово «надо». – Он мужчина и под юбкой ни у тебя, ни у меня, и ни у кого другого сидеть не будет. Жена должна помогать мужу.

– Договор у нас был другой! Он собирался помогать мне! – попробовала возразить Надя.

– Он и помогает тебе, разве нет? Чего тебе не хватает в нашем доме? Он тебя любит, но не злоупотребляй этим! Только любовь матери бесконечна. Будь мудрее! Не выплесни с водой дитя из корыта!

Надя ушам своим не верила: «Неужели это Серафима‑курица учила ее житейскому уму‑разуму?»

– Спасибо! – только и нашлась что сказать. «Выходит, и семейной жизни мне еще надобно учиться».

Она, не знавшая отказов со стороны влюбленного Володи, была потрясена и обескуражена его упорством, но в то же время всей душой понимала его. Ему, единственному сынку известного ученого, академика, везде и всюду принятому с распростертыми объятиями, обаятельному, веселому парню и завидному жениху, с появлением Нади приходилось довольствоваться задним планом. Впереди везде была Надя. Самолюбивый и гордый, он, конечно же, не мог оставаться только мужем при восходящей звезде. Зная все это, Надя тем не менее продолжала убеждать себя: «Нельзя ни в коем случае допустить, чтоб он уезжал!» И, переступив через свое собственное «я», попробовала испытать последнее средство. Она подошла ж нему и взяла из его рук книгу, которую он уже укладывал в свой чемодан, потом развернула его лицом к себе и с глазами, полными слез, сказала проникновенным голосом, полным затаенной тоски:

– Я поняла тебя, милый, ты не любишь меня больше, поэтому тебе так легко оставить меня. Скажи честно, ведь ты никогда не лгал женщинам, даже разлюбив их.

Такой разговор он не предвидел и не был готов.

– Это запрещенный удар, так нельзя! Это нечестно! Ты знаешь, я очень люблю тебя. Как ты мне сказала однажды про своего Ромео? «Больше, чем жизнь свою, больше всего на свете». Но я был полным идиотом, когда считал, что моя любовь найдет у тебя ответ. Ты сама по себе. «Кошка, которая ходила сама по себе», – помнишь у Киплинга, твоего любимого.

– Это что, развод?

– Что ты! Нет, и ничего подобного. Ты совсем отказываешься меня понимать! Я хочу, чтобы ты меня хотя бы уважала, если не можешь любить, «желание славы», как у Пушкина!

– Неправда! Я люблю тебя, и ты это прекрасно знаешь! Но что же мне делать, если музыка занимает столько места в моей жизни, а ты пользуешься этим и бросаешь меня, – уже вполне искренне разрыдалась Надя, чувствуя нестерпимую жалость к себе.

– Ты сама не веришь в то, что говоришь, с укором произнес Володя, целуя ее мокрые глаза.

– В классовой борьбе все средства хороши… – прошептала она и, слегка приподняв голову, перехватила его губы, вложив в свой поцелуй всю страсть и призыв своего молодого прекрасного тела.

Володя с силой пнул ногой чемодан с книгами, схватил Надю и увез на дачу продолжать медовый месяц.

Воскресное утро следующего дня было необычно теплым и солнечным.

– «Бабье лето», – с грустью сказала Надя, отворяя окно в сад.

Володя допивал свой кофе, когда она подошла сзади к его стулу и обняла за шею, целуя в висок, где начинали виться его русые волосы.

– Поезжай! Я буду ждать тебя хоть три года и дай Бог, чтобы все было так, как ты себе замыслил! – горячо проговорила она. А сердце ее сжалось и тоскливо заныло от того, что вспомнила Клондайка: «Я ждал тебя четыре с лишним года». – И я могу ждать.

Володя собрался быстро, остерегаясь перемены в ее настроении. Он живо почувствовал, что не сможет уехать без ее на то доброй воли. И уже в среду Надя со Львом провожали его во Внуковский аэропорт. Вместе с ним летели двое сотрудников по работе, и плакать Надя не осмелилась, хотя и очень хотелось. Серьезно огорченный ее расстроенным лицом, Володя поставил чемодан прямо на заплеванный пол и обнял, притянув к себе.

– Я никак не думал, что тебя так опечалит мой отъезд, – с сожалением проговорил он, целуя ее. – Я был уверен…

– В чем? В чем ты был уверен? Это я уверена, что ты совсем меня не любишь! – дрожащим от обиды голосом возразила Надя, освобождаясь от его рук.

– Милая, ненаглядная! Разве можно тебя не любить? Да и кто же уживется с Коброй, не любя ее? – шепнул ей Володя, чуть насмешливо и очень по‑доброму.

Наконец объявили посадку, и Алексей Александрович поспешил распрощаться. Плачущую Надю усадили в машину на заднее сиденье, и она могла вдосталь наплакаться на плече у Льва. Шофер Алексея Александровича, Митя, разбитной и нагловатый парень, не удержался и спросил с ехидцей:

– Надежда Николаевна, вам сколько лет?

– Я недоношенная, маму испугало начало коллективизации в моем селе.

О чем она так горько плакала? Об одиночестве, какое ожидало ее? Не только. Еще и от обиды:

«Черствый эгоист, вот Клондайк никогда не оставил бы меня. Он умел рисковать во имя любви даже там, в проклятом Заполярье, рискуя лишиться своих погон, таскал письма. А у этого, глаза жесткие, насмешливые, упрямые и в музыке не смыслит ничего».

И досада брала на себя, что так скоро опять полюбила горячо и преданно, как «тогда», несмотря на то, что клялась Богу и себе в единственной, навеки вечной любви.

«Плакать с утра среди недели – плакать будешь до воскресенья», – сказала ей когда‑то тетя Маня, и примета эта неожиданно оправдалась.