НА ЭТАП

 

С вечера всем этапникам приказали быть готовыми к утренней отправке. Дежурный лейтенант, по прозвищу Карлик Нос, зачитал дополнительный список – еще несколько «контриков», в том числе и космополитка Соболь. Уголовниц всего четверо, с большими сроками, с двумя – тремя судимостями каждая. Но это только из Надиной камеры, а сколько их, этих камер? Одному Богу известно…

До последней минуты в суете сборов она ни разу не вспомнила о доме, а вспомнив, затосковала, горько, без слез. Ей живо представилось, как мать придет с передачей, а ей скажут:

– Выбыла на этап!

– Куда же? – похолодев, спросит мать.

– Неизвестно!

А если и известно, то не скажут. Там не церемонятся. И пойдет она, обливаясь слезами, ожидая, когда станет известно, где скитается ее единственная дочь.

Но гудяще‑снующая камера не располагала к слезливым размышлениям. Заключенные, объявленные в списке на этап, метались по камере, отыскивая свои ложки, кружки, расчески и прочие убогие пожитки. Остающиеся поспешно прятали свое, чтоб ненароком не прихватили отъезжающие. Роза с мрачным видом сворачивала самокрутку и смотрела, как Надя коленом запихивает в холщевый мешок свое немудреное барахлишко.

– Говорю тебе, херовину ты затеяла, – пробасила она и глубоко затянулась.

– Наверное, только теперь поздно! Изменить ничего нельзя.

– Можно! Смастерить мастырку и закосить. Да ведь ты не захочешь, – с сожалением сказала Роза.

Потом она обернулась в свой закуток и позвала:

– Муха! На цырлах!

Тотчас к ним подскочила молодая блатнячка с хитрыми, вороватыми глазенками, которые она с ходу запустила в Надин мешок.

– Ну, ты! – перехватив ее взгляд, отстранила ее рукой Роза.

– Я вот чего! Тебя тоже на этап вызвали. Присматривай за артисткой, чтоб все в ажуре было.

– Шестерить не стану, пусть не надеется, – бойко отбрила Муха.

– Да кто тебя просит шестерить, дура! Я говорю, помоги ей, она по первой, многого не знает, что и как! Человеком надо быть! – угрожающе повысила голос Роза.

– Человеком? Это хоть сто порций! – оживилась Муха. – Это всегда пожалуйста!

– И вот еще; коли где встретишь Короля, скажи ему, если он, подлина… – и дальше пошел уже совсем нецензурный разговор.

Надя поморщилась и отвернулась.

– Привыкай, другого не будет, – недобро сказала Роза и отошла.

– Говори, чего помочь? – предложила Муха.

– Тебя как звать‑то? – спросила Надя.

– Звать? Меня? – удивилась Муха. – Ну, Зойка, а что?

– Ничего, просто имя у тебя ведь есть.

– Смотрю, вещей у тебя много, давай помогу нести. «Далеко занесешь, не найду!» – подумала Надя, умудренная горьким опытом, но обижать Муху не хотела и сказала:

– Спасибо, тут не тяжело, сама справлюсь. Где‑то в углу слышно было глухое рыданье.

– Кто это так плачет? – встревожено спросила Надя.

– А, контрики! Мать с дочерью разлучают, одна на этап идет, вот и ревут обе. Да черт с ними! Фашистки!

– Почему это они фашистки? – Не поверила Надя.

– Потому против Советской власти, вот почему, – безапелляционно заявила Муха. – Статья у обеих какая? Пятьдесят восьмая, первый пункт, самая расфашистская статья, и жалеть их нечего.

Но хоть и были они «контрики», против Советской власти, Надя в душе все же очень пожалела их. Ей представилось, что на месте этих двоих оказалась бы она со своей матерью. Каково было бы им? А, может быть, это ошибка и они вовсе не против нашей власти? Какая же им власть нужна?

Не все события одинаково хорошо удержались в Надиной памяти, они как‑бы выпали из ее сознания, потерялись. Плохо помнила она, в частности, как очутились этапники с пересылки у столыпинских вагонов? Смутно запомнилось ей, что колонна их, не менее сотни человек, долго, до полного изнеможения, шагала, спотыкаясь о шпалы, подгоняемая окриками конвоиров и свирепым лаем собак, пока не остановилась у бесконечно длинного состава. Обремененные вещами, и пожилые, едва ползли. Рядом с ней вконец охромевшая, ковыляла в лаковых лодочках космополитка Соболь и бойкая Муха. Четыре конвоира с одной стороны и четыре – с другой, с немецкими овчарками, с автоматами наперевес гнали, хуже чем немцев по Москве, обессиливших женщин, окриками – «Давай, давай!», «шевелись быстрей!», «подтянись!»

«Как хорошо, когда мало вещей!» Надя, подвигала спиной, за которой висел нетяжелый мешок.

Наконец последние, едва волоча ноги, подошли к общему строю, и два конвойных встали в голове колонны, а начальник неожиданно высоким, срывающимся на фальцет голосом, заорал:

– Всем слушать мою команду! Разобраться на пятерки, встать лицом к эшелону! Быстрей, быстрей!

Когда этапники разобрались на пятерки, конвоиры с двух сторон дважды просчитали людей, и начальник конвоя скомандовал:

– Первая пятерка, ко второму вагону бегом, арш! Вторая пятерка туда же бегом, арш!

Надя с Мухой и космополиткой угодили в 3‑й вагон, где уже в коридоре их ожидали очередные охранники. Столыпинский вагон отличался от обычного, купейного, только тем, что вместо перегородки, отделяющей коридор от полок, была крупная решетка из стальных прутьев. В этой решетчатой стене были тяжелые, тоже решетчатые двери. На окнах решетка помельче, и уже совсем мелкой решеточкой были прикрыты лампочки в коридоре и клетках. Вагон оказался наполовину заселен.

«Точно как мартышки в зоопарке», – невесело подумала Надя, увидав, как прильнули к прутьям подернутые желтизной лица женщин.

– Откуда этап? – интересовались они.

Надя повернулась, чтоб ответить, да не успела, как получила чувствительный толчок прикладом по спине.

– Проходи, не задерживайся!

– Осторожней, вы! Не скот гоните! – возмутилась она.

– Но‑о, разговорчики, в карцер захотела? – взвился конвоир.

– Карцер – это плохо, даже на Лубянке, – прошептала за ее спиной космополитка Соболь.

И Надя замолкла, а кому охота в карцер? Другой охранник чином постарше, с двумя звездочками на погоне, видимо, начальник конвоя, с пачкой формуляров в руке, открыл тяжелую дверь‑решетку.

– Сколько вас тут? – спросил он обитателей клетки.

– Полно нас, пять, пять, – закричали из темноты.

– Где пять? Четверо вас, – посчитал он. И к Наде: Фамилия? Имя, отчество? Год рождения? Статья? Срок? Проходи!

Вместо верхних полок – сплошные доски, свободным оказалось место в середине. К огорчению, Муха и Соболь попали в другое купе. Две женщины, похоже, что блатнячки уже заняли места к стенкам. Одна из них, худая, с большим, крючковатым носом, покосилась на Надю, услыхав ее статью. Надя, тут же, про себя окрестила ее – «Носатая». Другая, помоложе и даже хорошенькая, приняла ее за свою и заговорщически подмигнула:

– Ничтяк, корешок, здесь теплее! – и объяснила, как нужно поставить ногу на край нижней полки, затем другую – на ячейку решетки и тогда легко вспрыгнуть наверх, где можно только сидеть, упираясь головой в потолок, или лежать.

Помнилось Наде, состав не отправляли около суток.

– Пока всех не разведут по вагонам, да раз двадцать не пересчитают, не тронемся, – подала голос из своего угла Носатая.

– Да, этап большой, – Надя повернулась к ней с намерением поддержать добрососедские отношения.

– Ха! Большой! Разве это большой? – охотно откликнулась Носатая. – Когда я первый срок тянула, нас в Казахстан отправляли, так это был этап! Одних политиканов больше тысячи!

– Батюшки! Куда же их? – спросила Надя, вспомнив симпатичную космополитку Соболь.

– Куда – куда? Известно. Караганда, Джезказган, Экибастуз – все шахты. Срока у них будь‑будь. С врагами народа не якшаются.

Надя задумалась: «Она сказала: «с врагами народа», что ж это я жила на свете, а с врагами не встречалась, а их, оказывается, так много». И тотчас припомнила, что уже слышала про врагов, давно, еще в детстве, когда пошла в первый класс. Сидела впереди нее на парте девочка, Ксана Триумфовская. Была она соседкой тети Мани, через два дома. И случалось, вместе бежали, опаздывая в школу. Незадолго до 1 Мая Ксана в школу не пришла. Случайно услышала, тогда Надя, что забрали самого Триумфовского, прямо с работы, а ночью подъехала легковушка и увезла мать Ксаны. Тетя Маня забрала девочку к себе и хотела удочерить, но за ней приехал военный, забрать в детдом. Ксана со страху кричала как резаная на всю Малаховку. Но военный сказал ей, что везет к маме, а тете Мане ответил, что дети «врагов народа» должны воспитываться надежными воспитателями, чтоб вырасти достойными гражданами своей Родины. Надя, как ни старалась, не могла вспомнить Триумфовского‑врага. Смутно припоминался ей маленький человечек в больших очках и калошах, когда возвращался он с работы из Москвы и проходил мимо их забора. Дом их заселили другими людьми, а потом началась финская война, морозы, и о Триумфовских больше никто не вспоминал. Забыла о них и Надя.

Вечером всех по очереди сводили в уборную и выдали кусок хлеба и по половинке ржавой селедки, потом из жбана – по кружке рыжевато‑мутной бурды – «чай».

– Не ешь селедку, пить захочешь, до утра воды ни за что не дадут, – посоветовала та, что помоложе.

Во время вечерней поверки она назвала себя Марией Семеновной Бурулевой, 1928 года рождения, ст. 62, срок пять лет, но Наде сказала:

– Зови меня Мэри, меня так все зовут.

На нижней лавке, где‑то под сплошняком, не переставая ни на минуту, надсадно заливался скрипучим плачем ребенок. Надя свесилась вниз посмотреть на жильцов нижнего этажа. Совсем еще юная женщина, повязанная по‑деревенски платочком, подняла на Надю темные глаза, обведенные черными кругами. На руках она держала крохотного ребенка и совала ему в ротик свою грудь. Малыш вертел головой и сердито скрипел.

– Ну, буде, буде, сынку, спи, спи…

На другой, через проход, лавке лежала с головой укрытая фигура.

«Точно покойник, зачем она там укрылась?» – подумала Надя и улеглась на свое место.

Положив голову на свой мешок, она задремала. Сквозь сон слышала, как звякнули буфера и тихо, крадучись, словно стесняясь своего груза, состав тронулся.

– Куда нас теперь? – тихонько спросила она Мэри.

– Ты что же, не знаешь куда? – подняла голову Мэри. – В Горький, на пересылку, оттуда во все стороны, кому куда, – и сердито добавила. – Кончай болтать, спать надо. Эй, там, внизу, угомони ребенка!

Надя вытянула ноги и опять попыталась заснуть. Скверные, тяжелые мысли тотчас полезли в голову. Зачем я еду? К чему напросилась к черту на кулички! Иди‑отка, иди‑отка, – отстукивали мерно колеса.

– Верно, верно, идиотка, – в такт колесам повторила она и заснула, точно провалилась в бездну. Но, как ей показалось, тотчас проснулась от громкой перебранки.

– Заткни ему пасть, что он вопит, не переставая, день и ночь, спать никому не дает, – яростно кричала Мэри.

– Сейчас я ему сама рот заткну, – гудела Носатая. Надя свесилась вниз:

– Чего он все время плачет?

– Исти хочет! – горестно прошептала женщина.

– Так покорми его!

– Не маю молока, во, дивись! – и она сунула ему обвислую, тощую грудь с большим, как палец, коричневым соском.

Ребенок разинул беззубый рот и пронзительно закричал.

– Заткни его, иль я его придушу, падла! – бесновалась Мэри.

– Сука бандеровская, придуши своего ублюдка, все едино сдохнет, – вторила Носатая.

В обе стенки застучали разбуженные зечки. Густой мат повис в воздухе.

– Що вы, громодяне, хиба ж я виновата, колы не маю молока, – испуганно оправдывалась женщина.

– Молока нема? – завопили из других клеток. – Ты о чем думала, морда твоя бандеровская, когда ноги растопыривала? Молоко было и сало было!?

– Придушите его там, да и дело с концом.

– Господь с вами, опомнитесь, люди! Побойтесь гнева Господня? Или озверели вы совсем? Креста на вас нет, – впервые подала голос нижняя полка, молчавшая до сих пор. – В чем виновато несчастное дитя?

– Спать не дает! Мы вторые сутки маемся, – раздалось отовсюду.

– Ты, баптистка, Христова невеста, и на камнях с боем барабанным уснешь, а мы не можем!

– Стойте, постойте, – закричала Надя. – Сейчас мы его накормим! – Она вспомнила, что в ее мешке на дне давно болтается банка сгущенного молока из самой первой передачи от тети Мани.

– Вот! – обрадовалась она, вытаскивая банку. – Сейчас он поест и уснет.

– Храни тебя Господь, добрая душа! – пробормотала бапистка и опять укрылась с головой.

– А чем открыть? Нечем!

– Зови вертухая, пусть откроет, – приказала Мэри. – Будите его!

– Не станет открывать, не положено нам железные банки, – засомневалась Носатая.

– Давай зови! Перельет в кружку, – горячилась Мэри и забарабанила ногой по решетке. В соседних купе‑клетках тоже завозились, загорланили: «Дежурный, эй, конвой!»

– Будет спать, зеки разбежались!

По коридору, громко топая сапогами, примчался надзиратель.

– Что еще за крики? А ну, смолкните! В чем дело?

– Гражданин начальник, ребеночек у нас с голоду помирает, – жалобно, словно не она только что вопила, как одержимая, проговорила Мэри. – Крошка совсем, а у матери молока нет, – добавила она и сокрушенно вздохнула, сморщив лобик.

– А я что? У меня таких приспособлениев нет! – развел руками конвоир.

– Вы банку со сгущенкой нам откройте, а мы его сами покормим.

– Жестянку? Не положено!

– А вы ее в кружку перелейте да кипяточку добавьте, чтоб не слишком сладко, да тепленькое было.

– Не положено! – мотнул головой вертухай, но все же дверь открыл и взял банку.

Из клеток послышались оживленные голоса.

– Сейчас принесет, погоди, натрескаешься, будешь толстенький, скорее лопнешь! – пошутила Мэри и дотянулась до низу рукой потрогать пальцем крохотный носик на красном, сморщенном личике.

– Ишь, надрывается, и откуда сила берется.

– Сама дивлюсь, другий день крохи не ив, – с отчаянием покачав головой, прошептала мать.

Минут через десяток вернулся конвоир с алюминиевой кружкой, от которой валил пар.

Мэри с ловкостью обезьяны соскочила вниз и схватила кружку.

– О! Горячее! – обжигая пальцы, воскликнула она. – Спасибо, гражданин начальник!

– Спасибо! – нестройным хором раздалось из клеток по коридору.

– Надо попробовать, не горячее ли, руку жжет. – сказала Мэри и отхлебнула глоток. Радостное выражение ее лица вдруг сменилось недоумением. Она сделала еще глоток, и лицо ее исказилось гневом.

– Что это? – закричала она на весь вагон. – Это вовсе не молоко, – попробуй! – протянула она кружку Наде.

– Горячая вода, забеленая молоком, как после мытья молочного бидона, – объявила во всеуслышание Надя.

Больше проверки не требовалось. Никто не сомневался, что конвой поступил именно так.

– Эх гад! Вот гад! Слышите все? У голодного ребенка молоко схавал!

Какие только не посыпались проклятья в его адрес! Весь гнев, всю злобу и затаенную обиду на охрану, вынашиваемую скрыто, в душе, выплеснули в ярости зечки.

Чего только не пожелали ему! Сгнить от сифилиса, утонуть в нужнике, захлебнуться собственной мочой, подавиться своим дерьмом и еще много подобных пожеланий, каких самая лихая фантазия не придумает. Удивительный этот уголовный мир. Только что готовы были удушить дитя, чтоб не мешал спокойно отдохнуть, и тут же весь гнев обрушили на такого же жулика, как они сами, – подумала Надя, наблюдая, как бесновались ее соседки. Взбудоражился весь вагон. Требовали начальника конвоя. Стучали кулаками и ногами, сотрясая двери и стены.

Наконец появился лейтенант–начальник конвоя.

– В чем дело, почему ночью шум? Кто меня требовал?

– Мы, мы, – закричала Мэри и, возмущенно размахивая руками, объяснила причину.

– Откуда банка? – скосив глаза в сторону, не глядя на нее, спросил он.

– Моя это банка, – поспешно вмешалась Надя.

– Фамилия, статья, срок? – как заведенный выпалил лейтенант.

Надя ответила.

– Где проходили обыск? Почему не изъята? Кто разрешил?

– Нас нигде не обыскивали.

– Воров не обыскивают, они свои! – крикнули из соседних клеток.

– Разговоры! – повысил голос лейтенант и приказал подошедшему в этот момент конвоиру:

– Позови Капустина.

Едва завидев виновника переполоха, женщины пришли в; неистовство.

– Он, он сожрал молоко у голодного ребенка!

– Молчать всем! – натужно гаркнул лейтенант, покрываясь багровой краской.

– Старшина, вы брали у заключенных банку?

– Не брал, товарищ лейтенант.

– Как не брал? Брал, взял, сожрал, схавал! – завопили из‑за решеток.

– Ступайте, старшина, – скомандовал начальник.

Конвоир повернулся на каблуках, тявкнул: «Слушаюсь»! – и поспешил по коридору под улюлюканье зечек.

– Врет он, врет, сожрал, мы жаловаться будем, писать Вышинскому, – не унималась Мэри.

– Молчать! Я вам пропишу жалобу в небесную канцелярию, – рявкнул лейтенант и обратился к матери: – Что с ребенком?

В общем гомоне никто не заметил, что ребенок затих – не пищит больше.

– Молока у мене нема, а вин исти хоче.

Она осторожно положила рядом с собой на скамью маленький сверток и приоткрыла рваное, из разноцветных лоскутков, одеяльце, желая показать, как исхудало дитя на соске из черного хлеба. Маленькая головка, покрытая редким пушком, на нитяной: шейке покатилась набок, и лейтенант увидел судорожно разинутый ротик и испуганно остекленелые глазки.

– Боженьки мий! Сынку, сынку, он вмер! А‑а! – свалилась мешком в проход несчастная женщина, заламывая руки.

Лейтенант с перепуганным лицом отпрянул от дверей и бросился прочь.

– Слава Божественному, отмучился, ангелочек, – перекрестилась Христова невеста.

– Звери, хуже зверей, – всхлипнула Мэри.

– О‑о, батенька ридный! – каталась по полу мать.

– Не вой, – сказала Носатая, – тебе же лучше, все равно заберут в приют и не увидишь его, что есть – что нет. Срок‑то у тебя четвертак! На всю катушку огребла!

Надя, как привороженная, все еще не могла оторвать глаз от скрюченного трупика.

Четвертак! Это двадцать пять лет, больше, чем я прожила на свете. Что надо было натворить, чтоб получить срок, равный трети человеческой жизни? Убить? Ограбить? Но за это больше десяти не давали. Взорвать склад с горючим? Что? вопрос не переставал свербить в Надиной голове. И как можно не пощадить женщину‑мать, уморить ребенка?

На очередной остановке состава за женщиной пришли лейтенант и двое конвоиров. Один из них брезгливо, одной рукой, подхватил грязно‑рваный сверток и понес, отставляя его подальше от себя, как нечистоту.

– Куда ее теперь? – дрожа всем телом, как в ознобе, прошептала Надя.

– Скорее всего в больницу, не здесь же ей оставаться. Один вопил, другая вопить будет, этак мы сами чокнемся умом, – ответила Носатая, устраиваясь в своем углу.

– Может, пожалеют ее, отпустят?

– Да ты что? С какого… сорвалась? Бандеровку отпустят? Чего захотела! – презрительно фыркнула она. – Ложись! Может, успеем еще минут шестьдесят придавить клопа.

– А кто такая бандеровка? – спросила Надя шепотом, повернувшись к Мэри.

– Хо! Ты что? Не знаешь, кто такие бандеровцы? – живо откликнулась та. – Это твари будь здоров и не кашляй! Сволочь, каких поискать. Украинские националисты. Они против нас воевали.

– Ну, эта, наверное, не воевала, куда ей воевать, в чем душа держится, – попробовала возразить Надя.

– Воевать не воевала, под бандеровцем лежала, вот ребетеночка и состряпала, – гоготнула Мэри.

Но Наде такой оборот разговора показался кощунственным, и она переменила тему, спросив еще:

– А вот космополиты безродные, кто это?

– Эти‑то? – пренебрежительно сморщила хорошенький носик Мэри. – Это все жиды пархатые, хотели нас американцам продать, да не вышло у них. Товарищ Сталин с ними быстро разделался.

«Что‑то не то»… – подумала Надя и замолчала.

– Да ты что, в натуре‑то, из какой глубинки появилась, ничего не знаешь, совсем политически неграмотная, чисто деревня!

– Придурок иль притворяется, – поддакнула из своего угла Носатая и стала собирать вещи, намереваясь захватить нижнюю лавку.

Надя обиделась и больше не задавала вопросов.

«Болтают они все, сами ничего не знают и врут, успокоила она себя. – Нечего к ним лезть».

Уже больше часа, по мнению Мэри, стоял состав. Слышно было, как где‑то под брюхом вагона, около колес, стучали по металлу в два молотка и матерно перекликались люди. Потом паровоз пронзительно свистнул и так дернул состав, что многие повалились с нижних полок в проход, на пол. Потирая ушибленные места, зечки нещадно сквернословили, ругая машиниста.

– Это он нарочно, знает, кого везет, сучий хрен, лярва, – поднимаясь с прохода, воскликнула Носатая. Она только что успела перелезть на освободившееся нижнее место.

– Зачем ему? – удивилась Надя.

– Для потехи! Думаешь, он не знает, что сейчас в вагонах творится? Педераст несчастный, смеется, поди! – заключила Мэри.

Утром, после туалета, раздачи хлеба и бурды, по коридору послышался быстрый топот сапог и к решетке подошел начальник конвоя. Он отворил дверь и, ткнув пальцем в Надину сторону, спросил: фамилия, имя, отчество, год рождения, статья, срок?

Надя ответила.

– Выходи! – приказал он.

– Вещи брать?

– Не надо!

Одеваться не было нужды, все спали одетые. Башмаки под головами. Надя прыгнула с нар в проход и вышла. Огляделась вокруг, пока запирали за ней дверь, кое‑где сквозь решетку дверей пробивался дым – там курили.

– Направо! – скомандовал лейтенант и повел ее по коридору в следующий вагон.

– Куда тебя? – неслось из‑за решеток, – Зачем?

Надя только плечами пожимала. – Не знаю!

Соседний вагон оказался мужским. Увидев женщину, они подняли такой галдеж, выкрикивая похабные слова и всякие непристойности, что она прибавила шаг и чуть не бегом пробежала через вагон. «И это мужчины, – с тоской подумала она. Во что превратились, как скот». (Потом она узнала, что мужской этап был наполовину сформирован из уголовников, чтоб в страхе держать «контриков».) Третий вагон был намного светлее за счет отсутствия сплошняка наверху, воздух чище, пол не заплеван и без окурков. Их встретил темноволосый, кавказского вида капитан. Он их ждал, это было видно по тому, как удовлетворенно кивнул лейтенанту головой.

– Немецкий знаешь? – спросил он Надю.

От неожиданного вопроса она не растерялась и уверенно наврала:

– Знаю! – в расчете на то, что некому будет проверить ее познания.

Они прошли еще по вагону, и у предпоследнего купе капитан остановился и отпер дверь‑решетку.

– Проходи.

«Господи, куда меня, зачем?» – со страхом подумала Надя и в тот же миг увидела сидящего человека. При виде вошедших он не поднялся, как ему было положено встречать начальство, а лишь слегка приподнял голову.

– Спроси у него по‑немецки, – приказал капитан, – почему он отказывается от еды? Объявил голодовку?

Она подошла ближе, и, с трудом вспоминая забытые слова, сказала то, что говорила учительница немецкого, входя в класс:

– Guten Tag! – и чуть было не сорвалось, «Kinder», – но, во время спохватилась, что это вовсе не «Kinder», спросила, как можно учтивее: – Wоrum nicht essen? Essen bitte!

Немец оживился, и, пока он что‑то говорил ей по‑немецки, не возвышая голоса, но гневно, с возмущением, Надя, почти ничего не понимая, с любопытством рассматривала его. Перед ней был настоящий немец, наверное, фашист. Это был пожилой, пожалуй, даже старый человек. На его длинном и худом лице, давно не видевшем бритвы, холодно поблескивали прозрачно‑голубые, как ледяная вода, глаза. Шинель, наброшенная внакидку на плечи, была из хорошего светло‑серого сукна. Пуговицы и другие знаки отличия, вырванные «с мясом», а также полуоторванные, болтающиеся по бокам карманы сказали ей о многом.

Из всего того, о чем он толковал, Надя поняла немного, вернее одно: «Ich bin General», и «Ich kann diese Scheise nicht essen! Что «Scheise» – говно, Надя знала еще со школы.

– Ну, что? Чего ему надо? – озабоченно пытал капитан.

– Und Suppe – Wasser aus die Volga! – отстраняя рукой котелок с баландой, выразительно добавил немец.

– Он говорит, что он генерал и лучше умрет с голоду, чем будет есть, извините, такое говно.

При слове «говно» генерал закивал головой – понял.

– Ну а еще?

– А еще он требует прокурора по надзору. Будет на вас жаловаться, – добавила от себя Надя, как ей показалось, очень убедительно. Ей было искренне жаль этого поверженного и униженного старика, и она, забыв о том, что, может быть именно он был виновником всех бед и мытарств ее семьи, невольно прониклась сочувствием к его положению. Наверное, когда‑то это был боевой генерал, и по его команде стреляли в людей. Сейчас перед ней был жалкий, больной старик с набрякшими мешками под глазами, в растерзанной шинели.

«Чур меня! Лежачих не бьют!» – кричал ей когда‑то Алешка.

От ее вольного перевода капитан и лейтенант переглянулись весьма выразительно.

– Ясно! Пошли!

– Auf Wiedersehen! – сказала она генералу и вспомнила еще: – Glaube und Varte! – слова, которые ей говорила учительница Зубетантив, когда ставила в дневник «посредственно с минусом».

Проходя через тамбур вагона, она еще припугнула их:

– Он думает, что вы съедаете его паек.

– Что? – взвился капитан. – Это фриц недобитый так сказал? – От негодования капитан остановился и даже закурил – Идем обратно! Переведи ему, поганцу, чем он наших пленных кормил? Какие блюда им заказывал? А? Чем они, гады, нашего генерала Карбышева накормили? – Распаляясь все больше, капитан вращал белками своих черных восточных глаз.

– Стоит ли, товарищ капитан? – примирительно сказал лейтенант. – Пусть его жалуется, рацион не нами утверждается, что положено, то получи.

– Так ведь он считает, что мы его шашлыки съедаем!

– Это ему быстро объяснят!

«Зря я так! – пожалела Надя. – Они правы, а генералу невдомек, что у нас после войны с продуктами плохо».

Капитан запер за ними дверь своего вагона, а в следующем тамбуре она все же успела спросить лейтенанта, пока он отпирал дверь:

– Гражданин начальник, а почему вы меня в переводчики взяли, я ведь не очень…

Лейтенант строго посмотрел на нее, толкнул ногой дверь, но довольно миролюбиво произнес:

– Кого же? Политических возьми, пожалуй, рад не будешь, чего наговорят! А уголовники и по‑русски‑то не знают, один мат, – и тут же пожалев, что сказал лишнее, громко крикнул: – Пр‑р‑оходи!

В своем вагоне ее ждали, всем любопытно, куда это повели зечку! Уж не… Думай, что хошь! И такое случалось!

– Куда тебя? – неслось из всех клеток. – Зачем? Муха, припав лицом к решетке, тоже спросила:

– Эй, артистка, куда тебя водили?

– Разговоры! Молчать! – цыкнул лейтенант, но молчать никто не хотел, каждый высказывал свое предположение и оттого вагон жужжал, как улей. В своем купе ее тоже с нетерпеньем ждали. Мэри набросилась с вопросом:

– Куда он тебя водил?

– В заначку небось, – хихикнула Носатая.

Битый час громко, на весь вагон, Надя рассказывала во всех подробностях, куда и как, не забыв упомянуть про соседний мужской вагон, чем вызвала оживление слушателей, но умолчала о своем вольном переводе. Реакция была шумной.

– Ишь, фриц обхезанный, хлеб ему дают, а он «говно» говорит! – возмущалась Мэри.

– Суп как вода в Волге, а? – восклицала Носатая. – Кой черт их звал на Волгу, проклятущих? Пусть скажет спасибо, что вообще жрать дают.

– Себе не хватает, от себя отрываем, – гудели за стеной. Даже баптистка, молчавшая до этих пор, и та высказалась:

– Посеяв ветер, пожнешь бурю.

Но у Нади были все основания быть недовольной собой.

«И надо же мне, дуре, язык вытянуть, ишь как поднялся капитан, начнут теперь шпынять старика. Надзиратель – опасный человек, с ним ссориться нельзя, а в этапе тем более. «Жалуйся в небесную канцелярию», – сказал тогда нам лейтенант. Так оно и есть. Зек в этапе беззащитен, тем более, когда ни слова по‑русски не знаешь, как немой».

С такими неприятными мыслями она незаметно заснула. Постепенно вагон затих, делать было нечего, сиди, как в клетке, но поспать можно было до вечера. Зек спит – срок бежит, и мало кто тогда заметил, что состав, сбросив скорость, плавно остановился, тихо звякнув сцеплениями.

На другой день, едва открыв глаза, Мэри поспешила сообщить всем радостную весть:

– Вертухая, который молоко схавал, отправили в стройбат!

– Откуда ты знаешь?

– Дежурняк баб на оправку водил, сказал им.

Но Надя не порадовалась. Глупый вертухай, надо же было докатиться до того – у голодного ребенка последнее съесть! Вспомнив вчерашнего генерала, она подумала: «Интересно, стал он есть или все еще считает баланду несъедобной? Дойдет старик! Сразу не помрет, а пеллагру получит. Зря не ест! От хлеба и баланды никто еще не помер. Жаль, что не уговорила его есть. Слов не знаю». Она всегда жалела тех, кому хуже, кто обижен, не охотника, преследуемого, независимо, кто прав, кто виноват.

Эшелон все еще стоял, и, как видно, надолго. Окна в клетках наглухо заколочены, да еще забраны решеткой. В коридоре хоть не забиты, только зарешечены, но такие грязные, едва свет дневной пропускают.

– Где мы? Чего стоим?

– Приехали! Скоро вызывать будут, – послышалось из соседнего купе.

И действительно, вскоре пришел конвоир с раздатчиком, выдали по большому куску хлеба, граммов по 400, а то и больше, без баланды и селедки.

– Хлеб на целый день, – предупредил раздатчик, а вертухай, запирая дверь, сказал:

– Всем собраться, быть готовым на выход.

– Шире шаг, с вещами на парашу, – пропела Мэри, и первая оказалась внизу у выхода.

Загремели ключами, завизжали железные двери, забегали конвоиры. Туго натягивая поводки, прошли трое с собаками. Три немецкие овчарки важно шествовали в ногу со своими проводниками, не обращая внимания на припавших к решеткам зечек. Им, этим дрессированным псам, нужны только бегущие, на сидящих в клетках они не смотрели.

Выпускали не всех, выборочно, по формулярам, руководствуясь им, одним известными предписаниями.

Вызвали Михайлову, Надежду Николаевну, 1930 года рождения, статья 74 через 17, срок 7 лет, и Надя, уже готовая, ловко протиснулась с мешком в коридор, где стояли с вещами женщины. Недалеко от себя она увидела Муху‑Зойку и хотела было окрикнуть ее, но в это время Зойка обернулась и, радостно помахав рукой, стала пробираться к ней, расталкивая стоявших.

Мэри припала к решетке:

– Попутного беспутного!

– До свиданья, Мэри, всем до свиданья, – Надя нагнулась к решетке, чтоб попрощаться с баптисткой.

– Помогай тебе Бог! – ответила та из темноты.

– Прекратить разговоры, шагом марш на выход, – скомандовал подскочивший к ним конвоир, в котором все узнали воришку.

– Не обхезался с молочка, а? – крикнула ему Мэри.

– Го‑го‑го! – пронеслось по вагону, но он даже не обернулся, так был занят, считая по головам проходивших к выходу зечек.

– Ворон ворону глаз не выклюет, – мрачно изрекла вслед ему Христова невеста.

Подножка вагона оказалась высоко над землей, и Надя больно ударилась коленом о чемодан, который не успела забрать впереди прыгнувшая женщина. Следом за ней должна была соскочить пожилая зечка со сроком 15 лет, 5 по «рогам», со статьей 58, 1а, 10, 11 и еще что‑то, чего Надя не успела расслышать. Потирая ушибленную ногу, она обернулась, чтоб помочь ей, (хоть враг, но все же пожилая, чем‑то на маму похожа), но не успела протянуть руки, как конвоир прикладом оттолкнул ее.

– Назад, встать в строй!

– Помогите же ей! – в бессильном гневе крикнула Надя.

– Поговори еще! – окрысился конвоир.

Женщина долго прицеливалась, задерживая разгрузку, как бы половчее прыгнуть, но неуклюже упала и вскрикнула. Подняться на ноги она не смогла.

– Встать! – заорал конвоир.

– Не могу, у меня, кажется, сломана нога, – проговорила женщина, сморщив от боли лицо.

– Поднимите ее! – приказал он.

Надя и Зойка взяли ее под руки и попытались поднять, но напрасно. Идти она не могла, ступня ее левой ноги была вывернута пяткой наружу, вбок, и свободно болталась.

По строю пронесся ропот недовольства.

Подбежал начальник конвоя. – В чем дело? Почему задержка? – Женщина ногу сломала! – объяснила Надя.

Лейтенант узнал ее и сразу сбавил тон.

– Идти не можете?

– Пристрелите меня, умоляю вас! – простонала женщина и повалилась навзничь.

– Быстро сюда врача, санитаров! – приказал лейтенант, – остальным продолжать разгрузку.

Тотчас один охранник сорвался бегом по путям к красному кирпичному зданию, недалеко от головного вагона. Женщину со сломанной ногой кое‑как оттащили с вещами в сторону, разгрузка вагона шла своим чередом.

Пока ждали врача, этапницы негромко переговаривались меж собой.

– Это жена известного академика Соколова.

– Не академика, а профессора.

– И совсем не профессора, это жена маршала Тухачевского. «Болтушки! Говорят, сами не зная что, – возмутилась про себя Надя, отвернулась от них и стала рассматривать вагоны. Где‑то там остался немецкий генерал, а скорее всего, его забрали раньше нас, ночью, пока стоял поезд. Мужской вагон тоже опустел», – соображала она, глядя на открытые настежь двери вагона. Потом она повернулась: «Может, кто из знакомых по камере?» И верно, через несколько рядов от нее стояла «космополитка безродная» Соболь и еще одна женщина из ее камеры, тоже политическая, кажется, нерусская, не то полька не то литовка.

Минут через двадцать или поменьше пришли трое в белых халатах, сзади трусил с автоматом конвоир. Один из них, седой с мрачным лицом, видно, доктор, два других с носилками помоложе– санитары. Все в белых шапочках. Седой нагнулся и осторожно потрогал ступню женщины, а затем пощупал пульс.

– Нашатырь, – сказал он коротко санитарам.

Вдохнув несколько раз кусок намоченной нашатырем ваты, женщина открыла глаза и застонала.

– Ну что? Следовать может? – озабоченно спросил лейтенант, начальник конвоя.

Врач выпрямился во весь свой высокий рост, посмотрел на него сверху вниз, пожевал губами и распорядился:

– Срочно в операционную!

– Под вашу ответственность! – пригрозил лейтенант. – Берите формуляр, надо оформить акт передачи. Врач еще раз кинул на него взгляд, полный неприязни и презрения, но, ни слова не сказав, повернулся и пошел за носилками.

Выгрузка остальных закончилась быстро.

– Спешат вертухаи, сбились с расписания, – сказала Муха.

– Почему вертухаи? Вертухаи, которые на вышках стоят, вертятся. А это доблестные воины – конвой, охрана! – поправила Муху темноглазая блатнячка с наколкой на руке в виде сердца, пронзенного стрелой, и надписью «люблю Толю», которую Надя успела заметить, когда та поправляла платок на голове.

Как только с подножки вагона спрыгнули последние и встали с вещами, два охранника с собаками с обоих концов вагона прошли по коридору.

– Отставших ищут, – может, кто в сортире притаился, бежать, – пояснила всезнающая Муха.

Таких не обнаружив, доложили начальнику. Лейтенант повернулся лицом к строю и, гордо выпятив грудь, гаркнул, что есть силы:

– Слушать мою команду!

Все замолкли, и даже собаки перестали брехать и чесаться.

– Построиться! Разобраться пятерками! Стоять смирно! Прекратить разговоры! Шаг вправо, шаг влево считаю попыткой к побегу, – тут он сделал паузу и оглядел строй зечек, давая им время осмыслить услышанное, затем, еще возвысив голос, добавил – Стрелять буду без предупреждения. Ясно?

– Я‑я‑сно, – вяло и недружно ответили ему. Одна Зойка Муха натужно заорала громче всех. Лейтенант метнул неодобрительный взгляд в ее сторону и зашагал вдоль шеренги.

– Шаг вправо – агитация, шаг влево – провокация, прыжок вверх – пропаганда, удар попой об дорогу–побег. Стреляю без предупреждения, – передразнила его Муха, как только он отошел подальше.

Долго стояли, переминаясь с ноги на ногу, чего‑то ждали. Но вот паровоз, неожиданно пронзив воздух резким свистком, дернул вагоны и, увозя оставшихся зеков в клетках‑купе, покатил вдаль. Оттуда, со стороны кирпичного дома, показался отряд военных, человек с десяток или больше.

– Вот и смена конвою прибыла!

– Опять считать будут, – заговорили старожилы. – Скоро поведут куда‑нибудь.

Всю процедуру передачи Надя не видела, она происходила далеко от нее. Новый начальник конвоя, тоже лейтенант, но старший, хотя видом помладше, недовольно оглядел этап. Женщины замерзли и сбились в кучу для тепла, нарушив при этом предписанный порядок в строю. Ветер вдоль полотна железной дороги мел пронизывающий до костей. Только собакам было нипочем, они повизгивали, не то от голода, не то от скуки, что некого преследовать, никто не пускается в побег.

Наконец, оглашая воздух гудками, в клубах пара подкатил новый состав.

– Карета подана, господа! – сказала неугомонная Муха.

Пассажирских в нем было всего два вагона, остальные пустые открытые платформы и три телячьих теплушки.

– Где ж нас разместят, столько народу в двух вагонах, опять на сплошняках? – недоумевала Надя.

Каково было ее изумленье, когда теплушки остановились прямо перед колонной, и Муха прошептала:

– Теперь держись, бросайся с ходу наверх!

– Куда? Мы что, в телятниках?

Муха только головой покрутила: «Шизик!»

Между тем конвоир ударил один и другой раз прикладом по засову, отодвинул его, подналег на дверь и залез вовнутрь теплушки. Было видно, как тщательно он потыкал своим штыком во все углы, ворох сена на полу и даже потолок. Потом ему подали кувалду, и он опять поколотил все стены и особенно старательно каждую доску пола.

Надя широко раскрытыми глазами смотрела на непонятные действия и все же решилась спросить Муху:

– Зачем это он делает?

– Клопов бьет, чтоб в дороге нас не беспокоили, – вполне серьезно ответила громко Муха.

Какое ни грустное зрелище представляло собой сборище зечек, все, кто слышал, разразились неудержимым хохотом. Тотчас явился конвой.

– Прекратить смех!

Подскочил лейтенант, начальник конвоя, зыркнул на Муху:

– В чем дело? Почему шум?

– Вот, гражданин начальник, девушка, артистка наша, клопов боится, а мы…

– Что‑о‑о? – выкатив глаза, заорал он во всю мочь.

– Клопиков опасается, – повторила Муха, умиленно заглядывая прямо в вытаращенные глаза.

Лейтенант круто развернулся к строю.

– Прекратить разговоры, я вам покажу смешочки! – и быстро зашагал вдоль рядов, зная, чем оканчиваются подобные пререкания с блатными. Последнее слово всегда за ними. Сделают посмешищем.

Наконец все три телятника были тщательно проткнуты и побиты кувалдой. Не обнаружив ничего подозрительного, конвоир доложил о готовности теплушек следовать предписанным маршрутом.

Началась посадка.

– Держись рядом, я те место займу, – шепнула Муха и, работая плечами и локтями, одна из первых ловко вскочила в вагон.

В широко раздвинутую дверь были видны встроенные вторым этажом сплошные нары, влево и вправо – лучшие места, куда так стремилась попасть Муха, а она‑то всегда знала, где получше.

Как ни подгоняли окриками зеков, «Быстрей! Шевелись! Поворачивайся!», посадка заняла много времени. Прежде чем подняться в вагон, что было совсем непросто из‑за высоты, нужно назвать фамилию, имя и прочее, после чего формуляр передавался новому офицеру – начальнику конвоя, который с новой бригадой конвоиров доставит этот этап к месту назначения. Таким образом происходила не только посадка по вагонам, но и передача заключенных по счету другим сопровождающим охранникам. Все эти тонкости отмечала про себя Надя одна, как ей казалось. Другим было безразлично, кто будет их охранять, – без охраны не останутся, важнее занять место на верхнем сплошняке или хотя бы у печки‑буржуйки, ржавая, закопченная труба которой торчала в грязном оконце. Многие были по второму или даже по третьему сроку и хорошо изучили законы и правила лагерной жизни. Остальные долгосрочники за время долгого пребывания успели походить по этапам и тоже кое‑чему подучились. Новичков‑первосрочников было немного. Они легко узнавались по растерянным лицам. Забравшись в вагон, Надя увидела на верхних нарах Зойку Муху.

– Давай сюда! – крикнула она.

Так, благодаря стараниям Мухи, Надя очутилась на одном из лучших мест. Третье от стены на правой стороне в левом углу. Не холодно и не в середине, где господствовал уголовный мир. Нерасторопным новичкам, пожилым и контрикам остались места внизу у параши и дверей. Надя огляделась вокруг. Точно в театре, в два яруса, дверь – сцена, в бенуарах – блатнячки. У самой двери она увидела Космополитку. Муха тоже заметила ее:

– Херово ей будет, – сказала она. – Из дверей несет, и парашу выносить будут, и раздача. Херово!

– Давай, возьмем ее, чуть подвинемся, теплее будет, – предложила Надя.

– Чиво? Куда еще! – завозились, протестуя, соседки, но она, не слушая их, крикнула:

– Соболь, Ирина! Давайте сюда! Здесь место есть.

– Вот свое и уступишь, – разозлилась Зойка.

– И уступлю, – ощетинилась Надя и протянула руку, помогая Космополитке взобраться наверх при злобно‑раздраженном гуле правого крыла и середины.

– Хватит зудеть, человеком надо быть, – сказала она ворчащей Зойке. – Помнишь, как Розяка фиксатая тебе наказывала?

При имени Розяки фиксатой воровки насторожились, пристально изучая левый угол.

– А мы Розяку фиксатую здесь не кнокаем, – раздалось с правой стороны, но все же, еще немного пошипев, замолкли. Стали устраиваться.

– Вещи под голову клади, чтоб ночью не разворовали, – командовала Муха, быстро сменив гнев на милость. В сущности, она была добрая и отзывчивая. И не могла долго сердиться на то, что сама только что сделала – втащила на блатные места Надю.

Начальник конвоя поднялся на подножку и заглянул вовнутрь вагона, потом спрыгнул и сказал:

– Готово!

Двое солдат‑конвоиров задвинули дверь, было слышно, как снаружи забивали засов. Этапницы перестали галдеть, притихли.

«Почему же никто не плачет, не бьется головой о стену, уезжая в такой далекий край и, быть может, навсегда? Есть у них родные, друзья, любимые?»–думала Надя, глядя, как отупелое безразличие овладело большинством и только нагловатые уголовницы чувствовали себя по‑хозяйски. Верно, что тюрьма и этапы – их дом родной. Большинство этапниц называли одну и ту же статью 58а, 58б, 588, 5810, 5811, и какие‑то прямо несусветные срока: 10, 15, 20, 25 лет и еще какие‑то довески в виде поражения в правах, высылки и других административных взысканий. Надя уже знала, что эти статьи даются «врагам народа», «космополитам безродным», «шпионам иностранных разведок» и «болтунам», но почему их так много? Ей хотелось поговорить с ними, спросить, почему они стали врагами, «продавали Родину» американцам или еще кому‑то? Наконец, за что готовились убить «друга детей», любимого вождя товарища Сталина? И в то же время это как‑то не вязалось с усталыми, измученными женщинами, смирными и совсем не воинственными. Ее размышления были грубо прерваны толчком в спину.

– Э! Оглохла? Я говорю, похлять не мешало бы, котомкой пошуруди!

– Чего? – не поняла Надя.

– Я говорю, не мешало бы батоном подавиться, сметаной отравиться, – весело сказала Муха.

– А! – догадалась Надя. – Ну и нюх у тебя! Настоящая Муха! – и полезла в свой мешок.

Как раз накануне этапного дня Зинаида Федоровна, еще не зная о нем, наугад, по наитию свыше, принесла передачу: кое‑какие продукты и теплые вещи. Кроме Нади, продуктов ни у кого не было. Зойка Муха – детдомовка, у Космополитки кроме пайки, тоже ничего нет, и она была рада поделиться с соседками.

– Ты, керя, сильно не бросайся сидором, самой голодать придется. Тащиться будем не меньше месяца, – предупредила Зойка, когда Надя вывалила содержимое продуктовой сумки рядом с собой.

– Ешьте, девчата, – пригласила она, – на месяц все равно не хватит. Авось с голоду не дадут помереть, – и вспомнила тетю Маню: – «Рука дающего да не оскудеет».

– Рука берущего да не отвалится. Это точно, – подтвердила Муха, отправляя в рот кусок копченой колбасы.

Космополитку надо было уговаривать, прежде чем та взяла кусочек сыру и печенье. Больше – наотрез отказалась.

– Ни за что, – сказала.

Муха неприязненно покосилась на конкурентку:

– Вот еще! Уговаривать надо!

В первую же ночь у Нади из‑под головы украли из мешка остаток сыра и колбасу.

– Я говорила, ешьте! Вот вам, теперь за ваше здоровье съедят!

Зойка пришла в бешенство:

– Суки позорные, падлы, проститутки.! – бесновалась она. – Сейчас педерасткам шмон устрою, найду – пасть порву!

– Найдешь, ищи в параше! – завопили жители правого крыла.

Из угла приподнялась фигура. При свете тусклой, засиженной мухами лампочки было видно, что это немолодая, со скуластым, надменным лицом женщина. Брови ее, как две черные пиявки, изогнулись вопросительно дугой.

– Кто же там так скандалит? – спросила она, медленно чеканя каждое слово. – Это ты, Муха‑цокотуха?

При виде ее Муха сразу остыла и сжалась:

– Кешар увели из‑под головы.

– Заткни хлебало, а то слетишь к параше, другие тоже желают кушать, – еще спокойнее произнесла женщина и опять улеглась на свое место.

– Кто это? – понизив голос, спросила Надя.

– Кто я? – услышала женщина. – Спроси Муху, она знает!

– Манька Лошадь это, в законе она, понятно? – зашептала Зойка в самое ухо Наде. – Тут все под ней на цирлах бегают.

– Это она вам начальство, а я незаконная, – громко, во всеуслышание, заявила Надя.

– Ну, ты, не очень… знаешь, – отшатнулась от нее Муха. – Мне не личит с ними заводиться.

– Еще бы, свои все, – пробормотала Надя, но про себя подумала – «это я пришей кобыле хвост – ничья».

Утро началось с поверки. Конвоир согнал всех в одну сторону, приказал построиться по двое, тем временем другой, с кувалдой, полез наверх и поколотил каждую доску отдельно, потом стены и потолок, затем спустился на пол и еще побил пол.

– Всех перебили, спите спокойно! – объявила Муха. Кое‑кто несмело засмеялся, вспомнив вчерашний инцидент.

– Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно, – сказала молоденькая политическая зечка, которую все называли Света.

– А вы не смейтесь, – шепотом сказала маленькая бытовичка с тремя статьями. – Были случаи побегов через проломы в полу и даже через крышу на полном ходу!

– Неужто? – насмешливо округлив глаза, удивилась Света.

– В натуре были, – подтвердила Муха. – Только не ваш брат, контрики‑болтуны, – с презреньем покосилась она на Свету. – Бежали законники, и многие с концами.

– Чудо‑акробаты! – снова восхитилась Света.

– Иль от безнадеги, – не приняв насмешки, уточнила Муха.

– Как это, от безнадеги? – решилась спросить тихонько Надя.

– Как это? Что это? Мне уж объяснять осточертело, – раздраженно воскликнула Муха и отвернулась.

Пионерка охотно пустилась объяснять:

– Вот, скажем, у вора‑рецидивиста по нескольким статьям четвертной сроку, еще за побеги, в карты, может, начальника какого проиграл, того и наберется лет на сорок – чего ему ждать? Удастся – хорошо, а нет, один…! такого в побеге обязательно пристрелят, коли поймают. Поняла?

– Поняла!

Страшный, непонятный мир открывался перед ней. Сорок лет срока освобождают человека от подчинения законам. Он живет как бы без узды, разрешая себе все недозволенное. Его не расстреляют – расстрелы отменены (В 1945 году по указанию Сталина, смертная казнь в СССР была отменена), а там какая разница: 35‑40‑45, хоть сотня! Такой убьет, глазом не моргнув.

Дальше размышлять не пришлось: конвоир облазил все закоулки, ощупал все узлы и котомки, осмотрел чемоданы и содержимое мешков и скомандовал:

– По одному, переходи на ту сторону!

Всех пересчитали по головам и велели стоять на другой стороне, пока кувалдой не была проделана та же работа слева.

Двое зечек, зажимая носы и отворачивая головы в сторону, потащили парашу.

– Ишь, носы заткнули! Свое несете, свое не пахнет, – захихикали с верхних нар.

Потом подкатили тележку с бачком, и солдат в грязном, замусоленном переднике стал разливать черпаком баланду.

Каждому алюминиевая миска, до краев наполненная, так, что купался большой палец с черным ногтем, в овсяной жидкости. Ловко прицеливаясь, раздатчик шлепал в нее кусок ржавой селедки– голову или хвост, середины не было.

– Ложки и миски всем сдать обратно, не досчитаю, устрою шмон, – предупредил он и оделил всех ложками и пайками хлеба.

До баланды никто не дотронулся, все со злорадством наблюдали, как, собирая миски с ложками и усердно пересчитывая их, раздатчик облил серой жидкостью фартук, брюки и даже сапоги.

– Погодите, подлюги, я вас ужо накормлю, – отборно матерясь, пригрозил он. – Ишь, зажрались, курвы!

Полутораведерный чайник, нечаянно или с намерением облитый керосином, завершал утреннюю трапезу. То же самое повторилось вечером. Двухразовое «питание» какой‑то мудрец нашел достаточным для бездельников, которые все остальное время могли спать. «Кто спит, тот обедает во сне», – сказал один из героев Дюма. Так кстати припомнилось Алешкино любимое изречение!

Потянулись однообразные, ничем не занятые (кроме «молебна» два раза в день, так зечки называли поверки) дни. Уже выяснилось, у кого какая статья, срок, и шебутные блатнячки без стыда и совести хвастались своими похождениями на воле. Политические держались особняком, их было много, а потому воровайки их не трогали. Иногда, правда, очень редко, они пели. Света, Космополитка и еще две москвички пели вполголоса чудесную песню о бригантине, подымающей паруса в далеком флибустьерском море. И была эта песня такой завораживающей, что хотелось плакать от тоски и печали, и даже озорная Муха затихала и слушала.

«За что они здесь?» – мучил Надю неотвязно один и тот же вопрос. – Пожилые и средних лет, молодые и совсем юные, что они натворили?»

Только спрашивать их было бесполезно. И не то чтоб они скрывали свои деяния, нет, как раз наоборот, но отговаривались одним: «Ни за что ни про что» или: «Сама не знаю». Все же Надя однажды набралась храбрости и попыталась спросить Космополитку, благо та лежала рядом. Спросила и испугалась: «Пошлет она меня куда подальше». Но «космополитка безродная» Соболь только грустно улыбнулась в ответ и села на нарах:

– Веришь ли? Сама не знаю.

– Так уж и не знаете?

– Скорее всего за то, что мужа своего очень любила.

– Ну… – с недоверием протянула Надя. – За это не сажают.

– Еще как сажают‑то! – вмешалась Пионерка. – За мужей, я знаю точно, многие пострадали. – Она перелезла через Муху и села рядом. – Мне рассказывали, до войны целые этапы одних жен были.

«Верно, туда угнали и маму Ксаны Триумфовской», – почему‑то решила Надя.

– Мужик наворочает делов, а баба с ним тоже в ответе. Муж да жена одна сатана, – продолжала Пионерка. (Муха объяснила, что свое прозвище «Пионерка» она получила за доступность к своему телу: то есть пионер‑всегда готов!)

– Права, правду говоришь, муж да жена одна сатана, – с грустью согласилась Космополитка.

После такого разговора Надя даже зауважала эту Соболь. «Пострадать за любовь! Так возвышенно, так романтично!» – казалось ей.

Тем временем голод и холод с каждым днем все сильнее заявляли о себе. Давно подъелись запасы, у кого были. Хлеб съедался до крошки, и баланда не оставалась в мисках. Надя, давясь, съедала кусок ржавой селедки и, ненавидя ее всей душой, клялась себе, если будет когда‑нибудь на свободе, никогда, никогда не станет есть селедку. Сено уже не спасало от холода нижних, зечки мерзли, особенно по утрам. Верхний ярус тоже сдвинулся поплотнее к середине, изо всех щелей несло холодом. Зима наступала с севера, куда двигался этап.

Первой подняла голос Манька Лошадь. Она и впрямь была похожа на лошадь. Лицо узкое и длинное, широко посаженные темные выпуклые глаза с бахромой прямых, очень густых ресниц и безгубый большой рот с крупными зубами – точь‑в‑точь лошадиная морда.

На исходе была вторая неделя, когда во время «молебна» Манька тяжело прыгнула с нар и подошла вплотную, подбоченившись, к конвоиру. Вид у нее был грозный и решительный настолько, что конвоир отпрянул и схватился за свой автомат.

– Назад! Не подходи близко, стрелять буду! – заблажил он, видимо, испугавшись.

– Кому ты нужен! – с видом глубочайшего презрения сказала Манька и сплюнула окурок на пол. – Мы требуем начальника конвоя! – заявила она.

– Чего еще?

– Не твоего ума дело, – смело нагрубила ему Манька, безошибочно угадывая в нем новичка. Она уверена, победа будет за ней. Он почти мальчишка‑новичок, она – старая профессиональная воровка‑рецидивистка.

– Не позовешь, откажемся от пищи, объявим голодовку!

– По мне хоть все вы тут провалитесь, – рявкнул один из них и злобно заколотил потолок кувалдой.

Но Манька не сдавалась. Она встала рядом с нарами, где он работал кувалдой, сложила на груди руки, перебирая тонкими, холеными пальцами.

– Я долго тут стоять буду? – заорал солдат‑раздатчик. – Берите миски и кончай базар!

– Бунтуешь, значит? – спрыгнув с нар, крикнул ей конвоир, на всякий случай сохраняя дистанцию между собой и Манькой. – А за бунт знаешь что с вами будет?

Надя похолодела: отказаться сейчас от хлеба с кипятком было совершенно немыслимо, да и баланду с селедкой уже никто не швырял обратно.

– Выведем в лес, да перестреляем, как собак! – закипел яростью конвоир.

– А ху‑ху не хо‑хо? – в ответ раздалось дружное с верхних нар.

– Да что вы, бабы, взбесились? Чего вам надо‑то? – уже примирительно спросил раздатчик.

– А то, что положено! Топить надо в теплушках! У нас уже больные есть!

– Вот‑вот вспыхнет эпидемия, – кричали с левой стороны.

– Вы угля не даете, да еще расстрелом угрожаете!

– А‑а‑а, – облегченно протянул конвоир. – Так бы сразу и сказали! – И еще для порядка поколол охапку сена на полу. После всех процедур, уже вылезая из вагона, он обернулся.

– Дадим угля!

– Хоть мелкого, но до…! – ответили ему хором воровки.

– Во оторвы! – с восхищением замотал головой конвоир и задвинул дверь.

Непременный атрибут всех тюрем и этапов «Друг Параша» выносилась на стоянках до «молебна», раз в сутки. Обязанность не из приятных, но шла нарасхват. Игнорировали парашу только зечки в законе и кое‑кто из пожилых, кому не под силу было тягать увесистую посудину. Остальные с удовольствием выбирались из вонючего вагона, всем хотелось дыхнуть свежим воздухом, а заодно и узнать, где стоим, где находимся. В очередной вынос конвоир не отпустил женщин.

– Идите за мной, – и пропустил их вперед, вдоль вагонов. Куда их повели, никто не знал, потому что другой охранник поспешил задвинуть дверь и заложил засов. Гадали всякое: может быть, отвечать за Манькину дерзость? И только Пионерка угадала.

– За углем их повели, к паровозу.

И точно. Вскоре женщины вернулись, с трудом таща ведра, полные угля. Ссыпали в угол около «буржуйки» и пошли еще раз. Потом сходили за дровами. Уголек без дров не разожжешь нипочем.

Больше часу бились старожилы, безуспешно стараясь затопить печурку, и наконец уголь затлел и разгорелся. Оживились зечки. Оказалось, так мало надо, чтоб поднять настроение. Всего‑навсего тепло. Приятно было смотреть на раскаленные докрасна чугунные бока «буржуйки». Жизнь уже не казалась безнадежно пропащей.

– Вы особо уголек не сыпьте, понемногу. Вертухай хороший попался, а другой ни в жизнь не поведет! – предостерегла Пионерка.

– В натуре, понемногу! Нечего Ташкент устраивать. Иной хмырь попадется, зимой снегу не выпросишь, – поддержала Муха.

Скверно было то, что ничего нельзя увидеть. Высоко от пола маленькое окошко с прутьями, да еще труба от буржуйки туда просунута, теперь уже горячая, рукой не тронешь. Однако через некоторое время зечки все же приноровились по очереди смотреть в просвет меж прутьев и трубой. Пододвинули к окну парашу, перевернули крышку и вставали на нее. Тогда можно было смотреть на Божий свет и сообщать о виденном, не забывая при том, что каждый миг крышка могла перевернуться.

– Девочки! Свободы не видать, подъезжаем к Кирову, – доложила хорошенькая голубоглазая воровка, обритая наголо, по прозвищу Лысая. (Не за вшивость, – объяснила всезнающая Муха. – У мужиков в бараке попутали.)

– Киров! Бывшая Вятка! Туда и до революции нашего брата гнали, до сих пор остановиться не могут, – сказала одна политическая, седая, статная женщина, Надина тезка, тоже Надежда, по отчеству Марковна.

Манька Лошадь, гордая своей победой, важно вставила свое:

– Пересылка тут, этапы формируют на север, кого в Архангельскую область, Каргополаг, кого в Коми: Печору, Инту, Кожву, Воркуту.

– Господи! Да сколько ж этих лагерей? Куда ни кинь, одни лагеря. Послушаешь вас, так, выходит, весь Советский Союз – сплошные лагеря, – ужаснулась Надя.

– Так оно и есть, – откликнулась Космополитка. – Это наш коммунистический рай.

– В ад бы попасть, может, там посвободнее у чертей, чем в раю, – засмеялась Света.

– Попадешь, – мрачно произнесла Манька из своего закутка. – Вот угодишь на лесоповал или, в шахту – узнаешь, где ад, каков он.

– Человеку, побывавшему в Лефортово, сам черт не брат! – весело воскликнула Света. Она вообще много смеялась и громко разговаривала со всеми.

– В Сухановке не лучше, – возразил кто‑то снизу.

– Спорю с любым, лучшая тюрьма на белом свете находится на площади Дзержинского в Москве. Дорогая Лубянка! Я там за год узнала и прочла столько! Больше, чем за всю жизнь! – восторженно заявила Космополитка.

– Ну, вот что, контры! Кончайте свою болтовню. За недонос тоже срок мотануть могут, а я неграмотная, написать на вас не смогу, я вместо фамилии своей крестик ставлю, – оборвала молчавшая до этого Пионерка.

– Чего тебе бояться, керя, подмахнешь разок оперу и все дела, – пошутила Муха.

– Махала б я, да очередь твоя! – зло огрызнулась Пионерка.

– Махнула бы! Не зажала промеж ног, да некому, – вздохнув, сказала Муха.

В наступившей минутной тишине было слышно: протяжно и долго гудел паровоз, замедляя ход. Затем, рванув два–три раза вагоны, состав остановился.

– Точно, Киров! – объявила Лысая. – Вертухаи на платформе шнырят, темно стало, не видно ни хрена, – и спрыгнула с параши. Часов ни у кого не было, и времени никто не знал. Так, приблизительно определяли – первый «молебен» в 7 утра, второй около 6‑ти вечера. Где‑то ближе к ночи послышался лязг ключей, замков, засовов, и дверь с поросячий визгом откатилась.

– Дверь бы смазали, что ли, лодыри, как серпом по яйцам! – недовольно проворчал начальник конвоя.

Снаружи замелькали фонари, и он в сопровождении двух конвоиров легко поднялся в вагон.

– Подъем! – скомандовал он. – Внимание! Приготовиться с вещами на выход следующим заключенным. Сюда свети, на список, – приказал вертухаю – не видно ни хрена.

Действительно, лампочка, тусклая от пыли, с большим слоем мушиных следов, едва освещала вагон.

Нещадно перевирая не только иностранные, но и русские фамилии, он все же осилил кое‑как список. К великому огорчению Нади, названа была и Лаврентьева Зоя Матвеевна, 1927 года рождения, – Муха!

– Куда вас теперь? – едва сдерживая слезы, спросила Надя. Ей было грустно расставаться со всегда веселой и по‑своему даже остроумной балагуркой Мухой. Она одна, как никто другой, могла шуткой и заковыристым словечком снять тягостное напряжение, возникавшее порой в теплушке. Она была заступницей и руководителем Нади в этой странной, фантастической жизни.

– А! Без разницы! – махнула рукой Муха.

Она не грустила, ей везде был дом родной, везде находились «свои», знакомые. Надя даже слегка обиделась – так мало занимала она места в Мухиной жизни.

Ушли около двадцати пяти человек, в основном уголовницы, бытовички и старые политические.

– На север их не возьмут. Зачем они там? Там вкалывать надо, а блатнячки все равно работать не будут, – сказала Света.

– Посмотрим, сколько ты наработаешь. Это тебе не языком болтать, политикашки несчастные, – раздалось с левой стороны.

– Скажите на милость, откуда такая патриотка‑карманница нашлась? В порядке любви великой к Родине карманы у граждан обирала? – бойко отпарировала Света.

В сумерках было видно, как поднялась и села Манька Лошадь.

– Кончай базар, – сказала она своим глухим сиплым голосом, – а то прыгнешь к параше.

– Я б их всех давила, как вшей, – не унималась блатнячка.

– А я говорю, кончайте базар, – еще раз повторила Лошадь и улеглась на свое место.

Утро застало этапников в пути. Очередной «молебен» надолго задержался, а с ним и кормежка, которую теперь все ждали с нетерпением. Когда, наконец, раздвинулась визжаще‑скрипящая дверь, подуло настоящим холодом. Выглянув, Надя увидела: все белым‑бело от снега.

– Снег! Смотрите! – воскликнула она. Но никто не порадовался ему.

Прошло немало дней, прежде чем состав дотащился до Котласа.

– Считай, без малого половина пути, – сказала Лысая.

Воровок сильно поубавилось, и все остальные почувствовали себя свободнее, хотя воровства уже бояться было нечего, продукты, взятые с собой, кончились, курево тоже. Конечно, если из шмотья что утащат – обидно. Надя напросилась вне очереди выносить парашу на пару с высокой красавицей из политических. Очутившись впервые за много дней снаружи, она едва удержалась на ногах от потока свежего воздуха. Высоко в голубом холодном небе раскачивались и шумели верхушки громадных сосен и елей, глядя на них кружилась голова и слегка подташнивало от голода. Вдалеке по платформе сновали люди. Ее напарница, девушка из Прибалтики, сделав несколько шагов, внезапно остановилась и зашаталась. Надя выпустила ручку бачка и кинулась поддержать ее.

Подбежал сопровождающий охранник. – Чего встали?

– Плохо ей, видите? Чуть не упала, – объяснила Надя.

– Зачем пошла? Слабая, не берись, – задергался конвой. «Кажется, зовут ее Бируте», – вспомнила Надя.

– Бируте, может, вернешься?

– Пойду, пойду, постараюсь, – тихо сказала она и взялась за парашу.

– Шагай, давай, без обмороков тут! – прикрикнул конвоир. Надя обернулась к нему:

– Человеком надо быть!

– Человеком надо родиться, – возразила Бируте.

После Котласа заметно похолодало в теплушке, «буржуйка» уже не могла согреть продуваемое со всех сторон помещение. Пришлось вытащить из‑под головы валенки. Надевая их, Надя увидела в голенищах с внутренней стороны две маленькие буквы «М. М.», вышитые красными нитками.

«Тетя Маня прислала», с благодарностью подумала она и впервые со времени отъезда из Москвы затосковала по дому. На душе стало тяжко и тошно. Впереди еще семь лет такого существования. И не голод и холод, и даже не тяжелая работа, о которой рассказывали бывалые зечки, пугающе страшны, а вот это вынужденное совместное сожительство таких несовместимых друг с другом людей, обреченных бесконечно долгие годы валяться на одних сплошняках. Рядом, справа, закинув руки за голову, лежала Космополитка, вперив в потолок отсутствующие глаза, а в них тоска зеленая. «Наверное, тоже о доме затос