ВАЛИВОЛЬТРАУТ ШЛЕГГЕР ФОН НЕЙШТАДТ

 

Наверное, Робинзон Крузо не так обрадовался Пятнице, как возликовала и обрадовалась Надя. Будет работать с ней живая душа, можно поговорить, узнать, что и как! И самой полегче будет.

Так появилась в ее жизни Валивольтраут, которой в дальнейшем предстояло сыграть в Надиной судьбе немаловажную роль. Привел ее утром капитан, после развода бригад.

– Вот тебе, Михайлова, помощница, фамилия ее Нейштадт‑Шлеггер, имя – сам черт не разберет: немка, одно слово.

– Моя фамилия Шлеггер фон Нейштадт, имя Валивольтраут, статья, срок нужен? – бойко и совсем по‑русски ответила женщина.

– Нет, зачем же? – улыбнулась Надя, радуясь, что помощница ее такая молодая, может быть, даже ее ровесница, и не беда, что немка, по‑русски отлично чешет.

– После работы сразу в барак, по зоне после отбоя не шляться, – строго приказал ей ЧОС и вышел.

– Что делать надо? – спросила женщина.

– Во‑первых, раздеваться, а во‑вторых, как тебя зовут, я что‑то не разобрала.

– Валивольтраут.

– А короче можно? Попроще?

– Можно, короче будет Вольтраут, проще Вали.

– Валя! – поправила ее Надя. – Ты сама‑то откуда? А срок большой? За что тебя? – интересовалась Надя и, пока та снимала телогрейку и ушанку, не спускала с новенькой радостных, любопытных глаз. Под ворохом тряпья оказалась тоненькая, молодая не то девушка, не то женщина. Мордочка маленькая, узенькая, глаза зеленоватые, волосы рыжие, ну точь‑в‑точь лисичка. Только прическа немного старила ее: клубочек, на затылке из негустых волос, как тетя Маня причесывалась. Убиралась чисто и быстро. Проворная, успевала везде.

В свое дежурство зашел ЧОС, посмотрел кругом, пошарил глазами.

– Ну, как новенькая? Хлеб не крадет, не заметила?

– Что вы! – возмутилась Надя. – Как можно! Она очень честная и хорошая.

– Ну‑ну, знаем этих хороших. Продолжайте работу! – И за порог. Ушел.

Помнилось, как удивилась Надя, когда посмотрела на немку. Поразило ее лицо Вали. Сколько скрытой злобы и ненависти было в ее глазах: губы поджала в ниточку, ноздри тонкого носа раздулись. Вся так и пышет гневом и обидой, но промолчала.

– Что ты, Валя! Он же пошутил. Просто так сболтнул, что в голову пришло, не подумав. Не обижайся!

Но Валя уже взяла себя в руки и улыбнулась.

– Пошутил, конечно, я понимаю…

– Что там в зоне новенького? – спросила Надя, чтоб рассеять неприятный осадок. – Я ведь в зону совсем не хожу, некогда, только в столовку…

– О! Много! У наших женщин переполох. Прислали нового начальника режима.

– Только‑то! А старый куда подевался? Уж не провалился ли сквозь землю?

– Кажется, демобилизован по болезни.

– Это я ему чертей пожелала. Приперся по уши в снегу, да здесь и отряхивается! Новый небось такой же гад!

– Возможно, еще хуже, но молодой и необыкновенно хорош собой. Девушки говорят, красавец! На разводе все бригады только на него и смотрели.

– На безрыбье и рак рыба! Откуда он взялся?

– Начальница КВЧ вашей аккордеонистке сказала: новоиспеченный, из училища прислан.

– Только из гимназии! А что, разве охранников в училище учить надо? – Надю покоробило, что кроме Гнесиных еще существует и такое училище.

– А как же! Учить стрелять без промаха в бегущих, лежащих, стоящих. Псовая охота на зеков требует серьезной учебы.

– Конечно, будет гад! Хорошего сюда не пришлют, – решила Надя.

С приходом помощницы у нее появилось немного свободного времени, и, верная своему слову, она отправилась на репетицию в столовку.

Нина – аккордеонистка недовольно отчитала ее:

– Мы уж думали, совсем не придешь! Вот Мымра приказала, чтоб в концерте обязательно что‑нибудь советское было.

– Кто? – не поняла Надя.

– Кто‑кто! Мымра! Да ты что, иль не знаешь? Начальницу КВЧ Мымрой зовут.

«Начальница КВЧ – Мымра, а КВЧ – культурно‑воспитательная часть, так надо понимать. Имя или фамилия? Нерусская видно», – решила Надя, но переспросить не осмелилась, видя, как раздражена ее аккомпаниаторша.

– Конечно, не шибко советское, но собаке кость бросить надо, – уже успокаиваясь, продолжила Нина и оглянулась на всякий случай на дверь. И вовремя. Дверь отворилась, и вошла женщина… Нина быстро соскочила со стула.

– Здравствуйте, гражданка начальница КВЧ.

– Здравствуйте – повторила Надя. «Это и есть Мымра».

– Добрый вечер, – вяло произнесла Мымра, словно ей трудно было говорить, – я вот тут песенник советских песен принесла, – продолжала она, растягивая слова. – Взгляните, тут можно подобрать кое‑что.

– Я вам сразу говорю. Советская героика в нашем исполнении будет звучать фальшиво, – решительно заявила Нина.

– Что же, разве вы не советские?! – попробовала возразить Мымра.

– Нет, нет и нет! Не советские, не кадетские. Мы заключенные и каторжанки. Нам надо быть… скромнее… не выпячивать свой патриотизм, все одно никто нам не поверит.

– Почему же, поверят? – опять возразила Мымра.

– Потому! Взгляните в наши формуляры. Мы осуждены, как враги!

Мымра открыла песенник и полистала. Надя заметила, какие неухоженные и грязные у нее руки, с короткими обгрызенными ногтями. «Сама печки топит и полы моет».

– Вот, например, «Лучше нету того цвету», – посоветовала Мымра и неуверенно взглянула на Нину. – Может эта?

– Лучше нету того свету? Я на том свете еще не была, все впереди, но песня годится, и аккомпанемент нетрудный, – сказала Нина, заглядывая в песенник. – Будешь петь с хором, – заявила она тоном, не допускающим возражения, как и все, что она говорила. Тогда еще Надя не знала, что Нина заботилась вовсе не о том, лучше или хуже петь с хором, ей было важно освободить от работы как можно больше участников концерта. Она сама ходила с Мымрой к начальству и в нелегкой борьбе отстаивала каждую зечку и каторжанку, доказывая необходимость той или иной участницы. Потому и авторитет Нины был необычайно высок у зечек и Мымры.

К новогоднему концерту готовилась вся самодеятельность. Нина, а ее должность была «культорг», умудрилась освободить от работы всех участников и даже костюмеров, которых и в помине не было. Мымра, как всегда унылая и озабоченная, за что и получила свое прозвище, все же попыталась просить Надю спеть что‑либо более подходящее к случаю, «современно‑бодрое». Но Нина злобно заартачилась:

– Может, вам еще марш спеть?

– Можно и марш, – коротко согласилась Мымра, не поняв издевки.

– Нет уж, нечего тут парад‑алле устраивать.

И бедная лейтенант Мымра отступила. А что ей оставалось делать? Аккордеонистка одна на весь ОЛП. Есть мужчины, да кто их сюда пустит. Лагерь‑то женский!

Накануне Нового года с самого утра мела пурга, света белого не видать. Ночную смену на работу не погнали, только горячие цеха, – обжиг и посадку. Женщины приоделись, и кое‑кто даже губы подвел. Вечером на концерт битком набились в столовую‑клуб. В задних рядах стулья на столы поставили, чтоб лучше видно было. Два первых ряда заняты начальством с женами. Жены все, как одна, в панбархатных платьях, модные, нарядные, а идти все равно некуда в нарядах, кроме как в зону, к заключенным на концерт.

В пошивочной мастерской, где латали рукавицы, телогрейки и бушлаты, девушки смастерили из двух тюлевых занавесок и старой атласной комбинации для Нади вечернее платье в пол. Немка, Аннелизе Флек, про которую говорили, что она из личного гардероба Евы Браун, сделала из кусочков красного бархата, незаметно отрезанного от красного знамени в кабинете у какого‑то начальника, огромную розу. Для листвы пришлось употребить зеленую бумагу, но все равно эффект был поразительный. Волосы Нади были заботливо уложены Валиной рукой в длинные локоны. Зал буквально застонал и охнул от восторга, когда она появилась на сцене. Даже вольняшки и те не выдержали, похлопали. Начальник лагеря майор Корнеев, прозванный за свирепость «Черный Ужас», тоже выдавил подобие улыбки.

Песня и впрямь была хороша. В ней удачно сочетались теплые, задушевные слова и мелодичность. Пела ее Надя чуть медленнее, чем задумал автор, полузакрыв глаза, и очень покойно, как рассказ‑воспоминание, в то же время стараясь донести до слушающих каждое слово, как учила когда‑то Дина Васильевна. Начинала негромко, как бы повествуя о красоте цветущих садов и чистой любви. Хор не мешал ей, наоборот, очень органично поддерживал ее, повторяя припев, и это особенно впечатляло здесь, в голом, заснеженном Заполярье, где вольные и невольные одинаково тосковали по природе.

Только в последнем куплете она использовала всю силу своего голоса. Успех был необыкновенный. Поднялась целая буря. Зрители топали, свистели, как заправские парни, стучали скамьями в пол и все кричали: «Давай еще!» Пришлось дежурному пригрозить закрыть концерт. Пела Надя до самой ночи. Нина была «в ударе» и аккомпанировала ей виртуозно, на лету подхватывая мелодию. Наконец Черный Ужас встал.

– Ну, хватит, хорошенького понемногу! Завтра на работу. Мымра подошла к Наде и хотела сказать ей что‑то хорошее, приятное, но не нашлась и прошептала чуть слышно:

– Как обидно сидеть здесь!

Но Надя не хотела ни жалости, ни сочувствия.

– Все сидят, не хуже меня, и я с ними, – и засмеялась, счастливая своим успехом.

У входа в столовую на столбе вывешивался список, кому пришла посылка и надо получить или письмо, открытка. Делалось это для того, чтоб зря на почту не бегали, экспедитора не беспокоили, кучками не собирались, не толпились.

Как‑то заглянула Надя на столб со списком, просто так, и глазам своим не поверила: Михайловой Н. Н. Посылка! От радости даже взвизгнула. Вот счастье, и так быстро! Всего полтора месяца тому назад выслала письмо со своим адресом: Коми АССР, г. Воркута, л/к п/я 223/зз «р» – Михайловой, и вот уже ответ. Вихрем влетела в хлеборезку:

– Давай, Валя, бери котелок, чеши в столовую, а я на почту. Ура! Пришла посылка!

Во время своего свидания с матерью в тюрьме на Красной Пресне, Надя просила прислать ей фотографию отца. Перед самой войной отец с Алешкой снялись у самолета на Люберецком аэродроме, где он работал на бензозаправке. Помнила Надя, что пахла от него всегда бензином, как ни отмывался… И погиб, спасая от взрыва бензосклад во время налета вражеской авиации, далеко, в неведомой Белоруссии. Так тогда написали в газете. Посылки выдавали зечка, волоокая красавица Нина Тенцер и дежурный офицер. Каждый ящик вскрывался, и офицер тщательно проверял, пакеты с сахаром, сухарями, тыкал острой спицей в мешочки с мукой, разворачивал каждый сверток с салом, мылом, конфетами. Тряс трусы, чулки, рубашки, очень внимательно, не торопясь. А вдруг там деньги для побега, оружье? Или, чего доброго, документы, фальшивый паспорт, листовки, призывающие к свержению правительства, к восстанию, бунту, или просто запрещенная книга?

Ловко поддев гвоздодером крышку посылки, офицер тут же обнаружил фотографию. Несчастной матери и в голову не пришла прятать ее в укромное место.

– Не положено, – сказал он и забрал себе.

Долго уговаривала, просила, умоляла его Надя, но тщетно.

– Проси у оперуполномоченного, – если разрешит, возьмешь, а я не могу. – И еще раз повторил: – Не положено!

Надя, ругая на чем свет стоит несговорчивого офицера, была и посылке не рада. На следующий день побежала к оперу Горохову. Щуплый, невысокий человек лет тридцати пяти в чине капитана и был грозный, всемогущий опер.

– Иди, иди, – подтолкнула дневальная в приемной. – Один сидит.

– За фотографией, Михайлова?

– Да, отдайте, пожалуйста, она у нас единственная. Я ее домой отошлю!

– Не положено в лагерях фотографии иметь, понимаешь? – как будто сомневаясь в правильности своих слов, сказал Горохов.

– Я не знала, и мама тоже не знала, – чуть не плача, оправдывалась Надя.

Опер достал фотографию из стола и долго рассматривал, перевернув обратной стороной, прочитал вслух: «Август, сороковой год».

– Кто это? Что за люди?

– Папа мой и брат Алексей.

– А что за самолет? Почему у самолета?

Надя волнуясь, поспешно стала объяснять – кто, и что, и почему.

– А где они теперь?

– Погибли оба в войну… – Она, конечно, могла и дальше рассказывать, как погиб ее отец и был награжден посмертно, но ей казалось унизительным спекулировать геройством своего отца, доказывая этому капитанишке. Однако миролюбивый тон опера несколько успокоил ее.

«Отдаст», – решила она и не ошиблась. Подергав некоторое время себя за подбородок, он еще спросил:

– И брат погиб?

– Да, в мае сорок пятого года.

Горохов вздохнул, как бы обдумывая, что делать.

– Вот ведь, видишь, какой у тебя отец, брат… а ты…

«Началось! Старая песня: какой отец, какой брат, а какая я».

Но надо было выслушать все до конца. Что делать? У них власть!

– На! Только спрячь подальше и никому не показывай, потом домой отошли, я прослежу! Все равно у тебя ее заберут, если обыск будет или на этап пойдешь. Не положено! Поняла?

– Спасибо! – Надя вне себя от радости, бросилась к двери.

– Вернись, Михайлова, – приказал Горохов. Надя остановилась.

– В нашей деревне, когда входят, говорят «здравствуйте», а уходя, говорят «до свиданья», а у вас как?

– Извините, до свиданья!

В последних числах января на минуту показалось над Уральским хребтом долгожданное солнце. Осветило, ослепило и нырнуло опять за горизонт. Все, кто был свободен, высыпали на улицу встретить солнце. С каждым днем все дольше и дольше оставался на небе огненный шар. Тундра светилась и блестела нестерпимым блеском. Смотреть на снег было невозможно. Глаза болели и слезились. По вечерам в санчасть тянулись больные конъюнктивитом зечки. А снег все валил и валил валом. Каждое утро выходили бригады на расчистку железнодорожных путей и дорог, а за ночь наметало еще больше.

Надя тоже брала огромную деревянную лопату и расчищала вокруг избушки. В самой хлеборезке было тепло, день‑деньской топилась углем печь, а в студеную полярную ночь ничего лучше тепла нет. Хоть и голодно, зато не мерзнешь. Посылку, что получила Надя, «разыграли» в три дня. Да и что можно прислать разрешенное на 8 кг? Два куска мыла хозяйственного, два – туалетного «Земляничное», две пары чулок, сахар, масло, конфеты и ванильные сухари. Один кусок мыла Надя подарила своей «немке», потом подумала и отдала пару простых чулок. Ну, а провиант съели вдвоем очень быстро, и угостить конфетами тоже нужно было.

– Не одной же килограмм съесть! Эдак и ослепнуть можно! – сказала аккордеонистка Нина, принимая угощенье.

По‑прежнему к 3 часам дня Надя бежала на вахту, где ее ожидал с лошадью Пятница, и они шагали по свеженаметанным сугробам к пекарне. Однажды их увидел в таком составе начальник ЧОС – снабженец.

– Это еще что за цирк? – изумленно воскликнул он. – Неужели такая здоровенная деваха нуждается в поводыре? Да ты его прибьешь! Ну и артисты!

Не прошло и двух недель, как Надя, к своей радости, получила пропуск на «Бесконвойное передвижение в пределах района 2‑го Кирпичного завода». Это было не совсем законно, по закону нужно было отбыть полсрока, но, как сказала когда‑то Манька Лошадь, для уголовников «закон – тайга, а прокурор – медведь». А Надя была уголовница.

– Смотри, в зону не таскай, на вахту сдавать будешь, – сказал начальник ЧОС, передавая ей пропуск. – Да, смотри, не потеряй, ясно?

– Ясно!

Заметно стал прибывать день, уже не сумеречно, а по‑настоящему светло, и хотя все так же мела колючая поземка и снег засыпал дороги, минул январь и короткий февраль близился к концу.

– Ты, Михайлова, лошадь‑то запрягать можешь? – спросил ее как‑то, встретив на вахте, капитан ЧОС.

– Нет, не пробовала.

– То‑то и видать, что не пробовала, – ощерился капитан под громовое ржанье вахтеров.

Надя пропустила мимо ушей двусмысленность, всем видом своим показывая неодобрение и даже обиду.

«Каждый сверчок знай свой, шесток». А капитан и не думал ее обижать. Ему в голову не пришло, что на такую «остроту» вообще можно обидеться.

– Тебе когда за хлебом, в три? Выдь пораньше, я с тобой на конюшню пойду, покажу, как запрягать, дело не хитрое. Лошади не боишься?

– Нет!

Три мохнатые лошади нетерпеливо перебирали ногами в своих стойлах.

– Вот, выбирай, тут для хлебовозов двое: старый жеребец Кобчик и такая же старуха Ночка, кобыла.

Надя выбрала Ночку. Ей казалось, что лошадь женского пола смирнее, хотя обе лошади возили с ней хлеб с пекарни.

– Старого жеребца не хочешь? – опять осклабился капитан.

– То‑то же, старость не в радость!

Но Надя и на этот раз не обратила внимания на его неуклюжие шутки.

– Кобыла смирнее, – отрезала она строго.

Получив два‑три раза хвостом по лицу, Надя все же одолела искусство запрягать лошадей. Через полчаса она смело упиралась валенком в живот Ночке и без труда справилась со всей упряжкой, при одобрительных возгласах капитана.

Лошадь из трофейных конюшен, когда‑то видавшая лучшую жизнь, смиренно и терпеливо стояла во время процедуры. Благодарная Надя поклялась себе выпросить на пекарне немного отрубей, угостить умную скотину.

– Приведешь обратно, не забудь ей сенца натрусить. Да ты не гони, не гони, рысака запалишь! – засмеялся им вслед капитан, когда Ночка, лениво переставляя узловатые ноги, потащилась с Надей в пекарню.

Шутник был этот снабженец и не упускал случая посмеяться, хоть шутки его и остроты попахивали блиндажом.