Что же писала о «Горе от ума» современная Грибоедову критика, как она понимала основной конфликт комедии, как оценивала центральный образ Чацкого в ней? Первый отрицательный отзыв о «Горе от ума», опубликованный в марте 1825 года в «Вестнике Европы», принадлежал московскому старожилу, второстепенному литератору М. А. Дмитриеву. Он оскорбился развернутой в комедии сатирической картиной «фамусовского общества» и обличительным пафосом монологов и диалогов главного героя. «Грибоедов хотел представить умного и образованного человека, который не нравится обществу людей необразованных. Если бы комик исполнил сию мысль, то характер Чацкого был бы занимателен, окружающие его лица смешны, а вся картина забавна и поучительна! – Но мы видим в Чацком человека, который злословит и говорит все, что ни придет в голову: естественно, что такой человек наскучит во всяком обществе, и чем общество образованнее, тем он наскучит скорее! Например, встретившись с девицей, в которую влюблен и с которой несколько лет не видался, он не находит другого разговора, кроме ругательств и насмешек над ее батюшкой, дядюшкой, тетушкой и знакомыми; потом на вопрос молодой графини „зачем он не женился в чужих краях?“ отвечает грубою дерзостью! – Сама София говорит о нем: „Не человек, змея!“ Итак, мудрено ли, что от такого лица разбегутся и примут его за сумасшедшего?… Чацкий – сумасброд, который находится в обществе людей совсем не глупых, но необразованных и который умничает перед ними, потому что считает себя умнее: следственно, все смешное на стороне Чацкого! Он хочет отличиться то остроумием, то каким-то бранчливым патриотизмом перед людьми, которых он презирает; он презирает их, а между тем, очевидно, хотел бы, чтобы они его уважали! Словом, Чацкий, который должен быть умнейшим лицом пьесы, представлен менее всех рассудительным! Это такая несообразность характера с его назначением, которая должна отнять у действующего лица всю его занимательность и в которой не может дать отчета ни автор, ни самый изыскательный критик!»
Наиболее развернутую антикритику, защищающую Чацкого, дал одаренный литератор, декабрист по убеждениям О. М. Сомов в статье «Мои мысли о замечаниях г. Дмитриева», опубликованной в майском номере «Сына отечества» за 1825 год. Чтобы рассматривать «Горе от ума» «с настоящей точки зрения, – замечал Сомов, – должно откинуть пристрастие духа партий и литературное староверство. Сочинитель ее не шел и, как видно, не хотел идти тою дорогою, которую углаживали и, наконец, истоптали комические писатели от Мольера до Пирона и наших времен. Посему обыкновенная французская мерка не придется по его комедии… Здесь характеры узнаются и завязка развязывается в самом действии; ничего не подготовлено, но все обдумано и взвешено с удивительным расчетом…». Грибоедов «вовсе не имел намерения выставлять в Чацком лицо идеальное: зрело судя об искусстве драматическом, он знал, что существа заоблачные, образцы совершенства, нравятся нам как мечты воображения, но не оставляют в нас впечатлений долговременных и не привязывают нас к себе… Он представил в лице Чацкого умного, пылкого и доброго молодого человека, но вовсе не свободного от слабостей: в нем их две и обе почти неразлучны с предполагаемым его возрастом и убеждением в преимуществе своем перед другими. Эти слабости – заносчивость и нетерпеливость. Чацкий сам очень хорошо понимает, что, говоря невеждам об их невежестве и предрассудках и порочным об их пороках, он только напрасно теряет речи; но в ту минуту, когда пороки и предрассудки трогают его, так сказать, за живое, он не в силах владеть своим молчанием: негодование против воли вырывается у него потоком слов, колких, но справедливых. Он уже не думает, слушают и понимают ли его или нет: он высказал все, что у него лежало на сердце, – и ему как будто бы стало легче, таков вообще характер людей пылких, и сей характер схвачен г. Грибоедовым с удивительною верностию. Положение Чацкого в кругу людей, которых критик так снисходительно принимает за „людей совсем не глупых, но необразованных“, прибавим – набитых предрассудками и закоснелых в своем невежестве (качества, вопреки г. критику, весьма в них заметные), положение Чацкого, повторю, в кругу их тем интереснее, что он, видимо, страдает от всего, что видит и слышит. Невольно чувствуешь к нему жалость и оправдываешь его, когда он, как бы в облегчение самому себе, высказывает им обидные свои истины. Вот лицо, которое г. Дмитриеву угодно называть сумасбродом, по какому-то благосклонному снисхождению к подлинным сумасбродам и чудакам…
Взаимные отношения Чацкого с Софьею позволяли ему принять тон шутливый, даже при первом с нею свидании. Он вместе с нею рос, вместе воспитан, и из речей их можно выразуметь, что он привык забавлять ее своими колкими замечаниями на счет чудаков, которых они знали прежде; естественно, что по старой привычке он и теперь ей делает забавные расспросы о тех же чудаках. Самая мысль, что это прежде нравилось Софье, должна была уверять его, что и ныне это был верный способ ей нравиться. Он еще не знал и не угадывал перемены, происшедшей в характере Софьи… Чацкий, не изменяя своему характеру, начинает с Софьей веселый и остроумный разговор, и там только, где душевные чувствования пересиливают в нем и веселость, и остроту ума, говорит ей о любви своей, о которой она, вероятно, уже довольно наслушалась. Зато он говорит ей языком не книжным, не элегическим, но языком истинной страсти; в словах его отсвечивается душа пылкая; они, так сказать, жгут своим жаром… Где нашел г. критик, будто бы Чацкий „злословит и говорит все, что ни придет в голову“?»
Вот две противоположные позиции в оценке Чацкого и сути конфликта, положенного в основу «Горя от ума». На одном полюсе – защита фамусовской Москвы от сумасброда Чацкого, на другом – защита Чацкого от сумасбродства фамусовской Москвы. В критике О. Сомова много верных и точных наблюдений о положении и характере Чацкого, психологически оправдывающих его поведение от завязки до развязки драматургического действия в комедии. Но при этом получается в трактовке Сомова, что Грибоедов показал «горе уму», а не «горе от ума». Не отрицая глубокой правды в суждениях Сомова, продолженных и развернутых в классической статье И. А. Гончарова «Мильон терзаний», нужно обратить внимание на природу и качества самого «ума» Чацкого, которому Грибоедов придал совершенно определенные и типические для культуры декабризма свойства и черты.
Уже при жизни Грибоедова была высказана третья точка зрения на главный конфликт комедии, правда изложенная в не предназначавшемся для публикации частном письме А. С. Пушкина к А. А. Бестужеву из Михайловского в конце января 1825 года: «Слушал Чацкого, но только один раз и не с тем вниманием, коего он достоин. Вот что мельком успел я заметить:
Драматического писателя должно судить по законам, им самим над собою признанным. Следственно, не осуждаю ни плана, ни завязки, ни приличий комедии Грибоедова. Цель его – характеры и резкая картина нравов. В этом отношении Фамусов и Скалозуб превосходны. Софья начертана не ясно: не то (здесь Пушкин употребляет непечатное слово, характеризующее женщину легкого поведения. – Ю. Л.), не то московская кузина. Молчалин не довольно резко подл; не нужно ли было сделать из него труса? Старая пружина, но штатский трус в большом свете между Чацким и Скалозубом мог быть очень забавен. Разговоры на бале, сплетни, рассказ Репетилова о клубе, Загорецкий, всеми отъявленный и везде принятый, – вот черты истинного комического гения. Теперь вопрос. В комедии „Горе от ума“ кто умное действующее лицо? ответ: Грибоедов. А знаешь ли, что такое Чацкий? Пылкий и благородный молодой человек и добрый малый, проведший несколько времени с очень умным человеком (именно с Грибоедовым) и напитавшийся его мыслями, остротами и сатирическими замечаниями. Все, что говорит он, очень умно. Но кому говорит он все это? Фамусову? Скалозубу?
На бале московским бабушкам? Молчалину? Это непростительно. Первый признак умного человека – с первого взгляду знать, с кем имеешь дело, и не метать бисера перед Репетиловыми и тому подобными. Кстати, что такое Репетилов? В нем 2, 3, 10 характеров. Зачем делать его гадким? Довольно, что он признавался поминутно в своей глупости, а не в мерзостях. Это смирение чрезвычайно ново на театре, хоть кому из нас не случалось конфузиться, слушая ему подобных кающихся? – Между мастерскими чертами этой прелестной комедии – недоверчивость Чацкого в любви Софии к Молчалину – прелестна! – и как натурально! Вот на чем должна была вертеться вся комедия, но Грибоедов видно не захотел – его Воля. О стихах я не говорю, половина – должна войти в пословицу.
Покажи это Грибоедову. Может быть, я в ином ошибся. Слушая его комедию, я не критиковал, а наслаждался. Эти замечания пришли мне в голову после, когда уже не мог я справиться. По крайней мере говорю прямо, без обиняков, как истинному таланту».
Прежде всего отметим, что Пушкин почувствовал лиризм «Горя от ума» – комедии в стихах, а не в прозе, а потому являющей в каждом персонаже тайное присутствие автора. Грибоедов «проговаривается» как автор не только в Чацком, но и в Фамусове, Скалозубе, Хлестовой, придавая всем героям комедии в той или иной мере качества и свойства своего ума. На это обстоятельство обратил внимание В. Г. Белинский, правда посчитав его слабостью комедии. Фамусов, например, «столь верный себе в каждом своем слове, изменяет иногда себе целыми речами», – замечает критик и приводит далее целый набор подтверждающих его мысль цитат из монологов Фамусова.
Сознавая, в отличие от Белинского, неизбежность лирического «проговаривания» автора в героях комедии, Пушкин все-таки высказывает сомнение в доброкачественности ума Чацкого. Пристало ли умному человеку «метать бисер» перед людьми, не способными понять его? Можно оправдать это влюбленностью Чацкого, которая, не получая удовлетворения, терзает душу героя и делает его невосприимчивым к сути окружающих людей. Можно объяснить безрассудную энергию его обличительства юношеской безоглядностью и энтузиазмом.
Аполлон Григорьев много лет спустя, в 1862 году, защищая Чацкого, писал: «Чацкий до сих пор единственное героическое лицо нашей литературы. Пушкин провозгласил его неумным человеком, но ведь героизма-то он у него не отнял, да и не мог отнять. В уме его, то есть практичности ума людей закалки Чацкого, он мог разочароваться, но ведь не переставал же он никогда сочувствовать энергии падших борцов. „Бог помочь вам, друзья мои!“ – писал он к ним, отыскивая их сердцем всюду, даже „в мрачных пропастях земли“.
Успокойтесь: Чацкий менее, чем вы сами, верит в пользу своей проповеди, но в нем желчь накипела, в нем чувство правды оскорблено. А он еще, кроме того, влюблен… Знаете ли вы, как любят такие люди? – Не этою и не достойною мужчины любовью, которая поглощает все существование в мысль о любимом предмете и приносит в жертву этой мысли все, даже идею нравственного совершенствования: Чацкий любит страстно, безумно и говорит правду Софье, что „дышал я вами, жил, был занят непрерывно“. Но это значит только, что мысль о ней сливалась для него с каждым благородным помыслом или делом чести и добра».
В Софье, по Аполлону Григорьеву, Чацкий любит девушку, способную «понять, что „мир целый“ есть „прах и суета“ перед идеей правды и добра, или, по крайней мере, способную оценить это верование в любимом ею человеке. Такую только идеальную Софью он и любит; другой ему не надобно: другую он отринет и с разбитым сердцем пойдет „искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок“».
Аполлон Григорьев обращает внимание на общественную значимость основного конфликта комедии: в этом конфликте личное, психологическое, любовное органически сливается с общественным. Причем общественная проблематика комедии прямо вытекает из любовной: Чацкий страдает одновременно и от неразделенной любви, и от неразрешимого противоречия с обществом, с фамусовской Москвой. Аполлон Григорьев восхищается полнотою чувств Чацкого и в любви, и в ненависти к общественному злу. Во всем он порывист и безогляден, прям и чист душою. Он ненавидит деспотизм и рабство, глупость и бесчестье, подлость крепостников и преступную бесчеловечность крепостнических отношений. В Чацком отражаются вечные и непреходящие черты героической личности всех эпох и времен.
Эту мысль Аполлона Григорьева подхватит и разовьет Иван Александрович Гончаров в статье «Мильон терзаний»: «Каждое дело, требующее обновления, вызывает тень Чацкого – и кто бы ни были деятели, около какого бы человеческого дела ни группировались… им никуда не уйти от двух главных мотивов борьбы: от совета „учиться, на старших глядя“, с одной стороны, и от жажды стремиться от рутины к „свободной жизни“, вперед и вперед – с другой. Вот отчего не состарился до сих пор и едва ли состарится когда-нибудь грибоедовский Чацкий, а с ним и вся комедия. И литература не выбьется из магического круга, начертанного Грибоедовым, как только художник коснется борьбы понятий, смены поколений. Он… создаст видоизмененный образ Чацкого, как после сервантовского Дон Кихота и шекспировского Гамлета явились и являются бесконечные им подобия. В честных, горячих речах этих позднейших Чацких будут вечно слышаться грибоедовские мотивы и слова – и если не слова, то смысл и тон раздражительных монологов его Чацкого. От этой музыки здоровые герои в борьбе со старым не уйдут никогда. И в этом бессмертие стихов Грибоедова!»
Однако, когда Аполлон Григорьев переходит к определению исторического значения образа Чацкого, характер его критической оценки вновь сдвигается в сторону Пушкина и его сомнений относительно качества «декабристского» ума. «Чацкий, – говорит Григорьев, – кроме общего своего героического значения, имеет еще значение историческое. Он – порождение первой четверти русского XIX столетия… товарищ людей „вечной памяти двенадцатого года“, могущественная, еще верящая в себя и потому упрямая сила, готовая погибнуть в столкновении со средою, погибнуть хоть бы из-за того, чтобы оставить по себе „страницу в истории“… Ему нет дела до того, что среда, с которой он борется, положительно неспособна не только понять его, но даже и отнестись к нему серьезно. Зато Грибоедову, как великому поэту, есть до этого дело. Недаром он назвал свою драму комедиею».
Грибоедов дает людям декабристского склада ума и характера горький урок. Он не выводит своего умного и пылкого оратора-обличителя на площадь, не сталкивает его в героической схватке с политическими антагонистами. Он уводит Чацкого в глубину бытовой жизни и ставит его лицом к лицу с подлинным противником, силу которого декабризм недооценивал и не ощущал. Зло таилось, по Грибоедову, не в административном режиме и не в царизме как таковом: оно укоренилось в нравственных устоях целого сословия, на котором стояла и из которого вырастала российская государственность. И перед властной силой этих устоев просвещенный разум должен был почувствовать свою беспомощность.