ЙПЯННМР. ЧССР. — М.. 1996.

бранные эссе. 112

— смена формы доверия: доверие к персонам сменяется довери­ем к сложным абстрактным (неличным) посредникам, связываю­щим людей в общество. Речь идет о государстве и бюрократии, пра­ве, науке, экспертном знании, деньгах и идеологии;

— изменение типа социализации: образование демократизирует­ся, а потому школы и другие институции начинают конкурировать с семейной социализацией. В школе человек получает знания о мире, которые он не может получить в ходе семейной социализации.

Рассмотрим несколько подробнее проблему абстрактных (нелич­ных) посредников, которые, впрочем, могут найти вполне матери­альное выражение в форме социальных учреждений. Но они могут быть и нематериальными. Обратим внимание на символические зна­ковые системы, функционирующие безотносительно к специфиче­ским характеристикам индивидов и социальных групп.

В качестве главного из них следует назвать деньги. Монеты и банкноты — выражение отношения. Деньги полагают символом Модерна. Но это — не единственный символ. Таковым являются и легитимирующие идеологии. Еще один вид таких посредников — экспертное знание, научное и техническое. Человек не получил его самостоятельно, но опирается на него в решении повседневных жиз­ненно-практических проблем. Это — еще одно проявление того, как доверие людей друг к другу сменяется доверием к абстрактным сис­темам и абстрактным возможностям.

Следует обратить внимание на такое значимое институциональ­ное измерение Модерна, как развитой аппарат надзора. Он позволя­ет осуществлять монопольный контроль за насилием. В разных об­ществах может преобладать то или иное измерение. Вербальное письмо на бумаге может преобладать над письмом на теле, однако последнее присутствует и в экономических, и правовых обществах (см. тему 2).

Представление об индивиде и индивидуальном начале как ценно­сти сопровождает эволюцию общества от объективного вменения к субъективному, от пенитенциарной нормы как системы необсужда­емых запретов и табу к личностной морали, к правосознанию в ши­роком социально-культурном плане. Добавим к зтс.лу способность контролировать собственные аффекты, телодвижения и жесты.

Уже Ренессанс и Реформация свидетельствуют о возможности эмансипации индивида, который любому внешнему овещнснному ав­торитету противопоставляет принудительность своей совести, своей веры, своего вкуса — словом, своей ответственности. Правопос-лушный человек, человек-субъект признает и неукоснительно со­блюдает обязанности, которые состоят в том, чтобы чужой индиви­дуальностью дорожить как своей собственной. Правопорядок пре­вращает принцип индивидуальной всеобщности в универсальную всеобщность. Обязанность переживается как личное право индиви­да. Интимно-личностное, интимно-культурное стушевывается перед правом, отодвигается в приватную сферу. Право тут равно идее пра-

па в голове индивида. Здесь как бы нет человека рефлектирующего, страдающего, борющегося с собой, бунтующего.

Личность-индивидуальность немыслима, таким образом, без су­ществования высокоорганизованных и абстрактных, «отчуждаю­щих» структур. Сама идея личности выработана в новоевропейской культуре, которая трактует право как общественный договор между суверенными индивидами как агентами гражданского общества. «Левиафан» Т.Гоббса, представляющий собою трактат о государст­ве, — классический пример.

Право формально относится к людям так, как если бы они были одинаковыми. Оно отказывает ему в особом, задушевном, в богатст­ве человеческих определений, но зато дарует возможность высту­пить гражданином, участником и агентом гражданского общества. Внешняя оболочка равнодушно, но надежно отделяет и оберегает частную жизнь человека, предоставляя ее собственным задачам, драмам самоосуществлсния, личного призвания, нравственных вы­боров¹".

Именно в процессе формирования абстрактных «сверхчеловече­ских» посредников произошло рождение представления о правах че­ловека и человеческом достоинстве, о том, что даже самые слабые члены общества имеют право на защиту и достоинство. В этот ряд следует включить и ошеломляющее открытие прав ребенка, и воз­никновение чувствительности к жестокости и страданиям себе по­добных, а также идею ответственности даже за то, что совершаешь по приказу. Возникновение нуклеарной семьи, самой идеи детства как специфического периода жизни человека также находится в этом ряду. Именно в результате действия абстрактных посредников возникло пространство приватности, в котором и развивается то, что называют личностью, неповторимой индивидуальностью.

Следует подчеркнуть огромную значимость вопроса о социаль­но-историческом пространстве развития индивидуальности. Часто рассуждают так: коль скоро мы говорим о возникновении индивиду­альности-личности, индивидуальности-субъекта, то это касается всех людей. Это не так. Обратимся к хрестоматийному примеру. Ка­ждый помнит разговор Татьяны Лариной с няней в романс А.С.Пуш­кина «Евгений Онегин»: «Л знаешь, Таня, п наши лета мы не слыха­ли про любовь»... Здесь в одном физическом пространстве встреча­ются люди, представляющие разные социальные пространства. В одном индивидуальная любовь — реальность. В другом само пред­ставление об индивидуальной любви отсутствует, а брак — не ре­зультат таковой, а лишь абсолютная хозяйственная необходимость. В социальном пространстве, где пребывает няня, нет возможности индивидуального брачного выбора, основанного на любви.

Новые качества оказываются социально распределенными, т.е.

¹¹¹ См. подробнее: Соловьев Э.Ю. Отобязанности к призванию, от призвания к при-ву/ГОДИССЕЙ. Человек в истории. — М., 1990.

распределенными неравномерно. Знаменитый французский фило­соф М.Фуко в труде по истории сексуальности отмечает, что соот­ветствующие медицинские практики, равно как техники нравствен­ного руководства, исповедывания самого себя складывались в узких группах буржуазных или аристократических семей (привилегиро­ванных и руководящих, доминирующих в области политики). Имен­но в этом социальном пространстве была проблематизирована сек­суальность ребенка. «Народные» слои до поры до времени этой тен­денцией не были затронуты. Понятно, что о какой-либо точной хро­нологии речь идти не может".

Реально индивидуальность присутствует только в тех обществах и в тех социальных пространствах, где о таковой существует пред­ставление, где индивидуальным отличием дорожат, где индивидуаль­ность является ценностью. В обществах Модерна возникает про­странство, где культивируется ценность индивидуальности. Напом­ню о том, что оно отнюдь не обширно. В обществах сегодняшнего дня оно также ограничено.

Следует обратить внимание еще на одну важную черту. Одна те­ма Модерна влечет за собой другую. Проиллюстрируем этот про­цесс.

Распространение денег в крестьянской сельской среде способст­вовало возможности рассчитывать вклад, который каждый из чле­нов общности вносил в жизнь группы. По мнению М.Вебера (в ра­боте «Экономика и общество»), с той поры, как хозяйственная дея­тельность ориентируется на выгоду, она становится «профессией». Новая ситуация в корне отлична от положения в крестьянской семье как хозяйственной единице, от ситуации в ремесленной мастерской. Ни там, ни там нет разделения на профессиональную деятельность и досуг.

Сама возможность счета и расчета ведет к распаду ценностей со­лидарности и обмена. Именно эти ценности регулировали отноше­ния между родителями и детьми в семье. Как уже было сказано вы­ше (тема 3), в традиционной сельской семейной экономике хозяйст­венные функции распределялись между членами семьи. Семья — одновременно единица производства и единица лотребления, имуще­ство неделимо. Как многократно показывала антропологи, именно эта неделимость порождает вытеснение расчетов из сознания. Сло­во труд употребляется крестьянами, но в значении работа. Работы здесь социально определены, распределены и дифференцированы. Они зависимы от системы ценностей солидарности и обмена. Эта си­стема, связанная с удовлетворением первичных потребностей, вы­живанием группы и ее безопасностью, объединяет людей сложной полифункциональной социальной связью личного типа. Труд в тра­диционном понимании независим от денежного обмена и тех пред-

" Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. — М., 1996. С. 224, 226.

ставлений, которые этот обмен предполагает (представление об изо­лированном индивидуальном работнике, о свободном рынке, о воз­можности пересчета времени на деньги).

С развитием наемного труда и социальным «навязыванием» оп­ределения труда как продуктивной и рентабельной деятельности приходит в расстройство взаимозависимость членов группы (семей­ного хозяйства, соседской общности). Представление о труде меня­ется. Трудом начинают называть лишь ту деятельность, которая вознаграждается и оценивается. Те занятия, которые нельзя оценить в деньгах (работа по дому, уход за детьми), воспринимают как безде­ятельность.

Постепенно деятельность членов крестьянской семьи, глубоко дифференцированная по полу, воплощенная в повседневных ритуа­лах, индивидуализируется. Возникает неудержимое стремление опре­делять и различать статус каждого как работника или неработника.

Одновременно меняется представление о «возрастах жизни»: о том, что есть старость или молодость. Возникает восприятие старо­сти и стариков как бремени, как источника «расхода». Это воспри­ятие тем сильнее, чем скуднее средства, которыми располагает се­мья (например, в среде неквалифицированных рабочих). Постепен­но функция обеспечения стариков переходит на системы государст­венного страхования. Эти системы выступают в качестве абстракт­ных посредников в отношениях между людьми. То, по поводу чего велись переговоры и устанавливались соглашения на личном уровне (семья должна содержать стариков), перекладывается на институ­ты, которые действуют по собственной логике.

Еще один аспект связан с возрастанием роли школы как посред­ника в передаче опыта и знаний от одного поколения к другому. В традиционных общностях социальное знание передавалось в виде логики практики. Имеются в виду агрокультура и ремесленные на­выки, ритуалы и нарративное знание, воплощенное в историях, сказ­ках, пословицах. Школа обеспечивает крестьянских детей знаниями, которые не могут быть переданы в виде логики практики. В резуль­тате дети крестьян изменяют установки в отношении городских про­фессий. Они становятся работниками по найму со всеми относитель­ными преимуществами по сравнению с порабощающими обязанно­стями крестьянской жизни: ранняя материальная независимость, фиксированное время труда, наличие свободного времени.

 

ТРЕВОГИ МОДЕРНА

.роисходящее в истории всегда имеет свою цену. Это в полной мере относится к Модерну. Современность проблематична, как, впрочем, и другие эпохи. Принося людям блага, которые сегодня ка­жутся данными от века, естественными и самоочевидными, она не­сет то, что воспринимается как беды. Можно, конечно, эти беды критиковать. Можно мечтать о возврате в Золотой век или о Снет-

лом будущем, в котором противоречия благополучно разрешатся, и наступит новый Золотой век. Вероятно, лучше не делать того, что не имеет смысла. Однако нельзя считать бесполезным стремление понимать, что произошло и происходит.

Каковы же беды и тревоги Модерна!

К числу таковых относят рационализацию, если понимать ее, по М.Веберу, как господство целерациональности. Человек в совре­менных обществах всегда жалуется на засилье бюрократии и соот­ветствующих институций. Социальные связи анонимны. Это связа­но с возрастанием сложности и абстрактности социальных посред­ников между людьми.

Общественные отношения и институциональная ткань стано­вятся непонятными человеку. Так, анонимность политической жиз­ни может служить источником аномии, т.е. негативного отношения человека к нормам и моральным ценностям общества. Для самого человека ощущение, что общество и его символы абстрактны, при­нимает форму представления о власти безличных обстоятельств. Люди ощущают, что зависят не друг от друга, даже не от себя са­мих, но от анонимных сил. Наиболее яркий пример — ощущение анонимной силы денег. Эти силы лишь отчасти представлены эмпи­рически, в повседневном опыте. Сам же мир повседневности вос­принимается как «конфискованный», «колонизированный» деньга­ми, бюрократией и пр.

Иногда говорят, что на индивидуальные связи, на «человече­ское» переносятся способы обращения современных технологий с материальными объектами. Но есть и иные оттенки этой пробле­мы. Колонизация повседневного опыта может пониматься следую­щим образом. За границы повседневной жизни, «за кулисы» задви­гаются безумие и преступление, болезнь и смерть, сексуальность, даже сама природа. «За скобки» выносятся предметы экзистенци­альные, неотъемлемые от сущности человека.

В традиционных обществах смерть была открытым феноменом. Ее не скрывали. Умирающего не прятали от семьи. Постепенно се­мья отдает область смерти во власть экспертов-врачей.

То же можно сказать о преступлении. Преступника в доиндуст-риальных обществах казнили публично. История смертной казни — история превращения смерти в событие, происходящее за кули­сами публичной жизни. Мы ничего не знаем об исполнении смерт­ных приговоров и знать не хотим. Нас возмущает их публичное ис­полнение, хотя многие выступают за сохранение смертной казни.

Что именно происходит с обществом и человеком? Для людей традиционного общества социальный и природный миры даны Бо­гом. Человек Модерна уже полагает, что природу и общество мож­но и нужно изменять в соответствии с велениями разума. Предста­вление о норме и девиации (отклонении от нормы) тесно связано с убеждением: данные «от природы» обстоятельства можно менять, регулировать. Идея коррекции — элемент представления, согласно

которому социальная жизнь открыта целенаправленному (целера-циональному) вмешательству человека. Сказанное делает понят­ным, отчего Модерн иногда называют цивилизацией нормы.Это норма видится универсальной, т.е. пригодной для всех.

До прихода Модерна «безумие», «преступление», «бедность» практически не различали. Их не совсем отделяли друг от друга. Россия — страна, культура которой до сих пор окрашена традици­онализмом. В русском простонародном языке бедных, больных, преступников определяли одним словом: несчастные. Даже сейчас, в конце XX в., такое отношение нельзя считать исчезнувшим. На Западе четкое разделение названных трех групп произошло рань­ше. Средневековый госпиталь имеет дело не с болезнью, а, скорее, с бедностью. Госпитали — предшественники сумасшедших домов, тюрем и современных медицинских организаций.

«Безумие», «преступление», «бедность» постепенно дифферен­цировались, превратились в разные качества, за которые человека изолируют в разные места: в сумасшедший дом, в тюрьму, в работ­ный дом (трудовой лагерь).

Постепенно произошли изменения в отношении к бедности. Они также дифференцировались. В традиционном социальном по­рядке в число бедных включались вдовы, сироты, больные, старые и немощные. Различия между ними не проводилось. Акцент, таким образом, делался не на особых жизненных обстоятельствах и соци­альных качествах, а на моральной потребности и нужде.

Постепенно бедность стала рассматриваться как состояние, требующее социального внимания. Соответственно социальные группы вдов и сирот, стариков и людей трудоспособного возраста, но бедных были разделены. Для бедных были придуманы работные дома. Для вдов, сирот и стариков — институции социального при­зрения.

Идея изоляции преступника и сумасшедшего ускорилась тогда, когда эти категории отделились от бедных. Безумие постепенно медикализировалось, т.е. стало рассматриваться как «душевная бо­лезнь». Кроме того, безумие стали связывать и с социальными об­стоятельствами. Так получалось, что преступность и душевные бо­лезни чаще поражали бедных, т.е. непривилегированных. Отсюда — контроль за поведением как часть лечения. Нельзя отрицать су­ществование веры, что безумие может поразить любого. Возмож­ность сойти с ума — один из факторов риска Модерна. Безумие связывалось с неспособностью или нежеланием вести жизнь, кото­рую требует этот мир.

Точно так же в традиционном обществе не различались грех и пре­ступление. Специалисты отмечают, что примерно к началу XIX в. преступление начинает рассматриваться как отклонение от нормы (напомним, что определение точных дат по отношению к процессам такого рода невозможно!). Возникает идея наказания как собственно социального вмешательства. Цель наказания — через изоляцию

преступника от общества в тюрьме вернуть человека в мир нормы. Импульс к организации тюрем был первоначально связан с мо­ральными устремлениями. Дисциплина и режим тюремной жизни виделись формой морального образования. Именно на них возлага­лась функция реабилитации. Пенитенциарная (карательная) систе­ма казалась лабораторией социального усовершенствования. На­помним, что те же задачи ставились и при организации сталинских лагерей, колоний для взрослых и малолетних преступников, кото­рые планировались как школы перевоспитания.

Эти болезненные вопросы находятся в центре внимания соци­альных мыслителей XX в. — от М.Фуко до Э.Гидденса. По этим проблемам выходит множество книг и статей.

Надо сказать, что рутины тюремной жизни в предельной форме воспроизводят то, что происходит в обществах Модерна как целом. Организация среды человеческого существования и социальное изменение рефлексивно проектируются. Выше в связи с пробле­мой индивидности и приватности говорилось о том, что человек на­чинает проектировать свою жизнь. Проектирование имеет место и на уровне общества в целом. Причем оба процесса тесно взаимо­связаны, как связаны абстракция и приватность. Именно поэтому Модерн называют не только цивилизацией нормы, но и цивилиза­цией проекта.

Когда говорят о тревогах Модерна, часто ставят вопрос о том, что эмоциональные импульсы контролирующего себя человека подвергаются репрессии, а значит, возникает психологическое на­пряжение. Столь далекий от социально-антропологической проб­лематики мыслитель, такой как теоретик психоанализа К.Г.Юнг, отмечал: «Среди так называемых невротиков существует немало людей, которые, родись они ранее, невротиками не стали бы, т.е. они не страдали бы от внутренней раздвоенности»¹².

Не следует думать, что жизнь традиционного общества покойна и не отличается напряжениями, что она гармонична. Напряжения возникают и там. Выше уже говорилось о большей эмоциональной подвижности людей, которые жили в доиндустриальную эпоху: они легче плакали, радовались, не задумываясь, н« удар отвечали уда­ром. Кроме того, традиционное общество обладало социальными механизмами снятия напряжений, которые вырабатывались века­ми. К числу таковых относятся разного рода ритуалы, праздники, во время которых «добровольно-принудительно» осуществлялась разрядка". В современных обществах праздников намного меньше, чем в традиционных.

Треноги порождаются и умножением возможных жизненных

¹² Юнг К.Г. Воспоминания. Сновидения. Размышления. — Киев, 1994. — С. 150. ¹¹ Слово принудительно не случайно: в празднике должны были участвовать абсолютно вес члены общности. См.: Мосс М. Обязательное выражение чувств (Австралийские по­гребальные словесные рнгуалы)//Мосс М. Общсстпп. Обмен. Личность. Труды по соци­альной ян'фопологни. — М-, 19%.

миров. Жизнь становится вечно меняющейся, мобильной. Индиви­дуальная биография начинает восприниматься как последователь­ность движения по разным мирам, ни один из которых не воспри­нимается как дом. Ключевая метафора современности — бездо­мность. Именно в культуре Модерна возникает романтический об­раз странника. Отсюда же навязчивый мотив одиночества в элитар­ной культуре.

Самые опустошающие последствия современность имеет в сфе­ре религии и веры. Неопределенность и плюрализация повседнев­ной жизни (биографии) приводят к серьезному кризису, который может проявляться в экзистенциальном беспокойстве. Оказывает­ся подорванной старая и, вероятно, главная функция религий: при­давать определенность человеческому существованию. Социаль­ная бездомность становится метафизической. Дома нет нигде, и это трудно перенести. Ведь зло продолжает существовать, человек ос­тается смертным, а жизнь его хрупкой. Важен вопрос, в какой сте­пени культурные обстоятельства обеспечивают веру в когерент­ность (связность) повседневной жизни.

Выше говорилось, что ответом общества на эти тревоги было появление области приватности, разделение жизни человека меж­ду общественной и частной сферами.

Частная жизнь — род балансного механизма, который обеспе­чивает компенсацию тревог, привносимых «большими» структура­ми. Частная жизнь представлялась прибежищем от угроз аноним­ности. Прозрачность и понятность частной жизни делают выноси­мой непрозрачность жизни публичной. Недаром в эпоху современ­ности даже религия становится приватной. До этого никогда не го­ворили о религии как о частном деле.

Решение частной жизни помогало и помогает многим людям. Но оно имеет «встроенную» слабость. Отсутствуют институты, которые бы надежно структурировали человеческую повседнев­ность. Понятно, что в частной жизни есть свои институты. На­пример, семья, получающая государственную легитимацию. Со­храняются религиозные институты (церкви), добровольные орга­низации, клубы и пр. Но ни один из них не «отвечает» за частную жизнь как целое. Они видятся произвольными и искусственными, так как не способны дать чувство стабильности и надежности. Ес­ли же они надежность обеспечивают, то воспринимаются людьми как бюрократически-анонимные, абстрактные, порождающие аномию.

Понятно, друг наш язык залечивает раны с помощью клише. На помощь приходят привычки, обычаи и другие рутинные действия. Это надежное противоядие от тревог, угрожающих чувству онтоло­гической безопасности. Таким образом создается защитный кокон, который помогает продолжать жизнь. В практической повседнев­ной жизни мы принимаем как данность существование вещей, дру­гих людей, социальных институтов. Тем не менее ритуальность об-

ществ Модерна значительно ниже по сравнению с традиционными. Жизненный путь перестает структурироваться ритуальными пере­ходами из состояния в состояние. Каждый порог опыта может по­рождать кризис идентичности.

В частной жизни индивид конструирует прибежище, которое должно служить ему домом, но холодные ветры бездомности угро­жают этим хрупким конструкциям. Напрашивается вопрос о хруп­кости самого проекта современности. Это ощущение так передает французский социолог Ж.Фурастье: «Человек доиндустриальных обществ жил на земле сотни тысяч лет. Он страдал от голода, хо­лода, болезней, но он, во всяком случае, доказал свою способность к длительному историческому существованию. Индустриальный человек живет на земле менее двухсот лет. Но он успел нагромоз­дить столько проблем, что уже сейчас неясно, будет ли он сущест­вовать завтра»¹⁴.