ЧЕЛОВЕК И ОБЩЕСТВО: ДВА ВЗГЛЯДА

оциально-историческая антропология рассматривает человека как существующего в обществе. На вопрос, как именно человек су­ществует в обществе, есть несколько ответов.

Первый базируется на представлениях о человеке как ансамбле социальных отношений, общество производит тех людей, которые ему нужны.

Американский социолог П.Бергер отмечает: «Социология в неко­торых своих построениях как будто бы готова отобрать у экономики звание «мрачной науки», которая представляет перед читателем об­щество в образе жуткой тюрьмы мрачного детерминизма. Когда к об­ществу подходят, прежде всего, как к системе контроля, то индивида и общество противопоставляют как две сущности»¹.

Есть разные способы представления этих сущностей, воплощаю­щих биполярность человека: «социальное/индивидуальное», «лич­ность/маска», «личность/роль», «общественные проявления челове­ка/его внутренний мир», «внешний человек/внутренний человек», «микрокосм/макрокосм».

Такой взгляд имеет под собой реальные основания. Большая часть людей ситуацией зависимости от общества не тяготится. Они желают именно того, чего ждет от них общество. Они охотно подчиняются со­циальным правилам, воспринимая социальный мир как легитимный (узаконенный). В методологическом отношении данный подход отли­чается детерминизмом. Действительно, оказывается трудно ответить па вопрос: как общества меняются, как возникают социальные нова­ции? Ведь если бы общество только воспроизводило ту программу,

¹ Бергер П.Л. Общество в человеке//Социологический журнал. -— 1995. — №2. —• С. 162. 24

 

которая в нем заложена, то оно бы не менялось, бесконечно воспро­изводя эту программу.

Второйподход базируется на понимании человека как автономно­го индивида-субъекта, наделенного сознанием и волей, способного к осмысленным поступкам и сознательному выбору. Тогда общество — сумма индивидов-атомов, продукт их сознания и воли. Данный взгляд подразумевает методологический индивидуализм, иногда даже волюн­таризм. Каждому, однако, известно из собственной практики, что ре­зультаты деятельности далеко не всегда совпадают с нашими желани­ями и планами. Это несовпадение связано с тем, что общество не сво­димо к людям, его составляющим.

Классики социологии М.Вебер и Э.Дюркгейм представляли назван­ные точки зрения. Для Вебера общество (социальный объект) —- ре­зультат осмысленного человеческого поведения. Для Дюркгейма — аналогия природного объекта, нечто, живущее собственной жизнью, внешней и принудительной по отношению к отдельному человеку.

Между названными двумя подходами существует противоречие. Возникает потребность еще в одном, третьем подходе,который поз­волил бы этого противоречия избежать. В истории социологии пер­вой попыткой такого рода была социальная теория К.Маркса, кото­рый рассматривал общество как продукт воспроизводства людьми своей жизни. Среди современных можно назвать концепцию П.Берге­ра. Сюда же следует отнести социальные теории Н.Элиаса и П.Бур-дье. Социально-историческая антропология работает именно в этом, третьем поле.

С одной стороны, «отдельный» человек — след всей коллективной истории. С другой стороны, проживая жизнь, человек сам оставляет в этой истории следы. Люди изобретают новые структуры, новые об­разы действия. Однако сами люди социально структурированы. Инди­виды, создающие коллективы, сами произведены, сделаны этими кол­лективами. Недаром чаще всего люди хотят подчиняться правилам, в этом подчинении они часто видят смысл собственного существования. Они получают удовольствие от соответствия требованиям общества, как от следования моде. Ведь это «соответствие требованиям» возна­граждается положением в обществе.

Как избежать в объяснении губительных альтернатов между еди­ничными волями и формами социального структурного детерминиз­ма, между индивидуальным и социальным? Этот вопрос относится к числу ключевых проблем социологии, социальной философии, психо­логии, лингвистики и, естественно, любого рода антропологии.

Ответить на этот вопрос поможет следующее соображение. Лю­бое социальное действие ставит нас перед лицом двух состояний об­щества в его истории.

Первое— история в ее объективированном состоянии, та, что в течение длительного времени аккумулировалась в вещах и машинах, зданиях и книгах, а также в обычаях, праве, во множестве разновид­ностей норм и институтов, которые служат посредниками во взаимо-

действиях людей. Социология, правовая теория, экономическая наука и др. имеют дело главным образом именно с этим состоянием.

Второе— история в инкорпорированном состоянии. Инкорпори­рованный — встроенный в тело (от лат. corpus — тело). Речь идет об истории и социальности, которую живой человек несет в своем теле и языке. Антропология имеет дело именно с этим состоянием.

Мы оказываемся на пересечении индивидуального и коллективно­го, личного и социального, приватного и публичного в истории.

Первый и второй аспекты тесно увязаны друг с другом. Структу­ры создаются людьми в процессе их жизни вместе. Кажется, что со­циальные институты существуют независимо от людей по своим собственным законам. Однако они сделаны людьми. Столь же объе­ктивны не только разного рода учреждения, но также язык, упоря­доченные последовательности действий, правила игры, иерархии, репутации, сети ролевых позиций. То же касается систем знания, правил принятия пищи и схем протокола. Празднества и похороны «принуждают» людей вести себя так, а не иначе. Нарушение обще­принятого порядка — смех при погребении или мрачный вид на свадьбе — понимается участниками церемонии как преднамеренное нарушение.

Следует обратить внимание и на еще один момент, значимый для дальнейшего рассуждения под углом зрения социально-исторической антропологии. Человеческую жизнь в обществе можно представить в контексте взаимодействия практического и экспрессивногопорядков.

Практический порядок связан с производством средств жизни, т.е. с обеспечением самой возможности продолжения жизни.

Экспрессивный порядок касается репутации человека, его само­уважения, достоинства. Следует отметить, что для большинства лю­дей в большую часть исторических времен экспрессивный порядок преобладает над практическим или, по меньшей мере, влияет на него. Социальная значимость представления себя самого как существа ра­ционального и заслуживающего уважения огромна.

В племенных обществах, изучаемых полевой антропологией, лишь 8—10% времени посвящено поддержанию жизни. Все оставшееся время тратится на экспрессивные практики. Исследователи отмеча­ют, что сегодня в западных (и не только в западных) обществах роль экспрессивного порядка явно возрастает. Это ощущается по сравне­нию с XIX — первой половиной XX в., когда роль экономических це­лей казалась первостепенной².

«Трудно... объяснить, отчего всякий человек чувствует такую искреннюю радость всегда, когда он замечает признаки благо­склонного отношения других и когда что-нибудь польстит его тщеславию. С такой же неизменностью, как мурлычет кошка, ес­ли ее погладить, сладкое блаженство отражается на лице у чело­века, которого хвалят, особенно за то, в чем он считает себя зна-

² См.: Наггс R.Social being. Л Theorytor Social Psychology. — Oxford,1979. — Ch. 1. 26

током, хотя бы похвала эта была явной ложью. Знаки чужого одобрения часто утешают его в реальном несчастье или в той скудости, с какой отпущены ему дары из двух рассмотренных вы­ше главных источников нашего счастья; и наоборот, достойно удивления, с какой силой его неизменно оскорбляет и часто дела­ет глубоко несчастным всякий удар по его честолюбию в каком-либо смысле, степени или отношении, всякое неуважение, прене­брежение, невнимание» (Шопенгауэр А. Афоризмы житейской мудрости//Шопенгауэр А. Свобода воли и нравственность. — М, 1992. —С. 294).

Да, историческая жизнь невозможна без производства средств жизни. Но помимо этого она включает представления о чести, дос­тоинстве, уважении. Люди могут умереть не только от голода. Они умирают от унижения, одиночества, стыда. Даже такая вроде бы су­губо практическая вещь, как собственность, пребывает на пересече­нии экспрессивного и практического порядка. Только через понятие труда как взаимодействия общества и природы собственность объ­яснить невозможно. Для превращения вещей в собственность необ­ходим символический порядок и символический аппарат. Отсылка к символическому принадлежит к числу антропологических аргумен­тов.

Способность человека к труду не более важна, чем способность к символическим представлениям. Сбегая по вечерам из дому, чтобы выпить в мужской компании, мужчины подчеркивают, что они муж­чины. Женщины напоминают о том, что они женщины, занимаясь «болтовней». Болтовня считается собственно женским занятием. В ней немаловажное место занимает обмен повествованиями о том, какие замечательные у женщин дети.

Люди всегда стремятся — с помощью всех доступных средств — выглядеть именно так, а не иначе. Они стремятся этого достигнуть через манеру держать себя, одеваться и говорить, через мнения и су­ждения, которые они выражают, через способы действия. Они хотят оставить благоприятное впечатление у других. Эти другие — Друзья и враги, соседи и соперники, общество в целом.

Изучение отдельного человека, как и социальной 7?:стемы в це­лом, в значительной части — исследование символических систем. Через отнесение к символу люди понимают, что именно происходит, а другие могут интерпретировать их действия. Социальная жизнь «засорена символикой» (К.Леви-Строс).

Практический и экспрессивный порядок идут рядом. В качестве примера можно привести шахтерскую забастовку. Забастовка, с од­ной стороны, преследует практическую цель: повышение заработ­ной платы. С другой — в такого рода действиях присутствует цель экспрессивная: напомнить обществу о значимости этой категории рабочих, о се чести и достоинстве.

Уважение и осуждение демонстрируются публично и церемони­ально, по правилам, принятым в данном сообществе. Когда мы гово-

рим о ком-то, что «ему оказали знаки уважения», то не имеем в ви­ду чувства, которые окружающие действительно испытывают к это­му человеку. Знаков уважения требуют социальные роли или соот­ветствующая ситуация. Студент, который встретился с ректором учебного заведения в коридоре, может вовсе не испытывать к нему искреннего чувства уважения. Но почти наверняка он окажет ему знаки уважения.

Течение социальной жизни направляется ритуалами и церемони­альными правилами. Эти ритуалы и церемонии просто исполняются. Чувства далеко не всегда пробиваются сквозь всепоглощающую мощь ритуала. Напротив, часто требуется их подавлять, как это про­исходит в ритуалах похорон.

В ритуалах уважения (а также осуждения, презрения) конституи­руется социальная связь. Уважение/презрение принимают очень разные формы в различных социальных системах. Столь же богат символический аппарат, посредством которого результаты этих суж­дений маркируются (обозначаются, отмечаются).

Можно предположить, что отношения уважения или осуждения принадлежат к числу социальных антропологических универсалий. Они встречаются во всех обществах и проявляются в многообраз­ных социальных практиках. Оппозиция уважение/осуждение касает­ся как публичных выражений, так и сугубо личных чувств.

Этот взгляд значим для понимания жизни человека в обществе. Достоинство — сумма средств, с помощью которых человек дает понять, что он уважаем. По отношению к человеку «неуважаемо­му» проявляется снисходительность, к уважаемому — услужли­вость. В социальной жизни всегда имеет место напряжение между образом самого себя и репутацией в глазах других.

Знание того, что именно надо делать, не совпадает с сознатель­ным намерением человека. Это знание «неявно» и рождается в про­цессе социального взаимодействия. Оно накапливается постепенно и передается через традицию, через систему воспитания и образова­ния, через средства коммуникации. Чем человек старше, тем лучше он знает, как реагировать на ту или иную жизненную ситуацию — как держать себя, как одеться, что сказать и с каким выражением лица.

Повторим еще раз высказанную выше мысль. Люди скорее изо­брели, нежели унаследовали общество. Изобретение имеет непред­намеренный, незапланированный характер. Живя вместе, люди изо­брели систему взаимосвязей для практических и экспрессивных це­лей. В каких-то отношениях она оказалась аналогичной унаследо­ванным социальным структурам, которые обнаруживаются в сооб­ществах животных. Однако биологические основы жизни — это, скорее, источник проблем, для которых изобретаются социальные решения, а не источник решений проблем, поставленных социаль­ной природой человеческих сообществ.

Один из возможных ответов на вопрос, чем именно занимается

социально-историческая антропология, таков. Она занимается тем, как общество живет в самом теле живого человека и как из тел вы­страиваются общества, к этим телам не сводимые.

Г

Vx₍

ЧЕЛОВЕК И ЕГО ТЕЛО

овременные социологи и антропологи исходят из представления о человеке как о существе, имеющем тело. Сведение человека к со­знанию, к духовности ничем не лучше, чем приравнивание его к жи­вотному.

Социальное различие всегда проявляется на телесном уровне. Тело — посредник между биологическим и социальным, индивиду­альным и социальным. Недаром наблюдателя над социальной жиз­нью поражает одновременно индивидуальность лиц и тел и подчи­ненность некоторой модели. Каковы формы этой подчиненности?

Само по себе тело может быть представлено как текст, как реа­лизация знаковой (означающей) деятельности. Мы можем «читать» тела как книгу. Не только характер людей той или иной эпохи, но са­ми телесные качества сформированы соответствующими стилями жизни, а потому неподражаемы и не воспроизводимы. Это касается не только наружности, но и способов жестикуляции, преобладаю­щих поз, форм сексуальности. Недаром исторические фильмы часто кажутся фальшивыми. Складывается впечатление, что мы видим перед собой современных людей, лишь обряженных в исторический костюм. Достаточно ли одеть женщину в платье а 1а Ватто и нарумя­нить ей щеки, чтобы она стала женщиной XVIII века?

Не существует «чистого природного тела», тела вне истории об­щества. С началом жизни культура начинает формировать, структу­рировать и регулировать тело в его физических, биологических по­требностях и функциях. Значения жестов, которые кажутся данны­ми от природы, на деле конвенциональны (социально и культурно обусловлены). Человеческое тело — результат взаимного процесса биологического и социокультурного развития.

Замечательный французский антрополог М.Мосс писал о техни­ках тела как традиционных действенных актах, отлнчгых от актов магических, религиозных, символических. До инструментальных техник существует совокупность техник тела. Тело — первый и ес­тественный инструмент человека. Техники тела — то, как люди хо­дят, смотрят, спят, поднимаются, спускаются с горы, бегают, пред­ставляют себя другим и перед другими. В каждой культуре есть дви­жения дозволенные и недозволенные, естественные и «неестествен­ные».

Например, мы приписываем разную ценность пристальному взгляду: это символ вежливости в армии и невежливости в граждан­ской жизни. Существует не только разделение труда между полами, но и соответствующее разделение техник тела. Женщина и мужчина по-разному сидят, по-разному сжимают кулак. Дети и представители

неевропейских культур легко и часто садятся на корточки. Взрослые европейцы этого делать не умеют. Историки культуры обращают внимание на разные формы акушерства. Мы считаем нормальными роды в положении на спине. В других культурах женщина рожает стоя или сидя. Посетители этнографических музеев могут легко убе­диться в том, сколь различны у разных народов формы колыбели. Существуют культурно различные техники сна. Одни народы и даже социальные группы используют изголовья, другие нет. Одни укрыва­ются во время сна, другие нет. Существуют разные техники ходьбы и бега, прыжка, плавания, толкания, перетаскивания и поднятия тя­жестей, не говоря уже о танце. Выдающееся событие в воспитании _тела — инициация. В юности и мужчины и женщины окончательно усваивают техники тела, которые сохраняются в течение всей взрослой жизни и воспринимаются как «естественные»³.

Движения, которые кажутся инстинктивными, сформированы культурой (питание, гигиена, сами способы удовлетворения естест­венных потребностей). И традиционное, от века заданное питание, и те новые виды еды, которые поставляются в супермаркеты со всех концов мира, формируют тела в то время, как их питают. Еда налагает на тела форму и мускульный тонус, которые действуют подобно личному удостоверению.

Европейцы, принимая пищу, сидят на стуле за столом, пользу­ются ложкой и вилкой. Принадлежащие к азиатским культурам предпочтут есть руками, сидя на ковре. То же относится к системам мимики и жестов. Напомним: в русской культуре покачивание го­ловой значит «нет», а кивок означает «да», в болгарской — все на­оборот.

Ноги человека, который никогда не носил обувь, естественно, отличаются от ног человека, который без обуви обходиться не мо­жет. Натруженные руки человека физического труда так не похо­жи на руки пианиста.

Нет ничего более «технического», чем сексуальные позиции, кстати, тесно взаимосвязанные с моралью. Техники тела существу­ют даже в глубине мистических состояний. Так, имеются «биологи­ческие» средства вхождения в связь с Богом (голодание или особая пища, специфические позы).

Существует многообразие техник ухода за кожей, за полостью рта, гигиены и способов удовлетворения «естественных надобно­стей». То же относится к другим телесным проявлениям.

Воспитание и формирование техник тела — один из основопо­лагающих аспектов истории.

Ученые, которые занимаются исторической антропологией, ис­следуют социально-исторические формы эмоциональных проявле­ний. Так, сопротивление разным формам социальной истерии, все-

¹ См.: Мосс М. Техники тела//Мосс М. Общества. Обмен. Личность. Труды по социальной антропологии. — М., 1996.

охватывающему волнению, способность проявлять хладнокровие, способность подчиниться запрету на беспорядочные движения со­ставляют нечто фундаментальное в социально-исторической жиз­ни. Можно классифицировать социальные группы и даже целые общества-цивилизации в зависимости от того, какие реакции в них преобладают: грубые, необдуманные, спонтанные, разнузданные или сдержанные, точные, управляемые ясным сознанием.

К данному природой телу люди все время что-то прибавляют (удлиняют ресницы, отращивают бороду, раскрашивают лицо и те­ло, одевают его и т.д.) или убавляют (удаляют волосы, бреют боро­ду, обнажают то ноги, то грудь).

Хорошо известен знаковый характер того или иного типа боро­ды, усов, прически. Привычные для нас короткие волосы у мужчин к XVIII в. воспринимались как эпатаж, стремление противопоста­вить себя «всем остальным».

Известный историк русской культуры Ф.Буслаев отмечал, что в России XVI—XVII вв. считалось: человек, сбривший бороду, ста­новится неправославным, нерусским, еретиком и растлителем доб­рых нравов. Ношение бороды связано с желанием четко обозна­чить половую идентичность⁴.

Одна из самых известных форм подчинения «социальному пра­вилу» — манера одеваться. Одежда, в которую человек окутывает тело, является продолжением тела, «протезом». Одежда может быть рассмотрена в качестве инструмента, посредством которого тела подчиняются социальному правилу. Благодаря своему костю­му биологический индивид как бы проецируется на арену общест­венной жизни⁵. В традиционных обществах за каждым социальным слоем был жестко закреплен тип одежды. В обществах современ­ных по одежде уже не так просто определить принадлежность че­ловека к группе, однако это возможно. Сегодня распространена го­товая одежда, но мы легко определяем, где, в каком магазине или на рынке, она куплена. Соответственно мы оцениваем и классифи­цируем (хотя бы предварительно) того, кто эту одежду носит. Исс­ледования истории моды, жизненных стилей, способов представле­ния человеком себя очень значимы для исследсва¹ шя изменения общества,

Автомобиль или карету можно уподобить корсету, т.к. очи тоже формируют, налагают форму, заставляют соответствовать «пра­вильной позе». Стаканы, сигареты и обувь по-своему придают форму физическому «портрету».

Исследуя техники тела, мы не можем не выйти в пространство, окружающее человека, к тому, что составляет стиль жизни, тип

¹ См.: Буслаев Ф. Исторические очерки русской народной словесности и искусства. В 2-х т. — Т.1. — СПб, 1861. — С. 228, 233—234.

' См.: Левн-Строс К. Симметрично развернутые изображения в искусстве Азии и Амери-КИ//Л с пи-Строе К. Структурная антропология. — М., 1983. — С. 236.

повседневности. Различие обществ в наибольшей степени ощуща­ется при погружении в практики повседневной жизни. Знаменитый историк Ф.Бродель пишет: «Мы могли бы отправиться к Вольтеру в Ферне... и долго с ним беседовать, не испытав великого изумле­ния. В плане идей люди XVIII в. — наши современники; их дух, их страсти все еще остаются достаточно близки к нашим, для того чтобы нам не ощутить себя в ином мире. Но если бы хозяин Ферне оставил нас у себя на несколько дней, нас сильнейшим образом по­разили бы все детали повседневной жизни, даже его уход за своей особой. Между ним и нами возникла бы чудовищная пропасть»⁶.

Есть ли предел машинерии, посредством которой общество се­бя представляет в живых существах и делает их самих представле­ниями социального*? Где кончается дисциплинарный аппарат, кото­рый перемещает и исправляет, добавляет и удаляет что-то к телу и из тела? Где начинается добровольное, свободное действие? По правде говоря, люди становятся людьми, лишь подчиняясь правилу, коду, закону. Человек — бессознательный пленник языков общест­ва и культуры перед лицом своего ежедневного куска хлеба или чашки риса. Где обнаружить телесное, которое не было бы записа­но, переделано, окультурено, идентифицировано посредством раз­личных инструментов, которые являются частями символического социального кода? Возможно, в крайних пределах этих неустанных записей остается только крик. Да и там мы снова обнаруживаем со­циальное различие: крик ребенка, крик сумасшедшего, крик под­вергнутого пытке...

Социальный код и закон заставляют держать тело в пределах нормы, «проговаривать порядок» (Э.Дюркгейм). Любой человек, как правило, стремится выглядеть «нормально». Если он этого не делает, то, как правило, знает, чем рискует.

В XX в. исследователи человека говорят о «записи закона на те­ле» (М.Фуко, М. Де Серто и др.). Способы записывания издавна изучались в социальной (культурной) антропологии. Инструменты такой записи многообразны. В дописьменных культурах, где нет ни специализированных социальных институтов, ни государства, со­циальность (культура) записывается на живом теле с помощью раскраски или посредством татуировальной иглы. Нож, наносящий шрамы при инициации, служит той же цели. Напомним о длинной истории розги. Современный диапазон этих инструментов включа­ет полицейские дубинки и наручники, клетку для подсудимого в за­ле суда и т.д. Все эти инструменты образуют линию отношений ме­жду правилами и телами. Это серия объектов, цель которых — вписать силу закона в тело социального агента.

История имеет традицию. У Шекспира есть метафора: шкура раба — пергамент, на котором пишет хозяин, а пинки — это чер­нила. Книга — метафора тела. Можно сказать, что западная ан-

⁶ Бродель Ф. Структуры повседневности: Возможное и невозможное. — М., 1986. — С. 38. 32

тропология (этнология) записана на пространстве, представлен­ном телами других, незападных людей. Обществу недостаточно бумаги, закон и правило записывают на теле. Эта запись осущест­вляется через боль и удовольствие. Тело человека превращается в символ социального, того, что сказано, названо, чему дано имя. Акт страдания странным образом сопровождается удовольствием от того, что тебя распознали (правда, никто не знает, кто именно распознает!). Отчего возникает удовольствие от превращения се­бя самого в идентифицируемое и законное слово социального языка, во фрагмент анонимного текста, от вписанности в симво­лический порядок, у которого нет ни автора, ни хозяина? Печат­ный текст лишь повторяет этот двойственный опыт тела, на кото­ром записан закон⁷.

Нет закона, который бы не был вписан в тело и не властвовал бы над ним. Сама идея, что индивид может быть изолирован от группы, была установлена в уголовном наказании в связи с потреб­ностью иметь тело, маркированное наказанием. Мы можем пере­числить многообразные формы такого маркирования: от клейме­ния преступника до изоляции его от общества. Чем отличается клетка Емсльяна Пугачева от той клетки, в которую заключили за сотрудничество с фашистским режимом поэта Эзру Паунда? В ту же группу входят законы об ограничении передвижения, распро­страняемые на индивида или группу.

Все типы инициации связаны с телесными практиками (от пер­вобытного ритуала до современной школы). От рождения до похо­рон закон «владеет телами» — с тем чтобы превратить их в текст. Закон трансформирует человеческие тела в таблицы закона, в жи­вые таблицы правил и обычаев, в актеров драмы, организованной социальным порядком. Для Канта с Гегелем даже не существует за­кона, пока не возникает смертная казнь, т.е. деструкция тела, озна­чающая абсолютную власть буквы и нормы. Законы составляют юридический корпус (т.е. тело и одновременно книгу) (лат. corpus означает не только тело, но также собрание, свод законов, сово­купность людей, стройное целое и др.).

Не только наружность людей, но и язык, и категории воспри­ятия являются результатами инкорпорации (встраивания в тело) объективных структур социального и ментального пространства. Мы не сами придумываем тот язык, на котором говорим. Это каса­ется как языка вербального, так и языка тела.

Идентичность человека не сводится к словесным обозначениям. Она подразумевает множественность практик — телесных, пове­денческих. Человек проявляет и обозначает свою идентичность не только прямо отвечая на вопрос: «Кто ты такой?», но и действуя: одеваясь, проводя досуг, определенным образом питаясь, обустраи­вая жилище и выбирая жену... Можно показать, кто ты таков, лишь

⁷ См.: De Certeau M. The Practice of Everyday Lite. — Berkeley, 1988.

2 H. H. Козлова

показав это, т.е. «предъявив» объективный продукт. В этом глав­ный пункт проблемы идентичности.

Способы восприятия объективных структур, составляющих обще­ство и предшествующих человеку, тесно связаны с телесностью чело­века. Повторим еще раз: не только общество оставляет след на телах, тела также оставляют следы. Французская писательница и философ М.Юрсенар писала о генеалогии: «Мы наследники целой страны, це­лого мира. Лучи угла, в вершине которого мы находимся, раскрыва­ются в бесконечность. Если взглянуть на генеалогию с этой точки зрения, то наука, так часто служившая человеческому тщеславию, сперва воспитывает смирение благодаря осознанию нашей малости в сравнении с множеством, с массой, а затем вызывает головокруже­ние»'¹. Речь идет здесь о человеке, наследующем историю семьи. Еще большее головокружение охватывает нас при мысли о тех пластах ис­тории общества, которые наследует любой человек.

Социология, антропология, история — науки о том, как люди живут вместе. Размышляя о развитых формах социального (об ин­ститутах, социальных нормах, государстве), мы не должны забы­вать, что сам язык описания таковых восходит к базовым телесным метафорам. Граница физического тела делает его символом, мета­форой социальной группы. Тело представляет взаимосвязь между частями организма и организмом как целым. Тело — метафора структурированной системы. Тело — аппарат классификации⁹.

Антропология имеет дело с классификациями мира. Языкове­ды, работающие в области социолингвистики и лингвокультуроло-гии, показывают: метафоры, определяющие восприятие человеком мира, прежде всего социального мира, строятся на телесных обо­значениях входа/выхода. По аналогии с телом создается базисная схема контейнера, конституирующая понимание повседневного опыта. Эта схема определяет представление об интерьере и экс­терьере, о части и целом. Люди — цельные существа, состоящие из частей, которыми можно отдельно манипулировать. Наша жизнь проходит с ощущением как цельности тела, так и отдельности его частей. Семья метафорически представлена как целое, состоящее из частей. Женитьба — созидание целого. Развод — раскол целого. В Индии кастовое общество воспринимается как тело, состоящее из органов. Мы говорим рука судьбы, перст судьбы.

Одно из ключевых понятий социальных наук связь восходит к пу­повине.

Для социологов важно понимать, что изменения в области те­лесных практик не охватывают все общество одновременно. Они развиваются в определенных социальных группах и лишь потом распространяются на общество в целом.

" Юрсенар М. Северныеписьма. — М., 1992. — С. 64.

'' См.: Douglas M. Purityand Danger: AnAnalysis of Conceptsof Polution and Taboo.— L..1966.

— P. 371

«Меня постоянно мучил вопрос по поводу дамских ухищрений: навязаны ли они женщинам мужчинами или же вытекают из их собственных свойств и пристрастий. Под «ухищрениями» я пони­маю: духи, макияж, прически, наряды, вплоть до туфелек на каб­лучке (предел неудобства и уродства). В общем-то вопрос празд­ный, так как лучший способ что-либо навязать — внушить, что те­бе это нравится. Кстати, если женщины действительно существа более «социально внушаемые», то и мужчина подвластен тирании Среды, кроящей по мерке наши чувства, мысли и, разумеется, внешний облик. Женский идеал — звезда кино или мюзик-холла, неважно какая народная любимица, даже, бывает, общественный деятель. Но ведь и мужчина не избегает стереотипов: пригляди­тесь к любому бизнесмену или профессиональному военному, баб­нику или священнику, гомосексуалисту или хиппи — и тотчас без­ошибочно определишь, кому он подражает. Перед тобой пройдет целая галерея портретов, граничащих с карикатурой.

Прочитал написанное и пришел к выводу, что все глаголы лучше бы смотрелись в прошедшем времени, так как это было истиной лет пятнадцать назад, тем более лет пятьдесят, но теперь с каждым днем положение меняется. Униформа выходит из мо­ды. Даже священники одеваются как обычные люди. А после Брижит Бардо и Мерлин Монро вряд ли кому удалось стать «идо­лом». Даже и пол теперь трудновато различить по внешнему ви­ду. Мне приходилось посещать лицеи. Так вот: беседуя с младше-классником, я частенько впадал в сомнение: кто он, мальчик или девочка? Одинаковая стрижка, джинсы, поди разбери. После то­го как пару раз попал впросак и был безжалостно высмеян, я уже не рисковал легкомысленно бросаться словами «месье» или «мадемуазель». Вдруг да опять попаду пальцем в небо.

Означает ли это конец стереотипов? Действительно ли те­перь каждый волен быть самим собой, сбросить личину, маска­радный костюм и вообще любую униформу? Утверждать это можно лишь с осторожностью. Не исключено, что именно сей­час, на закате масок, тайно вызревает «новая модель» и вот-вот навяжет себя, внедрится в потерявшую бдитель: ость личность. Но, по крайней мере, в наши дни мало кто сомьеваеггя в искус­ственности и поверхностности любых стереотипов. Нет _луже, ко­гда их принимают за вечные истины, законы природы, платонов­ские «идеи» (М.Турнье. Тело (перевод А.Давыдова)//Коммента-рии. — СПб., 1996. — № 10. — С. 98—99).