Реферат Курсовая Конспект
СОВЕТСКИЙ ЧЕЛОВЕК - раздел История, К 59 Социально-историческая антропология: Учебник. — М. Ключ-С, 1998. — С. 192 ...
|
Их дети и внуки оказались в этой стране, как и он сам, без религии, без морали, без наставников, но счастливые оттого, что они такие, какие есть, и живут в этом царстве света, трепеща перед тьмой и смертью... «Мы — первыелюди — не люди упадка, как кричат в газетах, а люди новой и робкой зари». А.Камю.Первый человек
Последние 10 лет советского человека главным образом ругали. Какими только прозвищами он не награждался! Главным, конечно, было совок. Другие тоже составят длинный ряд: «гомосос», «копе», «мифомутации», «коверканье привычного хода восприятия», «ди-вергснтно-амтропоидныс химеры», «уродливые структуры жизнс-бытия», «культурно-духов пая патология», разновидность «безумного сознания». Советский человек — тот, у кого отсутствует «осмысленное, цельное представление о происходящем», кто не способен к «нормальной органической работе по созиданию смыслов». Советский человек виделся воплощением патологии. По поводу этого человека высказывались либо в осуждающем, либо, по меньшей мере, в скорбном тоне1.
Этот ряд определений воспроизведен по периодической прессе 1990—1995гг.
Совок казался отклонением тем, кто писал в гнетах: интеллигенции (интеллектуалам) — производителям норм. Интеллигент попеременно меняет лик, которым он к «народу» поворачивается. Оч говорит о «великом народе», когда тот является предметом его любви, и о «совке» как предмете неудовольствия. И тогда невозможно удержаться от сетований по поводу природной греховности «совка», его бездуховности, неумения говорить на «великом и могучем» русском языке. На мыслительную сцену вылезает навязчивый образ
1 Такси, например, преобладающий тон интересной книги: Советский простой человек. Опыт социального портрета н<1 рубеже 90-х. — М., 1993.
булгаковского Шарикова. Словом, совок— удобная мишень, а главное, большая, не промахнешься.
Вряд ли о каком-то типе человека или общества правомерно говорить как о патологии, отклонении. Все, что говорилось в этой книге выше, не позволяет так считать. Понятно, что аристократу буржуа кажется низким, Буржуа считает обычаи аристократов неразумными и расточительными. Пролетарий кажется представителям привилегированных сословий диким, подлежащим исправлению. Крестьянина рафинированный горожанин может воспринимать как полузверя. Крестьянину человек умственного труда видится попросту бездельником.
Следует поразмышлять — в контексте всего того, что говорилось раньше — о габитусе советского человека.
С этой точки зрения не каждый, кто жил в советском обществе, является типичным советским человеком. Например, дворянин или старый интеллигент, волею исторических судеб оказавшиеся членами советского общества, могли внутренне отделять себя от него. При этом они, конечно, участвовали в социальных и языковых играх эпохи и обозначали себя в анкете или автобиографии как советских людей. Тем не менее при рассмотрении советского человека как типа они вряд ли попадут в эту группу. Они советские по случайности рождения. То же касается и других, например, тех, кто происходил из городского мещанства, хотя эти люди часто неплохо вписывались в новое общество. Вряд ли можно счесть советским человеком крестьянина, переживающего крушение своего хозяйства, своего мира и гибнущего вместе с этим миром.
Еще несколько лет назад многим казалось, что советский человек — это просто маска. Эта маска — результат эффективного действия монологической системы пропаганды, которая порождала вполне искреннюю веру в коммунистическую идею. Она воспринималась как продукт страха. Сегодня вопрос представляется более сложным. Возникла потребность исследовать, результатом каких процессов был «советский человек». Ведь существовали и сейчас существуют люди, которые называют себя советскими людьми.
Необходимо сказать несколько слов о вещах, принципиально важных с методологической точки зрения. Напомним, что обретение габитуса следует рассматривать как процесс, сложный и многомерный. Идентичность не сводится к словесным выражениям. Габитус не является только языковым. Мало просто сказать: «Я — советский человек». Человек проявляет и обозначает свою идентичность не только прямо отвечая на вопрос: «Кто ты такой?», но и действуя: одеваясь, проводя досуг, определенным образом питаясь, обустраивая жилище и выбирая жену... Мы уже показали (см. тему 2), что тело — практический способ оперирования внешними ситуациями и событиями. Можно узнать, кто есть этот человек, если он способен это показать. Степень и форма телесного самоконтроля — центральный аспект того, что не может быть выражено в слове. Од-152
повременно это рамки того, что человек может сказать о себе. С антропологической точки зрения то, что человеку нравится или не нравится, дано главным образом в социальном взаимодействии. Попробуем ответить на вопрос: какие практики ассоциируются с представлением «советский человек»?
С
БЫВШИЙ КРЕСТЬЯНИН
кажем сразу же: типичный «советский человек» — бывший крестьянин, ставший городским жителем. Это человек традиционного общества, который раньше занимал место на нижних ступенях социальной иерархии. Он вступает в общество Модерна и создает своей жизнью советский Модерн. Выше рассматривались отдельные антропологические типы. Здесь мы имеем возможность показать, как человек, принадлежащий ранее к одному типу, меняется, становится другим, преображается.
Напомним сказанное в рамках темы 6. Модерн несводим ни к капитализму, ни только к индустриализму. Модерн определялся нами как цивилизация нормы, цивилизация проекта, больших идеологий и централизованных систем насилия. Мы не можем не признать существования множества обществ Модерна, не во всем соответствующих идеальному типу. Советское общество мы рассматриваем как разновидность Модерна. В качестве главного абстрактного посредника в отношениях между людьми выступают здесь не столько деньги (общество не рыночной, а раздаточной экономики), сколько идеологическая система и идеологический язык. Что касается централизованных систем насилия, всем известно: в советском обществе они были развиты сверх всякой меры.
Утверждение, что советский человек — бывший крестьянин, не является голословным. Статистика рисует впечатляющую картину. В 1926 г. городское население СССР составляло 18%, столько же, сколько перед первой мировой войной, и только в начале 60-х доля городского населения достигла 66%, т.е. страна подошла к большинству так называемых развитых стран2. Между этими цифрами — жизнь социального поколения. Годы рождения -гсх, кто входит в это поколение, — приблизительно 1908—1925. Возрастная разница могла достигать 15—17 лет. В 1929 г., когда начался Великий перелом, одни были малыми детьми, другие входили в группу молодежи. Городское население пополнялось бывшими крестьянами, принадлежащими именно к тому поколению, о людях которого здесь идет речь. Истории жизни этих людей видятся типичными.
1 См.: Зайончковская Ж.А. Демографическая ситуация и расселение. — М, 1991. — С. 20. См. также: Рыбаковский Л.Л. Демографическое развитие СССР за 70 лет. — М., 1988; Вишневский А.Г. На полпути к городскому обществу//Человек. — 1992. — № 1. Перемены в крестьянской жизни начались, как правило, с 1929 г. (у некоторых раньше, конечно), который «стал переломным а динамике сельского населения», как отмечает демограф (Зайончковская Ж.А. Указ, соч., с. 19).
Что происходило с человеком, который переставал быть крестьянином? Каким образом он становится агентом социальной системы, т.е. тем, без чьей деятельности ее существование невозможно. Советского общества не могло существовать без советского человека. Советское общество стало разваливаться, когда с поверхности истории стали исчезать советские люди.
Октябрьская революция произошла в 1917 г. Но это не значит, что сразу на поверхности исторической жизни появился советский человек. Люди, составляющие послереволюционное общество 20-х гг., были кем угодно, только не советскими. Это были крестьяне и городские рабочие, священники и дворяне, офицеры и полицейские, чиновники и интеллигенты, в том числе русские марксисты и большевики, составившие элиту послереволюционного общества. Советскими людьми стали те, кто в 1917 г. еще ходил пешком под стол или еще не родился. Новое социальное поколение бывших крестьян одновременно изобрело советское общество и советский Модерн.
Напомним, кто такой крестьянин: тот, кто всегда занимал нижнюю ступень в социальной иерархии, кто живет на рубеже общества и природы, подчиняется еемейно-ролевому поведению и патриархальной власти, тот, чья жизнь ритмична и регулируется обычаем и традицией, религиозными установлениями и нормами моральной экономики. Что представляли собой эти антропологические качества как ресурс, который крестьяне несли в теле своем и в языке? Для продолжения жизни они использовали наличные, историей рожденные стратегии, встроенные в тело, тактики убегания и проскальзывания. Именно эти люди, действуя так, как подсказывала им их история, помогли выжить всему послереволюционному российскому обществу.
Здесь встает следующий вопрос. Коль скоро история и социальность крестьянства была встроена в тело, эти люди, казалось бы, должны были своей жизнью бесконечно воспроизводить социальные связи традиционного общества. Кстати, эта идея, казалось бы, подтверждается послереволюционным возрождением общины. Более того, сама революция была, по существу, «восстанием против петербургского периода истории» (Г.Флоровский). Тем не менее, как нам известно, новое общество было на старое совершенно не похоже.
Как возникло новое общество? Часто полагают, что единственным субъектом социального превращения была власть и властители, сами не подверженные превращениям, но лишь превращающие других. У власти был проект, который она впечатывала в реальность. С этой точки зрения масса — лишь объект репрессии, нормирования. Власть — то, что у одного есть, а у другого нет. Власть была у большевиков. Выскочившие невесть откуда, как чертик из коробочки, они жестко собрали распадавшееся общество, Тоталитаризм — плата за «сборку» общества, спасение его от распада. Эта точка зрения вошла в нашу плоть и кровь. Сегодня каждый школьник знает, что крестьянство было объявлено последним капитали-154
стическим классом. Каждый расскажет историю уничтожения крестьянства.
Но вот что интересно и не может не обращать на себя внимание. Если обратиться к историям жизни советской и даже постсоветской элиты, то биографии часто начинаются со слов «родом из крестьян».То же можно сказать о так называемой советской интеллигенции: о бюрократах и технократах, «инженерах человеческих душ», об армии рядовых врачей и учителей. Крестьянин с Урала становится столичным жителем и довольно крупным архивным работником, сын раскулаченного с севера Вологодской области — партийным работником, третий кончает университет, воюет, становится полковником... Не должна ли идти речь о параметрах возникновения согласия между доминируемыми и доминирующими, между «властью» и «массой»? Не существует ли тесной взаимосвязи между принудительностью и добровольностью в процессе изменения человека и общества? На значимость этих процессов при рассмотрении предыдущих тем мы обращали внимание неоднократно.
Для исследователя важны время и место, где происходит встреча этих групп людей и установление балансов власти между ними.
Как и отчего начинают люди действовать no-новому? Как крестьянин превращается в некрестьянина? С чего начинается изменение человека, которое меняет общество? Вероятно, с кризиса. Здесь действуют факторы разных уровней.
Поколение, о котором идет речь, не один раз ощущало, что смерть проходит рядом. Эти дети и молодые люди росли в годы разрухи и хорошо знали, что такое одичавшая смерть: «смерть под забором», смерть от голода и болезней, военная бойня как повседневность. Пережившие травму, сопровождаемую ощущением близости смерти, остро ощущали, что смерть может вернуться вновь, если они не будут «нормальными» членами общества. Речь идет не только о биологической смерти. Социальная смерть не менее страшна: выпасть за пределы общества как такового, попасть в социальное пространство «необщества» (Ф.Бродель). Мотив страха стать нищим, мотив «жизни на краю» был навязчивым в тогдашнем обществе. Молодые люди 20—30-х гг. испытывали страх, *гто они не нужны «для жизни», страх остаться «бывшим человеком», превратиться в мусор, быть упраздненным за ненадобностью. Отсутствие онтологической безопасности выступало в качестве механизма запуска социального изменения.
Старшим поколением крестьян происходившее воспринималось как попрание чести. Крестьянские общности «перемешались». Отсюда — слом вековых коллективно поддерживаемых установлений. Исчезает взаимность ограничений, кругового контроля. Разрыв этот принимает внезапную коллективную форму. Он осуществляется отнюдь не только через властное воздействие сверху, но и изнутри крестьянских общностей. Из теплой общности человек выпадает и оказывается в состоянии одиночества «наедине с природой целой». Ста-
новится возможным то, что раньше даже не мыслилось или представлялось вероятным в пределах строго ограниченного (например, праздничного) времени. Отсюда — воспроизводство ритуальной апокалиптики через инверсию, реанимация архетипического ритуала обмена верха и низа.
Это не просто «абсолютный» провал в архаику. Ведь и поколения крестьянских отцов хранили память о связи с городом: местом торговли и праздника, местом реализации жизненных возможностей, отличных от повторения жизни отцов. Словом, на пограничное (всегда на грани природы и общества) существование крестьянина накладывается радикальная общественная перемена.
Другой важный момент — стигматизация. К концу 20-х годов крестьяне несли на себе клеймо «отживающего класса». И.Сталин называл крестьянство последним капиталистическим классом. Записки и дневники молодых людей — бывших крестьян свидетельствуют: они не сомневались, что принадлежат к отживающему классу. Это было детерминантой повседневного восприятия идеологической риторики сначала (в 20-е годы) «нового человека», а затем «советского человека».
Дети крестьян уже не воспринимали мир в категориях попранной чести. Работала мощная машина школьного обучения и пропаганды. Дети не желали принадлежать к отживающему классу. Они хотели быть «нормальными» членами общества3.
Пребывание в деревне виделось активным молодым людям опасным, по меньшей мере, бесперспективным предприятием. Они хорошо знали, что такое ссылка, ибо часто жили в тех местах, куда ссылали. В лучшем случае их ждал удел тяжкого физического труда. Можно возразить, конечно, что крестьянин к физическому труду привычен. Однако к 30-м годам они прекрасно знали, что можно поступить на рабфак или в техникум, стать выдвиженцем, уже городским жителем. Можно было стать рабочим, шахтером, по меньшей мере, дворником или домработницей в городе...
Расширение поля жизненного выбора, принуждение к выбору — признак Модерна. Они видели, помимо продолжения дела отцов, и другие жизненные альтернативы. Самые активные и жизнеспособные хотели избежать судьбы жертвы коллективизации. Они не хотели судьбы отцов. Порывание с родителями, радикальный отрыв от них — важная особенность культуры того времени.
Общество стигматизировало крестьянских детей и одновременно совращало, снимая запрет на «превращение» — пусть даже только на словах официального дискурса. А ведь этот запрет на превращение крестьяне испытывали не один век! Практическое чувство подсказывало крестьянским детям возможность игры.
1 Вот отрывок из дневника за 1932 г., который писал юноша 18 лет: «Неужели я буду отличаться от других? От этого вопроса у меня волосы становятся дыбом и тело передергивается мелкой дрожью» (Центр документации «Народный архив», ф. 30, ед. хр. 11, л.63 об.)
Ожидания молодых людей не носили рационального характера. Они «дрейфовали». Воспоминания советских людей, относящиеся к детству, к юности, — это рассказы о жизни традиционного общества. Если и не всем, то многим хотелось, чтобы жизнь была как в кино, как в счастливой Москве. Желание продолжить существование и собственная диспозиция подсказывали им целесообразность участия в предлагаемом социальном театре. В практике возникали ситуации, когда можно было больше получить из подчинения правилу, чем из неподчинения. И только тогда «официальному» правилу подчиняется практика.
Общество, с одной стороны, принуждало молодых людей — бывших крестьян к перемене жизни. «Чистокровный пролетарий» был объявлен ключевой фигурой тогдашнего общества. Крестьянские дети хотели быть пролетариями. С другой стороны, они сами ощущали возможность решительных перемен в своей судьбе. Они должны были стереть клеймо отживающего класса (или, во всяком случае, его запрятать) и воспользоваться снятием запрета на социальное превращение.
Нельзя сказать, чтобы это было только убегание, подобное бегу животного от опасности. Допустим, юноше в справке, выданной в сельсовете, пишут «середняк», а он в личном листе по учету кадров смело пишет «бедняк», а то и выдает себя за «чистокровного рабочего». Он начинает игру на чужом поле. Кстати, крестьянские дети охотно шли на службу в армию, которая позволяла сменить кожу. Использовались испытанные крестьянские техники жизни: просачивание и проскальзывание. Риск игры ощущался, но шли на риск. Они играли по правилам, которые придумали другие, но играли свою игру.
Следует отметить, что в изобретения советского человека участвовали не все крестьяне. Речь идет о самых жизнеспособных молодых людях, которые двинулись в город, в промышленность. Их, в свою очередь, можно разделить на две группы. Одна — большая, другая — меньшая.
РАЗНЫЕ СУЩ БЫ
ступая в жизненную игру, молодые люди крестьянского происхождения на старте имели равные позиции. Жизнь поворачивалась таким образом, что разные группы молодых людей своей жизнью воспроизводили разные социальные пространства. Одни создавали острова, другие были морем. Острова рождались из общего моря упрощения, жизни всего социума на грани войны всех против всех.
Попробуем охарактеризовать эти две группы молодежи, попавшей в город.
У одних главная программа — выживание. Они плывут по течению, стремясь избежать опасности. Большая часть крестьянской молодежи, уйдя из деревни, становилась тем топливом, которое молох государства забрасывал в горнило модернизации. Они обретали но-
вую телесность, меняли свое «физическое естество». Они обращали вспять естественные ритмы — учились спать днем и просыпаться в самые глубокие ночные часы, когда надо было работать в третьей смене.
У них не было привычки к промышленным типам труда, они не понимали, отчего на работу надо ходить каждый день, не прерываясь после получки ради «праздника», который состоял в плясках и выпивке. Их приучали к новому представлению о времени, выпуская законы, очень напоминавшие те, что действовали на заводах Англии в период промышленной революции. Их «нормировали» через закон о двадцатиминутном опоздании. Их соблазняли праздниками, физкультурными парадами, новыми формами досуга, которые дисциплинировали тело, помогали организовать вдруг появившееся свободное время.
Точка зрения, согласно которой единственным субъектом социального превращения были властители, а социальное изменение было результатом воздействия «сверху», имеет свои основания. Действительно, по отношению к огромной массе людей в первую очередь действовали аппарат надзора и централизованные средства насилия. Здесь мы вступаем в мир безмолвия, в мир «письма на теле». Письменные свидетельства такого рода превращения довольно редки.
Жизнь этих людей — свидетельство «отмирания» традиционных ценностей, вместо которых нет ничего. Они оставались на нижних ступеньках социальной иерархии, хотя горизонтальная мобильность (смена места жительства, места работы) могла быть велика. Эти люди не приобрели капитала (экономического, культурного, символического, социального), который бы позволил им подняться по ступенькам социальной лестницы.
Что мы в этом социальном пространстве обнаруживаем? С одной стороны, целый ряд признаков традиционной социальности. Это касается в первую очередь самого характера социальной связи. В мини-сообществе преобладает связь сегментарная и органическая, а не функциональная и механическая. Ведущая форма средств ориентации в такой среде — вненаучное традиционное знание, представленное, в частности, в виде пословиц и поговорок.
Бывшие крестьяне, попадая в общество большое, городское, вовлекаются в сферу действия большой идеологии, через которую люди объединялись в одно общество. Для того чтобы придать объективную силу высказыванию, обращаются не только к пословицам, но и к языку идеологии. Однако этот язык используется тем же способом, что и пословица. Они делают это контекстуально, ситуационно (например, когда надо обратиться к властям, заполнить личный листок по учету кадров, рассказать свою биографию). Здесь нет речи об «идейности», о вере в коммунизм.
Сохраняется традиционное тендерное разделение труда: хозяйство и дети — на женщинах. Наряду с этим женщины начинают активно вовлекаться в общественное производство, овладевать мужскими профессиями.
Низкая степень разделения общественных функций, короткие цепи взаимозависимостей, опасность и непредсказуемость жизни не позволяют сложиться рациональности как форме расчета (целерацио-нальность, отложенное потребление и др.).
В этой среде высоки степень насилия и частота повседневных конфликтов по сравнению с традиционными крестьянскими сообществами. Внутренний контроль над эмоциями низок. Старьте способы разрешения конфликтов отмирают, не замещаясь новыми. Конфликты разрешаются через непосредственное физическое насилие, без участия правовых систем. Между преступлением и наказанием нет временного зазора. Умиротворение осуществляется также через применение мощи централизованных систем насилия, т.е. через внешний контроль. В этой среде пребывание в тюрьме, в «зоне» — род инициации. Часто общность дружно защищает одного из своих членов от попадания в орбиту государственного правосудия, предпочитая разбираться своими силами. Постоянный возврат ситуаций «жизни на грани» (война, голод) не способствует умиротворению (понимаемому как цивилизационное качество). Это служит фактором увеличения мощи централизованных систем государственного насилия,
В этих социальных пространствах беспрестанно предпринимаются попытки непреднамеренного использования тех социальных умений, которые являются результатом встраивания в тела людей традиционной социальности. Люди пытаются пользоваться своим инкорпорированным крестьянским прошлым, практическими схемами, предписывающими порядок действия, принципами исрархизации, способами классификации мира. Однако попытки эти далеко не всегда успешны. Они наталкиваются на препятствия, ибо приспособлены к условиям, которые уже перестали существовать.
Социальные пространства такого рода в советском и постсоветском обществе оказались обширными. Они определяют характер развития общества до сих пор.
Бывших крестьян, которые жили в этом социальном пространстве, можно назвать советскими «по случайности рождения». Они живут в советской идентичности как в родном языке. Непонятно, как и когда они его обрели. Точно так же мы не можем припомнить, как и когда мы выучили родной язык: само выучилось... Онч воспроизводят «советскость» постольку, поскольку есть проблемы продолжения жизни, выживания, вообще жизни вместе с другими людьми в определенном обществе. Их советскость ситуативна и непринципиальна. Она то есть, то ее нет. Она возникает там , где это человеку нужно для решения повседневных жизненно-практических проблем.
Но была другая группа молодых людей. Она отделяла себя от массы бывших деревенских ребят, о которых шла речь выше. Их жизненная программа — не просто выжить, но преодолеть социальную пропасть. Они резко ощущают эту пропасть, отделяющую их от «благополучных» членов общества, и жаждут перепрыгнуть через нее.
Их не просто несло по жизни, они сами хотели быть другими. Об этом свидетельствует позиция наблюдателя, которую они занимают по отношению к «некультурным», принадлежащим к «отсталой низшей среде». Если молодые люди из первой группы о различии специально не думают, то вторые постоянно размышляют о преодолении такового. Жизнь «отсталых» молодых людей — спектакль, который они смотрят, но в котором не хотят принимать участия.
Они отделяют себя от этой среды и совершают добровольные и целенаправленные действия по достижению своей цели. Они активно приобщались к задаваемому обществом канону на манер того, как овладевают иностранным языком взрослые, т.е. действуя вполне целесообразно. Эти молодые люди предавались самотворчеству и сами себя нормировали. Речь идет о добровольном самоконтроле. Именно из этих молодых людей и получились советские люди.
Встает вопрос, а кто, собственно, придумал идеологему и канон советский человек: такой идеальный, здоровый, идеологически выдержанный, соревнующийся в труде, проводящий свои досуги культурно. Порою по некоторым работам складывается впечатление, что чуть ли не Политбюро ВКП(б). Этот канон можно считать официально произведенным. Вероятно, можно даже определить, когда именно он был задан, когда сменил собой канон «нового человека», бытовавший в 20-е годы, а также в начале 30-х. Новый канон советский человек был провозглашен в 1934 г. на XVII съезде ВКП(б), съезде «победителей». Советская идентичность, «советскость» — канон, который предлагался «сверху». Для того чтобы канон жил и не канул в Лету, он должен социально воспроизводиться, т.е. вырабатываться людьми в процессе совместной деятельности, быть общим продуктом. Бытование его возможно, только если он социально воспроизводится в практиках и жизненных стилях тех, кто его принимает. Он должен был обрести жизненный смысл для тех, кто жил в тогдашнем обществе. Должна была иметь место риторическая работа общества. Как это происходило?
Канон «советский человек» подразумевал «идеологическую выдержанность». Идеологический дискурс, как он был, представлен моделью Краткого курса истории ВКП(б). Он был суров и требовал практически буквального воспроизводства.
Молодые люди проявляли интерес к языку идеологии как капиталу, который функционировал в поле установления баланса власти. Они делали свои ставки в социальной игре, выигрышем в которой была не только жизнь, но и социальная мобильность. Еще раз подчеркнем: новые идеологемы навязывали, но в этом поле велась игра, в которую вступали добровольно.
Молодые люди обращались к этому языку как к средству ориентации. Посредством цитат из идеологического дискурса они стремились не только самоопределиться, обрести идентичность, найти свое место в обществе, вступить на путь социальной мобильности, но и упорядочить пространство жизни. Деревенский мир распался, городской был
для них нов, надо было его собирать. Сегодня люди вряд ли могут представить себе ужас незнания при столкновении с событиями и обстоятельствами, у которых нет имени.
Имена «основоположников» — Маркса, Ленина, Сталина — были именами-мифами, символическим и аффективным инструментом приобщения. Цитаты из идеологических брошюр становились метафорами, которыми люди жили. Они превращались в идиомы повседневного языка.
Таким образом, мы попадаем в область, где субъективные желания и объективные возможности соотносятся, где желают неизбежного, а из необходимости делают добродетель. Определяемые социально и исторически конкретными условиями (вое)производства действия производятся свободно. Мы в который раз наблюдаем, как искусство «социального изобретения» дает практически непредсказуемые результаты, но при том, что многообразие проявлений этого искусства социально же ограничено. В конечном счете, результат социального изменения никогда не совпадал с тем, что планировался сверху.
На непредсказуемость результатов социального изменения работало еще одно обстоятельство. У социального образца, который назывался «советский человек», помимо идеологии была еще одна составляющая — культурность. Это слово еще отсутствует в докладе Сталина XVI съезду партии. В Отчетном докладе XVII Съезду ВКП(б) оно встречается неоднократно4.
Культурность не равна «высокой культуре» как системе ценностей. Это культура в антропологическом понимании, представленная в стиле жизни. Культурность подразумевала не только социально одобряемые речевые практики, но и «культурный», т.е. нормативный литературный язык. Она предусматривала гигиену, еду и одежду. Эта идеологема включала программу правильного поведения на публике и маркирование связей между людьми через приобретение вещей, способ репрезентации завоеванной социальной позиции и самообраз достойного человека. Здесь область добровольной репрессии по отношению к самому себе, т.е. самоограничения и самоконтроля, резко расширяется. Идеологические и телесные практики выступают в неразрывном единстве.
Канон культурности был не столь жестким, как идеологический. Компонент удовольствия был выражен достаточно ярко. Внешний контроль на эту область распространялся меньше Неразрывность, единство идеологически одобряемых поступков и достижений и удовольствия от «культурности» лежали в культуре тогдашнего общества на поверхности.
Не только в дневниках молодых людей, но и в воспоминаниях стариков, которые могли быть написаны уже в 70—80-е гг. XX в., как
«Страна грамотная к культурная», «бурный рост культурности», «зажиточная культурная жизнь», «культурно-развитые трудящиеся» и др. (Сталин И.В. Соч. — Т. 13. — М-, 1951.—
С. 306, 358, 360 и др.)
6 Н. Н. Козлова
правило, отмечались важные покупки наравне с другими знаками достижений: часы, мандолина, новое пальто, дорогие билеты в театр, первая встреча Нового года в компании городской молодежи. Получение комсомольского билета (значимая ритуальная практика инициации) или книжки ударника выступали на равных с обретенным умением танцевать новые танцы, новой городской едой и одеждой. Практики культурности воспроизводились совместно верхами и низами. Нельзя сказать, что они инициировались сверху. Скорее, наоборот, верхи подхватывали низовые инициативы.
Романы с идеологическим языком и игры культурности были тесно взаимосвязаны. Те, кто не участвовал в идеологических играх эпохи, кто не шел на них добровольно (пусть даже на какой-то момент), не получали нового социального и культурного капитала. Отсутствие капитала приковывало к месту. Те, кто не участвовал, оказывались в первой группе молодых людей. В дальнейшем они составили низы нового общества.
То, что происходило с молодыми людьми из второй группы, мы сравнивали с изучением иностранного языка. Этот процесс можно сравнить и с примеркой масок. Желая «быть как все», молодые люди начинали тренироваться в примерке масок. Они учились конструировать свой жизненный проект, а заодно, кстати, вообще «обучались» тому, что такое биография. Складывалось представление о возможности множества ролей у одного человека, традиционному обществу не свойственное.
Роли примерялись как маски. Человек, который был образцом для подражания, выступал в качестве зеркала. Это мог быть и комсомольский вожак, и «буржуазный специалист».
Театр стал своего рода метафорой превращения. Театр был ключевой фигурой тогдашней культуры. Это касается, впрочем, и других переходных эпох. Хождение в театр служило средством означивания новой (не традиционалистской) идентичности. В шкале оценок театр стоял на высоком месте.
В фильме «Становление советского театра (1920—1930 гг.)» (авт. сценария —д.ист.н. С.В.Стахорскин) использованы кинозаписи 30-х годов: самодеятельный спектакль в военной части: «Горе от ума» Грибоедова под руководством актеров Малого театра. Театр шефствовал над военной частью. Конец спектакля, аплодисменты, исполнитель роли Чацкого выходит к рампе, срывает с себя парик и фрак. Под париком — стриженая голова, под фраком — гимнастерка со значками ГТО. Сейчас мы видим иронию происходящего, ибо гимнастерка — тоже костюм, который напялил на себя бывший крестьянин.
Оппозиция культурного и некультурного времяпрепровождения, культурности и отсталости — знак эпохи, Эта оппозиция — органический элемент классификации мира. Она задавалась теми, кто властвует над классификациями. В то же время, подчеркнем еще раз, она принималась добровольно.
Вот ряд записей, в которых «культурность», «культурный» — ключевые слова. Они сделаны молодым человеком — бывшим крестьянином, поселившимся в Москве в 30-е годы. Его дневник хранится в Центре документации «Народный архив» (ф. 30). Отрывки приводятся в соответствии с орфографией оригинала. Большое число орфографических и прочих ошибок свидетельствует: человек только учится пользоваться литературным языком.
«Культурно оделся сходил в кино, очень хотелось сходить в парк культуры и отдыха денег не хватило» (18 июня 1934 г.).
«Она была весьма развитой дивчиной из культурной состоятельной семьи. Из семьи советской аристократии...» (20 декабря 1937 г.).
«В последнее время чувствую что начал рости культурно и в сравнение с прошлыми годами вырос неузнаваемо. Это еще имеет значение что нахожусь среди ребят тоже культурных. Какое громадное значение в жизни имеет обстановка в которой находишься, люди среди которых вращаешься. Заимел хороший костюм. На днях купил плащ. Одет культурно чисто, и сам в смысле чистоты акуратен. Материальная сторона неплохая. Прорыв громадный в материальной стороне. Это прорыв куда нада. Бросить все силы всю энергию пока непоздно, а то время осталось совсем немного...» (18 июня 1934 г.).
«... вращаясь в кругу делекторов и вообще людей материально обеспеченных хорошо одевающихся всегда чистых людей я сам всегда старался быть ...одетым аккуратным с накрахмаленным воротничком выглаженным костюмом. Это прививало мне внешнюю культуру» (1 января 1936 г.).
Следующие записи позволяют понять, насколько связано овладение идеологическим языком и размышления над соответствующими предметами и стремление к «культурности».
В одном отрывке совмещаются знаки успеха и удовольствия и сообщения о попытках чтения идеологических текстов: «...купил себе мандолину. Вторая вещ которую я купил за свои собственые деньги добытые трудом. Первая вещ были часы купленные в июне 1932 года. Отпуск погулял с ними с форсом. Ну пора спать. Зачитался газетами. Сегодня интересный цоггтд Мануильского о XII пленуме ИККИ (ИККИ — Исполнительный комитет Коммунистического Интернационала. — И.К.). Легко и захватывающе читается» (2 ноября 1932 г.).
Еще один отрывок: «Вчера в связи с 50-летием смерти Карла Маркса в библиотеке Ленина была лекция из Комакадемии о его деятельности. Я присутствовал. Не такужречкак замечательный читальный зал. Большой, чистый уютный, и вообще культурный» (15 марта 1933 г.). Что интересует его больше — юбилей Маркса или возможность побыть в «культурности» чистого и уютного зала, от пребывания в котором он явно получал удовольствие? Зал, который был так не похож на его собственное бедное жилище:
комнатку в московской коммуналке, которую он делил с матерью и отцом, раскулаченным крестьянином с Украины.
Те, кто участвовал, начинали пользоваться новыми видами капитала.
Именно в результате описанных игр люди начинали использовать более сложные формы воспроизводства жизни. Бывшие крестьяне обращались к языку больших идеологий. В качестве средства воспроизводства использовалось образование. Как следствие — усложнялась социальная структура, возникали новые социальные группы, составившие то, что можно назвать советским средним классом. Социум становился более прочным и жизнеспособным. За неимением лучшего понятия свершившееся называют модернизацией. В процессе воспроизводства как общество в целом, так и облик людей, его составляющих, менялись.
Этим молодым людям — в случае социальной удачи — казалось, что они получили от советской власти все. Они с гордостью называли себя советскими людьми. Идентичность уже была не ситуационной, но постоянной, надситуационной, длящейся во времени. Если их спросить, почему они советские люди, они способны отчитаться за свою советскость.
Имеет место самоконтроль за нормами и правилами, схемами восприятия и оценки, способами постановки и решения жизненно-практических проблем. Именно в этом случае можно говорить о принятии значения позиции человеком — социальным агентом. Речь может идти о своего рода «строительстве», конструировании идентичности. Здесь «Я» социального агента срастается с его позицией.
Именно в условиях Модерна в массовом порядке появляются люди, у которых «Я» представляет собой рефлексивный проект (см, тему 6). Этот рефлексивный проект состоит в поддержании связных, но постоянно подвергающихся ревизии биографических повествований. Осуществление этого проекта происходит в контексте множественного выбора, профильтрованного через абстрактные системы. В нашем случае абстрактная система представлена идеологией, которая, кстати, задавала и канон «правильного» жизненного пути.
Понятно, что может иметь место ситуация, когда агент может негативно относиться к собственной позиции, но тем не менее идентифицироваться с ней. Значимость этой позиции для человека налицо. Советский человек как способ самообозначения сохранял личностную значимость вплоть до 70-х годов нашего века. Бывший крестьянин из представителя «отживающего класса» становился «нормальным» членом общества.
Идентичность советский человек оказалась удобной и для тех, кто происходил из «бывших» (детей священников, купцов и дворян, старого чиновничества и мещанства). Прошлое несло опасность. Положение слишком многих было социально неустойчивым. Социальный канон советский человек для многих был якорем спасения. Ведь подразумевалось: я не бывший, я не крестьянин, я не попутчик. Я советский
человек, а значит, нормальный член общества.
Новых людей не могло быть много по определению. Советские люди составили значительную часть населения.
ПОБТЕЛИ И ПРОИГРАВШИЕ
|Вторая группа молодых людей, в свою очередь, тоже делится на две.
Одни добились желаемого: овладели идеологическим языком, вскарабкались по социальной лестнице. Так, бывший крестьянин, потом красноармеец кончал военное политическое училище и становился комиссаром. Другой становился выдвиженцем, а затем советским чиновником. Третий трудился у станка, а потом кончал рабфак и вуз. Их жизненный стиль не похож на крестьянский образ жизни. Напомним советский анекдот. К преуспевающему чиновнику приезжает мать в деревенском платочке: «Сынок, а ты не боишься, что придут большевики и все отберут?».
Канон советской идентичности у этой группы людей в целом был жестким и отличался простотой. Если вновь обратиться к образу маски, то это маска, которая приросла к лицу. Новый язык, на овладение которым они потратили столько усилий, набросил на них сеть. Эту сеть сами они не ощущали. Во многом через этот язык они конституировались в социальный корпус выдвиженцев: партийных работников, преподавателей марксизма и истории КПСС, советских чиновников.
Как правило, у них происходил полный разрыв с прошлым: они годами не виделись с родственниками, о прошлой жизни они старались не говорить даже сами с собой. Если они и пытались вспомнить биографию своей семьи, то разве что по канонам соцреалистических романов: прошлое с его ошибками и заблуждениями — лишь подготовка безупречного настоящего. Они конструируют себе новую биографию («исправляя», например, отца-середняка на отца-бедняка) и начинают согласно этой биографии жить. Лишь много позже, завершая свой жизненный путь, они начинают вспоминать как было «на самом деле». Часто им этого сделать уже не удается, ибо с ни в вечном заточении у своего языка.
Существовала, однако, и другая группа людей. Молодые люди хотели того же, что и все, но потерпели неудачу. Им пришлось тяжело в жизни. Зато языковая маска не приросла к лицу. Они в полной мере почувствовали собственную «невписанность» в роль, несоответствие себя самого роли (или ролям). Они раздваивались. Раздваиваясь, они видели то, чего другие, «удачливые» члены общества не замечали.
Еще один важный момент. Неудачников часто разоблачали, тем самым выталкивая в прошлое. Власть пыталась произвести «обратное превращение». Именно поэтому радикального разрыва с прошлым у них нет. Что получается в результате?
Именно возврат в прошлое делит жизнь на «до» и «после». Это значимая ступень складывания идентичности, типологически уже не принадлежащей традиционному обществу. Здесь момент индивидуа-ции.
Этот процесс очень труден. Сначала молодые люди осмысливали реальность посредством готовых классификаций идеологического языка, лишь подвергая идеологические оппозиции инверсии (переворачиванию). Так, те, кто по официальной номенклатуре являются «перерожденцами», подвергаются переназыванию, превращаясь в «прославленных героев труда» и пр.
Это — не свобода, но лишь призрак ее, ибо за пределы властного поля эта игра еще не выходит. Сам способ классификации определяется властью. Однако властную игру эти люди явно портят, оборачивая ее в свою пользу. Но правила не меняются. В противоположность удачникам они ощущают неуютность и крайнюю степень одиночества.
Свобода (от языкового плена) начинает брезжить тогда, когда восстанавливается разорванная цепь повседневности. Разоблачая их, им напоминали, кто они есть да самом деле:дети классовых врагов, скрывшие свое происхождение. Так они переставали отрекаться от себя самих, т.е. от тех, какими они были раньше, от семьи, от предков.
Даже если они не сумели переломить баланс власти в свою пользу и не попадали на желаемый «остров благополучия», при них оставалась вновь обретенная биографическая идентичность, приватное пространство, дар рефлексии. Кроме того, при них остается обретенный культурный капитал: способность писать и говорить на литературном языке, слушать и понимать музыку, новый стиль жизни. Получается, что подчинение (в частности, через овладение языком доминирующих) обладает потенциалом освобождения.
Человек становился другим. И именно тогда происходит преображение, в результате которого они получают свою награду, — если, конечно, дар рефлексии можно счесть наградой.
Путь этих людей часто был очень тяжелым. Если бы с ними не случилось то, что случилось, они продолжали бы воспроизводить традиционное общество. Без того, что с ними случилось, крестьяне бы остались крестьянами. Большая часть людей, которые сейчас живут в России, не были бы теми, кто они есть сейчас.
Люди, принадлежащие к поколению, о котором здесь идет речь (те, кто входил в советское общество и выстраивал свою жизнь в 30—50-е годы), не обладали устойчивым ощущением безопасности, которое может давать, например, высокий статус в стабильном обществе. Они пришли из иных социальных пространств.
Канон советский человек в силу самой своей новизны делал людей открытыми для пропаганды. Это приводило к буквализму в восприятии канонов. Люди этого поколения не обладали собственным стилем жизни, они лишь создавали его. Риторическая работа общества с идеоло-
темой культурность — органическая часть выработки нового жизненного стиля (не только собственно советского, но и городского).
Заниженное представление разных социальных групп о себе, комплекс вины, который к тому же культивировался пропагандой, вели, во-первых, к невозможности противостоять авторитетам, во-вторых, к проявлениям крайней нетерпимости в микросреде. Во многом отсюда — атмосфера взаимного доносительства. Отсюда — огромная роль централизованных систем насилия.
Когда под вопросом продолжение жизни, люди истово воспроизводят ритуалы. Советскую идентичность дольше всех хранят именно бывшие крестьяне, как принадлежавшие к социальному слою, само существование которого было под угрозой. Желая стать социальными удачниками, они культивировали техники как телесного, так и вербального самоконтроля. Эти техники — часть механизма защиты границ тела, которые должны быть защищены от вторжения.
Если вновь вернуться в широкий социально-исторический контекст вхождения обществ в Модерн, то можно напомнить и о следующем. Люди этого поколения пережили стремительное дистанцирование (расхождение) пространства и времени. Они были резко вырваны из традиционной общности. Защитная сеть малого, локального сообщества и традиции оказались разорванными в кратчайшие сроки. «Я» и «общество» вдруг оказались взаимосвязанными слишком тесно, связь между ними была слишком короткой. Отсюда — отдавание себя без остатка в руки власти.
Для этих людей вопрос «веры» в связность повседневной жизни, а также символические интерпретации экзистенциальных вопросов времени, пространства, континуальности и идентичности были не просто актуальными. Это была проблема продолжения жизни. Каждый индивид должен был заново создавать защитный кокон, который мог бы помочь преодолеть превратности повседневной жизни. Надо было заново конструировать свою идентичность. Отсюда — огромная роль идеологии, которая подсказывала готовые ответы. Вообще исторически «свежим» человеком, а именно таковым и был бывший крестьянин, любые языковые клише (пришедшие из литературы или идеологии) воспринимаются как открытия.
Люди не могут выжить, если они не в состоянии упорядочить события, дать им имя, включить в фонд символов общности. Они пользовались наличным языковым материалом. Классификации мира усваивались в школе. С новыми словами-цитатами из идеологического дискурса молодые люди связывали исполнение желаний. Эти слова и имена выступали в прагматической, риторической и магической функциях. Риторические фигуры идеологического языка выступали как фигуры замаскированного желания.
Переходные этапы жизни всегда требуют психической реорганизации. В традиционных культурах, там, где порядок вещей от поколения к поколению был более или менее стабильным на уровне коллек-
тивности, границы изменения идентичности были четко очерчены, например, ритуалами инициации при переходе от юности к зрелости. В этих ритуалах роль индивида относительно пассивна. В последнее время многократно и справедливо отмечалась ритуальность советской культуры. Новые советские ритуалы, замещающие старые, во многом были аналогичны последним (праздники, вступление в пионеры, в комсомол, в партию).
Здесь хотелось бы еще раз обратить внимание на следующее. Именно ментальный контроль за телом и повествованием о себе составляет новизну ритуалов советских в отличие от традиционных. Например, вступая в партию или комсомол, человек должен был рассказать автобиографию, т.е. изложить именно своя жизненный путь, а не только рассказать пути рода или группы, к которой индивид принадлежит или желает принадлежать. Фиксация на письме процесса конструирования идентичности (который проявляется и в фактах конструирования автобиографии) — свидетельство отхода от традиционных типов конструирования идентичности. Такое конструирование немыслимо в традиционных крестьянских общностях. Искусство «бытия в настоящем» порождает самопонимание. Оно необходимо для того чтобы планировать и конструировать жизненную траекторию в соответствии с внутренними желаниями индивида.
Модерн идее судьбы противопоставляет представление об открытости событий. Принадлежащие к первому поколению советских людей — бывших крестьян были выброшены в большое общество. Их габитус, заданный первичной социализацией, «диктовал» тем не менее «приверженность» формам предопределенности, которым модерный взгляд противостоит. Это еще один фактор, способствующий огромной роли абстрактных систем, представленных идеологическим повествованием.
Доверие — решающий порождающий феномен развития личности. В документальных следах, оставленных советскими людьми, мы не часто встречаем радикальное экзистенциально болезненное сомнение. Чаще — беззаветное доверие авторитету. Для того чтобы ситуация изменилась, потребовалась смена поколений.
Тем не менее хотелось бы подчеркнуть, что описываемые здесь процессы изменения человека имеют огромную социально-историческую значимость.
Здесь можно лишь сказать, что, несомненно, предпосылкой кризиса советской идентичности является превращение ее в массовом масштабе в идентичность ситуативную, т.е. не важную жизненно. Это происходит со второй половины 50-х годов после смерти Сталина, после XX съезда, когда тоталитарный дракон почти перестал кусаться. Когда «классическая» советская эпоха осталась позади, людям уже не надо было подтверждать свою советскую идентичность постоянно. Правда, семейная социализация тех, кто рождался в 40—50-е гг., проходила еще в классический советский период. Принадлежащие к этому поколению помнят собственное чувство умиления от приобщения к большим идеологическим повествованиям эпохи. Лишь во второй
половине 70-х советская идентичность утратила значение, превратившись в ничего не значащий ярлык.
В этой точке разговор о советском человеке кончается и начинается новая история.
Отход от советской идентичности происходит по-разному. Нельзя приуменьшать значение прихода новых визуальных средств коммуникации, которые вместо определенности, обещанной большевистским просвещением, предложили коллаж жизненных стилей и обстоятельств.
Идентичность, которая была протяженной во времени, стала превращаться в мозаичную. Это можно интерпретировать как переход к постсовременности.
Ключевые слова:
новый человек, советский человек, Модерн, крестьяне, превращение, 'идеология, культурность, идеологические практики/телесные практики, жизненный стиль, ритуальность, автобиография, биографическая идентичность.
Вопросы дня самоконтроля:
Кто такой типичный советский человек?
Определите детерминанты превращения крестьян в горожан.
Опишите два типа превращения крестьянина в горожанина.
Как обреталась биографическая идентичность?
Какие характеристики человека Модерна, изученные в теме 6, можно обнаружить у советского человека? Какие из них отсутствуют?
Литература для дополнительного чтения:
Вайль П., Генис А. 60-е. Мир советского человека. — М., 1996.
Зиновьев А. Гомо советикус. Пара беллум. — М., 1991.
Козлова Н.Н. Горизонты современности советской эпохи: Голоса из хора. — М., 1996.
Козлова Н.Н., Сандомирская И.И. «Я так хочу назвать кино»: «Наивное письмо»: опыт лингво-социологическою чтения. — М., 1996.
Советский простой человек: Опыт социального портрета на рубеже 90-х. — М., 1993.
– Конец работы –
Эта тема принадлежит разделу:
ББК К... Рецензенты... доктор философских наук профессор В С Барулин кандидат социологических наук доцент Ю М Резник...
Если Вам нужно дополнительный материал на эту тему, или Вы не нашли то, что искали, рекомендуем воспользоваться поиском по нашей базе работ: СОВЕТСКИЙ ЧЕЛОВЕК
Если этот материал оказался полезным ля Вас, Вы можете сохранить его на свою страничку в социальных сетях:
Твитнуть |
Новости и инфо для студентов