Универсальная власть, стремящаяся своими постановлениями определить единый порядок, тяготеет к идеологии и стремится преобразовать жизнь на основе идеи. По сути дела, такая стратегия — наследство проекта Просвещения, которого сегодня явно недостаточно. Процесс цивилизации не сводится к просвещению темных масс знаниями, правовыми принципами и рациональными идеями. Общественный порядок строится скорее мастерами «социальной механики», которые, оставаясь в тени идеологов, выступают опорой подлинной власти, ибо они создают и организуют реальные дисциплинарные пространства на уровне повседневности. Именно они оказывают сопротивление реформированию. Как не раз бывало в истории России, рецепты европейской модернизации оказались малоэффективными и не привели к демократизации общества и эффективной экономике. Поэтому снова поднимаются разговоры о ее своеобразии и реанимируется «русская идея».
Процесс реформирования в России, как правило, протекает в сфере сознания и ограничивается просвещением. Сегодня реформаторы возлагают надежды на капитализм. Скрытым допущением при этом является вера в то, что рынок является чем-то вроде клапана Уатта в паровой машине, который распределяет производимую энергию без вмешательства человека. Переход к рынку также во многом свелся к экономическому просвещению, и неудивительно, что его результатом оказался «дикий рынок», от которого испытывают страх сами его создатели. На самом деле капитализм является не естественным, а может быть самым искусственным порядком из тех, что существовали в истории. Он оказался возможным не только благодаря идеям свободы и автономности индивида, не только благодаря техническим открытиям и торговле, но и потому, что сопровождался значительными и постепенными изменениями форм власти и собственности, а также пространств труда и отдыха, способов коммуникации, планировки городов и т. п. Многие из его основных предпосылок кажутся настолько естественными, что не замечаются западными исследователями, а между тем без их
283
выполнения искусственным «инкубаторским» путем невозможно создать государство социального благоденствия. Как считал М. Вебер, секрет капитализма таится не в стихии рыночных отношений, ибо мелкая торговля, спекуляция существовали всегда, а в особенностях характера экономического человека, которому свойственны не только страсть к наживе и агрессивность, но и, прежде всего, сдержанность, самодисциплина, расчетливость, предусмотрительность и т. п. Эти черты буржуазного характера он связывал с протестантской этикой, что дало повод нашим философам искать опору русского капитализма среди старообрядцев. Судя по рецептам реформирования, которые американские экономисты охотно дают слаборазвитым странам, сами эксперты уже слабо представляют сложную структуру и условия возможности цивилизационного процесса. К ним, в частности, относятся не только знания и мораль, экономика и право, но и особым образом сформированная и организованная телесность. Например, история рабочего класса не сводится к пробуждению его сознания, а состоит в организации специальных дисциплинарных пространств, в которых тело селянина, послушное органической логике, превращается в тело рабочего, выполняющего механические, доведенные до автоматизма действия.
Культура Запада и связанные с нею достижения имеет своей почвой невидимую, но прочную сеть взаимосвязей и взаимозависимостей между различными слоями населения, которой на уровне сознания соответствует система норм, правил и ценностей, регулирующих поведение. Многие из них являются «неписаными», однако за исполнением их следит общественность. Привыкшие у себя дома быть необязательными и неисполнительными, наши бизнесмены вскоре замечают, что на Западе можно обмануть максимум два раза, после чего сообщество бойкотирует провинившегося. При всей свободе и изобилии нельзя не заметить существования там разного рода «мягких» зависимостей и ограничений, касающихся кредитов, страховки, пенсий и т. п. Эта невидимая русскому наблюдателю роскошных витрин дисциплинарная машина действует гораздо более эффективно, чем полицейский надзор.
Таким образом, если учесть, что помимо полиции, разного рода налоговых и кредитных льгот и ограничений, существует развитая структура общественного мнения, осуждающая и подвергающая бойкоту людей, не соблюдающих общепринятые правила поведения в обществе, то обнаружится впечатляющая картина разграниченного дисциплинарного пространства, организующего жизнь не хуже, чем дорожные знаки автомобильное движение. На создание этой структуры повседневного порядка были потрачены значительные усилия и время, по сравнению с которыми мечты наших реформаторов построить капитализм за 500 дней выглядят совершенно несерьезными.
Одной из серьезных причин неудачи программ реформирования и модернизации следует признать стратегический просчет интеллектуалов, редуцировавших задачи к критике прежней идеологии и к просвещению населения абстрактными моделями из учебников по западной экономике. Между тем для того, чтобы создать новое и даже сломать старое общество, необходимо знать их устройство. Сведение прошлого режима к тоталитарной идеологии, расцениваемой как ложное сознание, специально вырабатываемое для прикрытия подлинных интересов власть имущих, является сильным упрощением. На самом деле прошлое и настоящее не сводятся к идеологии, а являются формами жизни, которые протекают в руслах душевных страстей, телесных желаний, воззрений и оценок, имеющих свои барьеры и пороги, различающие плохое от хорошего, красивое от некрасивого, свое от чужого, здоровое от больного и т. п. Власть как управление этим жизненным порядком не сводится к обману или запрету. Она не столько обманывает, сколько делает людей такими, какими нужно. Гносеологическая рефлексия и критика идеологии не учитывают, что между властью и интересом должна существовать потребность, которая должна специально производиться. Если бы она была естественной, то ничто бы не нарушало существование репрессивных режимов. Между тем именно на примере так называемой перестройки можно видеть, что ее опорой был всеобщий протест против репрессивности, пронизывающей отношения людей. Это стихийное движение к освобождению, сделавшееся неуправляемым при отсутствии внутренних ограничений, испугало власть, которая вновь сделала ставку на силу. Но внутреннее преодоление прежних запретов и барьеров в сознании людей лишило ее опоры и без создания соответствующих дисциплинарных пространств на уровне повседневности она уже не сможет навести порядок даже с помощью репрессивных органов.
Пока отсутствует специально выдрессированное тело, испытывающее нужные для существования общества желания, даже самые возвышенные или, наоборот, низменные идеологии останутся пустыми разговорами. В нашем обществе все просвещены относительно морали, справедливости, а также здорового образа жизни, экологии, однако необязательность и лукавство, равнодушие к природе и к жизни стали устойчивыми чертами российского менталитета. Все это напоминает картину, когда лектор, только что прочитавший лекцию о вреде табака, закуривает сигарету. Машины желания сильнее и разнообразнее, чем критический анализ или просвещение. В эпохи большого террора у нас и в Европе люди стремились к власти, хотя при этом понимали, что она действует во вред, а не на пользу. Поэтому только локальный и региональный протест против производства желаний, практическая декон-
струкция репрессивных дисциплинарных пространств общества может стать более эффективной, чем революционно-политическая, стратегией освобождения. Рассматривая процесс общественной эмансипации не с точки зрения истории рациональности, критики идеологии и революционно-политического движения, а с точки зрения цивилизацион-ного процесса, затрагивающего изменение организации повседневного порядка, можно описать некоторые дисциплинарные пространства, в которых происходило производство основополагающих компонентов «человеческого». Это не означает, что роль рациональных и дискурсивных практик отрицается. Напротив, при таком подходе их реальные функции проявляются более конкретно и основательно.
Известно, что история России интерпретируется в борьбе сторонников «западничества» и «славянофильства». Причем, среди первых наибольший интерес, на мой взгляд, вызывают те, кто не только ориентируется на Запад, но и вьывляет в русской истории общецивилизационные процессы. Среди сторонников альтернативной позиции наиболее глубокими являются те, кто не ограничиваются историей русской национальной идеологии, а стремятся понять ее самобытную почву. Таким образом можно восстановить интересный материал об истории взаимодействия не только идей, но и структур повседневности. При этом важнейшее значение приобретают такие процессы, как становление в России придворного общества, которое строилось по образцу европейских и усваивало манеры и образ жизни благородного сословия. Но, к сожалению, в России благородное сословие было изолированным от народа и почти не оказывало на него культурного воздействия. Его судьба вообще оказалась трагичной, ипоэтомуунас так остро сегодня стоит проблема элиты. Если в Европе этос благородных сословий сохранялся и культивировался (например, буржуазия заводила салоны, игравшие роль дисциплинарных пространств для воспитания молодых людей), то в России этот процесс был прерван сначала разорением крупного дворянства, а затем в ходе революции уничтожением его как класса. Сегодняшние попытки возрождения института дворянства выглядят наивными. В музейные экспонаты нельзя вдохнуть жизнь. Поэтому формирование современной элиты протекает в ходе синтеза прежней«номенклатуры» и криминальных структур. Интеллектуалы и культурные деятели в большинстве своем играют роль красивой ширмы и не оказывают на образ жизни, а главное, на Деловую этику дельцов, никакого влияния.
Не менее трагична и история интеллигенции, которая в России всегда была сильно политизированной, ее менталитет формировался как своеобразный синтез христианства и утопического социализма, что сильно мешало созидательной работе. Интеллигенция, как прави--'lo, находилась в оппозиции власти и государству, но и по отношению
к народу она на деле выполняла не столько освободительную, сколько репрессивную функцию, ибо делала его заложником революционных преобразований. И до сих пор интеллигенция выбирает, как правило, левую сторону дискурса, мыслит себя как привилегированную часть общества, призванную думать и решать за других.
Конечно, наиболее фундаментальной частью общецивилизацион-ного процесса являются изменения уклада народной жизни. Народ воспринимается интеллигентами как «первичный автор» истории, политики или дискурса, выступающим объектом просвещения. Заботясь о разуме или духе народа, интеллигенция воспринимает его жизнь как исполнение идеи и не обращает внимания на изменения повседневного уклада. Между тем, эти изменения имеют свою собственную логику. Поэтому идеология «русской идеи», консервирующая самобытность России, сегодня оказывается во многом беспочвенной. Дело в том, что за прошедшее столетие тело и душа русского человека претерпели глубокие изменения. Прошлый режим нанес на них свои следы, которые не исчерпываются идеологическими воздействиями.
Те, кто имел дело с искусством эпохи большого террора, не мог не обратить внимания на ликующие лица, изображаемых им людей. Зная о репрессиях, это можно объяснить как идеологический камуфляж, как обман. Однако искусство, как правило, не лжет, а изображает искаженную, деформированную реальность. Люди того времени были не просто обмануты, а сделаны такими, какими нужно, на уровне оптических, визуальных установок, телесныхжеланийи потребностей. Реальная власть-это те пороги и различия, которые сделались основой внутренних ограничений. Этим объясняется тот странный факт, что большинство репрессированных людей считали себя жертвами ошибок, ибо верили в коммунистическую идею и считали сложившийся порядок справедливым и правильным. Этим же можно объяснить и то обстоятельство, что критика прошлого в ходе реформ стала восприниматься пожилым населением как очернение их жизни.
Как и в каких дисциплинарных пространствах происходит производство человека, аточнее многообразных егоструктур? Разумеется, власть была озабочена их созданием и можно указать на реорганизацию дошкольных и школьных учреждений, на открытие идеологических центров, на средства массовой коммуникации и т. п. Не менее, а может быть более важное значение имели изменения предприятий, фабрик, заводов, научных учреждений. Если на Западе — это места работы, учебы, исследований, то у нас они функционировали и как места производства нового человека. Неэффективные в экономическом отношении, они приучала не к эквивалентному обмену, а к жертвоприношению, к тому, что сегодня называют «даром». Дар и жертвоприношение сегодня может бьгп
остались только в любви. Но они именно воспитывались у нас в прошлом как общие жизненные установки. На бывших советских предприятиях люди не столько работали, сколько приносили себя в жертву обществу и получали не столько эквивалентную заработную плату, сколько ответный дар в форме «прожиточного минимума». То, что они выполняли организующую жизнь функции, свидетельствует и тот факт, что там распределялись путевки в санаторий, жилье и разного рода премии. Но главное — это, конечно, собрания, на которых обсуждались не только производственные, но в основном идеологические, политические и даже семейные проблемы. Сегодня они вызывают сильную ностальгию и, кто знает, может быть воспроизведутся в какой-нибудь форме в будущем. Таким образом, ликующие лица и горящие глаза рабочих эпохи первых пятилеток — это не ложь, а реальный продукт синтеза христианского подвижничества, воспитанного в еще более отдаленном прошлом, и так называемого «коммунистического отношения к труду», когда люди не просто работали, а строили светлое будущее. В этой связи можно сказать, что «перестройка» началась не в 1985 году, а гораздо раньше, когда началось постепенное разложение этого сознания.
Изменение сознания нельзя рассматривать только как продукт идеологической деятельности диссидентов и тем более западных спецслужб. На изменение менталитета людей существенное влияние оказала эволюция повседневных форм жизни. Наиболее важными ее результатами является переселение жителей из коммунальных квартир в отдельные. Коммунальная квартира — редкая для Запада форма общежития, прижилась в России не только по причине жилищного кризиса, но и потому, что она достаточно органично вытекала из общинного образа жизни, из общежитии и казарм, широко распространенных в период великих строек коммунизма. Именно эти дисциплинарные пространства производили специфические коллективные тела, приученные к открытости, подчиненные круговой поруке, когда каждый отвечает за всех и все за каждого, когда иметь отдельное, скрывать интимное воспринимается как тяжкий грех. С распространением отдельных жилищ человек получает отдельное спальное место и даже отдельную комнату. Ребенок переходит из сферы публичного контроля и надзора под опеку родителей и педагогови обретает нечто вроде описанных Фрейдом комплексов. Благодаря этому фундаментально изменяется форма власти родителей над детьми, сочетающая практики греха и покаяния с познанием и манипуляцией образом жизни.
Другим важнейшим изменением дисциплинарного пространства современной России является эволюция городской жизни. Урбанизация жизни имеет у нас давнее происхождение, но наши города во многом напоминали большие деревни. После революции городская жизнь также
строилась по деревенскому, т. е. общинному принципу: коммунальная квартира, где, как в деревне, люди наблюдают друг за другом и сообща владеют жильем; дворец культуры, где, как в избе-читальне, достигается идейное и душевное единство; центральная площадь, куда, как на сельский сход, граждане приходят демонстрировать единодушие с властью. Однако сегодня все понемногу исчезает. Большие города не имеют центров. Власть не демонстрирует себя на трибунах, а переместилась на экраны телевизоров. Музей, университет, консерватория еще существуют. но уже не являются монопольными законодателями Истины и Красоты.
Единый порядок распался, но город каким-то непостижимым образом управляет поведением своих жителей. Правда, их не удается призвать к выступлению единым фронтом за власть или против власти, но именно это обстоятельство и должно радовать, а не разочаровывать интеллектуалов. Дифференциация ранее однородной массы населения на различные слои и группы исключает возможность победы универсальной идеологии. Этот пугающий консерваторов распад единого порядка, грозящий утратой социальной идентичности, на самом деле не должен вызывать опасений. Ведь о каком, собственно, порядке мечтают консерваторы? О господстве нового мифа, о единообразии и единодушии На самом деле новый порядок, стихийно складывающийся в повседневности, уже опирается не на идеологическое единство, нетерпимое к чужому, а на взаимосвязь, взаимопереплетение разнородных интересов, предполагающих терпимость и уважение к другому.
Как хорошо показал в своих работах Б. Вальденфельс, этот процесс уже давно протекает во всех крупных городах мира"9. Поэтому и происходит инфляция общепринятых норм, ценностей, стандартов оценки, интерпретации происходящего, которую называют кризисом модерна. Вещи и события, поступки и переживания, аффекты и желания уже не оцениваются единым масштабом, а воспринимаются в конкретном контексте. Сегодня многие теоретики говорят о кризисе рациональности, но при этом забывают о ее репрессивности, о стремлении присвоить чужое путем «понимания», которая является формой колонизации. Современные структуры повседневности раскрывают новый порядок, который уже не диктуется из единого центра, а осуществляется на местах. Это предполагает изменение форм коммуникации, которые строятся не на основе универсальной идеологии или какого-либо считающегося привилегированным дискурса морали, религии или науки. Взаимодействие и порядок различного определяется топографией или, как говорил Гуссерль, «трансценденталь-нойгеологией» культурного пространства, вкоторомживетчеловек. Именно на его устройство должна сегодня философия обратить особое внимание.
i39 Waldenfels В. DerStachel des Fremden. Frankfurt am Mein: Suhrkamp.1991. S. 243-260.
Технология власти в современном обществе настолько модифицировалась, что по началу кажется исключительно советующей и рекомендующей. Институты советников и консультантов, терапевтов и психологов, специалистов по обстановке жилья, организации отдыха, разного рода страховки, учитывающие профессиональный риск и опасности на улице — все это образует плотную сеть, исключающую свободу. Поэтому сегодня протест принимает странные формы: люди время от времени начинают протестовать против врачей, навязывающих дорогостоящие методы лечения, против педагогов, воспитывающих детей, против всякого рода специалистов по здоровому образу жизни, навязывающих непрерывную борьбу с собой в форме диеты и тренировок. И что можно сделать, когда, с одной стороны, все эти специалисты стремятся гарантировать сохранение важнейших жизненных ценностей — здоровье, право, образование, работу, жилье и т. п., а с другой стороны, все эти знания окончательно отнимают возможность самостоятельных решений и выбора своей судьбы. Жизнь, которая выглядела в наставлениях мудрецов, как опасное, но все-таки не безнадежное предприятие, если твердо придерживаться главных рациональных, моральных и психологических принципов, теперь выступает как сложнейший процесс, сопоставимый с конвейером гигантского завода, который обслуживают тысячи рабочих и специалистов. Человек в одиночку уже не может сегодня эффективно организовать свою собственную жизнь и попадает под власть рекламы и разного рода агентств, обслуживающих население. Раньше свобода достигалась на не подлежащей сомнению и отрицанию основе. Человек почитал родителей, любил родину и оставался верен традициям. Он считал себя частью природы и примирялся с фактом своего рождения в том или ином качестве, а также с болезнями и неизбежностью смерти. Сегодня медицина предприняла решительное наступление на болезни, разрешает возможность эвтаназии, а также позволит планировать рождаемость, допускает выбор пола, пересадку органов и даже манипулирует генетическим наследством. Разумеется, все эти возможности выбора телесных и интеллектуальных качеств не преодолевают задан-ности человеческого существования, однако о ней уже не говорится как о судьбе. В каком-то смысле это опыт восстания против того, что прежде считалось неизбежным, но, одновременно, это и опыт закабаления системой новых правил и предписаний.
История цивилизации — это история ограничений и запретов. Человек на протяжении всей истории боролся со своими страстями и желаниями, выступал против слабостей плоти и себялюбия. Господство над сам собой — таково первое и главное требование гуманистической философии. Нам трудно понять древних с их ограничениями и усилиями, направленными на сохранение социума. Современный человек остается социальным и культурным существом, не прилагая для этого
титанических сдерживающих усилий. Угрозы и запреты, внешнее принуждение и насилие постепенно трансформировались в самоконтроль и самодисциплину. Но и эта система морального долга и внутренней цензуры сегодня стала стремительно разрушаться. Причиной тому является не некий таинственный нигилизм или падение нравов, а изменение порядка повседневности. Аскетизм, самоотречение, солидарность, альтруизм, экономия и ограничение потребления сегодня являются устаревшими добродетелями, так как современный порядок строится на основе не экономии, а траты. Отсюда необходимо скорректировать мысль Батая, согласно которой трата выступает эффективной формой протеста против современного порядка, основанного на обмене. На самом деле, современное общество потребления уже не ограничивает, а управляет потребностями. Расчет и дальновидность, предусмотрительность и осторожность перестали культивироваться на индивидуальном уровне и уже не составляют основу человеческого этоса. Реклама, а также разного рода советы и рекомендации, касающиеся здорового образа жизни, вся система жизнеобеспечения мягко и ненавязчиво, но надежно и всесторонне опутывают человека своими сетями. Человек не должен ограничивать себя и бороться со своими желаниями, он должен ихудов-летворять. Другое дело, что сами эти желания искусственно заданы и поэтому их исполнение не только разрушает, а наоборот укрепляет систему порядка. Поэтому, говоря о современных формах протеста, приходится признать, что сегодня отрицанию человек подвергает самого себя, а не Природу, Бога, Государство или Метафизику.
Право на протест вызвано не столько допущением революционного изменения социального порядка, сколько необходимостью его защиты. С одной стороны, любая конституция считает общественное устройство незыблемым, а с другой, вынуждена допускать возможность протеста в случае нарушения государством моральных свобод индивида. Реализация права на протест связана с разделением властей. Однако, надо признать, что и эта возможность подверглась в современных обществах значительному ограничению, так как различные ветви современной власти пригнаны друг к другу значительно сильнее, чем, например, в эпоху разделения королевской, общественной и духовной власти. Современное государство легитимируется как выражение воли народа. Вместе с тем, оно гарантирует права личности и различных социальных меньшинств. Последние могут реализовать свое право только в форме протеста. Поэтому происходит интенсификация негативного опыта, который в современном обществе выступает как протест против господства общего, против гомогенности, стирающей различия и многообразие, который характеризует ситуацию постмодерна. В ее основе лежит иной образ человеческого. Современный человек не отождествляет себя с аб
страктным субъектом права или морали, он с опасением относится к рациональности и не идентифицирует себя с европейской или собственной национальной культурой. Это поликультурное, мультинациональ-ное, но не космополитическое существо. Обитая в одном из культурных гетто современного большого города, он свободно фланирует по другим территориям и терпимо относится к носителям иных культурных миров. Он не мыслит себя ни сверхчеловеком, ни носителем абсолютных моральных норм. Он — пионер партикулярности, мечтающий не о новом высоком идеале человека, а о возможности многообразных форм жизни.
В сегодняшней России наблюдается распад и деградация этого пространства, но в ином, чем на Западе направлении. Распадение прежнего единого экономического, политического и культурного пространства привело к развитию новых силовых полей, в качестве которых выступает, к сожалению, не свободная общественность, а мафиозные кланы. Происходит архаизация метрики жизни и об этом свидетельствуют самые разнородные процессы. Анализ надписей на стенах, так называемых «граффити», говорит не о сознательном восстании подростков против знаков, как на Западе, а о разделе территорий и зон влияния между «своими» и «чужими». Аналогичные процессы протекают и в мире взрослых: крах прежней командно-административной системы привел к самостоятельности, но как отдельные предприятия, так и граждане испытывают большие затруднения с реализацией продуктов своего труда. Заботу об этом и приняли на себя так называемые криминальные структуры, активно участвующие в скупке ваучеров, в выбивании долгов и получении предоплат. Естественно, что при условии нарастания подобных тенденций приобщение России к цивилизованному сообществу задержится на неопределенный срок.