Первое пепелище

 

Ольга теперь знала: счастью ее осталось недолго – до того лишь времени, как вскроются реки. Впервые так тоскливо становилось от приближения весны. Дань с кривичских весей собрана. Стучали топоры: выбутские и плесковские строили для князя струги – торговым речным путем дань везти на царьградские торжища.

С каждым днем все серее становился лед на реке. И так же неотвратимо близилось время, когда она, Ольга, снова станет ничьей. А тогда она решила: просто разденется она и войдет горячим, розоватым телом в черную ледную воду Плесковы. И река погасит ее жар, и сделает своим подобием – тоже ледяной и черной. Возвращаться в свою избу и жить как раньше она уже не сможет.

Твердо принятое решение умереть странно успокоило Ольгу. Каждый день она так ясно и подробно представляла, как именно все кончится, что сами мысли о черной ледяной реке, сначала ужасавшие, стали обыденными. Она могла уже думать об этом почти равнодушно, как о деле решенном.

Не понимала, любил ли ее князь. Ласкал нежно, бережно, долго, сладко, от себя отпускал редко, но почти никогда не говорил ей ласковых слов, не сулил ничего, не звал с собой, все больше молчал, словно что‑то сильно заботило его. Что – она не решалась спросить. Пусть уж все идет так, как идет, а не то разворошишь листву, а под ней – берлога и медвежья пасть.

Столешни в большой, теплой и светлой княжьей избе ломились от питья и снеди. Полати – устланы гусиными перинами и застелены чистым, солнечно пахнущим льном. Каждый день пировали князь и воеводы и парились с визжащими выбутскими бабами в большой, специально срубленной бане.

После каждого княжьего полюдья в весях оставались брюхатые «полюдские женки». Да что там воеводы! Каждый вой брал себе на зиму женщину. Потом – кто возвращался к прошлогодним милкам, кто выбирал новых. Мужья возражать не смели: уже не одна мужняя голова была снесена за это с плеч. А как еще коротать княжьему вою долгую снежную зиму? Если мед и женки прискучат – на зверя ходили. Или строили крепкую снежную крепость и осаждали со снежным боем. Или запрягали здоровенных жеребцов в сани и, стоя в них, хлестко щелкали бичами, гоняли сани наперегонки. А то еще была печенежская забава: натирались топленым жиром, чтоб не ухватиться, и боролись на снегу голые, в одних портах. Кто другого плашмя уложит, тот и победитель. Или потешные бои устраивали, на мечах. И князь в забавах этих от дружины не отставал. Любила дружина зимнее полюдье: сытно, весело – ходи по весям, бери что хочешь, все твоё.

На черных голых ветвях сидели вороны и каркали – ругали зиму и кликали беду. И накликали: примчался в Выбуты старый князь Олег из Киева. Ввалился в избу в клубах морозного пара: борода и насупленные брови в инее – похожий на заснеженного Перуна, что на столбе посреди выбутского капища. Ольга замерла в углу у полатей, не двигаясь и не дыша.

С порога Олег накинулся на Игоря, тот в рубахе сидел за столом, разложив на столешнице оружие – мечи двуручные, мечи франкские, мечи агарянские, греческие – осматривал, протирал ветошью в масле льняного семени.

Игорь взглянул чуть удивленно на свирепые, мохнатые, в мелких сосульках брови Олега, но не поднялся и занятия своего не прекратил.

Ольга тотчас метнулась из избы, за спиной услышав громовые раскаты:

– Ты что это тут, всё полюдье – с бабами в снежки проиграл?! Хорошо, Свенельд прискакал ко мне в Киев: тревога, говорит, зима на исходе, а только половина повоза собрана.

Игорь молчал, а Олег свирепел все сильнее:

– Осмотрел я собранное‑то! Правду говорит Свенельд! После половодья придут хазары за данью – чем платить будем, а? Чем платить будем, говорю?! Отвечай!

Игорь продолжал невозмутимо чистить оружие.

Олег грохнул кулаком по столешне:

– Чего молчишь, отрок?!

Отозвались лязгом мечи греческие и мечи франкские, и забилась об стены ругань, покатилась по полу, как откинутая ногой пустая бадья.

Игорь посмотрел на старого князя спокойно. Гневом Олеговым его было не удивить. Ни матери, ни отца своего, князя Рюрика, Игорь почти не помнил. Олег заменил ему и мать, и отца, вырос княжич за ним как за каменной царьградской стеной. Но приходилось теперь расплачиваться за это вечным отрочеством…

– Седой уже отрок‑то твой, – сказал наконец. – Только ты не видишь. А хазарам платить вот чем пора. – Он кивнул на столешню, устланную железом.

Было видно, что старого князя эти слова Игоря задели за живое.

– Пробовали этим платить, пробовали! Не по силам нам пока, сам знаешь! Самого Кагана надо брать, разорить столицу его, гнездо змеиное. А для этого погодить надо, воев поболее набрать, полюдье собирать ревностно – со всех! С кривичей, с древлян! – Олег заметил быстрый, удивленный взгляд Игоря и, как медведь, зимой разбуженный, взревел: – Да, и с древлян! И с них! Давно пора! Вот тогда и покажем! Всем покажем!

Ольга стояла в ледяных сенях, слушала, и внутри у нее все тряслось и от холода, и от громового голоса и ярости огромного старого князя. А тот еще гулко сапогом на Игоря топнул:

– Миролюбием меня коришь, не трусостью ли?! Имени моего василевсы царьградские до сих пор трепещут! Бездумно только бык забор рогами поддает! А война бездумья не любит! Дружину укрепить надо, оружия наковать! Кузен для такого дела в Киеве мало! Иноземный‑то булат дорог! Я в Вышгороде – десять кузен новых заложил! Пока ты здесь… медами да девками тешишься! А тебе бы уж самому многое разуметь пора, раз не отрок! Не разумеешь! На кого Киев с Новгородом оставлю?! Если б не Свенельд…

Игорь, не поднимаясь, вдруг тоже грохнул кулаком о стол:

– Свенельд, говоришь?!

Тут в горницу влетела Ольга с кувшином и рушником и завертелась, зачастила по‑птичьи.

– А ну, княже, что ж ты – с дороги, а ни шубы не снял, ни рук не ополоснул. Разве ладно это? А ну, давай сюда руки‑то, – почти приказала она, держа в одной руке глиняный кувшин, полный воды, другой – пустой, прижимая к себе. На плече – полотенце. – Да садись за стол, княже, поесть сейчас принесу, попить. Вот отдохнешь, а потом уж…

Олег замолчал и в полном недоумении перевел взгляд с нее на Игоря:

– Эт‑то что еще за такое, что за мухоморицу красноголовую ты себе завел? Ты как посмела разговору княжьему мешать?! Да я тебя!..

И неожиданно раскатился громовым хохотом.

Игорь тоже посмотрел на Ольгу с веселым изумлением и проговорил медленно:

– Хельга это. В Царьград со мной пойдет. Там и наторгуем – и себе, и на дань хазарам.

Про каких‑то там хазар Ольга уже сейчас не слышала: руки ослабели, и глиняный кувшин, полный воды, разлетелся на куски по светлому сосновому полу. Окатило и шубу, и порты, и сапоги старому князю. А она стояла, замерев, словно охваченная столбняком.

– Ну, ополоснула, хозяйка, так ополоснула, хоть порты меняй! – развел руками почти успокоившийся князь, сбрасывая на пол шубу и усаживаясь на лавку. Видно, был отходчив. Повернулся к Игорю: – Красноголовую женку свою полюдскую благодари, залила мой гнев, а то несдобровать бы тебе, Игорь. Ох и несдобровать!

– Не стращай. Отбоялся я. И не полюдская женка это. В Вышгород ее беру. Княгиней моей.

Олег взглянул удивленно, обеспокоенно:

– Ну, об этом ты меня сначала спросишь. В Вышгород… княгиней!..

– Нет. Не спрошу. Решено уж.

Олег посмотрел на воспитанника внимательно: такой тон Игоря был ему непривычен. Потом вздохнул:

– Ну‑ну, не отбирает у тебя никто твоего мухомора, раз‑брыкался копытами‑то – аж пыль столбом! Женить тебя не позднее лета я и так собирался: пора. Сам управился – значит, одной заботой мне меньше. Девка без явной немочи, хоть и неумеха. – Улыбнулся. – На руки не сольет, горшка не расколотив.

Старик внимательно смотрел на Ольгу, что отошла от столбняка и теперь притирала пол.

– А скоры[158]хоть и не так много ты набрал у кривичей, но, заметил я, скора – добрая, в Царьграде за такую дорого дают! Возьмем с них паволоками[159], бронями. Поди, хватит и на дань хазарскую. Да и донесли мне: там сейчас василевсом – флотоводец Лакапин. Новый флот оснащает, агарян воевать. Пеньку, воск можно дорого продать.

Игорь посмотрел на Олега: постарел князь. Раньше в Царьграде матери его именем малых детей пугали, бога своего денно и нощно молили греки, чтоб избавил от гнева Олегова и его кораблей, а он вот о чем теперь: пенька, воск!

…Зябкое, тусклое солнце гасло, отдавалось сумеречному морозу как полонянка – завоевателю. Ольга бежала и бежала по взвизгивающему снегу, бережно придерживая ношу. Ее пустая изба за зиму совсем почернела, покосилась, выстудилась, провоняла лисьим пометом и грибами.

Она разбросала принесенные в горшке тлеющие угли по сухому мху – по середине, по углам. Стояла и смотрела, пока не занялся как следует огонь. Когда заполыхала столешня, она, кашляя от наполнившего сруб дыма и задыхаясь, выскочила наружу. Соседи стояли молча и смотрели, как Ольга Ничья жжет свою избу. Ольга бросилась к Всеславе и Власу, обняла старуху и заколотилась то ли в кашле, то ли в плаче, уткнувшись лбом в уютно, по‑родному воняющий навозом бабкин тулуп.

– Ну что ты, что ты, Олюшка! Бросил князь?

И вдруг Всеславу осенило:

– Или… неужто?.. С собой увозит?

– Увозит! Княгиней… – сказала Ольга в бабкин тулуп, подняла голову и утерла рукавом слезы и сопли. Акун с женой расслышали, скорбно переглянулись и покачали головами.

– Не верь князю, укройся, оставайся в Выбутах, здесь родное, а там… пропадешь ты там, за Лыбутским лесом! Пропадешь! – завыла вдруг, запричитала Всеслава и повисла на Ольге. Платок ее упал, жалко разметались седые космы. Ведь любила старуха и брошенную, гордую Добромилу, и Ольгу нянчила с детства, и мыла бабка девчонку в своей бане, радуясь и жалея, что все более женским становилось Ольгино веснушчатое тело. И ведь никто, даже мать, с Ольгиными огненными волосами управляться не умел так, как беззубая бабка Всеслава. А последний год, как прибило их друг к другу взаимное сиротство, так боялась старуха вот этого дня!

– И я говорю: не будет ей пути. Виданое ли дело – родную избу жечь! В половодье река принесет, как Купаву принесло, – прошептала на ухо Акуну жена и, поджав губы, ушла в свою избу. Купаву прошлым полюдьем тоже вот так увез воевода киевский. И Акун вздохнул, соглашаясь. Непутевая вся семья. Непутевая и несчастная: что Добромила, сраженная Перуном, что Хелгар, взлетевший высоко, да низко павший, зарытый у реки приятелями‑царьградцами, непутево, по обычаю греческому, что дочь вот их теперь…

Полыхала старая изба, построенная ее отцом, варягом Хелгаром. Было ей страшно смотреть на это, но говорила себе Ольга, что это горят ее беды, что это ее неприкаянность и одинокие страхи прошлого исчезают, обугливаются, корчатся и подергиваются серым пеплом. Рухнули стропила, и, словно обрадовавшись воле, взвился и заплясал рой огневых искр. Вокруг пожарища таял снег.

– Добро, внучка, что запалила избу. Пусть ее горит! Огонь – он чистый, все расчистит, – прошамкал неожиданно вечный молчун старый Влас.

А на груди у Ольги спрятано было единственное, что подобрала она в своей избе до того, как ее поджечь, – думала, ветошка какая‑то в углу белеет: искусно выведенное черным лицо неведомой какой‑то женщины с огромными глазами, такими черными и непроглядными, какими бывают только последние буреломные ночи осени, когда всё – и земля, и люди – ждет снега, точно избавления.

Так сожгла Ольга все свое прошлое – и все плохое, что в нем было, и все хорошее. Посмотрела на старых, жалких людей, которых оставляла навсегда, на выбутские избы, которые то ли сторожил, как пленников, то ли охранял от неведомой беды подступавший со всех сторон иссиня‑черный бесконечный лес, поклонилась всем низко. И пошла не оглядываясь по хрустящему вечернему насту, что хрумкал под ее новыми сапожками, будто поедал ее с каждым шагом. И каркали, перекликиваясь, на замерших (не живы, не мертвы!) от зимы дубах, выбутские сторожа – вороны.

А. в это время, сидя за трапезой с Игорем и воеводами и черпая мед из большой братины, довольный и совсем уж успокоившийся старый князь Олег рассказывал, смеясь, забавное. Смеялся захмелевший князь… Хохотали воеводы. Близко ухал в ночном лесу филин.

Вспомнил, что как‑то на давнем полюдье, здесь же, в Выбутах, напророчили ему погибель от своего коня.

Теперь уж рассказывают разное, а все было так.

Предсказал князю смерть самый старый на Плескове волхв. Из тех, что живут в пещерах речных откосов, где лес, дойдя до реки, замирает над водой на высоком берегу. У волхва этого даже руки были как древесной корой покрыты, и жил он в плесковских лесах с тех незапамятных времен, когда ни князей варяжских, ни самого Киева не было, а одни волхвы здесь и жили. И ни родни, ни имени своего волхв не помнил за древностью, а может, и не было их у него никогда. Говорили, что сам лес и породил его, и что сам этот старик и был Лес. Даже глаза от древности пожелтели у него, как у филина. В Выбутах о волхве этом говорили с опаской, прятались, когда приходил он в весь со своей клюкой. А тут, зим пятнадцать, а может и больше назад, когда пришел на полюдье князь Олег с дружиной, вдруг постучал старик клюкой гулко, точно крепким клювом, в ворота его подворья. Не посмел никто заступить ему путь. И вышел князь к старику на крыльцо, и услышал:

– Радость у меня, находник‑князь[160]. Смерть я твою видел. Близко, как тебя сейчас. Коня своего великого, варяжского, берегись. Вот пришел сказать тебе об этом, князь. А зачем? Да затем, чтобы знал ты о своей участи и жил в страхе в наших лесах, варяг. И еще чтобы знал: как ни старайся ты этой судьбы своей избегнуть, настигнет она тебя…

И исчез, как сквозь землю провалился. А кто говорит – филином улетел.

И поверил князь, и опечалился так, что на коня своего франкского – огромного, любимого, огневого, за которого дорого было на Киевском торжище плачено, так никогда и не сел, а оставил его выбутскому кузнецу – холить да приглядывать.

Вот об этом и рассказывал князь Олег, веселясь сейчас на пиру с воеводами. Пятнадцать лет не бывал князь Олег здесь, в Выбутской веси у кривичей: недосуг было, да и стар стал, на полюдье ходил все больше к радимичам да вятичам, поближе, на дальние‑то полюдья давно уж ходил со своей дружиной Игорь.

– А прошлую ночь снится мне мой Соколик! Веселый, резвый, здоровый, ушами прядет и говорит мне голосом человеческим: «Что ж ты не идешь ко мне, князь? Давно уж я оседлан и тебя поджидаю!» Иду я сегодня к тому кузнецу, а он мне: да уж три зимы назад кончился его конский век. Я говорю: покажи кости его, по костям узнаю, мой конь или нет, – больше моего Сокола в целом мире коня не бывало. Кузнец кости отрыл на своем подворье, показывает, для меня приберег. Так и узнал я: мой это конь. Вот и верь выбутским волхвам! Суть лжецы! Извести попусту такого коняку, от одного вида его враг бежал! Ровни ему не было по смелости – ни зверя близкого, ни огня не пугался. Для княжьего седла родился, а прожил жизнь в стойле, как корова! А уж велик был – никогда такого во всем свете не бывало. У моего‑то Соколика одно копыто было что вот эта братина, голова была – что пять…

Подначивали князя захмелевшие молодые вой: не бывает такого, чтоб копыто – с братину:

– Ну так пойдем к кузнецу, пусть его кости покажет…

Накинули шубы и пошли всей веселой ватагой.

 

 

 

_{Н. Кочергин. Смерть Олега}

В Киев из Выбут живым старый Олег не вернулся.

…Конский череп. Юркая змейка, неведомо откуда там взявшаяся и неведомо как пережившая зиму, что метнулась князю в сапог, защищая свой дом, и впилась так молниеносно, что не успел и понять‑то он ничего… Терпеливое Предопределение с немигающими желтыми глазами; и постепенно угасающее веселье ватаги, и последний чей‑то хохоток, резко оборвавшийся, как подстреленный, когда начал тяжело оседать, влекомый землей, внезапно ослепший князь…

…Скорбный, медленный обоз, в котором везли для великого погребального костра тело старого Олега, вернулся в Киев. Вернулся с ним и Игорь – безраздельным князем киевским. Да не один, а, к большому удивлению воеводы Свенельда, с той рыжеволосой выбутской сиротой, имени которой Свенельд тогда, на полюдье, и труда‑то себе не дал запомнить.