ЛЕГЕНДА О ХРИСТОФОРЕ КОЛУМБЕ

 

Христофор Колумб был темной лошадкой, а происходящие события и особые обстоятельства еще сильнее укрыли от нас его истинное лицо.

Кристиан Дюверже. Кортес

 

 

В музее Гаваны выставлены два черепа Христофора Колумба, один – Колумба в детстве и другой – Колумба взрослого.

Марк Твен. Приключения Тома Джефферсона Снодграсса

 

«Темная лошадка»

 

Христофор Колумб, итальянец, открывший Америку! Моисей, Эней и Цезарь американской истории!

Воплощение будущего американского характера: предприимчивость, легкость на подъем, упорство в достижении любой поставленной цели и непоколебимая никакими аргументами и доводами экспертов уверенность в собственной правоте! Action man. Человек дела. Сын ткача, без всякого трепета ставивший условия королям!

Достоверных документов о месте его рождения и юных годах не сохранилось. Сам Христофор Колумб называл себя генуэзцем. Но о его национальной принадлежности спорят до сих пор. Дело в том, что не сохранилось никаких записок Колумба на итальянском языке (или, вернее, на генуэзской разновидности лигурийского диалекта), что логично было бы ожидать от уроженца Генуи. Пометки же на полях прочитанных им книг (если это его пометки) и немногочисленные письма (если это его письма) – на латыни, португальском или кастильском (испанском), мелькают даже греческие буквы[187]. А вот на родном – ничего. Даже с собственными братьями Колумб переписывался то на португальском, то на кастильском, и на обоих языках – с ошибками. Во всяком случае, вся его итальянская переписка, даже если она и существовала, куда‑то исчезла, и в знаменитых севильских колумбовых архивах ее нет … Замечают, что он делал ошибки в испанском письменном, характерные для португальцев…

Никаких подробностей о юности или своей семье сам Колумб не сообщает. Младший сын его, Эрнандо, написавший отцовскую биографию, попытался восполнить информационный пробел. И сделал это весьма творчески. Он пишет, например, что его знаменитый отец получил образование в Падуанском университете (старейшем и престижнейшем университете Италии). Хотя, скорее всего, Christoff а Соrотbо[188], сына «ткача шерсти» [189], вряд ли пустили бы дальше ажурных чугунных ворот этой прославленной цитадели образования аристократов. Но можно ли осуждать Эрнандо Колона (богатого и энциклопедически образованного, но незаконнорожденного, чье дворянство начиналось всего лишь с отца) за отчаянное желание изобрести своей семье респектабельную генеалогию! Эрнандо попробовал даже «подтянуть» ее к некоему древнеримскому генералу Колонию, упомянутому еще Тацитом, и упорно не желал замечать, что генеалогическая линия лигурийских ткачей Коломбо при этом опасно натягивалась и грозила в любую минуту лопнуть – как слишком тонкие нити основы на ткацкой раме или как истрепавшийся корабельный канат…

Однако ничего не поделаешь: сыну первоокрывателя приходится в чем‑то верить на слово. Ведь только в его сочинении и содержится описание того, как Колумб оказался в Португалии, где и ждала его судьба (и именно с этого момента в биографии навигатора появляются сколько‑нибудь достоверные документальные свидетельства!).

Так вот, в Португалию Колумб приплывает… на весле. Эрнандо пишет, что купеческий караван, на котором плыл отец, пустили на дно пираты где‑то у южной части побережья страны.

Итак, обняв спасительное весло, Колумб плывет миль шесть, и наконец его, чудом живого, волна выносит на португальский берег у Лагоша. Вынесла и «отхлынула тихонько». Всё. Больше никакой информации. Багаж, равно как и все документы, и смена белья и т. д., остались на потопленном корабле. Нет, на море, конечно, случается всякое, но… «Эпизод имеет все признаки эпической драмы: привлекательный молодой герой проходит испытание огнем и водой и восстает из «морской могилы», словно переживая второе рождение на новой земле. Может быть, описанное и имело место, а возможно, в действительности все было довольно прозаично, и он просто приплыл на купеческом судне». И: «Все, что мы знаем, так это то, что Колумб оказался в Лиссабоне где‑то в середине 1470‑х»[190]признаются авторитетные кембриджские исследователи жизни и наследия Колумба.

Грустные, но честные признания вроде «нам просто это неизвестно», или «документальных подтверждений нет», или «оригиналы утеряны» повторяются у исследователей довольно часто, когда речь идет о биографии этого человека, который наверняка входит в первую десятку известнейших людей на планете.

Так вот, через некоторое время (всего года через два‑три после кинематографически эффектного спасения) наш «маркиз Карабас» – незнатный, неизвестный, прибывший в Лиссабон с имуществом, состоявшим из одного весла, – вдруг женится. Причем на неправдоподобно завидной невесте – молодой португальской дворянке итальянского происхождения. Покойный папа невесты, как оказывается, был не только владельцем и губернатором целого острова Порту‑Санту (архипелаг Мадейра), но и признанным мореходом, одним из первооткрывателей архипелага и, мало того, приближенным португальского короля Жоана II. Хотя ко времени появления в Португалии Колумба сам капитан‑губернатор Бартоломео Перестрелло (фамилия, красноречивая только для русского уха!) уже лет двадцать как покоился в могиле. А его поздняя дочь Фелипа воспитывалась, как и полагалось высокородной девице, в лиссабонском монастыре Конвенто де Сантос…

Любовь, конечно, непредсказуемая сила, и Колумб явно был неординарным молодым человеком, но все же для того, чтобы так высоко вскарабкаться и перелезть через отвесную сословную стену Португалии пятнадцатого века, да без титула и денег, цепкостью нужно было обладать фантастической. Не могло тут обойтись без каких‑то особых обстоятельств… Но об этом – потом.

После свадьбы молодые поселились на собственном острове Порту‑Санту. И именно там – хотя совершенно неизвестно, как и когда – появляется у Колумба эта навязчивая, всем кажущаяся странной, нерациональной и невыполнимой идея: «Buscar El Levante рог El Poniente »[191]– «Искать Восток, плывя на Запад».

Без сомнения, Колумбу пришлось приложить неимоверные усилия, чтобы сам Жоан II нашел время ознакомиться с его идеей «короткого пути в Индию». Но тщетно: король наотрез отказывает в какой‑либо поддержке. Мало того, Колумбу, позднее уже вдовцу, приходится практически в чем он был бежать из Португалии от преследований короля, да не одному, а с маленьким сыном. Почему? Что произошло?..

Обессиленные странствием и голодные (так повествуют хрестоматии) Колумб и пятилетний Диего прибывают в порт Палое дела Фронтера, но в самом Полосе не задерживаются, а бредут куда глаза глядят (около семи километров), пока не оказываются у ворот какого‑то монастыря. Большинство биографий представляют остановку Колумба с сыном именно в этом монастыре Ла Рабида совершенно случайной счастливой причудой судьбы. Ведь так совпало, что именно здесь он встречается с францисканцами Антонио Марченой и Хуаном Пересом, которые не только сразу же проникаются его сумасбродной идеей, но и начинают самоотверженно ему помогать, используя свои на удивление прекрасные связи среди андалусийской аристократии и даже при кастильском королевском дворе.

И повторяется португальское чудо: прибыл в Испанию, и через некоторое время – уже связи в «самых высших эшелонах», и – аудиенция в Алкалй де Энарес, у недоступных, могущественных испанских самодержцев Изабеллы Кастильской и Фердинанда Арагонского!

Колумба внимательно выслушивают. Не говорят ни «да», ни «нет», однако ставят на довольствие казны, небольшое, но в целом достаточное.

Предложение его между тем рассматривает «хунта» экспертов. Заметим: слово это совершенно в испанском языке нейтральное и означает «совет» или «комиссия». Советуются долго. Колумб ждет и ждет и наверняка начинает воспринимать это слово с той негативностью, какую сегодня оно имеет в русском и в других языках. Ибо после первого расширенного заседания эксперты выносят вердикт «Отказать»: океан гораздо больше, чем синьор Колон себе представляет, поэтому взять провизии и воды на то, чтобы, плывя на запад, достичь Индии или владений великого хана[192], не представляется возможным. Подписи. Печати. И они ведь правы, так оно и есть: океан – гораздо больше, это было известно еще Птолемею во II веке нашей эры. В «хунту», между прочим, вопреки расхожим представлениям, входили далеко не невежи, отрицавшие шарообразность Земли, и не одни лишь религиозные мракобесы. Был в королевской «комиссии», например, известный математик университета Саламанки Родриго Малдонадо, знаменитый космограф еврей Абрахам Бен Самуил Закуто, опубликовавший незадолго до того специальные таблицы для навигаторов – Perpetual Almanac[193], с помощью которых можно было точно рассчитывать по солнцу географическую широту. Предложение Колумба рассматривали ученые, прекрасно знакомые с географическими теориями Эратосфена, Птолемея, Плиния, Тосканелли, Бехаима, Бэкона, Пикколомини, Пьера Д’Алльи. Ничего особенно убедительного Колумб так королевской комиссии не сообщил. Всё…

Однако удивляет поведение королевы. Категорическое заключение авторитетнейших экспертов получено, но она зачем‑то назначает повторные рассмотрения. «Хунта» собирается опять. И опять отказ: «Величина океана больше заявленной, ветра и течения неизвестны, Азия гораздо дальше, чем утверждает синьор Колон, риск слишком велик». Колумб продолжает представать перед экспертами, никаких новых и более весомых аргументов комиссии, однако, не сообщая, а пересказывая байки моряков, якобы видевших землю к западу от Канар, и демонстрируя не слишком убедительные «вещественные доказательства», якобы принесенные океаном «оттуда». Трудно отделаться от ощущения, что Колумб все‑таки знает еще что‑то. Но комиссии не сообщает. Из страха, что его знанием могут воспользоваться другие? Не исключено…

А королева, вполне возможно, преследует свою, не совсем благовидную по отношению к Колумбу цель. Предложение генуэзца нравилось ей с самого начала, но она ведет изнурительную войну с маврами, тут не до экспедиций. Логично предположить, что королева решает, во‑первых, выиграть время. Во‑вторых – дискредитировать Колумба в глазах конкурирующих королевских дворов Европы. Ведь после неоднократных публичных отрицательных вердиктов авторитетных испанских экспертов (о чем вездесущие осведомители, без сомнения, сообщали в Португалию, Францию, Англию и т. д.) генуэзец вряд ли сможет рассчитывать на серьезное отношение где‑либо еще. Он уже ославлен – упорствующий в своих смехотворных заблуждениях беспочвенный мечтатель или даже мошенник…

Кастильские короли продолжают ему платить. Семь лет тянется эта ситуация el регго del hortelano[194]. Эксперты отказали, но королева не говорит окончательного «нет». И Колумб ждет. На исходе примерно седьмого года ожидания надежда окончательно покидает навигатора. Мавры повержены, но собравшаяся вскоре после падения Гранады очередная «хунта» опять выносит сокрушительный вердикт. И Колумбу становится предельно ясно, что никаких средств и никакого королевского покровительства (а значит, и дворянского титула!) ему никто и никогда в Испании не даст. И что его, совершенно за эти годы поседевшего и постаревшего, просто водят за нос, благо он у него не маленький! И что он зря тратит жизнь, которой и так остается немного.

И вот сорокалетний Колумб, сытый по горло всякими комиссиями, насмешливыми взглядами и неопределенным положением при дворе, укладывает пожитки на наемных мулов и отправляется прочь. Причем не скрывает, что во Францию. Против которой, между прочим, много лет уже воюет Фердинанд Арагонский, муж Изабеллы. Чувствуется в этом отчаянном шаге навигатора и оттенок шантажа: «Не хотели вы – захотят другие!»…

…Странное облако пыли позади на дороге, на которое все оглядывался Колумб, оказывается отрядом королевских альгуасилов. Навигатору приказано вернуться: кастильские короли Изабелла и Фердинанд (после беседы со своим казначеем Сантанхелом) только что приняли решение! Ему дают высочайшее повеление. Ему дают средства. Ему дают корабли. Ему обещают даже титулы.

Почему? Что вызвало такое внезапное решение королей, противоречащее единогласным вердиктам ученых комиссий? Исследователи гадают: корона отчаянно нуждалась в деньгах и хваталась за соломинку, победа над маврами сделала кастильских королей более решительными; острее становилось противостояние Испании, Португалии и Франции; королеве нравился навигатор как мужчина; давили выкресты при кастильском дворе и т. д., и т. п. ad infinitum. А если честно, то «нам просто это неизвестно».

Ну, а чем все кончилось, давно уже стало легендой.

 

Отплытие из Палоса. Немногим более месяца в спокойном, даже каком‑то пугающе спокойном океане. И погода – «как в апреле в Андалусии»[195]. И постоянно дующий в паруса сильный попутный ветер, который за все плавание не поменялся ни разу! И невиданное обилие водорослей на пути (Саргассово море). И бесчисленные косяки перелетных птиц, вдруг появившиеся посреди океана (сентябрь – разгар миграции североамериканских птиц на места зимовки).

И назревавший бунт команды: бывалые моряки опасались, что при таком невиданно постоянном попутном ветре они никогда не смогут вернуться обратно в Испанию, и потребовали у итальянца прямого ответа, знает ли он дорогу домой, на что навигатор ответил уклончиво: «Если Господь привел нас сюда, Он же позаботится, чтобы привести нас обратно». Бунт предотвратило вмешательство авторитетного среди палосских морских волков капитана Алонсо Пинсона.

Несколько раз то, что принимали на горизонте за землю, оказывалось только миражом…

Но вот, наконец, октябрьским утром – только посветлела полоска горизонта – исторический (истерический!) вопль вахтенного матроса Родриго де Трианы: «Tierra! Tierra! Tierra!» И высыпавшие на палубы люди вдруг увидели: это не мираж! Из воды, каждый день слепившей пронзительной синевой, которой, казалось, никогда не будет конца, вдруг начали подниматься и набухать новые краски – неправдоподобно яркая зелень, а под ней – белоснежная полоска берега. И палосские морские волки, заросшие черной щетиной до глаз, поняли, что к каким‑то явно до этого не виданным островам они все‑таки приплыли, что не совсем сумасшедшим оказался носатый сукин сын‑генуэзец!

Триумф непобедимой силы отрывочных и бессистемных знаний, помноженных на искренний фанатизм и удачу?

И наконец – вмятина от колумбовых колен на багамском песке. А потом – воткнутые тут же, оптимистично припасенные для такой ситуации знамена королей Кастильи, и нестройный (но с душой и со слезами в голосе), исполняемый мореплавателями речитатив молитвы Gloria in Exselsis Deo – перед аудиторией недоуменно (но одобрительно) переглядывающихся островитян, одетых в гораздо большем соответствии с окружающим курортным пейзажем и местным климатом.

Чаще всего повторяют и впрямь поражающую воображение историю о том, как Колумб до новой земли доплыл, а ведь еще более интересно и загадочно другое: как он вернулся ?[196]

И вправду, как? Никакого иного двигателя, кроме течения и ветра, у каравеллы пятнадцатого века – нет. Без знания ветров и течений района навигации плавать при таких условиях, конечно, можно, но прибытие куда‑то конкретно становится идеей весьма абстрактной. Колумб понятия не имеет, в какой части света он находится (если верить популярной теории), и думает, что плавает где‑то у берегов Японии‑Сипанго, или Китая, или Индии. Что наводит на мысль: он вряд ли мог обладать подробной информацией о тамошних ветрах и течениях, ибо европейские корабли здесь – впервые. Но…

«…он знает, как вернуться назад, а это непросто, учитывая, что в коридоре от Канарских островов до Антильских ветры и течения имеют западное направление. Не зная этого секрета, обратного пути в Испанию не найти. От Антильских островов надо взять к северу, чтобы достичь Гольфстрима, который практически естественным образом выносит суда к Азорским островам. Христофор Колумб уверенно выполняет этот маневр…»[197]Значит, знал о Гольфстриме? А ведь Гольфстрим не был обнаружен (во всяком случае, официально) до 1513 года. В то время Колумб вот уже семь лет как покинул наш шарообразный безумный мир.

…В только что обретенный рай из Испании ринулись за золотом и землей рыцари удачи, которых недавняя окончательная победа над маврами убедила, что нет ничего невозможного, если за дело взяться беспощадно и решительно. С ними за океан поплыли монахи и инквизиторы – в облачениях, провонявших смрадным дымом костров аутодафе. Они привезли с собой из Старого Света созданного ими же по собственному образу и подобию неумолимого бога…

Когда‑то, сразу после Первого Контакта цивилизаций, Колумб написал о коренных американцах в своем дневнике: «Поскольку они держали себя дружественно по отношению к нам и поскольку я сознавал, что лучше обратить их в нашу святую веру любовью, а не силой, я дал им красные колпаки и стеклянные четки, что вешают на шею, и много других мало ценных предметов, которые доставили им большое удовольствие. И они так хорошо отнеслись к нам, что это казалось чудом».

Очевидец Лас Касас опишет, как пришельцы пытали островитян о местонахождении золотых копей, поджаривая их на медленном огне… Испанская сталь, рабский труд на золотых и серебряных рудниках, неведомые, привезенные из Старого Света болезни – и вот спустя всего двенадцать лет на островах, открытых Колумбом, оставалось менее трети едва живого коренного населения. И тогда в Новый Свет повезли африканцев, которых охотно и недорого поставляли португальские работорговцы…

Перед первым плаванием Колумб все добивался от кастильских королей титула «вице‑короля» открытых им земель. И они дали ему такой титул. Вот только зря. Короля конкистадоров из Колумба не получилось. Правителем гениальный навигатор оказался непоследовательным и, надо признать, бездарным.

Дальнейшее происходило вполне предсказуемо и по законам жанра: когда истреблены были индейцы, поселенцы стали с особой яростью враждовать друг с другом. Золотая лихорадка колотила их, в том числе и Колумба, посильнее завезенной из Старого Света малярии. В основанных им колониях не прекращались бунты и смуты, нарастал беспредел. Испанцы отчаянно искали, а потом делили найденные сокровища Нового света. В недавнем раю теперь тянуло черным дымом костров аутодафе, болтались в петлях повешенные.

После своего четвертого, последнего, самого трагического плавания полуслепой, страдающий тропическим артритом, малярией и мучительным осознанием, во что превратился открытый им мир, навигатор уже навсегда вернулся в Испанию.

До самой смерти Колумб дрейфовал между реальностью и полубредом, не в силах отделить одно от другого, и маниакально утверждал, что был ведом в поисках новой земли Богом и Провидением. Он одержимо искал в книгах Пророков обоснования того, что именно Господь, а не кто иной привел его туда. Как будто кто‑то возражал…

Навигатор умрет в Вальядолиде пятидесяти пяти лет, лишенный всех титулов и заслуг[198]. С ним будут только его сыновья и брат Бартоломео. Примечательно, что среди событий, происшедших в 1506 году в этом испанском городе, в числе всяких там местных знаменательных событий – феерий, ярмарок и т. д. – смерть первооткрывателя Нового Света даже не упомянута.

 

3 августа 1492 Anno Domini. Порт Палое де ла Фронтера

 

Предрассветный ветер terral, что в августе вечно дует здесь с гор Сьерра Морены, разносит по узким улицам портовые ароматы – гнилых водорослей, рыбы, железистой[199]воды Рио Тинто и просмоленного дерева. А ведь когда‑то порт Палое знавал лучшие дни и лучшие запахи!

Было время, пахло туг и малабарским перцем, и имбирем, и корицей, и другими драгоценными пряностями, щепотка которых стоит целой коровы или парочки овец. Бесчисленные грузчики катили тогда на причалы бочонки с хиосской мастикой, дорогими винами, сгружали тончайшие, невиданные ткани, сводили по гулким сходням тонконогих коней с нервно подрагивающей, лоснящейся шкурой. Эх, да мало ли! Но все это – до того, как магометане взяли Константинополь. Теперь куда опаснее стало европейцам ходить старинными средиземноморскими торговыми путями: турки то и дело пускают на дно чужие купеческие корабли. Процветают только португальцы. В своей знаменитой школе Генриха Мореплавателя в Сагреше они сумели построить каравеллы, способные уверенно плавать в океанских водах, и теперь опасности El Mediterraneo[200]португальцев не касаются: океаном они вышли к богатому золотом побережью Африки и завладели им, а еще – обогнули Мыс Бурь, откуда рукой подать до изобильного Востока! Потому и называют теперь португальцы Мыс Бурь по‑новому – Cabo da Boa Esperanca, мыс Доброй Надежды. Для них‑то – доброй! А вот в испанских портах – куда пустыннее и тише. Поредел лес мачт в гаванях. Разоряются судовладельцы. Нищенствуют семьи грузчиков и моряков.

И вот, невесть откуда, является пред их королевскими величествами Изабеллой Кастильской и Фердинандом Арагонским некий генуэзец по имени Колумб и утверждает, что точно знает еще один, нехоженый путь на заветный Восток: нужно лишь обогнуть земной шар, плывя океаном на запад… И убедил‑таки, и королевских величеств, и даже бывалых палосских капитанов – братьев Пинсонов[201]. Говорят, они даже деньги вложили. А уж весь Палое прекрасно знает, что эти братья зря руку в карман не опустят, особенно Алонсо! Честные горожане также прекрасно знают и другое: не поддержи генуэзца Пинсоны, ни один моряк ни за какие деньги не записался бы в команду этого безумца! Ну, может, один только Васкез, да его amigos и записались бы. Васкез, будучи в сильном подпитии, убил весной городского глашатая. В чем там было дело, горожане рассказывали разное, но все сходились на том, что глашатай Квинтеро и голос имел, что труба Страшного суда, и задирист был, земля ему будет пухом! Так вот: Васкесу и его верным amigos (они попытались устроить ему побег, да сами за это к нему в тюрьму и угодили) сам альгуасил пообещал свободу, если те запишутся плыть с итальянцем на край света[202]. Удивительно ли, что они согласились!

В конце концов, на три каравеллы моряков все‑таки набралось.

Вот сегодня и провожают этого генуэзца с братьями Пинсонами. Из всей их флотилии только «Санта Мария» – приличный корабль доброй галисийской постройки. Остальные – доброго слова не стоят. Особенно «Санта Клара» по прозвищу «Нинья»: куда на такой крохе – и в Океан!

…Необычно для столь раннего часа такое многолюдие в порту. А ведь честной палосский люд не протрезвел еще после вчерашнего праздника Нашей Сеньоры святой Анхелес! Вот почему глаза и у грузчиков, и у морских волков, и у их усталых подруг ночного ремесла – красновато‑мутные, как воды Рио Тинто! Все чаще среди многоголосицы на пристани, перебранок, пения, хлопков и перебора гитарных струн раздаются женские всхлипы, а кое‑кто из женщин начинает уже просто голосить. А тут, как это бывает, услышав матерей, завопили и младенцы на руках: вой поднялся – точно похороны! И то понятно: мужья и сыновья уходят из родного Палоса в неведомый океан к какой‑то неизвестной, не иначе, проклятой земле. Которая, к тому же – то ли есть, то ли нет. Так далеко заплывать ведь и португальцы‑то еще не отваживались. Воды и провизии с собой берут аж на два месяца. На Канарах пополнят запас, а что потом – неизвестно… И тащит их на верную смерть этот седой, носатый навигатор Колон, невесть откуда взявшийся на их голову! Ну, хоть одно утешило семьи – заплатили морякам за четыре месяца вперед из королевской казны!

С помоста городской escribano громко читает указ Их Величеств. Толпа затихает. Легкомысленно отдаются ветру королевские хоругви под самозабвенную торжественную латынь монахов в грубых рясах и кардиналов в ярких шелковых облачениях с кружевами. Вынесли из церкви Святого Хорхе даже покровительницу Палоса, святую Анхелес. Светловолосая святая, водруженная на свою переносную платформу, очень похожа на королеву Изабеллу и со смиренной скорбью смотрит на корабли.

А в это время с дальнего причала чуть ранее, чем каравеллы Колумба, отплывает другая каравелла. Она переполнена скорбными людьми, которые в слезах смотрят на исчезающую за кормой землю и шепчут что‑то – то ли прощания, то ли молитвы, то ли проклятия. Эту каравеллу никто не провожает. Родную Испанию покидают на ней последние изгоняемые королевским указом евреи[203]. Куда они уплывают – в Палосе не знают и не хотят знать…

 

3 августа 1492 Anno Domini. Сарагоса. Спальня королевы

 

Однако на лице самой Isabel La Catolica [204]выражение сейчас совсем не такое, как у святой Анхелес, а совсем‑совсем другое – яростной, отчаянной мольбы. Резко проступившие скулы, темные полукружия под глазами, новые морщины на лбу… Полчаса до рассвета. Уже слышны птицы. Прозрачная белая рассветная луна, только что начавшая убывать, застряла в узорной решетке окна, словно безнадежно запутавшаяся в неводе sepia [205]. Изабелла вот уже час стоит перед огромным распятием в своей спальне в Сарагосе.

Чтобы собрать на экспедицию Колумба недостающие два миллиона мараведи, королеве пришлось даже заложить свое колье из рубинов и жемчуга, свадебный подарок мужа, короля Фердинанда (до самой встречи с Колумбом сорокалетняя королева любила своего неверного супруга с болезненной страстью восемнадцатилетней принцессы Астурийской[206]).

Новые земли, богатые золотом, спасительный, неизвестный доселе путь на Восток обещал генуэзец и – самое главное! – многочисленные, обращенные в истинную веру души всех языческих народов, которые встретит он в этой земле. Королева провела много одиноких ночей, переворачивая тревожно и ломко хрустящие пергаментные страницы «Письма к папе и ко всем христианам» кардинала Исидора, дневников венецианца Николо Барбаро и записок генуэзца Леонарда Хиосского, и Ломеллино, и преподобного Убертино Пускула – очевидцев страшной трагедии падения христианской столицы греков, просуществовавшей полтора тысячелетия… Именно кардинал Исидор, так спокойно и обреченно написавший о вещах немыслимых и душераздирающих, заставил ее понять, каким он будет – настоящий Конец света. Ее исповедник, иеронимит Талавера[207]однажды сказал, что великий Раскол западной и восточной церквей и греческая ересь [208]устроены были Врагом рода человеческого, что падение Константинополя стало знаком приближающегося Конца света, который, возможно, придется на последнее десятилетие века, и что в 29 день мая 1453 года Господь показал всем христианам их будущее, если и далее будут они упорствовать в ересях и разобщенности. С тех пор королева много думала о его словах и читала о падении столицы греков. Королева знает теперь: Конец света начнется совсем не так, как его принято представлять. Разверзшиеся хляби небесные, вышедшие из берегов воды, сотрясения земли и жуткие Всадники Апокалипсиса, скачущие к земле по облакам, – все это будет после, а сначала все будет так, как это случилось в столице греков. Ее преследовали картины того майского дня 1453 года (через год после ее рождения!), описанные очевидцами: безъязыкие колокола в пыли… плавящиеся в литейных чанах кресты… великолепная некогда христианская столица, оглашаемая магометанскими призывами к молитве… замазанные известкой светлые лики Спасителя и Пресвятой девы в церквях и соборах… А особенно потрясло ее описание того, как на мостовую, обильно политую кровью, упал и разлетелся на куски крест, сброшенный магометанами с купола древнего храма Святой Софии.

Плечи королевы невольно передергиваются, словно от внезапного озноба. Королева уверена: прав, прав приор Торквемада[209], иудеи и испанские магометане‑мавры – страшная внутренняя опасность, от которой ей необходимо было избавить страну: все они только и ждали, чтобы вернуть прошлое свое господство[210], насадить везде опять свои, чуждые, варварские привычки, законы и обычаи, от которых они упорно не хотели отступать и даже, крестившись, продолжали тайно исповедовать преступные заблуждения в своих тайных подземных синагогах и мечетях.

«Иудеи и мавры плодились гораздо быстрее христиан, они поколениями учились хорошо скрывать свою ненависть за трудолюбием, верноподданностью, миролюбивыми улыбками, а сами… сами лицемерно и упорно ждали поражения Испании в Реконкисте. И тогда – из Африки, с Востока, отовсюду – примчались бы несметные полчища их собратьев по вере, чтобы добить христианскую Кастилью… всадники Апокалипсиса…»

Она, Изабелла, посвятила свою жизнь и всю свою власть, данную ей Господом, чтобы предотвратить этот Конец Времен: под ударами ее войск пала последняя магометанская провинция Испании – Гранада. Мавры, наконец, побеждены и отброшены назад, в Африку[211]откуда они начали свое завоевание Иберии 700 лет назад.

И вот сегодня, 3 августа, истек последний срок, данный иудеям для того, чтобы покинуть «все провинции Кастильи и Арагона». А теперь, когда улегся восторг победы, стало ясно: казна – пуста, армия – обессилена годами Реконкисты. Королева проехала недавно по Гранаде: по некогда шумным улицам мавританских деревень носятся стаи одичавших собак, в домах шныряют ящерицы и гнездятся летучие мыши. Пересохли и разрушены оросительные каналы, вместо виноградников и полей – рыжая выжженная земля. В городах – зияют черными слепыми глазницами окон опустевшие, разграбленные «худерии»[212]… Кастильцы не спешат их заселять.

Почему богоугодное дело оборачивается для Кастильи несчастьем? Изабелла знает, что конфискованные ценности изгнанных из Испании евреев позволят продержаться еще какое‑то время. А потом – португальский король Жоан, ненавидящий ее (впрочем, вполне взаимно), не преминет воспользоваться ситуацией и заграбастать независимость бедной «соседки» по полуострову. «У нищих не бывает независимости… Нищая…» – шепчет сама себе королева.

Магометане – новые хозяева Средиземноморья, они уже вытеснили в океан португальцев. А они, эти единоверцы – «Заклятые братья по вере!» – горько усмехается королева – держат в страшной тайне от Кастильи и секрет строительства своих каравелл, и секрет того, что они называют volta do mar – «повороты моря» – секреты океанских течений и ветров. Еще один христианский сосед – французский король – одержим отторжением арагонских территорий, как собака, вцепившаяся в ляжку оленя. Итальянцы – очень богаты, раздроблены на торговые княжества, погрязшие в войнах друг с другом, и беспринципно вступают в преступные сговоры с магометанами за обещание поддержки и торговых привилегий. Испания, высоко несущая свой крест борьбы за веру, совершенно одинока! И у ее королевы нет выхода. Над идеей «навигатора Колона» доплыть до Индии, плывя на запад, над его методом расчета расстояний смеется вся ее королевская ученая комиссия. Наверное, они правы. Но Изабелле понятна его одержимость: и в этом они походят друг на друга, к тому же – она уверена – здравый смысл и логика не способны творить чудеса, а спасти Кастилью сейчас может только чудо. «Только чудо! Что, если на западе действительно лежат огромные, богатые, густонаселенные острова, о которых все последние семь лет неутомимо твердит этот одержимый навигатор, год от года становящийся все более седым, нетерпеливым и дерзким? Может быть, не зря дано ему имя Christophorus – «Несущий Христа » в честь святого Христофора, перенесшего однажды Спасителя через воду. Ведь его историю поведал тоже генуэзец[213]Колон – тоже и высок, и широкоплеч. Может быть, он и вправду рожден «перенести Христа » через Океан? Что, если они, эти жители неведомых пока островов за Океаном, обращенные Христофором в истинную веру, станут новой, сильной опорой христианства против всех его врагов?» Королева осеняет себя крестом, на мгновение закрывает глаза и так страстно прижимает к побелевшим губам ноготь большого пальца, словно в этом поцелуе и заключено спасение… Плохи дела у кастильской королевы.

 

3 августа 1492 Anno Domini. Порт Полос де ла Фронтера

 

А в Палосе между тем уже не какой‑то там местный предрассветный бриз‑terral, это ветер истории, игриво раздув белые подолы парусов, несет и «Пинту», и «Ниныо», и «Санта‑Марию» из устья Рио Тинто – все дальше и дальше, к той черте, за которой кончается известное людям. И необратимо ширится полоса тревожно‑красной воды между каравеллами и землей…

И вот он, сам наш герой – в темном дорожном костюме кабальеро пятнадцатого века (явно слишком тепло одетый для андалузского августа) стоит у борта и бросает последний взгляд на испанский берег, словно может знать, что уплывает не только открывать новые земли и искать новый путь в Индию, но и – на страницы, подмостки и экраны будущего. Благородная седина, приличествующая моменту легкая грусть в мужественном взгляде. Орлиный нос (иные говорят: «семитский»), выражающий непоколебимую уверенность в успехе.

Умрет Колумб опальный и забытый, а вот посмертная его слава сравнима разве что со славой основоположников мировых религий.

В Ватикане серьезно обсуждали возможность «беатификации» Колумба, то есть причисления его лику святых. В США он уже давно – в ранге национального героя (хотя и с «продезинфицированной» биографией, как это всегда бывает с теми, которые «жили, живы и будут жить»). В Южной Америке его считают виновным в геноциде коренных американцев и поливают символической томатной «кровью» постаменты его памятников, требуя изменить хрестоматийное «Колумб открыл Америку» на: «Колумб начал нашествие на Америку»…

 

Святой? Сумасшедший, одержимый навязчивой идеей? Религиозный фанатик, исполнившийся невесть откуда пришедшей к нему уверенностью, что именно он, «несущий Христа через воды», избран Богом для открытия новой земли? Мудрец? Провидец? Великий мореплаватель? Бездарный навигатор, которому непостижимым образом помогла собственная ошибка? Выскочка, яростно стремящийся разбогатеть и стать дворянином? Исчадие ада, работорговец, «империалист» и убийца? У Колумба так много «лиц»!

 

И какая ирония в том, что настоящее его лицо – неизвестно! Несколько прижизненных портретов сильно отличаются один от другого, а с написанных уже после того, как он ушел в мир иной, – смотрят вообще совершенно разные люди. Устные описания сходятся на высоком росте, крупном сложении, физической силе, очень белой коже, большом носе и рыжих волосах, которые потом совершенно поседели. Лучше всех, думается, изобразил его Хоакин Соролла. «Колумб отплывает из Палоса». И дело туг совсем не в сходстве с оригиналом. Этого никто теперь уже не узнает. Привлекает в портрете Сороллы другое: седой, здорово битый жизнью человек в неэлегантной дорожной одежде, так не похожий ни на какого национального героя, стараясь выглядеть непринужденно и уверенно, тем не менее вцепился в поручни напряженной рукой. Человек на борту корабля смотрит вызывающе и загадочно на тех, кто остается на берегу.

И непроницаем у него за спиной «взявший» ветер парус «Санта Марии», тем августовским утром уплывающей в Колумбову Легенду…