Порту‑Санту

 

Аббатисса обители Всех Святых мать Андреа очень привязалась к своей воспитаннице, дочери капитана‑губернатора dom Перестрелло. Было в этом что‑то от гордости мастера за свое наиболее удачное создание. В конце концов, пятнадцать лет назад к ним с острова Порту‑Санту попало одержимое маленькое существо, которое удалось превратить в благочестивую, разумную девицу.

Мать Андреа поначалу не знала, какую взвалила на себя ношу, взяв девочку в обитель. Фелипа была хорошенькой и выглядела обычным ребенком. Когда донна Перестрелло, плачущая и смертельно бледная, рассказывала о голосах из моря, которые якобы слышит дочь, и о ее рисунках, и как ребенка едва спасли, потому что девочка пошла на какой‑то зов прямо в глубину, настоятельница слушала, недоверчиво поджав губы, полагая, что распутная аристократка (даже в обитель явилась в платье с глубоким вырезом!) просто хочет избавиться от дочери и оставляет ее на попечение монастыря, чтобы более свободно продолжать свое распутство. В Лиссабон доходили слухи о предосудительном поведении самой донны Перестрелло после смерти мужа. Болтали, что она взяла себе в любовники какого‑то испанского капитана, укрывшегося на острове от шторма, да так и задержавшегося у вдовы на несколько лет. В общем, губернаторша острова Порту‑Санту произвела на аббатиссу впечатление самое неблагоприятное. Поэтому мать Андреа жестко заявила бледной как полотно донне Перестрелло, что ребенок, несомненно, расплачивается за ее грехи, и что она, мать Андреа, возьмет одержимого ребенка в обитель Всех Святых только при условии, что донна Перестрелло и приближаться не посмеет к воротам. Самым трудным было оторвать от матери ручонки Фе‑липы… Но мать Андреа отступать не привыкла.

Вскоре в обители заметили, что девочка и впрямь говорит сама с собой, словно ведет разговор с кем‑то невидимым. Смеясь, Фелипа объяснила похолодевшей матери‑настоятельнице, что с ней говорят падшие ангелы. Все они упали в воду, где и живут. А иногда даже являются к ней в сумерках, переползая через стену сада. Мать Андреа тогда очень насторожило это слово: «переползая». «Они поначалу казались мне страшными, но теперь я их уже не боюсь – они оказались очень добрыми и глупыми, как отец. И я подружилась с ними. Они часто зовут меня к себе, но меня никогда к ним не пускают, и тогда они приходят сами», – говорила девочка грустно. Тогда мать Андреа дала ей кусок бумаги и уголек, как советовала донна Исабель, и попросила изобразить этих ангелов. И девочка, высунув язык, рисовала долго и старательно. И показала окаменевшей на месте матери Андреа недетские и изумительные по искусству рисунки. Вот только существа, разговаривавшие с девочкой и являвшиеся к ней, выглядели отнюдь не ангелами, а, скорее, порождениями ада с человеческими лицами, выползающими на рисунках из морской глубины.

Демоны эти, как сказала сама Фелипа, звали девочку вернуться домой на остров Порту‑Санту. Она несколько раз убегала из обители в лиссабонский порт, ее чудом находили и возвращали. Дело принимало опасный оборот. И мать‑настоятельница взялась за изгнание демонов из Фелипы с тем же рвением, с каким делала вообще все. Это стало делом ее жизни, ее подвигом. Из книг, привезенных по требованию настоятельницы из Салерно, от Братьев Креста[290], мать Андреа узнала, что демоны поселяются в людях от излишков гумора, которых, как известно, четыре: черная желчь, желтая (самая опасная) флегма и кровь. Первым делом надо уменьшить количество гумора в теле…

Демоны сражались за Фелипу яростно: даже после двух недель ежедневных кровопусканий, молитв, флагелляции, искусственно вызываемой рвоты, чтобы выпустить демоническую «желтую желчь», ребенок был еще жив…

Мать‑настоятельница победила темные силы: спустя год девочка уже сама знала, зачем и как нужно вызывать у себя рвоту «желтой желчи», и ходила с небольшим ножичком, которым отворяла себе кровь, или, раздевшись и аккуратно сложив платье в келье, хлестала себе спину и плечи, заглушая молитвами те самые голоса, если они раздавались опять. Но прибегать ко всему этому приходилось все реже. К тому же у Фелипы, кроме дара рисования (рисовать ей, правда, в обители запретили строго‑настрого!), обнаружился прекрасный голос, и она пела соло в монастырской капелле. Слушая, как Фелипа протяжно и вдохновенно возносит к куполу ангельским голосом: «Ave Maria Gratia plenta», мать Андреа возносила Господу благодарственные молитвы и даже иногда роняла слезу от захлестывавшего ее умиления…

 

* * *

 

«Моя мать – это зло», – сразу заявила Христофору Фелипа перед свадьбой таким тоном, что он понял: малейшее возражение бесполезно, и возражать не стал, да и, в общем, не собирался. «Обещай мне, что этой женщины никогда не будет на нашем острове». Он обещал. На скромной свадьбе в часовне Всех Святых матери невесты, конечно, тоже не было.

Более благочестивой жены Христофор и пожелать не мог. После неизбежной супружеской любви она до посеревших окон стояла на коленях перед Распятием и шептала покаянные молитвы.

Так у Христофора появился почти что свой остров. «Почти» – потому что, как оказалось, зять покойного Перестрелло, Педро да Кунья, по закону имел права как минимум на половину Порту‑Санту, построив там «постоянное строение для постоянного семейного проживания». Между тем Христофор обнаружил, что острова вполне достаточно для двух владельцев, тем более что да Кунья, хотя поначалу и принял его в штыки, в итоге оказался неплохим парнем, и после нескольких стычек они в итоге примирились и, в общем, вполне неплохо поладили. Дело в том, что, за годы на этом пустынном острове в одиночестве, среди своих многочисленных чад и домочадцев исключительно женского пола, да Кунья, во‑первых, рад был мужику‑соседу, с которым мог бы душевно поговорить над бочонком с мальвазией, во‑вторых, он устал один, с помощью только нескольких местных рыбаков, отбиваться от французских корсаров, которые одно время намеревались сделать на острове постоянную базу для своих кораблей, и подкрепление в виде Христофора пришлось куда как кстати. Вместе с местными рыбаками и солеварами они перевезли с северной, скальной, части острова достаточно камня, чтобы окружить единственную южную гавань каменной стеной и поставить несколько пушек. Все остальные подходы к острову надежно защищали подводные камни. После нескольких неудачных нападений пираты отстали совершенно. Хотя, сказать по правде, не только в военных талантах «островитян» тут было дело: корсары прознали, что на острове мало воды. Три колодца в августе пересыхали, и воду приходилось возить в огромных бочках с Мадейры. Для кожаных бутылей с водой и для зерна, чтобы не сожрали расплодившиеся кролики, завезенные с кораблей, в домах и дворах рыли хранилища‑шайатопав – обмазанные глиной внутри «колодцы» с крышками. Сахарный тростник, который посадил Христофор и который приносил столько денег канарцам, на Порту‑Санту не прижился, зато хорошо продавалась выпаренная из моря соль. Не сахар, так соль…

Библиотека у капитана Перестрелло оказалась неплохой, но все эти книги Христофор давным‑давно изучил, еще в лавке, а многочисленные портоланы капитана, как он и ожидал, безнадежно устарели и ничего интересного не изображали.

Христофор построил на юге острова добротный дом из серого камня, разбил отличный сад (к своему вящему удивлению, ведь впервые в жизни он, навигатор, что‑то там сажал на земле), защитил его от океанских ветров каменной стеной, улучшил причал в Vila Baleira. Посадил мальвазий‑скую лозу, которая принялась довольно прилично. Привез с Мадейры виноделов, и виноградники вскоре начали приносить небольшой, правда, но доход. Маленькое стадо коров давало прекрасные масло и сыр: трава на севере острова росла густая и сочная. Вместе с да Кунья они оплатили пристройку колокольни к церкви Святой Марии Всех Скорбящих, и на ней вскоре загудели новые колокола: еще один звук на острове прибавился к стенаниям чаек и вечному завыванию океанского ветра.

В общем, Христофор выполнил все, о чем просила донна Перестрелло. Да и с наследником тоже не задержалось: через год родился здоровый мальчик, Диого[291]. По традиции острова детей крестили освященной океанской водой. Христофор с трепетом взял своего первенца в большие, вечно обветренные до трещин руки. Поцеловал его соленые после купели, слипшиеся волосики. А когда тот заорал боцманским басом, понял, что навсегда полюбил своего рыжего щекастого мальчишку.

С Фелипой было все по‑другому. Жена была красивой, маленькой, худенькой и строгой. Она привезла с собой из монастыря двух пожилых сестер‑монахинь, и втроем они ввели в доме монастырские порядки – просто потому, что всю жизнь прожили в обители и никаких других порядков не знали. В новом доме все время пахло ладаном и бились в серых каменных стенах речитативы молитв.

Христофор иногда думал, что Фелипа была похожа на свою родину Порту‑Санту – остров безлесый и пустынный, над которым вечно стенали ветра и чайки, который и вправду казался ближе к небу и звездам, чем к миру людей. Христофор робел, благоговел и чувствовал себя рядом с женой страшным грешником, а вскоре ему до боли в солнечном сплетении захотелось в море. И он уже знал, что одно свое обещание доне Перестрелло – не оставлять Фелипу одну – выполнить не сможет.

Он уверил себя, что теперь выходит в море только из‑за заработка, только из‑за того, чтобы ни она, ни их сын Диого ни в чем не нуждались. Христофор теперь сам фрахтовал корабли в Лиссабоне и возил сахар с Мадейры для генуэзских купцов в любые порты – от Италии до Исландии. В море он мечтал о земле, как все нормальные мореходы, но из дома его непреодолимо тянуло обратно, на скрипучую палубу – к единственному, что оставалось неизменным в жизни. Видно, так уж выстроились когда‑то его звезды.

Христофор совсем поседел и выглядел старше своих лет, но тело оставалось мускулистым, поджарым, сильным, и иногда капитан удивлял матросов тем, что мог ловко взбежать по мокрым скользким вантам и мастерски быстро поставить паруса после шторма. Он стал известен торговым домам как очень опытный навигатор, ему доверяли большие карраки и ценные грузы: привозил все в сохранности и в срок. Свой остров и жена – португальская аристократка! Мог ли он еще несколько лет назад даже помыслить о таком!

Может быть, он еще реже возвращался бы домой, но слишком скучал по своему первенцу, который как схватил его пальцы своими крошечными, с прозрачными ноготочками, так уже не отпускал. И на Рождество он всегда старался возвратиться, чтобы опять почувствовать эту хватку крошечных слабых пальчиков, и удостовериться, что эти пальчики растут и крепнут.

С Бартоломео Христофор виделся за это время только раз. Брат по‑прежнему держал снова захиревшую лавку портоланов, продолжал шпионить в Лиссабоне вместе с доной Исабель и, кажется, умудрился по‑настоящему в нее влюбиться. Во всяком случае, во время последней встречи в Лиссабоне у Бартоломео только и разговоров было, что об Исабель Мониз, чем он Христофора страшно раздражал. Оба – Исабель и Бартоломео – казались счастливыми, что раздражало еще сильнее. У Исабель появилось больше морщин, но годы ничего не сделали ни с лукавым, загадочным выражением ее кошачьих глаз, ни с округлостью ее груди, ни с ленивой мягкостью ее движений. И даже то, запомнившееся ему, зеленое платье она все еще носила: видимо, служба кастильской королеве была не слишком доходным делом.

…Исабель приходила к нему ночами. Он видел ее в каких‑то полузатопленных, разрушенных домах со множеством сумрачных комнат, с низкими потолками, как на кораблях. С крутых ступеней под резкие, близкие звуки рожка опять и опять к нему спускается женщина‑кошка. И он бросается к ней и бьется о невидимую стену. Опять и опять. А она, недоступная, издевательски улыбаясь, расстегивает платье на груди все ниже и ниже. И, бесстыдно сияющая белизной, высвобождается вся из зеленой ткани, словно из змеиной кожи… И он все пытается разрушить эту невидимую стену, раня руки до крови. И все в мире исчезает, кроме одного желания – впиться губами в эту недоступную женщину, так, что только смерть и смогла бы оторвать его от ее тела.

Не забыла о нем и донна Исабель и в 1484 году все‑таки сумела устроить ему аудиенцию с королем! Немаловажным оказалось то, что теперь Христофор был женат на португальской дворянке.

Христофор много слышал о молодом короле Жоане. И, конечно же, о том, что тот, как умелый мясник или тореро, заколол собственного шурина прямо во дворце, и о том, с какой жестокостью казнил он своих дворян.

В общем, если честно, Христофор здорово побаивался быть с ним дерзким, на чем изначально основывался его план, и требовать у него четверть всех найденных богатств, и вице‑королевства, и адмиральства. Надо ли говорить, что накануне аудиенции Христофор не спал всю ночь. Но обратного пути не было. Его воодушевляло, что мудрая, хитрая Исабель одобрила его план. Главное – привлечь к себе внимание, заявить о себе, пусть множатся слухи, пусть дойдут они до других королевских дворов.

Адмиральство и вице‑королевство Христофор все‑таки у короля потребовал, хотя и дрогнувшим голосом. И увидел глаза толпящихся придворных вокруг, наполненные веселым ужасом в предвкушении зрелища – расправы над генуэзским наглецом. Зрелище последовало, но не совсем то, которого ожидали. Нога навигатора в новом, высоком сапоге темно‑красной толедской кожи отчего‑то понравилась огромному королевскому боевому мастифу. И тот подошел к нему и, обняв его ногу, попытался надругаться над ней, мерзкая псина. Христофор сначала просто обмер под громовой хохот короля. Клыки здоровенного мастифа, что, тяжело дыша, пристраивался к его сапогу со своей извращенной кобелиной любовью, были чуть выше самых уязвимых частей его тела. Жоан хохотал, окруженный как всегда грызущейся сворой.

Сапог услаждал любвеобильного мастифа недолго: Христофор топнул «свободной» ногой, прикрикнул на боевого испанского охальника и бесстрашно ударил его по здоровенной голове кулаком. Тот заскулил и убежал как болонка. Стыдно сказать, но именно эта смелость Христофора произвела на Жоана даже большее впечатление, чем обещания навигатора открыть новую землю за Океаном (о которой Жоан уже, вполне возможно, и так знал) и его предложение открыть «короткий» пути в Индию, плывя все время на запад от Азор. Мореплаватели короля достигли Мыса Бурь, откуда туда было – рукой подать. И даже большее впечатление, чем наглое требование Христофором адмиральского и вице‑королевского титула (и где он только о таком титуле слышал?).

Исабель мысленно аплодировала зятю: он все рассчитал верно. О некоем отважном мореплавателе Колоне‑Колумбе, который был дерзок с самим грозным Жоаном, вскоре и вправду узнали и Изабелла Кастильская, и английский король Генрих VII, и король Франции Людовик XII. Шпионов при португальском дворе подвизалось, действительно, более чем достаточно.

Слухи росли и множились. Кто‑то говорил, что этот Колон зарезал на глазах у короля его любимую собаку, кто‑то – что совсем наоборот: собака напала на него и едва не разорвала ему горло, но он задушил мастифа голыми руками. Кто‑то шептал, что навигатор уже открыл остров Антилла за океаном и лично познакомился с Пресвитером Иоанном, который теперь чуть ли не на пути в Лиссабон, а кто‑то судачил, что этот Колон открыл новый путь в Китай, где обратил в истинную веру великого хана. А кто‑то перебивал всех и уверял, что ничего подобного этот Кристофер Колумбус не открывал, а просто нашел в океане точное месторасположение Рая, описанного в Библии, побывал там и вернулся обратно. И что у него есть единственная карта этих мест, которая хранится неизвестно где.

В любом случае при европейских дворах его имя зазвучало, им заинтересовались.

Жоана в Европе не любили и симпатизировали человеку, который посмел быть с ним дерзким. А кастильская королева Изабелла проявляла особенное любопытство… Христофор знал об этом из тайного письма Бартоломео, переданного на остров.

Он был в восторге: его план начинал работать! По этому поводу, конечно, стоило открыть бочонок лучшей мадеры, и они с Педро да Кунья продегустировали его тщательно, до донышка! Излечив похмелье, Христофор ожидал теперь приглашений на аудиенции от европейских монархов. Ожидал долго, но почему‑то дальше слухов о нем и несколько скандальной известности дело не шло – никаких приглашений не поступило ни от одного европейского двора. Судьба опять забыла о нем? Жена Фелипа говорила, что все это – от слабости веры, и он пробовал до исступления молиться рядом с ней на коленях перед Распятием. Он доверял жене: она гораздо лучше знала о таких вещах.

 

Если Судьба видит, что ты упорствуешь в чем‑то очень долго, что ты неисправим, и даже горе и постоянные неудачи не смогли тебя образумить, даже она наконец сдается. И невесть откуда задувший попутный ветер сдвигает вдруг с места тяжелый, черный, дегтярный корпус твоего, казалось, безнадежно заштилевшего корабля, и казавшиеся незначащими вещи вдруг обретают значение и смысл. И события начинают следовать одно за другим, и вдруг сами приходят единственно нужные слова, и совершенно случайно появляются в жизни необходимые люди, и происходят непостижимые совпадения.

Так и в жизни Христофора Колумба начали одно за другим происходить события, которые изменили его жизнь, хотя не совсем так, как он ожидал. А немного позже – они изменят весь наш мир.

 

Год 1485‑й. «Voltar»

 

По обычаю, который завел сам, на Рождество Христофор вернулся домой.

Его сразу поразила перемена, произошедшая в жене. На пристани Vila Baleira она поцеловала его необычно долгим поцелуем. Ее взгляд стал более земным, губы – ярче, голос – глубже, зазывнее. Она стала сильнее напоминать ему Исабель. Это и обрадовало его, и немного обескуражило. В доме больше не пахло свечным ладаном. Не было и монашек. Служанки переглядывались странно и прятали взгляды. Он почувствовал: что‑то неладно. В постели жену словно подменили. Она стала требовательной, ненасытной и бесстыдной (хотя по‑прежнему не снимала длинной льняной рубашки). Когда улеглась страсть, вся эта внезапно пробудившаяся чувственность показалась ему тоже тревожным знаком.

– Ты больше любишь меня такой? – томно спросила она вдруг, коснувшись губами его уха.

Он не ответил. В его глазах отражался одинокий огонек свечи у кровати.

– Он сказал мне, что ты полюбишь меня такой больше, – прошептала Фелипа.

Христофор не слушал, думая о чем‑то своем, и только спустя некоторое время спросил:

– Кто это сказал?

Вместо ответа она протянула руку и нежно провела по его лицу. Его взгляд случайно упал на ее обнажившееся предплечье, и даже в таком тусклом свете он увидел: это же поджившие порезы от ножа. Багровые, ровные, словно полоски на хлебе перед выпечкой. Он схватил ее за руку, задрал рукав: рука до самого плеча была точно в таких же порезах, некоторые были покрыты струпьями, некоторые – совсем свежие…

– Фелипа, что это?!

Она кокетливо хихикала каким‑то совершенно чужим голосом, от которого у него мороз пробежал по спине. Рванул ее рубашку и пришел в ужас: все ее тело – груди, живот, бедра – все было точно в таких же багровых шрамах.

Вскочил с кровати, в ужасе глядя на ее изрезанное тело.

– Во имя Господа и всех святых, что это?! Кто сделал это с тобой?!

– Это я сделала, когда еще была глупой и старалась делать так, как учила мать Андреа. В обители это помогало. А теперь – нет. Да и зачем? Мне хорошо с ним.

– С кем?!

Она оглянулась по сторонам заговорщически и поманила его поближе, словно кто‑то мог их услышать:

– Это очень добрый и несчастный Голос. Мне трудно сказать, кто это. Да им и не нужны имена. Я никогда его не вижу, только слышу. Он всегда здесь, живет в море, на севере острова.

– Голос?!

Она опять приблизила губы к его уху:

– Он обещал мне тебя беречь. И сказал, что скоро с нами начнут происходить удивительные вещи. И потому злом он быть не может.

Этот остров свел ее с ума, как когда‑то – ее отца!

Христофор отскочил от нее и заорал в испуге, почему‑то тоже озираясь по сторонам:

– Прекрати! Прекрати эту безумную ересь! Где Распятие?! Немедленно скажи, где оно?! – Он только теперь заметил, что большого креста на серой каменной стене больше нет, остался только железный крюк. Пустая стена с крюком выглядела воплощением беды.

Она заплакала, закрыв лицо руками, как ребенок.

– Я не могу… Ты оставил меня так надолго. А он обещал, что никуда не уйдет.

Он понял, что погубил эту женщину вместе с ужасным зимним ветром над островом. И что теперь будет с сыном, с их Диого?!

– Я останусь с вами, с тобой и Диого, я больше никогда никуда не уплыву. И голос этот ты больше не услышишь. Никогда.

Она подняла голову и посмотрела на него внимательно.

– Ты уплывешь. Потому что он этого хочет. Он все уже решил за тебя. И за нас.

Он сел на постель и укутал ее в одеяло, как ребенка, обнял, сам голый и замерзший, и, чуть не плача, гладил по голове. И она успокоилась и заснула.

В полдень Фелипа настояла поехать на вершину холма на окраине Vila Baleira, в старый дом, где она родилась. Слуги оседлали им коней, и они поскакали по белесой меловой дороге вверх по зеленому холму. Сына Христофор посадил с собой в седло. Мерное покачивание лошадиной гривы, топот копыт успокоили его. Все происшедшее ночью уже казалось страшным сном, и вот он проснулся, и с ним – его семья, и все будет хорошо.

Увидев развалины дома капитана Перестрелло, в котором родилась Фелипа, Христофор с особой силой ощутил, что не нужно было бы им совсем сюда приезжать. Крыша старого дома провалилась, почти все дерево сгнило, остался только камень.

Они не сговариваясь поднялись по каменным ступеням. Библиотека капитана Перестрелло находилась в серой башне с небольшими оконцами. Над ней чудом сохранилась дырявая черепичная крыша, под которой днем спали летучие мыши. На полу валялись какие‑то пыльные черепки, заскорузлые куски пергамента, тряпки – когда‑то нужные вещи, превратившиеся в печальные клочки человеческой жизни, какие обычно, словно непогребенные трупы, валяются в брошенных домах.

Большое капитанское кресло в разрушенной библиотеке стояло, покрытое толстым слоем пыли и птичьего помета. В остальном «Башня» была пуста, и в ней гулял ветер.

– Странно, когда умер отец, я была совсем маленькой, – сказала Фелипа, – но я помню его. Помню, как он сидел и все время что‑то писал здесь, в своем кресле. А с какого возраста начал помнить себя ты? – спросила Фелипа совершенно другим, спокойным голосом, какого он тоже не слышал раньше.

Он искренне не знал, что ответить. Он не помнил ничего, кроме ткацкой рамы и приступов кашля.

Христофор крепко держал за руку сына, словно эта маленькая, мягкая, слабая рука была единственной связью с нормальным, земным, живым миром. Зимний ветер стенал вместе с чайками и так свистел в ушах, что Христофору казалось: он тоже когда‑нибудь непременно сойдет здесь с ума, и что этот кто‑то, неведомый, из моря, кого жена называла «он», – действительно в этих развалинах, где‑то рядом. Еще немного – и он тоже его услышит…

И Христофор снова подумал, как трудно ему на суше. В открытом море все не так: вечное движение корабля и скрип мачт делали стенающих чаек союзницами и товарищами по судьбе, вой ветра оживлял паруса, это значило – корабль плывет, что‑то ждет впереди. Здесь, на острове, все было по‑другому. Неподвижность под ногами была пугающе непривычной и все омертвляла.

Прочь отсюда! Он хотел домой, к камину, к книгам, к своему кувшину с золотым Madere. И надо найти и опять повесить на стену Распятие! В каждой комнате. Это непременно надо сделать!

– Чей это был дом? – звонко спросил сын. Его голос тоже был земным и успокаивающим.

– Твоего деда, Бартоломео Перестрелло. Он открыл наш остров. – ответил Христофор.

– Что такое: «открыл остров»?

Христофор задумался.

– Об этом острове никто не знал раньше. Дед приплыл сюда первым, прежде других, и потом сказал людям, что нашел новый остров.

– Что такое «остров»?

– Это кусок земли посреди моря. Как тот, на котором живем мы.

– Разве не все живут на куске земли посреди моря?

– Все, но другие живут на гораздо больших кусках, откуда не всегда видно море. Там есть города, и они полны людей, как Лиссабон и Севилья. Я когда‑нибудь покажу тебе их.

– И в море остались еще куски, о которых никто не знает?

– Остались… наверняка остались, – задумчиво проговорил Христофор.

– Ты тоже плаваешь на корабле, padre. А ты открыл какой‑нибудь остров? – Сын смотрел на него его же ясными глазами и ждал.

– Нет. Я никакого острова не открыл. И теперь уже – вряд ли… – ответил Христофор с грустной усмешкой.

Сын посмотрел разочарованно. И вдруг похлопал его по руке:

– Ничего, padre, мы вместе поищем. Когда вырасту.

Этот мальчишка совершенно не боялся заброшенного дедовского дома. Он освободил ручонку из пальцев отца, присел на корточки и стал копаться в пыльном мусоре на полу библиотеки. И вскоре перебирал найденные «сокровища»: позеленевшая ложка, деревянный башмак, оторванная кукольная рука и какая‑то книжица в переплете из заскорузлой, как деревяшка, много раз намокавшей и высыхавшей кожи. Христофора привлекла эта книжица. Он брезгливо взял ее в руки, открыл. Страницу за страницей выцветшие чернила покрывали листы одним словом: «voltar, voltar, voltar» – «вернуться». Целая книжица, вся исписанная одним только словом. Он бросил ее на пол и обтер руки платком.

– Я голоден. Пора домой, – сказал он жене. Он хотел скорее уйти из этих развалин чужой жизни.

Подошла Фелипе, подняла книжицу, раскрыла.

– Что это? «Вернуться»? Откуда вернуться?

Он пожал плечами и удивился: она спросила «откуда вернуться?», обычно ведь говорят: «куда»? И подумал о донне Исабель, и каково было ей жить здесь, на острове, с сумасшедшим мужем! Не удивительно, что она так хорошо знала и Птолемея, и Маринуса Тирского. Книги наверняка помогли ей не сойти здесь с ума.

– Сейчас, Кристовао! – Жена по‑прежнему держала в руках книжицу и листала, листала ее, повторяя это слово одержимо, до последней страницы. И лицо ее было радостным. И он смотрел на нее, и понимал, что даже жалость к этой бесповоротно погружающейся в безумие женщине, за которую он отвествен перед Господом, не сможет теперь удержать его от того, чтобы не уплыть опять. Что будет с сыном?

– Ну все, прекрати! – Он попытался отнять у нее книжицу. – Ты испугаешь Диого! – Хотя мальчишка совершенно не боялся, наоборот, смотрел с любопытством. Это его, Христофора, пугало бормотание Фелипы.

– Смотри, тут, в самом конце, какие‑то рисунки! Рисунки… – Она обратила к нему взгляд настоящей безумицы.

И он взял из ее рук грязную книжицу, только чтобы зашвырнуть подальше. И вдруг увидел и… узнал. Сагресс и мыс Сен‑Винсенте, оконечность Португалии! И Азоры. Но они были изображены непривычно далеко, на правой стороне рисунка. Далеко справа, у самого края. Слишком далеко. А карта шла влево, через обе страницы! Карта шла влево!! На запад!!! И был там заштрихованный большой кусок, помеченный надписью «sargaco», и… Еще был четко обозначенный кусок, похожий на огромный остров, с надписью «Antilia», и стрелка… Нет, не одна: несколько стрелок от этого большого острова, на север, помеченные словом «voltar».

Он схватил грязную, негнущуюся книжицу. Он не верил своим глазам. А его жена приблизила губы к его уху:

– Вот теперь мы можем идти домой. Он сказал.

Христофор ее уже не слышал и не мог думать ни о чем другом! Карта совпадала со всем, что он знал о западном Океане! Доплыв до Сипанго и Антиллы, нужно плыть на север, чтобы вернуться! На север! Он так и думал! «Наверное, там и есть стремнина, несущаяся на восток, или ventos Alisios[292], или и то и другое?»

Все совпадало. Он верил записям сумасшедшего, который всю книжку исписал единственным словом: «ВЕРНУТЬСЯ!» Не слишком, выходит, ошибалась донна Исабель Мониз, подозревая, что Христофор – тоже безумен.

Ночью ему приснился сгоревший на «Пенелопе» монах, он шагал к его острову по штормовому морю словно посуху и улыбался.

Это, конечно, оказалось плохим знаком. Потому что через несколько дней в его гавань пришел корабль. Назывался: «Пинта» – «Крашеная». Капитан, неулыбчивый испанец с тяжелыми набухшими веками без ресниц, пожелал говорить с Христфором наедине.

Капитан молча, даже не назвав своего имени, без особых церемоний сунул ему в руки письмо. Оно было от Бартоломео, очень короткое. Написанное дрожащей рукой, в разводах то ли от морской воды, то ли от чего еще… О том, что донну Перестрелло схватили с поличным, что ему самому чудом удалось пока избежать ареста, и что Христофору надо бежать немедленно и со всей семьей!

Бартоломео писал:

««Собачий падре» (это было заглазное прозвище короля Жоана) превратил Лиссабон в бойню! Моя Исабель у них в руках! Тебя тоже ищут. Проси убежища в Кастилье, в монастыре Ла Рабида у настоятеля Антонио де Марчены, где‑то вблизи Палоса де ла Фронтера. Покажи это письмо отцу Марчене. Письмо передаст капитан Мартин Алонсо Пинсон, верный нам человек. Я на пути в Англию. Да пребудет с тобой милость Пресвятой Девы, и прости меня, грешного, если нам не суждено никогда больше увидеться. Твой любящий брат Бартоломео. Salve, Regina, Mater misericordiae!»

Pаспухшему, окровавленному, безглазому человеческому существу, вздернутому на цепях под низким кирпичным сводом, орали опять и опять: «Кто твои сообщники?» И Господь был милостив, потому что донна Исабель Мониз‑и‑Перестрелло часто теряла сознание и тогда совсем не чувствовала боли. Но ее окатывали ледяной водой и требовали: говорить! И поэтому она выталкивала вместе с обломками зубов из кровавой щели, которая раньше была ртом, какие‑то слова, не сознавая какие. Палачу и писцу, записывающему показания этих шпионов, число которых увеличивалось каждый день, все это наконец надоело. Да и записывать последнее время было нечего, разобрать в бормотании пленницы ничего не удавалось. Писец посмотрел на палача осуждающе, да тот и сам уже досадовал, что не рассчитал и слишком сильно разбил ей лицо: теперь вот ничего нельзя было понять из того, что она бормотала. Хотя писец был почти уверен, что говорила она явно какую‑то ерунду, к дознанию отношения не имеющую.

Оба решили сделать перерыв. Тем более что время приближалось обеденное. Палач жил с семьей неподалеку и, как всегда, ушел домой поесть и передохнуть от трудов. Господь явил милость: дона Исабель Мониз‑и‑Перестрелло умерла, пока ее мучитель обедал жареной рыбой с луком и чечевицей, – сердце ее не выдержало.

– Моя «Пинта» готова к отплытию хоть сейчас, – хмуро сказал испанец, – Вот только воды бы бочек пять– десять закатить, если есть. Я заплачу. Мы – на пути домой, в Палое де ла Фронтера. – Он понизил голос: – Люди «собачьего папаши» уже на Мадейре. Сам видел. Так что здесь, в Vila Baliera, будут в любой момент. Корабль у них хороший, «редонда», и пушек шесть с каждого борту. Так что не мешкай, мне с ними встречаться – никакого интересу, да и ветер такой упускать не хочу. А не то – плыви в Палое сам.

Когда все уже было готово к бегству и сын увлеченно лазал по мачтам «Пинты» и приставал с расспросами к морякам, Христофор бросился искать жену. Фелипа на корабль не пришла, и ее не было ни в саду, ни на винограднике, ни в соседней рыбацкой деревне. Потный, с прилипшими ко лбу волосами Христофор носился по всему острову, кричал везде ее имя – даже в развалинах ее отцовского дома. Но ему лишь отвечали издевательским ором чайки. Фелипу не видел никто – ни монашки, что жили сейчас в странноприимном доме при церкви, ни священник отец Фабрицио. Все кони стояли в конюшне неоседланными. Отплытие задержали. Рыбаки даже гоняли коней на север острова, нет ли ее следов там. Безрезультатно. Дольше откладывать было невозможно.

На юге показался крошечный треугольный парус.

Испанец смотрел на него обеспокоенно.

– Это они, – сказал Мартин Пинсон: – Узнаю паруса. Да и ветер меняется! Все, ждать не буду! – И крикнул отдавать швартовы.

Христофор понял: этот – и впрямь не будет!

Он бросился к капитану Пинсону и схватил его за грудки. Потом опомнился и отпустил. Но было поздно: он уже нажил себе тайного пока врага[293]. Команда наблюдала за сценой, кто с удивлением, кто со злорадством, но все – с интересом.

А Христофор не мог понять, куда делась Фелипа и почему. Стоя на корме, он все ждал, что она появится на берегу. Он задушил бы голыми руками этого испанца, если бы Фелипа выбежала сейчас на берег, а тот посмел бы не повернуть корабль. Но она не появлялась. Христофор сорвал зло на ни в чем не повинной мачте «Пинты», ударив по ней кулаком. Дерево гулко отозвалось.

Пятилетний Диого, закрыв лицо ладонями, плакал по‑взрослому горько, это была его первая разлука с матерью. Христофор поднял его на руки, вытер сыну глаза рукавом и сказал:

– Диого, я всегда, я всегда буду с тобой! Слышишь?!

 

Как часто Христофор давал обещания, которые заведомо не смог бы исполнить!

 

Сын обмяк от слез. И в тот момент Христфор искренне верил: он сделает все, возьмет на душу какой угодно грех, чтобы его мальчик был в безопасности, накормлен и счастлив.

Мальчишку изогнула судорога, и его вырвало прямо отцу на плечо. Диего сильно рвало весь путь по зимнему морю.

Темный остров Порту‑Санту в пелене начавшегося ливня то взмывал вверх, то опадал за кормой, пока не превратился просто в короткую темную полоску и не слился с горизонтом совсем. Совсем. Словно его и не было.

Они плыли в Кастилью. Христофор понятия не имел, что ждет его там. Никого он в Кастилье не знал, денег с собой захватил совсем немного, сколько было. Но он что‑нибудь придумает, обязательно что‑нибудь придумает! В его дорожном мешке лежала заскорузлая кожаная книжица безумного капитана Перестрелло и письмо от Бартоломео, написанное неузнаваемой, скорее всего, нетрезвой, скорописью. Единственные вещи, на которые он уповал. Письмо он покажет в Ла Рабиде…

Н о куда же подевалась Фелипа, что случилось с ней? Ведь они кричали даже в колодцы!

…С темнотой ветер на Порту‑Санту затеял свою любимую игру – стал бросаться ливнем, связывая в пучки по несколько струй и расшвыривая их потом куда попало. В опустевшем, притихшем доме вдруг шевельнулась большая круглая деревянная крышка над хранилшцем‑mattamorra, и оттуда с усилием, отряхивая с волос и одежды золотистые зерна, вылезла женщина. Потянулась, потерла затекшие руки и ноги, огляделась по сторонам. В доме было темно.

– Ну, теперь‑то ты мной доволен? – спросила она кого‑то. Видимо, ответ ее удовлетворил, потому что она улыбнулась и кивнула.

Потом Фелипа вышла из дома, прошла по пустынному двору за ограду и зашагала на вершину холма, увлеченно разговаривая с кем‑то и не замечая ни дождя, ни ветра. Ветер относил ее слова в море, и даже если бы кто‑то пытался услышать, что она говорила, не смог бы. Донеслось только слово «voltar». «Вернуться».

Через несколько дней ее труп выловили рыбаки. Белое мертвое лицо со счастливой, умиротворенной улыбкой.

В день ее отпевания в церкви Всех Скорбящих над островом особенно жутко выл в каминных трубах ветер.

Христофор плыл в Кастилью, где его никто не знал и никто не ждал. Он уложил на тюфяке в каюте «Пинты» зареванного, уснувшего сына, которого укачало зимнее море, и сам лег с ним рядом. Опять беглец – без денег и крыши над головой. Никогда раньше он не был на корабле пассажиром, и это усиливало нарастающее и тревожное ощущение необычности, ненормальности того, что сейчас происходило.

В углу каюты лежали бухты канатов – спящие черные змеи – и ему сразу и совсем некстати вспомнились такие же в савонских портовых складах, где он прятался, убежав из дома. Он вспомнил, как к нему подбирались мерзкие крысы, готовые защищать свое, в чьи маленькие крысиные города он вторгся непрошенным.

Христофор и сам не заметил, как уснул под знакомые с детства звуки скрипящего корабля. Этот звук вытеснил память о другом, изначальном – стуке ткацкой рамы. Скрип корабля начинался, как всегда, медленно, враскачку, потом доходил до своей верхней точки, верхнего надрыва, и когда казалось, что корабль сейчас развалится на куски, дерево не выдержит и треснет обшивка… звук замирал, прекращался, словно зависал над бездной… И била в борт волна, и все начиналось сначала. Так корабль вел разговор с морем. Они говорили на разных языках – дерева и воды, но прекрасно понимали друг друга. Христофору всегда казалось, что корабль уговаривал море, уламывал, и конечно, был в этом разговоре на их стороне – мужчин, с самонадеянной глупой отвагой старающихся проникнуть бушпритами своих крошечных жалких каравелл в это огромное, вечное, влажное, потаенное и непостижимое лоно – mar осеаnа. Опасное, беспощадное и оттого еще более влекущее, желанное.

И в этом сне к нему спустилась с крутых ступеней женщина в зеленом платье, с зелеными глазами, и больше не дразнила, и не было между ними никакой преграды. Она поцеловала его сама и исчезла. И была нежность, но больше не было страсти. И от этого ему стало хорошо и немного грустно, как бывает всегда, когда вдруг добиваешься чего‑то, к чему давно стремился, – и вот стремиться стало не к чему…

А наверху, на самой верхней крутой ступеньке вдруг показалась нога в красном башмачке из телячьей кожи, без чулка, как носят puta. Как раз такие башмачки он подарил своей незабываемой первой девчонке, Джиованне, проститутке в хиосском порту. Над башмачками возник подол роскошного платья. И он зачарованно смотрел, как тяжелое, ослепительное платье постепенно, медленно возникало перед ним… Появились тугая талия, грудь, шея в жемчужных нитях. Незнакомая женщина была сильно набелена, рот ее был одновременно и детски‑припухлый, и порочный. «Джиованна, ты ушла из борделя, ты разбогатела?» – спросил он во сне по‑итальянски, удивившись, как быстро возникло в памяти ее имя. Женщина захохотала и запустила соленым портовым кастильским ругательством. И он вдруг с веселым ужасом вспомнил, где раньше видел это лицо: на испанских монетах… Королева Кастильи!

А королева вдруг сбила с крюка на просмоленный пол масляную лампу, раскачивавшуюся на матице потолка, и пламя быстро охватило все до самых деревянных переборок. Оно не жгло его, было холодным, но сжигало его маленькую, несчастную Фелипу, которая возникла посреди оранжевых языков и, корчась, все время кричала свое «voltar!». А он не мог сдвинуться с места, как это бывает во сне, чтобы спасти ее, вытащить из огня. И она сгорела.

Он бросился на палубу и на castillo de ргоа, и увидел… бенедиктинца Корвина в опущенном на самые глаза капюшоне. И тот откинул капюшон, и Христофор увидел, что волосы у того отросли – длинные, густые, и шрамы от ожогов совершенно затянулись, словно их и не было. И Корвин повернулся к нему, подмигнул весело и сказал с издевкой:

– Вот видишь, все теперь правильно. Это совсем не трудно – идти к своей цели несмотря ни на что. Все теперь правильно, – повторил он. – Да и зачем тебе эта обуза – безумная жена? Все получается к лучшему, ваше вице‑королевское величество!

Безумец еще что‑то ему говорил, но Христофор уже не слышал…

Ночь распласталась на ночной постели моря, раскинув руки до самой Кастильи. Христофор Колумб спал и видел будоражащие сны…

 

Он не знал еще, что королева Изабелла недавно, после особенно удачной атаки на мавров, спросила Сантанхела: «Этот путешественник … – Она щелкнула пальцами, пытаясь вспомнить. – Этот… навигатор… как его… Коло?» – «Кристобаль Колон, Ваше величество!» – «Кристобаль! Подходящее имя для путешественника! – улыбнулась она. – Ну да, этот Кристобаль, о котором столько говорили прошлой зимой в Португалии. Он и вправду простой ткач? Итальянский искатель приключений, или и впрямь знает неизвестный никому путь в Индию? Расскажи мне о нем».

Если бы она только знала, как изменится все из‑за этого навигатора, то и не спрашивала бы!

Но верный Сантанхел, конечно, рассказал все, что знал.

А знал он, как всегда, чуть‑чуть больше, чем другие.

Знал он даже о прабабке Христофора. Которую, как говорят, прадед Джиованни Коломбо, торговец тканями из деревни ткачей Моконези, что в лигурийских горах, увез из Венеции от отца‑раввина. Нет, вот как раз об этом Сантанхел говорить королеве пока не стал: в Кастилье наступили времена, когда такие прабабки стали обстоятельством весьма опасным.

И королева напрасно закатывала истерику тогда, в Толедо, по поводу «вечной» папской буллы Aetema Regis. Нет ведь ничего вечного. И потому «вечную» буллу папы Сикста благополучно откорректирует новый папа – испанец Александр Борджиа, воссевший на престоле святого Петра почти одновременно с отплытием Колумба из Полоса. Бывают же такие совпадения! Борджиа изменит демаркационную линию по Атлантике между Испанией и Португалией: Атлантику поделят теперь не по широте, а по долготе. Новая линия раздела теперь пройдет в ста лигах к западу от Азор, то есть примерно по нынешнему меридиану 38° западной долготы: Южная и Центральная Америка станут испанскими. Папа Александр Борджиа понимал, что соотечественники – победители крестового похода против мавров и их очаровательная, хотя и слишком благочестивая, королева, заслуживают награды… У Изабеллы отношение к новому римскому папе, хотя и соотечественнику, было сложным – в частности она резко отрицательно относилась к его способу подавать на банкетах каштаны[294]. Но мораль – одно, а геополитика – совсем другое: она оперирует такими масштабами, что подобные мелочи видятся не крупнее какого‑нибудь каштана на полу.

Атлантические волны между тем так и продолжали нежно омывать прочерченную папой Борджиа демаркационную линию север – юг, пока на нее не нацелятся острые бушприты новой «владычицы морей» – «еретички» Англии. Но все это – потом, потом, уже После Колумба.

Сантанхел сделает все, чтобы найти деньги на заокеанскую экспедицию. У него окажутся свои планы на Колумба, а у королевы – свои. А в итоге получится та непостижимая смесь совпадений, которая и называется Историей и Судьбой.

Ах, этот мудрый умысел жизни: не раскрывать, что там впереди, иначе не стоило бы и жить!

– Пригласите этого Колона на аудиенцию в Алкала де Энарес, Сантанхел! – произнесет королева Кастильи Изабелла.

Исторические слова…

 

«…insulae expectant et naves mans in principio…» и «…novos et terram novam et non erunt in memoria priora et non ascendent super сог…» – «Меня ждут острова и впереди их – корабли…» и «…новое небо и новая земля, и прежние уже не будут воспоминаемы…»

Скрипит палуба «Пинты». И разбуженные чайки, словно изорванные кем‑то на куски старые карты, поднятые в поднебесье ветром, упоенно летят в ночном море рядом с огнями на мачтах «Пинты», летят и вопят – или от счастья полета, глупые птицы, или о чем‑то предупреждают, потому что им видно то, что пока не видно людям.

 

 

_{Эваристо Домингес. Порт Палос}

В 1492 году Христофор Колумб во главе небольшой флотилии судов пересечет Атлантический океан (стараясь, на всякой случай, все‑таки держаться севернее 28‑й параллели) и откроет Большие Антильские острова. Начнется быстрое и беспрецедентно жестокое освоение европейцами материка за океаном. Впоследствии окажется, что земля эта действительно очень богата золотом и серебром. И несколько столетий будут возить его в Европу испанские галеоны и каравеллы – «корабли Фарсисские». Испания станет величайшей из империй мира .

Сначала Колумбу и всем вправду покажется, что найден потерянный Рай, но вскоре все поймут, что обретенный – он очень быстро превращается в свою противоположность .

12 октября 1492 года вмятина колумбовых колен на багамском песке даст истории человечества новую точку отсчета. Планета никогда уже не будет тощ что до Колумба. Она изменится бесповоротно. И только люди останутся неизменными. Повсюду неся и рай свой, и ад – в самих себе .

 

 

 

_{Сальвадор Дали. Сон о Христофоре Колумбе}