Изгнанные и сведенные в лес дети

До сих пор мы рассматривали образ яги главным образом в связи с ее ролью как охранительницы прохода в тридесятое царство. Попутно мы могли отметить, что этот образ отражает не только абстрактные представления о смерти, но и связанные с ними конкретные обряды. Следы этих обрядов есть, но они до сих пор были единичны, слабо выражены. Мы должны теперь вплотную подойти к сравнению обряда со сказкой. Даже те несколько гипотетичные случаи соответствий, которые мы нашли, заставляют нас подойти к материалу вплотную и произвести более точное и глубокое сравнение.

До сих пор мы в изложении материала исходили из сказки. По мере того как продвигается герой, рассматривалось то, что он на своем пути видит. Теперь мы в основу положим обряд и рассмотрим материал в той последовательности, в какой это диктуется обрядом. Мы проследим весь ход обряда от начала до конца и сопоставим его с тем, что дает нам сказка. Это позволит нам осветить некоторые начальные элементы сказки, оставленные до сих пор в стороне.

Возраст, в котором дети подвергаются обряду посвящения, различен, но есть тенденция производить этот обряд еще до наступления половой зрелости. Вспомним, что к яге-пожирательнице всегда попадают дети.

Когда наступал решительный момент, дети так или иначе отправлялись в лес к страшному для них и таинственному существу. Формы этой отправки различны. Для фольклориста интересны три формы: увод детей родителями, инсценированное похищение детей в лес и, наконец, самостоятельная отправка мальчика в лес без участия родителей.

Если детей уводили, то это всегда делал отец или брат. Мать этого делать не могла, так как самое место, где производился обряд, было запрещено женщинам. Несоблюдение запрета могло привести к немедленному убийству женщины. "С наступлением темноты неофиты, каждый в сопровождении своего отца или другого мужчины, ведутся в глубину леса и приводятся перед лицо Коваре". Так Вебстер описывает увод детей в Новой Гвинее (Webster). Мы должны себе представить дело так, что детей не всегда доводили до священного места -- их оставляли одних, и они сами должны были найти избушку. Мы знаем, что в сказке

заблудившиеся или брошенные в лесу дети лезут на дерево и ищут огонька. В этих случаях они находят не человеческое жилье, а попадают в лесную избушку изучаемого нами типа.

Проводы посвящаемого были проводами на смерть. Посвящаемого особым образом украшали, красили и одевали. "Когда женщины видят украшенного таким образом мальчика, они пускаются в плач, и то же делают его близкие родственники, отец и братья матери. Они обмазываются грязью и золой, чтобы выразить свое горе" (21), т. е. мы имеем типичную картину первобытного траура.

Из этого описания мы видим, что этот увод частью населения и прежде всего самими мальчиками испытывался как бедствие. Они еще не знают, какие великие блага им предстоят. Но хотя акт увода и представлялся как акт враждебный, его требовало общественное мнение. Посвящаемый приобретал великие блага. Инициатором увода был отец. Но впоследствии, когда обряд стал вымирать, общественное мнение должно было измениться. Блага, приобретаемые актом посвящения, стали непонятными, и, общественное мнение должно было измениться, осуждая этот страшный обряд. Этот момент и есть момент зарождения сюжета. Пока обряд существовал как живой, сказок о нем быть не могло.

В сказке увод детей в лес всегда есть акт враждебный, хотя в дальнейшем для изгнанника или уведенного дело оборачивается весьма благополучно. Посмотрим, как происходит отправка в лес в сказке. Сказочная семья начала сказки таит в себе некую двойственность. С одной стороны, хотят и ждут ребенка, и когда он появляется, то о нем трогательно заботятся: "И вместо колодочки стал рость в пеленочках сынок Терешечка, настоящая ягодка!" (Аф. 112). С другой стороны, в семье ощущается глухая или открытая вражда. "Как бы его со света сбыть" -- постоянная сказочная формула. Эти слова могут сказать все члены семьи относительно друг друга, но с одним только исключением: их никогда не произносит лицо младшего поколения по отношению к старшим, т. е. никогда не скажет сын или дочь об отце или матери. Извести, со света сбыть хотят всегда только старшие младших. Это желание извести знает одну преобладающую форму: "нежеланного" мальчика или девочку или брата и сестру изгоняют или заводят или посылают в лес: "Тот страшно рассердился, взял сестру и отвез в дремучий лес" (280). "Давайте, дети, поедим в лес, я -- драва рубить, а вы -- яготки собирать" (См. 233). Часто уже с самого начала фигурирует землянка. "Повез он свою дочь в лес и оставил там в землянке" (3В 122). "Свожу кажнова своего сына в лес, узнаю, к чему оне способны" (Ж. ст. 249). В этом случае уже с самого начала видно, что сын в лесу покажет или приобретет какие-то способности. "В одно время выпросили они у матери младшего брата на охоту, завели

его в дремучий лес и оставили там" (Аф. 209). "Здобляйся, коли так, в лес. Пришли в лес, он снял с него одежу и велел сесть в дупло дуба, а сам ушел, оставив его нагова и босова" (См. 85). Таких случаев можно выписать несколько страниц. Можно создать целую систематику, изучить, в каких сюжетах встречается увод или изгнание, и в каких нет, можно изучить мотивировку этого изгнания, можно спросить себя, кто уводится (сын, дочь, в каком возрасте и т. д.). Для наших целей это несущественно. Мы выделим только одну сторону дела, спросив себя, кто уводит детей в лес?

Мы уже видели, что изгнание мотивируется какой-нибудь ad hoc созданной враждой. Исторически инициатором увода был отец или, если его не было, старший брат, брат матери и т. д. Но вражда отца к сыну сказочнику чужда и непонятна, она не соответствует его семейным идеалам. Чтобы оправдать эту вражду, сказка идет по двум линиям: с одной стороны, она чернит и унижает сына: он заслуживает, чтобы его изгнали из дома; этот сын и лентяй ("а работы никакой не работал" -- Аф. 193), и бедокур, на него жалуются, он и дурак и "бессчастный". Но все же эти случаи сравнительно редки. Гораздо чаще эта вражда подгоняется под условия семейной вражды, известной русской деревне из действительности. Вражда появляется с вступлением в семью нового лица, носителя этой вражды; это -- вторые жены или мужья при наличии детей от первого брака. Так в сказке появляется мачеха и ее историческая роль -- взять на себя эту "вражду", которая некогда принадлежала отцу. Она и есть главный инициатор изгнания детей в лес, к яге и т. д. Случаи ненависти самих родителей очень редки. "Когда родилсе сын, то сначала мать сына своего очень любила и жалела, и ласкала его и воспитывала как можно лучче. А отець тем больше. Вот, когда он начал рости, выучилсе в грамоту, уж было ему лет тринатцеть, тогда она его не залюбила" (К. 19). То же происходит, когда мирно живут брат и сестра, но на горизонте появляется невестка. Невестка становится врагом сестры, брат увозит ее в лес. Родители, таким образом, изводят детей не сами. Примеров вражды мачехи и падчерицы я приводить не буду, они известны. Но увозит дочь в лес все-таки отец, причем он играет здесь самую жалкую роль. "Думал, думал наш мужик и повез свою дочь в лес" (Аф. 102). "Старику жалко было старшей дочери, он любил ее... да не знал старик, чем пособить горю. Сам был хил, старуха ворчунья..." (95). "Старик затужил, заплакал, однако посадил дочку на сани" (96). Спрашивается: почему же мачеха сама не может извести падчерицу или пасынка? Почему, при всей своей лютости и ярости, она сама не уводит детей в лес своей властной рукой? Она вполне могла бы сделать это логически, но она исторически этого не может, так как исторически

детей уводит в лес всегда только отец или брат или дядя, но этого никогда не делала женщина. Это мог делать только мужчина, и мужчина в этой роли не вполне вытеснен в сказке.

14. Похищенные дети.

Другая форма отправки в обряде представляет собой действительное или инсценированное похищение детей. "Часто бывает, что мальчика схватывает так называемый дьявол и уводит его в лес Гри-Гри, причем никто об этом не знает, но об этом догадываются" (Frobenius 1898a, 119). Матери в таких случаях говорят, что их унес дух. Употребление слов "черт" и "дух" доказывает, что мы имеем или позднее явление или плохую запись. Существа, являвшиеся из леса, были маскированы животными или птицами, изображали их и подражали им. В лесу раздавался шум трещоток, все в ужасе разбегались. После увода необрезанных говорили, что "Марсаба" проглотил мальчиков и вернет их не раньше, чем людьми будут сделаны обильные подношения свиньями и таро (Webster 103). Страх перед этими существами и таинственными церемониями, связанными с ними, был так велик, что он продолжался долго после введения христианства и прекращения этих обрядов (168). Страх перед этими существами служил воспитательным средством. "Вместо того, чтобы наказывать телесно, мать племени навахо грозит непослушному ребенку местью этих масок" (187, 178). Этот страх и эта угроза пережили века и дошли до наших дней. Такие угрозы имелись в античности. Существом, похищавшим детей, была Ламия. Ламия, по-видимому, общее название, и Мормо, Гелло, Карко, а также Эмпуса -- отдельные Ламии (Rohde 410; о запугивании детей: Dieterich 1893, 48). Вера в подобные существа в Европе исследована Маннгардтом, и здесь нет необходимости повторять его материалы и доказывать родство этих существ с нашей ягой, похищающей детей.

15. Запродажа.

Кроме прямого увода или инсценированного похищения была еще одна форма отправки в лес, но чтобы понять эту форму, необходимо внести некоторое уточнение в наше изложение обряда и его значения. До сих пор дело представлялось так, что мальчик, прошедший обряд посвящения, возвращался домой, мог жениться и пр. Необходимо указать, что посвященные представляли собой некоторую организацию, обычно называемую "мужским союзом", или, по английской терминологии, "тайным союзом". Слово "тайный" не совсем удачно, так как существование союза не было тайной, тайной была (для непосвященных) внутренняя организация и внутренняя жизнь этого союза. Союзы играли огромную и очень разнообразную роль в жизни племени. Им часто принадлежала политическая власть. Могло быть несколько союзов, которые отличались друг от друга степенями. Обряд посвящения был одновременно обрядом приема в союз. Не только вступление в союз, но и переход из союза одной степени в высшую степень сопровождались по-

священием в тайны этого союза. Формальное (но еще не фактическое) вступление в союз совершалось сразу при рождении, а может быть даже еще до рождения ребенка. При рождении ребенка его -- мы бы сейчас сказали -- "приписывали" к союзу. Другими словами, ребенок как бы запродавался. Отец при этом вносил в союз некоторую плату, а с наступлением срока отдавал мальчика в союз, причем мальчик подвергался обряду посвящения. "Мальчики уже в детстве принимаются в союз, хотя они лишь позже обучаются соответствующей пляске и принимают в ней участие" (Parkinson 599). Шурц выражается точнее: "И дети могут запродаваться (eingekauft), но они изучают пляски только по достижении соответствующего возраста". То же происходит при вступлении в знаменитый союз "Дук-Дук" (Schurtz 384, 371). Мальчики могут запродаваться сразу после рождения, но их вступление происходит не раньше достижения 16-летнего возраста. В точном соответствии с этим в русской сказке говорится: "Родитсе сын или дщерь, -- до 16 лет твой, а с 16 пропиши мне" (Ж. ст. 247).

Другими словами, данное соответствие бросает свет на мотив "отдай то, чего дома не знаешь". Этот мотив можно назвать мотивом запродажи. Общая схема этого мотива такова: человек вне дома попадает в какую-нибудь неожиданную беду. Например:

вдруг на море останавливаются его корабли, или он нагнулся напиться, и из воды высовывается чудовище и хватает его за бороду, или человек заблудился в лесу, или он в чужом волшебном саду сорвал цветок для своей дочери и т. д. Мотивировок очень много, и их рассмотрение для наших целей несущественно. Второй момент этого мотива: морской царь или старик в пруду или владелец сада, черт и т. д. требует от попавшего в беду "отдай то, чего дома не знаешь". Не зная, что он делает, он обещает чудовищу своего ребенка и, откупившись, уходит домой, а дома узнает, что у него родился сын.

Этот мотив специально исследовался Баумгартнером, но автор вынужден прийти к заключению, что "сущность" и корни его недостаточно ясны" (Baumgartner 240-249). Однако если всмотреться в то, что происходит в сказке, то мы имеем следующее:

мы имеем совершение сделки при рождении ребенка, в силу которой ребенок поступает в распоряжение таинственного лесного или водяного существа. Рассмотрим эту сделку несколько ближе. Она обставлена глубочайшей тайной. Вещи не называются их именами. Ребенок при этом никогда не назван. "То, чего дома не знаешь" -- иносказательное выражение. Эта иносказательность в системе засекреченной организации, обставленной целым рядом строжайших табу, -- весьма вероятный исторический факт. Второе обстоятельство -- водяной или лесной характер одной из договаривающихся сторон. Этот характер таинственного

старика сейчас еще не может быть освещен -- он станет яснее, когда мы увидим, куда мальчик в этих случаях попадает. Наконец, третья и для нас самая важная сторона сделки -- это сроки ее. После сделки мальчик до известного возраста все же остается при отце, и только после наступления "срока" уходит. Что это за срок? Какая выгода старику требовать себе мальчика и почему он не берет его себе сразу? Все становится ясным, если предположить, что "срок" есть срок наступления зрелости. "Родится у тебя сын, только с одним условием, если ты мне его отдашь, когда ему будет 17 лет" (Сад. 99). Сказочник иногда сам недоумевает, откуда такая отсрочка и понимает ее по-своему: "Дай мне сына ростить до 12 лет: я хоть полюбуюсь на него" (Сад. 11), т. е. сказочник видит в этой не понимаемой им отсрочке некоторое снисхождение. Сын уходит с такими, например, словами:

""Прощай, папа! Куда ты меня обещал, туда и посылай! Благословляйте, пришло время!". Отец и мать плакали и не отпускали. Но все-таки отпустили, и он ушел" (3В 118). ""Тятинька, теперь прошшай, я не ваш!" -- "Куды жо ты сын теперь отправишша?' -- Сказал сын: "Я теперь к чуду лесному отправляюсь на пожрание"" (ЗП 24).

Иногда отправляемый уходит к своему крестному. Это -- очень интересная деформация, исторически вполне оправданная, так как обряд крещения и обряд посвящения стоят в исторической связи. Крестный заменил учителя и руководителя более древних времен. "И наказал послать к нему кресницу, когда она подрастет" (См. 73). Крестный в этих случаях иногда пытается съесть крестницу.

К запродаже очень близка продажа -- вернее, отдача сына какому-нибудь таинственному или неожиданно появившемуся колдуну, ремесленнику, черту и др. С характером этого учителя мы еще познакомимся ниже. У женщины сын дурачок. Приходит старик. ""Ну, аддай, -- говорит, -- ты мне ево, я его абуцу". -- Ну, она и отдала" (См. 221). ""Отдай его мне -- говорит встречный, -- я его в три года выучу всем хитростям"" (Аф. 249). К этим таинственным учителям относится и Ох, который является (иногда из могилы), стоит только сказать "ох!". Кречмер видит в нем посланца или воплощение смерти, что вполне согласуется с затронутым здесь кругом явлений (Kretschmer). ""Куда пошел, старик? Куда сына повел?" -- "В лес, оставить: ись нечево стало". -- "Отдай мне сына-та, три года учить ево буду"" (3В 30). Итак, ушедши из дома, герой часто попадает в "учение". Посмотрим, что это за учение.

16. Била-била.

Что же происходило с мальчиками, попавшими в лесу к страшному духу, который должен был их съесть? В центре обряда посвящения повсеместно, как указано, стояло обрезание. Но обрезание -- только небольшая часть тех действий,

которые производятся над мальчиками. Здесь, в лесу, они подвергаются страшнейшим пыткам и истязаниям. Многие путешественники с ужасом описывают те вопли, которые раздаются в этой избушке (Webster 33). Что детей подвергают действию огня, мы увидим ниже. Другим способом истязания было сдирание кожи, нанесение глубоких ран с целью вызвать рубцы. И Шурц и Вебстер говорят о рассечении спины от шеи вниз. "Видимым символом такого посвящения является рассечение кожи спины от шеи вниз" (Webster 26; Schurtz 97). Иногда под кожу спины и груди пропускались ремни, за которые мальчиков подвешивали (Webster 185). Особой жестокостью отличались эти обряды в южной Америке. Здесь мальчикам в рану втирали перец, как это известно и в нашей сказке (Schurtz 98). Эти действия сопровождались побоями. В сказке точно так же именно, в избушке и именно лесным духом истязаются герои. Яга "схватила толкач, начала бить Усынюшку; била, била, под лавку забила, со спины ремень вырезала, поела все дочиста и уехала" (Аф. 141). "Вдруг едет старый дед в ступе толкачом подпирается... За него берется, крючком да в ступу -- толк-толк! Снял у него со спины полосу до самых плечей, взял половою натер да под пол бросил..." (139).

На вопрос о смысле этих жестокостей исследователи отвечают, что эти действия должны были приучить к абсолютному послушанию старшим, что здесь получали закалку будущие воины и т. д. Сами туземцы объясняют их иногда желанием уменьшить население, так как в результате этих "посвящений" известный процент детей погибал. Все эти объяснения кажутся мало убедительными. По-видимому, эти жестокости должны были, так сказать, "отшибить ум". Продолжаясь очень долго (иногда неделями), сопровождаясь голодом, жаждой, темнотой, ужасом, они должны были вызвать то состояние, которое посвящаемый считал смертью. Они вызывали временное сумасшествие (чему способствовало принятие различных ядовитых напитков), так что посвящаемый забывал все на свете. У него отшибало память настолько, что после своего возвращения он забывал свое имя, не узнавал родителей и т. д. и, может быть, вполне верил, когда ему говорили, что он умер и вернулся новым, другим человеком.

Явление временной смерти и временного безумия подробнее займет нас несколько ниже, формы его очень разнообразны. Приведем еще одну любопытную деталь. "Сам-с-нокоть взял усыню богатыря, принял ево трепать; до того его ухайкал, и под лавку запехнул, а писчу у них нагадил, только в роде ополоски оставил" (ЗП 22). Шурц и другие авторы говорят о том, что в мальчиках возбуждали отвращение. Они должны были пить мочу своего учителя и пр. (Loeb 253) Их сажали в яму с навозом и водой, обсыпали их испражнениями животных (Schurtz 385).

Не вдаваясь в частности, Шурц говорит, что "наряду с перенесением боли часто требовалось преодоление отвращения". Момент "под лавку забила" может соответствовать потере сознания, провалу в темноту, ощущению смерти и темноты.

17. Безумие.

Мы очень коротко коснемся явления обязательного в этих случаях безумия. Сказкой это почти не отражено, но его важно отметить в общей связи, и оно кое-что объясняет в явлениях фольклора вообще. Побоями ли, голодом ли, или болью, истязанием, или отравляющими или наркотическими напитками -- неофит ввергался в состояние бешеного безумия. Шурц полагает, что момент безумия был моментом вселения духа, т. е. моментом приобретения соответствующих способностей. Точно так же понимает дело Фробениус. "По-видимому, мы здесь имеем один из тех случаев, которые в Южной Гвинее встречаются чаще, чем в Новой Гвинее, и которые следует понимать как одержимость. Осуществление этих состояний все еще неясно. Такие люди будто бы обладают необычайными силами, они, например, в состоянии вырывать деревья" (Frobenius 1898а, 126). "В некоторых случаях как будто действительно полагают, что новообрезанный одержим духом и впадает в бешенство" (Schurtz 107). В шаманизме (связь которого с нашим обрядом могла бы составить предмет особого исследования) мы имеем то же явление. "Бурятские шаманы должны доводить себя и часто доводят до галлюцинаций и эпилептических припадков. Такие именно шаманы пользуются особым уважением и почетом у бурят" (Зеленин 1936, 314). Наконец, широкая область проявления этого экстаза -- греко-римская античность. Что безумие Ореста стоит в несомненной связи с затронутым нами комплексом, мы увидим ниже. Но и другие случаи священной мания(греч.) могут быть поставлены в эту связь. В сказке безумие также встречается, но очень редко. Оно стоит в связи со зрелищем разрубленных тел. Когда мы рассмотрим мотив разрубания, мы увидим, что здесь имеется исторически засвидетельствованная связь между разрубанием и безумием в обряде. В сказке в этих случаях говорится: "А сама без ума вроде доспелась" (Ж. ст. 380) или "Вередилась -- обезумела" (Онч. 45). В одной вятской сказке мотив безумия развит сильнее. Здесь говорится: "А если выслушаешь ты их три часа, не выигрыш-ша из ума -- получишь гусли самопевцы даром, выиграешша -- голова долой... Солдат не мог выслушать четверти часа и выигрался из ума: значит безумным стал" (3В 1). Во всех этих случаях безумие происходит в обстановке лесного дома -- или разбойничьего или у таинственного существа, дающего гусли, игра которых и вызывает безумие. Этими краткими указаниями здесь можно пока ограничиться. Вопрос мог бы составить предмет специального исследования, для нас же важно отметить, это явление, так как оно поможет нам понять некоторые еще неразобранные явления сказки.

18. Отрубленный палац.

Один из видов членовредительства сохранен сказкой с особой полнотой. Это -- отрубание пальца. Другие виды членовредительства (выбивание зубов) сказкой не сохранены. Отрубание пальца производилось после обрезания. Вебстер говорит об этом следующее: "После частичного выздоровления они оказывались перед лицом маскированного человека, который одним ударом топора отрубал мизинец левой руки. Иногда, как нам рассказывали, кандидаты предлагали в качестве дополнительной жертвы указательный палец той же руки" (Webster 185). В сказке герой очень часто в избушке теряет палец, и именно мизинец левой руки. Потеря пальца часто встречается в следующих ситуациях: 1) У яги и подобных ей существ. Палец здесь отрубается, чтобы узнать, достаточно ли откормлен мальчик. 2) У Лиха одноглазого (Полифема). Здесь бегущий герой прилипает пальцем к какому-нибудь предмету. Лихо его уже настигает, но он отрубает себе палец и ценой отрубленного пальца спасает себе жизнь. 3) В доме разбойников. Палец отрубается жертве из-за кольца. Кроме того, есть ряд отдельных случаев. Можно вообще заметить, что герой иногда возвращается с подвигов без пальца. Иногда отрубание пальца служит отметкой ложного героя. За палец на руке и ноге и за ремень из спины он покупает у героя искомую диковину и выдает ее за свою, а потом по отрубленным пальцам изобличается.

В вятской сказке козел говорит детям: "Отрежьте от рук по пальцу! -- я вас попробуют. Он бросает пальцы на печь, но они не жарятся. "Нет, есчо не сальны, не време жарить" (3В 11) В немецкой сказке пальчик только ощупывается, но не отрубается. В русской сказке пальчик рубится. "Бурая... шумит: "дочери мои, хороший дочери мои пригожия, отрежьте ему пальчик -- мизинец"". Палец отрезается, "Нет, мама, он не жирен" (См. 250).

Другая ситуация, при которой герой теряет палец, это -- пребывание у Полифема и ему подобных. Уже эта деталь заставляет сопоставить ягу и Полифема. Русский Полифем живет в лесу, в загоне, за изгородью. Его одноглазость может быть сопоставлена со слепотой яги. Если герой перед бегством заливает ему глаза оловом, то это может быть сопоставлено с девушкой, залепляющей ведьме глаза тестом. Наконец, подобно яге, Полифем -- хозяин животных, но в отличие от лесных животных, которыми распоряжается яга, Полифем разводит овец, коров или коз. В одной из версий герой перекинут Лихом через забор вместе с быком, за которого он ухватился. Чтобы удержать героя, Лихо ("Нужда") бросает ему вслед золотой топор и золотую цепь (вспомним, что и Полифем бросает за Одиссеем камень). Герой -- кузнец, он соблазняется. "Кузнец позавидовал, хотел утащить цепь, побоялся и приложил один палец, палец-то и прирос к цепи. Кузнец видит -- дело плохо, вынул ножик да и отрезал па-

лец и ушел домой" (См. 217). Сходно: "Не пожалел свою руку, руку обрезал и ушел от его" (ЗП 13).

Видя, что вместо пальца в лесу отрубается целая рука, мы можем предположить, что отсюда же ведет начало "Косоручка" -- мотив девушки, у которой брат в лесу отрубает руку или обе руки. Руки эти потом чудесным образом вновь вырастают.

Палец также отсекается у девушек, затащенных в лесной дом разбойниками. "Разбойники выткнули одной глаза вилкой, содрали с нея кожу, а другой отсекли палец, на котором был золотой перстень" (См. 344). В других случаях, наоборот, сами женихи-разбойники не имеют пальца или руки. "Сладили дело, пировать пир сели. У жениха рук-то нет, он и надел перчатки черныя, а в них набил песку". На вопрос об этом он отвечает: "А так, говорит, руки болят маленько" (127). Часто также отпадает палец, опущенный в запретный сосуд или котел (Худ. 58).

Здесь вспоминается и Орест. В Мессении, в семи стадиях от Мегалополиса стоял храм богинь, называемых мания. Там Орест вследствие убийства матери впал в безумие и в припадке бешенства откусил себе палец. Недалеко от храма находилось возвышение с каменным пальцем на верхушке. Это возвышение называлось дактулон мнема (Radermacher 1903, 139).

19. Знаки, смерти.

Здесь поневоле является вопрос о смысле этого обряда. По-видимому, здесь дело не только в рубце как знаке пройденного посвящения. В сказке палец или рука иногда рубится вместо того, чтобы разрубить всего человека. Иногда девушка действительно разрубается, а палец отрубается отдельно. "Взяли они (ее), раздели догола, положили на колодку и зарезали, а потом начали снимать перстеньки с рук". Один перстенек не сходит. "Он взял секиру, и как рубнул, так палец с перстеньком полетел..." (Аф. 344). Чаще, однако, разрубания не происходит, а отрубленный палец служит заменой его. Особенно часто эта замена встречается в сказке "Косоручка". "Клади голову на пенек, я буду рубить". "Есь я твое детишшо зарубила, так вот... отсекай мои руки по локоть" (3В 72). В другой версии жена приказывает мужу убить его сестру. "Поезжай, говорит, за дровами и убей сестру". Сестра умоляет: "Отруби обе мои руки и снеси ей". Брат это делает, и жена удовлетворена: "Ладно! значит ты убил сестру" (Ж. ст. 446; Лурье 179).

Но если это так, то это бросает свет на мотив героя или героини, отправляемой в лес на смерть, причем требуется показать знаки совершившейся смерти -- окровавленную одежду, вырезанные глаза, сердце, печень, окровавленное оружие и т. д. "Вот тебе, палач, мой сын. Отведи моего сына в поле, изруби его в мелкие кусочки и принеси мне меч в его крови!". "Палач, не руби меня! Отрежь у меня у левой руки мизинец и помажь меч" (Худ. 41). Иногда показывают окровавленное платье. "Он убил собаку,

окровянил платье и пустил ее" (т. е. девушку. -- См. 243).

Мы уже знаем, что посвящаемые якобы убивались. В таких случаях родственникам показывались знаки совершившейся смерти. Шурц сообщает, что сквозь крышу хижины высовывали окровавленное копье, т. е. окровавленное оружие, как в сказке -- окровавленный меч. Окружающие знали, что мистерия совершилась. Иногда показывали окровавленную одежду. "На другой день женщинам показывают окровавленные одежды, и им говорят, что юноши мертвы и что они никогда не вернутся" (Loeb 261; Boas 1895, 555, 568, etc).

20. Временная смерть.

Приведенные материалы заставляют нас остановиться на явлении, которое уже упоминалось, но значение которого еще не ясно. Это -- явление временной смерти.

формы этой смерти очень различны, но сейчас нам важны не формы, а самый факт. Вот несколько показаний. "Почти повсеместно обряд посвящения включает мимическое представление смерти и воскресенья посвящаемого" (Webster 38). "Главная часть церемонии состояла в умерщвлении и воскресении посвящаемого, который таким образом приобретал магическую силу" (Schurtz 404). "С наступлением назначенного дня сельский маг потрясает трещоткой по направлению к юношам, которые падают замертво. Их одевают в погребальные одежды и уносят в загороженное место вне деревни, называемое Вела. Предполагают, что эти "мертвецы" разлагаются, и что маг-волшебник собирает кости и возвращает юношей к жизни" (434). Таких показаний можно собрать очень много, их можно систематизировать и исследовать, но это дело не фольклориста, а этнографа. Мы можем только установить факт, не вдаваясь в его объяснение. Факт тот, что этому умиранию и воскресению приписывали приобретение магических свойств.

Но если мы не можем войти в рассмотрение этого явления по существу, то мы можем сделать другое: мы можем рассмотреть формы умерщвления и воскресения, поскольку они отражены сказкой. Мы увидим, что формы эти очень разнообразны, и что они сохранены сказкой достаточно полно и точно.

Здесь необходимо еще указать на то, что смерть принимала формы пространственного передвижения. То же мы видим и здесь. О посвящаемом говорят, что "он умер и ушел в мир духов" (Webster 173). "О нем думают, что в это время он находится в преисподней", или что "он отправился на небо" (Boas 1897, 568, 659). Мы здесь найдем некоторый ключ к поездкам героя.

Материала по временной смерти чрезвычайно много. Однако высказывать какие-нибудь догадки, не исследовав его, нельзя. Мы перейдем к рассмотрению отдельных случаев.