Мясная муха

 

Доктору Луи Каталди, судебному следователю восточного округа Батон‑Руж.

Человеку чести, борцу за правду и справедливость.

Мир становится лучше оттого, что ты есть.

И они вместе будут лежать во прахе, и червь покроет их.

Книга Иова 21:26

 

 

Доктор Кей Скарпетта подносит крошечный стеклянный пузырек с раствором ближе к свету, чтобы лучше рассмотреть заспиртованную личинку. Судя по всему, она знает, на какой стадии метаморфоза находилась эта похожая на зернышко личинка, прежде чем ее поместили в пузырек и закрыли черной пробкой. Она могла бы превратиться в Calliphora vicina, трупную муху, которая откладывала бы яйца в мертвые человеческие тела или в страшные зловонные раны живых людей.

– Большое спасибо, – говорит Скарпетта, обводя взглядом четырнадцать полицейских и криминалистов – выпускников две тысячи третьего года Американской Академии судебной экспертизы. Ее взгляд останавливается на невинном лице Ник Робияр.

– Я не знаю, кто достал это для меня, и мы не будем обсуждать за столом, откуда, но...

Все в недоумении.

– Я впервые получаю в качестве подарка личинку.

Никто не сознается в содеянном, но Скарпетта уверена в одном – полицейский способен блефовать и при необходимости уличать во лжи.

Заметив ухмылку на лице Ник Робияр еще до появления пузырька, Скарпетта начала кое‑что подозревать.

Пламя свечи играет на стекле крошечного сосуда, который Скарпетта держит кончиками пальцев. Ее ногти аккуратно подстрижены, изящная рука неподвижна, в ней чувствуется сила, накопленная за годы работы с трупами, с отмершими тканями и костями.

К несчастью для Ник, одноклассники не смеются, и она чувствует себя неуютно. После десяти месяцев работы с теми, кого, по идее, следует считать друзьями, она все еще остается простушкой Ник из Закари, штат Луизиана, городка с двенадцатью тысячами жителей, где до недавнего времени об убийствах даже не слышали. За много лет там не случилось ни одного, и это считалось вполне естественным.

Большинству одноклассников Ник до такой степени наскучило расследование убийств, что они придумали характеристики: настоящие убийства, судебно‑наказуемые проступки, городские чистки. Ник не давала никаких характеристик. Убийство есть убийство. За свою восьмилетнюю карьеру она расследовала только два серьезных дела, и оба оказались бытовыми преступлениями. Ник было ужасно не по себе, когда в первый день занятий руководитель расспрашивал каждого полицейского о среднем количестве убийств, расследуемых его отделом. Ник тогда ответила: «Ни одного». Потом он спросил о численности персонала в отделе. «Тридцать пять», – сказала Ник. Или «меньше чем народу в восьмом классе», по выражению одного из ее новых одноклассников. То, что Ник оказалась в Академии, стало самой большой удачей в ее жизни, но с самого начала она прекратила попытки приспособиться, согласилась, что в соответствии с мировоззрением полицейских остается по ту сторону баррикад.

Ник с сожалением осознает, что ее проказа с личинкой что‑то нарушила (она еще не знает, что). Несомненно, она не должна была дарить это, всерьез или в шутку, легендарному судмедэксперту, доктору Кей Скарпетте, женщине, которой Ник всегда восхищалась. Ее лицо вспыхивает, пока она следит за Скарпеттой, не в силах разгадать ее реакцию. Ник слишком напугана и смущена последствиями своего поступка.

– Итак, я назову ее Мэгги, хотя мы еще не можем определить пол, – решает Скарпетта. Тонкая оправа очков отражает пляшущие языки света. – Думаю, хорошее имя для личинки.

В комнате слышно потрескивание свечи, пламя внутри стеклянного колпака дрожит от прохладного дыхания вентилятора. Скарпетта поднимает пузырек.

– Кто мне скажет, на какой стадии метаморфоза находилась Мэгги до того, как кто‑то, – она изучает сидящих за столом, снова задерживаясь на лице Ник, – не положил ее в баночку с этанолом? Кстати, я подозреваю, что Мэгги задохнулась и утонула. Личинкам нужен воздух, как и нам.

– Какой придурок утопил личинку? – не выдерживает один из полицейских.

– Ага, представь, нанюхался алкоголя...

– Ты о чем, Джоуи? Ты его весь вечер вдыхаешь.

Слышны раскаты темного, зловещего смеха, словно приближается шторм, и Ник не знает, как от него увернуться. Она откидывается на спинку стула, скрестив руки на груди, и пытается казаться безразличной. Неожиданно в памяти всплывает одно из штормовых предупреждений отца: Ник, дорогая, когда сверкает молния, не стой одна, не думай, что тебя защитят деревья. Постарайся найти какой‑нибудь ров или углубление в земле и лежи там.

Сейчас ей некуда спрятаться, только в молчание.

– Эй, Док, мы уже сдали последний тест.

– Кто принес на вечеринку домашнюю работу?

– Да уж, мы не на службе.

– Не на службе? Понятно, – размышляет вслух Скарпетта. – Значит, если вдруг найдут останки пропавшего человека, а вы окажетесь не на службе, то никто из вас и пальцем не пошевелит. Вы это хотели сказать?

– Я подожду, пока у меня виски не кончится, – говорит один из полицейских. Его лысая голова сверкает, словно полированная.

– Это идея, – отвечает она.

Теперь смеются все, кроме Ник.

– Это может случиться, – Скарпетта ставит пузырек около бокала с вином. – В любой момент нас могут вызвать. Это может стать самым ужасным вызовом за всю нашу карьеру, а мы... захмелевшие от нескольких бокалов вина, выпитых в нерабочее время, можем быть больны, или ругаться в это время со своими любимыми, друзьями, детьми.

Она отодвигает недоеденного тунца и облокачивается на край стола, покрытого клетчатой скатертью.

– Но расследования не могут ждать, – добавляет она.

– Но ведь есть же такие, которые могут и подождать? – спрашивает детектив из Чикаго. Одноклассники называют его Моряком из‑за татуировки в виде якоря на левом предплечье.

– Например, кости в колодце или в подвале. Или труп под бетонной плитой. Они же никуда не денутся.

– Мертвые нетерпеливы, – говорит Скарпетта.

 

 

Ночь на излучине реки напоминает Джею Талли креольский джаз‑бэнд, где на басах играют лягушки‑быки, древесные лягушки – на истошно вопящих электрогитарах, а цикады и сверчки энергично и пронзительно пиликают на скрипках и скрежещут на стиральных досках.

Он направляет луч фонарика в темноту, на уродливо изогнутый старый кипарис, в черной воде вспыхивают и исчезают глаза аллигатора. Свет дрожит от тихого зловещего комариного звона. «Тайный приют» медленно скользит по воде, мотор выключен. Джей сидит за штурвалом и лениво наблюдает за женщиной в трюме. Когда он покупал себе катер несколько лет назад, «Тайный приют» восхитил его. Трюм под палубой достаточно вместителен, можно перевозить более ста двадцати фунтов льда и рыбы. Или женщину с красивой фигурой, как ему нравилось.

Ее расширенные от ужаса глаза блестят в темноте. При дневном свете они голубые, прекрасного глубокого цвета. Она болезненно зажмуривается, когда Джей направляет фонарь ей в глаза, освещая красивое лицо, проводит лучом по ее телу, до кончиков ярко накрашенных ногтей. Она блондинка, возможно, ей около сорока, но выглядит моложе, маленькая, с хорошими формами. Трюм, отделанный стеклопластиком, забросан оранжевыми подушками, грязными и почти черными от засохшей крови. Джей был внимателен, даже мил, связывая ей запястья и лодыжки так, чтобы не нарушить кровообращение. Он предупредил, что веревка не повредит ее нежную кожу, если она будет сидеть спокойно.

– Все равно нет смысла дергаться, – говорит он мягким баритоном, так хорошо подходящим к его красивой внешности. – Я даже не собираюсь затыкать тебе рот. Кричать тоже нет смысла, верно?

Она кивает, и это вызывает у него смех, ведь она кивает, отвечая «да», хотя на самом деле, конечно, хочет сказать «нет». Но он прекрасно знает, как нестандартно люди думают и ведут себя, когда напутаны. «Бояться», «страх» – слова, которые совершенно не подходят к данной ситуации. Это всегда его поражало. Джей полагал, что когда Самуэль Джонсон трудился над бесчисленными изданиями своих словарей, он понятия не имел, что чувствует человек, когда впереди его ждет лишь ужас и смерть. Это ожидание заставляет трепетать от страха каждую жилку, каждую клеточку тела, для такого не подходит слово «ужас», это что‑то большее. Но даже Джей, хотя и знал много языков, не мог выразить словами, что чувствуют его жертвы.

Объятия ужаса.

Нет, не то.

Он изучает женщину. Она ягненок. Все люди делятся на два типа: волки и ягнята.

Желание Джея подобрать подходящее название тому, что чувствуют его ягнята, превратилось в навязчивую идею. Гормон эпинефрин – адреналин – как‑то странно влияет на нормального человека, превращая его в низшее существо, у которого логики и самоконтроля не больше, чем у примитивной лягушки. И еще мгновенная психологическая реакция, ее могут вызвать определенные воспоминания из жизни жертвы или богатое воображение. В книгах, фильмах и новостях столько ужасов, что жертва способна легко представить, какой кошмар ее ждет.

Да, жертвы могут представить все, но не могут произнести слово. Точное слово. Оно опять ускользнуло от Джея сегодня.

Он садится на пол лодки и вслушивается в частое прерывистое дыхание своего ягненка. Ее трясет, и ужас, словно лава (за неимением лучшего определения), проникает в каждую молекулу ее тела, в душе царит невыносимая пустота. Он спускается в трюм и дотрагивается до ее руки. Она холодная как лед. Он прижимает пальцы к ее горлу, находит сонную артерию и считает пульс по светящейся секундной стрелке наручных часов.

– Сто восемьдесят, – говорит он. – Смотри, чтобы сердце не остановилось. А то был у меня случай...

Она неотрывно смотрит на него, ее верхняя губа дрожит.

– Я серьезно. Смотри, чтобы у тебя не остановилось сердце.

Он не шутит. Это приказ:

– Сделай глубокий вдох.

Она вздыхает, ее тело содрогается.

– Лучше?

– Да. Пожалуйста...

– И почему все маленькие ягнята так вежливы, черт их подери?

Ее грязная бордовая рубашка уже давно порвалась, он распахивает лохмотья, обнажая полную грудь. Она дрожит, ее бледная кожа мерцает в тусклом свете. Он спускается от округлых форм ее груди к ребрам, ниже, к впалому животу, к расстегнутой ширинке джинсов.

– Простите, – шепчет она. По ее испачканному лицу катятся слезы.

– Ну вот, опять, – он возвращается к штурвалу. – Неужели ты на самом деле думаешь, что твое «простите» способно изменить мои планы? – Ее вежливость только усиливает его ярость. – Ты понимаешь, что для меня значит вежливость?

Он ждет ответа.

Она пытается облизнуть губы, но во рту у нее пересохло. Ее пульс отчетливо бьется на шее, словно крошечная птичка в клетке.

– Нет, – выдыхает она.

– Это слабость.

Лягушачий оркестр зазвучал снова. Джей изучает наготу пленницы, ее бледная кожа поблескивает от крема против насекомых – его скромная человеческая услуга, оказанная из нелюбви к маленьким красным точкам, последствиям комариных укусов. Вокруг нее роятся комары, но ни один не садится. Он поднимается со стула и дает ей глоток воды. Как женщина она его совсем не интересует. Вот уже три дня, как он привез ее сюда. Он хотел уединения, хотел говорить с ней и любоваться ее наготой, надеясь, что ее тело станет телом Кей Скарпетты. И сейчас он вне себя, потому что это не Скарпетта, потому что Скарпетта не была бы вежливой, потому что Скарпетта не знает, что такое слабость. В глубине души он понимает, что совершает ошибку, потому что Скарпетта – волк, а он ловит только ягнят, и не может подобрать слово, то самое слово.

И он не сможет найти его с помощью этого ягненка, как не смог с теми, другими.

– Мне надоело. Я спрашиваю еще раз. У тебя есть последний шанс. Скажи мне, что это за слово.

Она сглатывает и пытается говорить, но язык прилипает к нёбу. Звук ее голоса напоминает ему испорченный механизм.

– Я не понимаю. Простите...

– На хрен вежливость, слышишь меня? Сколько раз повторять?!

Пульс яростно бьется на ее сонной артерии, глаза снова наполняются слезами.

– Назови мне слово. Скажи, что ты чувствуешь. Только не говори, что тебе страшно. Ты же, черт возьми, учительница. Словарный запас у тебя должен быть больше пяти слов.

– Я чувствую... чувствую смирение, – рыдает она.

– Что?

– Ты не отпустишь меня. Теперь я это знаю.

 

 

Тонкое остроумие Скарпетты напоминает Ник зарницу. Это не громкий треск и ослепительная вспышка обычной молнии, а тихое, умиротворенное сияние, которое, по словам матери Ник, означает, что тебя фотографирует Бог.

Он снимает все, что ты делаешь, Ник, ты должна вести себя хорошо, потому что в Судный День Он покажет эти снимки всем.

Ник не верила в эту чепуху со старших классов, но ее молчаливая спутница, как она привыкла думать о совести, наверное, никогда не перестанет предупреждать, что когда‑нибудь ее грехи разоблачат ее. А Ник считала, что грехов у нее хватает.

– Следователь Робияр?

Ник вздрагивает от звука собственного имени. Голос Скарпетты возвращает ее в уютную полутемную комнату, где сидят полицейские.

– Скажите нам, что бы вы сделали, если бы в два часа ночи зазвонил телефон и вас, пропустившую пару стаканчиков накануне, вызвали на место преступления, где произошло серьезное убийство, – спрашивает Скарпетта. – Позвольте заметить, что никто из нас не хотел бы остаться в стороне, когда речь идет о действительно серьезном преступлении. Возможно, мы не хотим в этом сознаваться, но это так.

– Я не пью много, – отвечает Ник. Она слышит возгласы однокурсников и тотчас начинает жалеть о своих словах.

– Господи, где ты выросла, девочка, в воскресной школе?

– Я хотела сказать, что я правда не могу, у меня пятилетний сын.

Ник замолкает и чувствует, что сейчас расплачется. Как давно она его не видела!

За столом повисает неловкая пауза.

– Слушай, Ник, – говорит Моряк, – у тебя с собой его фото? Его зовут Бадди, – обращается он к Скарпетте. – Вы должны увидеть его. Потрясающий мелкий бандит верхом на пони...

У Ник нет ни малейшего желания показывать всем маленькую фотографию сына, почти стертую оттого, что она часто вытаскивает ее из бумажника и часами рассматривает. Лучше бы Моряк сменил тему или просто не заметил бы ее молчания.

– У кого из вас есть дети? – спрашивает Скарпетта.

Поднимается около десятка рук.

– Это одно из слабых мест нашей профессии, – замечает она. – Возможно, самое страшное в нашей работе – или в нашем призвании – то, что она делает с нашими близкими, как бы мы не старались их защитить.

Никаких зарниц, только бархатная темнота, странная и прохладная на ощупь, – думает Ник, наблюдая за Скарпеттой.

Она добрая. За непробиваемой стеной бесстрашия и сурового авторитета она добрая и понимающая.

– В нашей работе родственные отношения могут только навредить. Очень часто так и происходит.

Скарпетта продолжает поучать, ей легче сказать то, что она думает, чем попробовать проанализировать чьи‑либо чувства. Что чувствует сама Скарпетта, всегда оставалось загадкой.

– Док, а у вас есть дети? – Реба, криминалист из Сан‑Франциско, наливает себе новую порцию виски с содовой. У нее заплетается язык, и она уже не контролирует себя.

– У меня есть племянница, – после некоторых колебаний говорит Скарпетта.

– Ах да! Теперь припоминаю. Люси. Ее часто показывают в новостях, то есть показывали...

Пьяная идиотка, – возмущается про себя Ник.

– Да. Люси моя племянница, – отвечает Скарпетта.

– ФБР. Компьютерный гений, – не унимается Реба. – Так, потом что? Дайте‑ка подумать... Что‑то про вождение вертолетов и какое‑то алкогольное Бюро...

Бюро по контролю за алкоголем, табачными изделиями и огнестрельным оружием, пьяная дура. – В душе у Ник бушует шторм.

– Уж не знаю. Там был пожар что ли, и кто‑то погиб? Так чем она теперь занимается? – она осушает бокал с виски и глазами ищет официантку.

– Это было давно.

Скарпетта не отвечает на вопросы, и Ник слышит в ее голосе усталость и грусть, болезненную, неизменную, как остатки кипарисов в заводях Южной Луизианы.

– Разве это не странно? Я совсем забыла, что она ваша племянница. Теперь она стала кем‑то... Или... надеялась стать, – снова заговаривает Реба, отбрасывая коротко стриженую челку со лба. – Опять попала в переделку, да?

Чертова шлюха, заткнись.

Молния рассекает черную пелену ночи, на секунду Ник замечает бледный свет нового дня на горизонте. Так рассказывал отец: Видишь, Ник, – говорил он, когда они следили в окно за яростными штормами, и молния вдруг вспыхивала зигзагом пламени, вонзаясь в темноту. – Вот оно, завтра, видишь? Ты должна смотреть внимательней, Ник. Этот яркий белый свет и есть завтра. Смотри, как быстро оно приходит. Так же быстро приходит успокоение.

– Ты бы возвращалась в отель, Реба, – сдержанно произносит Ник. Таким же твердым голосом она разговаривает с Бадди, когда тот злится. – На сегодня тебе хватит виски.

– Простите, мисс Любимица, – Реба еле ворочает языком, находясь почти в бессознательном состоянии.

Ник чувствует на себе взгляд Скарпетты и почти жалеет, что не может подать ей знак, чтобы извиниться за возмутительное замечание Ребы.

Образ Люси, как привидение, заполняет комнату, и Ник чувствует ревность и зависть, о которых никогда не подозревала, ведь воспоминание о Люси вызвало столько эмоций в душе Скарпетты, хотя та старалась этого не показывать. Ник чувствует себя никем по сравнению с суперплемянницей Скарпетты, чьи таланты полицейского и глубина миропонимания недостижимы для Ник. Ее сердце сжимается, внутри все холодеет. То же самое испытывала она, когда мать осторожно поправляла сбившуюся повязку на сломанной руке Ник.

Это хорошо, что тебе больно, детка. Если ты чувствуешь боль, значит, твоя ручка жива и скоро поправится. Ты же хочешь, чтобы она скорей поправилась?

Да, мама. Прости меня за то, что я сделала.

Что за глупость, Ники! Ты же не нарочно ушиблась.

Но я не послушала папу. Я побежала в лес и споткнулась...

Мы все поступаем неправильно, когда напуганы, милая. Может, и хорошо, что ты упала, ты была ближе к земле, когда сверкали эти ужасные молнии.

 

 

Детские воспоминания Ник о жизни на юге континента неизбежно связаны со штормами.

Кажется, что небеса посылали неистовые бури каждую неделю, взрываясь разъяренным громом, словно пытались оглушить или испепелить всех живых существ на планете. Едва раздавался первый раскат грома, и первые вспышки молний озаряли горизонт, отец говорил, насколько это опасно, а светловолосая красавица‑мать стояла в дверях и махала Ник, чтобы она поскорее возвращалась в теплый уютный дом, в ее нежные объятия.

Отец всегда выключал свет, и они втроем сидели в темноте, пересказывая библейские истории или соревнуясь в чтении по памяти четверостиший и псалмов. За точное исполнение полагался четвертак, но отец давал монетку только после того, как заканчивалась буря, потому что монеты металлические, а металл привлекает молнию.

Не возжелай.

Радости Ник не было предела, когда она узнала, что один из преподавателей в Академии – доктор Кей Скарпетта, которая в последние две недели обучения будет читать лекции по расследованию обстоятельств смерти. Ник считала дни. Ей казалось, что все эти недели до начала лекций Скарпетты никогда не кончатся. Потом доктор приехала сюда, в Ноксвиль, и к величайшему замешательству Ник, первая их встреча произошла в женском туалете. Ник как раз спустила воду и выходила из кабинки, на ходу застегивая темные форменные штаны.

Доктор мыла руки, и Ник вспомнила, как впервые увидела ее фотографию и удивилась, что Скарпетта вовсе не походила на темноволосую испанку, какой Ник ее представляла. Это случилось около восьми лет назад, тогда она знала только имя Скарпетты и не предполагала, что та окажется голубоглазой блондинкой, чьи предки происходили из Северной Италии, ближе к австрийской границе, и обладали арийской внешностью.

– Здравствуй. Я доктор Скарпетта, – просто сказала она, словно и не заметила связи между сливающейся водой в бачке и Ник. – Позволь, угадаю... Ты, наверное, Николь Робияр.

Ник вспыхнула и не могла вымолвить ни слова.

– Как...

Прежде чем она успела сформулировать вопрос, Скарпетта объяснила:

– Я запросила копии заявлений всех студентов, включая фотографии.

– Да? – Не то, чтобы Ник поразило, что ей понадобились заявления студентов, она просто не могла понять – неужели Скарпетта действительно их просматривала. – Полагаю, теперь вы знаете и номер моей страховки, – решила пошутить Ник.

– Этого я не помню, – серьезно сказала Скарпетта, вытирая руки о бумажное полотенце. – Но я знаю достаточно.

 

 

– На второй ступени развития, – отвечает Ник на почти забытый вопрос о личинке по имени Мэгги.

Полицейские за столом переглядываются. У Ник удивительная способность раздражать коллег, чем она, в общем‑то, и занимается последние два с половиной месяца. Иногда она напоминает Скарпетте Люси, которая провела первые двадцать лет своей жизни, упрекая людей в проступках, которых те не совершали, и выставляя напоказ свои таланты.

– Очень хорошо, Ник, – хвалит Скарпетта.

– Кто спрашивал нашу умницу? – когда Реба не клюет носом над столом, она становится невыносимой.

– Думаю, Ник мало выпила сегодня, у нее трясутся руки и повсюду мерещатся ползающие личинки, – говорит бритоголовый детектив.

По его взгляду можно понять, что Ник ему нравится, несмотря на ее репутацию в группе.

– А ты, наверное, считаешь, что ступень развития – это второй лестничный пролет в твоем подъезде.

Ник хочет пошутить, но настроение у нее на нуле:

– Видели эту маленькую личинку, что я подарила доктору Скарпетте?

– Ага! Наконец‑то созналась.

– Это вторая стадия развития, – Ник уже не может остановиться. – Она уже полиняла один раз после вылупления.

– Да ладно, с чего ты взяла? Сама видела, как крошка Мэгги линяет? – не унимается бритоголовый.

– Ник снимает угол в Хранилище и ночует там со своими маленькими ползучими друзьями, – произносит кто‑то.

– По необходимости – ночевала бы.

Никто не спорит. Всем известны отважные вылазки Ник в Университетский центр штата Теннеси, занимающийся исследованием трупов. Там изучают процесс разложения мертвого человеческого тела и устанавливают не только время наступления смерти, но и различные изменения, с ней связанные. Ходит шутка, что Ник настолько часто посещает это заведение, словно это дом престарелых, и она навещает родственников.

– Спорим, Ник там каждой личинке и жучку‑паучку имя дала?

Все продолжают отпускать шуточки и остроты, пока Реба с громким звяканьем не роняет на пол вилку.

– Только не когда я ем отбивную! – громко заявляет она.

– Шпинат добавляет великолепный зеленый оттенок, дорогая.

– Жалко, у тебя нет риса...

– Эй, еще не так уж поздно! Официант! Принесите этой даме тарелку риса с подливкой.

– Как вы думаете, что это у Мэгги за две крошечных точки, похожие на глаза?

Скарпетта снова подносит пузырек ближе к свету, надеясь успокоить своих студентов, пока их не выставили из ресторана.

– Глаза, – говорит бритоголовый детектив. – Это ведь глаза, да?

Реба начинает ерзать на стуле.

– Нет, это не глаза, – отвечает Скарпетта. – Ну! Я уже вам подсказала пару минут назад!

– А по‑моему, глаза. Маленькие черные бусины, похожие на глаза Макиллы.

За прошедшие два с половиной месяца сержант Мэгил из Хьюстона превратился в «Макиллу‑Гориллу» из‑за своего волосатого мускулистого тела.

– Но‑но! – возражает он. – Можете спросить мою подружку, у меня что, глаза как у личинки? Когда она смотрит в мои глаза, – он выразительно моргает, – то падает в обморок.

– Вот я и говорю, Макилла. Если бы я посмотрел в твои глаза, тоже отбросил бы коньки.

– Нет, это наверняка глаза, чем еще личинка увидит, куда ползти?

– Это отверстия для дыхания, а не глаза, – отвечает Ник. – Эти черные бусинки – что‑то вроде крошечных трубочек для воздуха, чтобы личинка могла дышать.

– Дыхательные трубочки?

– Минуточку. Доктор Скарпетта, передайте‑ка мне пузырек, я хочу посмотреть, может, Мэгги еще носит маску и ласты?

Худощавый следователь из Мичигана держится за стул, чтобы не свалится от смеха:

– В следующий раз надо найти личинку повзрослее, чтобы поближе рассмотреть эти трубки...

Приступы гомерического хохота разносятся по комнате. Макилла почти съезжает со стула на пол.

– Черт, я сейчас лопну от смеха! – рыдает он.

– Трубочки для дыхания!

Скарпетта не участвует в общем веселье, молча сидит в стороне. Она уже не контролирует ситуацию.

– Эй, Ник, не знал, что ты была в отряде «морских котиков»!

Это продолжается до тех пор, пока менеджер ресторана не появляется в дверях, показывая тем самым, что они мешают другим.

– Ладно, девочки и мальчики, – беспокойно произносит Скарпетта. – Довольно.

Веселье прекращается так же неожиданно, как началось, запас шуток про личинку истощается. К тому же Скарпетте преподнесли другие подарки: шариковую ручку, «которой можно писать и в дождь и в снег, она не перестанет работать, даже если ее случайно уронить в тело трупа при вскрытии»; карманный фонарик «для исследования труднодоступных мест» и темно‑синюю бейсболку, украшенную золотистой тесьмой, которой позавидовал бы и генерал.

– За здоровье Генерала Скарпетты!

Все выпивают, наблюдая за реакцией доктора и снова отпуская неуместные шуточки. Макилла наполняет стакан Скарпетты из четырехлитрового картонного бочонка с вином, для удобства снабженного маленьким краником. Дешевое «шардонне» наверняка сделано из некачественных сортов винограда, выращенного на низких склонах, думает Скарпетта, там ужасное водоснабжение. Если повезет, у этого вина выдержка хотя бы месяца четыре. Завтра ей точно будет плохо.

 

 

На следующее утро, чтобы пройти таможенный контроль в Нью‑Йоркском аэропорту Кеннеди, Люси Фаринелли снимает огромные наручные часы марки Брайтлинг с нержавеющим покрытием, вынимает из карманов монеты и складывает все это на поднос.

Куртка, кроссовки и ремень вместе с сумкой отправляются на сканирование багажа, но сотрудники службы безопасности не находят в вещах Люси ничего подозрительного. Служащие Британских авиалиний, одетые все как один, в строгие синие костюмы и темные жакеты, весьма дружелюбны, но полиция в аэропорту начеку. Хотя рамка металлоискателя не подает сигнала, когда Люси проходит через нее в спортивных носках и джинсах без ремня, ее повторно сканируют ручным прибором. И тут ее бюстгальтер заставляет его противно запищать.

– Поднимите руки, – говорит ей коренастая женщина‑полицейский.

Люси улыбается и вытягивает в стороны руки. Женщина обыскивает ее, начиная от подмышек, – пояс, бедра и ноги, – делает она это весьма профессионально. Другие пассажиры беспрепятственно проходят мимо, с любопытством разглядывая Люси. Особенно она привлекает внимание мужчин, симпатичная девушка с расставленными ногами и вытянутыми в стороны руками. Но Люси наплевать. Она через столько прошла, что тратить нервы на излишнюю скромность было бы глупо. Может, расстегнуть рубашку и показать, что это ее нижнее белье, а не какая не батарейка или тем более не взрывчатка?

– Это мой лифчик, – небрежно замечает она женщине‑полицейскому, та вздрагивает от звука ее голоса. Они нервничают больше, чем думала Люси. – Черт, все время забываю вытащить вставки, сменить его на спортивный или вообще не носить. Мне правда очень неудобно, что доставила вам столько хлопот, офицер Вашингтон, – она прочитала имя на бэдже. – Спасибо вам за хорошую работу. Что за время! Я понимаю, боевая готовность на случай теракта.

Люси оставляет озадаченного офицера, забирает с подноса свои часы и монеты и легко подхватывает остальные вещи. Сидя на холодном полу, в стороне от проходящих пассажиров, она надевает кроссовки, даже не трудясь их зашнуровать. Готовая быть приветливой и дружелюбной с любым офицером полиции или служащим аэропорта, Люси достает из заднего кармана билет и паспорт, зарегистрированные на одно из ее вымышленных имен.

Она невозмутимо проходит по десятому терминалу, шнурки кроссовок болтаются, и садится в «Конкорд», рейс 01. Бортпроводница улыбается Люси, проверяя билет.

– Место 1С, – она указывает на первый ряд, сиденье с высокой спинкой возле прохода, словно Люси никогда не летала на «Конкордах».

Последний раз это было под другим вымышленным именем, тогда она носила очки и зеленые линзы, волосы ее были выкрашены легко смываемой сине‑фиолетовой краской, чтобы соответствовать фотографии на паспорте. Она была музыкантом. Хотя никто в принципе не мог знать несуществующую техно‑группу «Желтый Ад», многие сказали: «Да, я о ней что‑то слышал! Крутая группа!»

Люси рассчитывает на неумение людей замечать, на их страх показаться несведущими, на то, что они легко принимают ложь за правду. Она рассчитывает на своих врагов, которые замечают все, что происходит вокруг, и, глядя на них, она тоже замечает все, что происходит вокруг нее. Например, когда на паспортном контроле офицер долго возился с ее документами, Люси не удивилась, она прекрасно понимала, почему службы безопасности стоят на ушах. Примерно в ста восьмидесяти двух странах в Интернете появилась информация о том, что Интерпол разыскивает некоего Рокко Каджиано, обвиняемого в убийстве. Заполучить Рокко хотели сразу две страны – Италия и Франция. Рокко и знать не знал, что он в розыске. Он не догадывается, что Люси послала сведения в Центральное бюро Интерпола в Вашингтоне, где информацию перепроверили, прежде чем она добралась по Интернету до штаба Интерпола в Лионе. Именно там информацию о розыске напечатали и разослали правоохранительным органам многих стран. Все это заняло лишь несколько часов.

Рокко не знаком с Люси, но знает, кто она. Она, в свою очередь, тоже очень хорошо знает его, хотя они никогда не встречались. Сейчас, когда Люси пристегивает ремни и воздух взрывается шумом моторов, она не может дождаться встречи с Рокко Каджиано. К тому времени как она приземлится в Восточной Европе, гнев, подогревающий ожидание, сменится нервным волнением.

 

 

– Надеюсь вам не так плохо, как мне, – говорит Ник.

Они сидят в гостиной роскошного номера Скарпетты в «Мариотте» и ждут заказанный завтрак. Девять часов утра, Ник уже дважды осведомилась о здоровье Скарпетты, до сих пор не веря, что все это происходит с ней. Польщенная приглашением, Ник все‑таки не может понять, почему выбор пал на нее.

Почему я? – крутится у нее в голове. – Может, она меня жалеет?

– Бывало и лучше, – улыбается Скарпетта.

– Все Моряк со своим вином. Но это еще ничего, он приносил и похуже.

– Уж не знаю, что может быть хуже, – вздыхает Скарпетта. В дверь стучат. – Если только яд. Извини меня.

Она встает с дивана. Привезли завтрак. Скарпетта подписывает чек и не скупясь дает официанту чаевые.

– В номер Моряка, 106, кажется, можно ходить, как на водопой, – говорит Ник. – В любое время приходишь со своей выпивкой и сливаешь ее в ванную. Около восьми он притаскивает в комнату двадцатифунтовые мешочки со льдом. Слава богу, что он на первом. Я была там однажды.

– Один раз за два с половиной месяца? – Скарпетта внимательно смотрит на нее.

Когда Ник вернется в Луизиану, ее ждут расследования, возможно, самых страшных убийств в ее жизни. Пока она не обмолвилась о них ни словом, и Скарпетта беспокоится за нее.

– Когда я училась на медицинском факультете в университете Джонса Хопкинса, – рассказывает Скарпетта, разливая кофе, – у нас в классе было всего три женщины. Если где‑нибудь и стояла ванная с пивом, могу тебя заверить, мне никогда не говорили. Что тебе положить?

– Побольше сливок и сахар. Что же вы мне прислуживаете, а я без дела сижу? – Она вскакивает со стула.

– Садись, садись, – Скарпетта передает Ник кофе. – Вот круассаны и сэндвичи. Не стесняйся.

– Но когда вы учились в медицинской школе, то не были...

Ник хотела сказать простушкой, но удержалась.

– Майами – это же не богом забытая Луизиана. Все ребята в моем классе из больших городов.

Ник задерживает взгляд на чашке доктора. Руки Скарпетты абсолютно спокойны, когда она подносит чашку ко рту. Она пьет черный кофе и даже не притрагивается к еде.

– Когда шеф сказал мне, что отделу предложили полностью оплаченное место в Академии и что я поеду, вы не представляете, что я почувствовала, – продолжает Ник, переживая, что слишком много говорит о себе. – Я, правда, не могла в это поверить, и мне пришлось через многое пройти, прежде чем я смогла покинуть дом почти на три месяца. Потом я приехала сюда, в Ноксвиль, и здесь мне очень повезло с соседкой по комнате, Ребой. Не могу сказать, что было весело, и сейчас я ужасно себя чувствую: сижу тут и жалуюсь... – Ник явно нервничает, ставит чашку на стол и снова хватает ее. – Особенно вам.

– Почему – особенно мне?

– Сказать по правде, я надеялась вас впечатлить.

– Тебе это удалось.

– Вы не производите впечатление человека, которому нравится нытье, – Ник смотрит на Скарпетту. – Хоть люди и к вам не всегда хорошо относятся.

– Что ты имеешь в виду? – смеется Скарпетта.

– Я неточно выразилась. Люди завистливы. У вас были свои войны. Я хотела сказать, что вы не жалуетесь.

– Скажи это Розе, – весело замечает Скарпетта.

Ник задумывается. Она точно знает, кто такая Роза, но никак не может вспомнить.

– Мой секретарь, – объясняет Скарпетта, отпивая кофе.

Повисает неловкая пауза.

– Что же случилось с остальными двумя? – спрашивает Ник.

Скарпетта недоуменно смотрит на нее.

– С теми двумя женщинами из вашего класса?

– Одна ушла. Другая, по‑моему, вышла замуж и бросила медицину.

– Интересно, что они сейчас чувствуют? Может, сожаление.

– Им, наверное, тоже интересно, что чувствую я, – отвечает Скарпетта. – Тоже, видимо, думают, что сожаление.

– Сожаление? Вы? – удивляется Ник.

– Иногда чем‑то приходится жертвовать. Трудно принять того, кто отличается от других, такова человеческая природа. Обычно ты этого не понимаешь, пока не добиваешься всего, чего хочешь в жизни. А когда это происходит, очень часто в награду получаешь ненависть, а не восхищение.

– Я не думаю, что я необычная и что меня ненавидят. Возможно, меня иногда несправедливо критикуют, но я не сбегу из‑за этого обратно домой, – быстро отвечает Ник. – Если я из маленького участка, это не значит, что я тупая, – настроение у нее поднимается, она горячо продолжает: – Я им не какой‑нибудь болотный лангуст...

– Кто‑то в классе называл тебя лангустом?

– Господи, да никто из них и лангуста‑то никогда не ел. Они, наверное, думают, что это какая‑нибудь рыба, ползающая по дну, или что‑то в этом роде.

– Понятно.

– Я знаю, что вы имеете в виду. Думаю, что знаю, – говорит Ник. – В Закари всего двое патрульных – и те женщины. И один следователь – я! И дело вовсе не в том, что наш шеф не любит представительниц слабого пола. У нас даже мэр – женщина. Но чаще всего, когда я нахожусь в столовой, готовлю кофе или, например, ем, я там единственная женщина. По правде сказать, я об этом не задумывалась. Но стала думать об этом здесь, в Академии. Я понимаю, что, наверное, слишком яростно пытаюсь доказать, что никакая не деревенщина, и это всех раздражает. Ну ладно, я знаю, вам пора идти, а то пропустите самолет. Наверное, вам еще вещи собрать надо.

– Не так быстро, – отвечает Скарпетта, – мы еще не договорили.

Напряжение Ник исчезает, и когда она начинает говорить, голос ее звучит более уверенно:

– Знаете, самые приятные слова, сказанные мне за эти два с половиной месяца, произнесла Реба. Она сказала, я чем‑то похожа на вас. Конечно, она была пьяна тогда. Надеюсь, вы не считаете это оскорблением.

– Единственный человек, кого бы ты могла этим оскорбить, это ты сама, – скромно отвечает Скарпетта. – Я немного старше тебя, если верить тому, что написано в твоем заявлении.

– В августе мне тридцать шесть. Удивительно, как вы все запоминаете.

– Это моя работа, знать о людях как можно больше. Очень важно уметь слушать. Многие только и занимаются тем, что строят предположения, слишком поглощены собой, чтобы слушать. А в морге, где я работаю, мои пациенты говорят очень тихо и не прощают, если я не услышу и не выясню о них все.

– Иногда я не слушаю Бадди, как следует, например, когда злюсь или просто слишком устала, – глаза Ник становятся грустными. – А я должна знать лучше всех, как это бывает, когда тебя не слушают, ведь Рики почти никогда меня не слушал. Это одна из причин, почему мы не поладили. Одна из многих.

Скарпетта догадывалась, что у Ник были проблемы с мужем.

Люди, у которых не ладятся отношения, несут в себе частичку одиночества и неудовлетворенности. В случае с Ник все признаки налицо, особенно злость, которую она считает, что прячет.

– Так плохо?

– Разошлись, теперь на грани развода, – Ник протягивает руку к чашке, но передумывает. – Хорошо, что мой отец живет неподалеку, в Батон‑Руж, а то не знаю, куда бы я пристроила Бадди. Рики взял бы его, только чтобы расквитаться со мной.

– Расквитаться? За что? – спрашивает Скарпетта. У нее есть причины для этих вопросов.

– Долгая история. Это продолжается уже больше года. Как по наклонной, все хуже и хуже, но в принципе хорошо‑то никогда и не было.

– Как долго уже исчезают женщины в твоем округе? – Скарпетта, наконец, переходит к делу. – Просто хотела узнать, как ты справляешься с этим. Не позволяй чувствам сломить тебя в самый неподходящий момент. Я заметила, что ты не взяла ни одного дела, пока я здесь находилась. Десять женщин за четырнадцать месяцев. Исчезли из своих домов, машин, с парковок, и все в районе Батон‑Руж. Все предположительно мертвы. Я могу точно сказать, что мертвы. Я также могу сказать, что все они убиты одним и тем же человеком, и он хитер, очень хитер. Достаточно умен и опытен, чтобы войти в доверие, потом похитить, и, наконец, правильно распорядиться телом. Он убивал раньше и продолжит это делать. Последнее исчезновение произошло всего четыре дня назад, в Закари, итого – два случая в этом городе. Первый – несколько месяцев назад. Вот почему ты должна вернуться домой, Ник. Серийные убийства. Уже десять.

– Не десять. Только два в Закари. Я не состою в рабочей группе, – с негодованием отвечает Ник. – И не работаю с суперкопами. Им не нужна помощь от мелких полицейских из глубинки, вроде меня. По крайней мере, так считает прокурор штата.

– Какое отношение к этому имеет прокурор штата? – спрашивает Скарпетта. – Этими делами занимаются не федералы. Мало того, что Уэлдон Винн – настоящий эгоист и осел, он еще и глуп. Ничего не может быть хуже, чем тупой высокомерный человек у власти. Это заметные дела, о них говорят в новостях. Он хочет быть их частью и когда‑нибудь стать федеральным судьей или сенатором.

– Вы правы. Я знаю, что ждет меня дома, но все, что я могу сделать – это расследовать дело об исчезновениях в Закари, даже если уверена в том, что они имеют отношение к остальным восьми.

– Похищения сейчас происходят намного севернее Батон‑Руж, – говорит Скарпетта. – Возможно, похититель считает, что этот район стал слишком рискованным.

– Единственная надежда на то, что Закари принадлежит к восточному округу Батон‑Руж, тогда он вне юрисдикции окружной полиции. И всесильная рабочая группа не может мной командовать.

– Расскажи мне о делах.

– Так. Самое последнее. Все, что мне известно – что вообще кто‑либо знает – оно произошло на второй день после Пасхи, то есть около четырех дней назад, – начинает Ник. – Гленда Марле, учительница, сорок лет. Она преподавала в школе, где я училась. Блондинка, голубые глаза, симпатичная, умная. Разведена. Детей нет. Вечером во вторник она пошла в придорожный бар и заказала там копченую свинину. У нее синяя «хонда‑аккорд» девяносто четвертого года. Видели, как она ехала на юг по Мэйн‑стрит. Затем она исчезает, ее брошенную машину находят на стоянке возле школы. Конечно, в рабочей группе полагают, что у нее было свидание с одним из студентов и дело никак не связано с другими, якобы, это имитация. Чушь!

– На стоянке возле школы, – задумчиво замечает Скарпетта. – Значит, он говорил с ней, выяснил все про нее, возможно, спросил, где она работает. Она ответила, затем они пересели в его машину. Или он подкрался к ней незаметно.

– Что наиболее вероятно?

– Я не знаю. Большинство серийных убийц подкарауливают своих жертв. Но они не придерживаются строгих правил, хотя многие знатоки хотели бы считать по‑другому.

– Другая женщина, – продолжает Ник, – исчезла за день до моего приезда сюда. Иви Форд. Сорок два года, блондинка, голубые глаза, довольно привлекательная, работала кассиром в банке. Дети были в это время в колледже, муж в командировке в Джексоне, Миссисипи. Иви находилась одна в доме, когда кто‑то позвонил в дверь. Снова никаких следов борьбы. Ничего. Исчезла бесследно.

– Не могла она исчезнуть бесследно, – говорит Скарпетта. Она прокручивает в голове все возможные сценарии, приходя к очевидному выводу: у жертвы нет причин бояться нападающего, пока не становится слишком поздно.

– За домом Иви Форд все еще наблюдают? – Скарпетта явно сомневается в последнем, ведь прошло столько времени.

– Ее семья живет в этом доме. Не представляю, как люди могут возвращаться туда, после того что произошло.

Ник хотела добавить, что она бы никогда не вернулась, но это ложь. Когда‑то давно ей пришлось это сделать.

– А машину нашли? Я имею в виду дело Иви Форд. Осмотрели ее машину?

– Да, мы там... то есть, вы же знаете, я была здесь, – Ник недовольно морщится. – Но я получила подробный отчет и уверена, там хорошо поработали. Мои ребята сняли каждый отпечаток. Самые четкие проверили по базе данных ФБР. Никаких зацепок. Я думаю, это ничего не значит, кто бы ни похитил Гленду Марле, он не был в машине. Поэтому там не могло остаться его отпечатков. На дверных ручках тоже кое‑что есть, но все отпечатки ее.

– А ключи, бумажник, например, какие‑нибудь личные вещи?

– Ключи в замке зажигания, записную книжку и бумажник нашли на стоянке примерно в двадцати футах от машины.

– Деньги? – спрашивает Скарпетта.

Ник качает головой:

– Чековая книжка и кредитки на месте. Она не носила при себе много наличных. Все деньги из бумажника исчезли. Шесть долларов тридцать два цента там было точно, потому что в баре она заплатила десятку, и ей дали сдачу. Я попросила проверить, потому что пакета с едой в машине не оказалось. Чека, естественно, тоже. Мы поехали в этот бар и попросили найти ее чек.

– Получается, что похититель взял и еду?

Это странно. Больше похоже на ограбление, чем на серийное убийство.

– Есть данные, какую‑нибудь из остальных восьми женщин ограбили? – спрашивает Скарпетта.

– Говорят, что бумажники всех восьми были пусты, брошены вблизи от места похищения.

– Отпечатки?

– Точно не знаю.

– Может, они смогли определить ДНК с отпечатков, если он оставил их на бумажнике?

– Я не знаю, что удалось сделать полиции Батон‑Руж, они никому не говорят. Но ребята из моего отдела проверили, что могли, включая бумажник Иви Форд, и обнаружили ее ДНК и еще одну, которой нет в архивах ФБР. Вы же знаете, Луизиана только начала внедрять базы данных ДНК, поэтому остается еще много незарегистрированных образцов.

– Но у вас есть один неизвестный образец ДНК, – заинтересованно подытоживает Скарпетта. – Хотя он вполне может принадлежать кому угодно. Проверяли ее семью?

– ДНК не их.

Скарпетта кивает:

– Тогда нужно подумать, кому еще понадобился бумажник Иви Форд. Кому, если не похитителю?

– Я думаю об этом день и ночь.

– А самое последнее дело? Гленда Марле?

– У окружной полиции есть улики. Результаты экспертизы еще не готовы, несмотря на то, что дело спешное.

– При обыске машины использовали ультрафиолет?

– Да. Ни‑че‑го, – раздраженно отвечает Ник. – Ни места преступления, ни трупов, как в кошмарном сне. Если бы хоть удалось найти тело. У нас хороший судебный следователь. Вы о нем слышали? Доктор Сэм Ланье?

Скарпетта качает головой.

 

 

Окна кабинета судебного следователя восточного округа Батон‑Руж выходят на Миссисипи, прямой линией уходящую вдаль. Рядом находится бывшее здание Конгресса, ставшее местом гибели коварного и бесстрашного Хью Лонга[1].

Стоя около окна своего кабинета на четвертом этаже правительственного здания, доктор Сэм Ланье задумчиво смотрит вниз, где Миссисипи несет свои серые воды мимо казино и военного эсминца Соединенных Штатов к старому мосту. Доктор Ланье – подтянутый мужчина шестидесяти лет, его седые волосы аккуратно расчесаны на пробор. В отличие от многих людей его положения, он старается не носить строгих костюмов, если не выступает в суде или не посещает политические собрания, где этого нельзя избежать.

Он бы мог состоять в политической партии, если бы не презирал политику и всех кто с ней связан. Противоречивый по природе, доктор Ланье носит одну и ту же одежду каждый день, даже если встречается с мэром: удобные ботинки, пригодные для любой погоды, темные свободные брюки, тенниску с вышитым значком судебного следователя Батон‑Руж.

Привыкший все тщательно анализировать, он снова воскрешает в памяти строки письма, полученного вчера утром с рассылкой из Национальной Академии Юстиции. Он был ее членом вот уже много лет. Большой конверт с эмблемой Академии был запечатан. Доктор даже не догадался, что его вскрывали, пока не нашел внутри него еще один запечатанный конверт. Он был адресован ему, обратный адрес был написан от руки крупным почерком: Техас, Департамент юстиции, Полунская тюрьма. После долгих поисков в Интернете доктору удалось установить, что в этой тюрьме содержат приговоренных к смерти. В письме было следующее:

Здравствуйте, Monsieur Ланье

Конечно, Вы помните мадам Шарлотту Дард, которая так нелепо и неожиданно покинула этот мир 14 сентября 1995 года. Вы присутствовали при вскрытии, чему я, откровенно сказать, завидую, ведь мне ни разу не приходилось бывать на такого рода операциях. Очень скоро меня казнят, поэтому я могу открыть Вам некоторые секреты.

Тот, кто убил мадам Дард, очень умен.

Mais non[2]! Это был не я.

Интересующий Вас человек бежал в Палм‑Дезерт вскоре после смерти мадам Дард. Но там его уже нет. Имя и местонахождение этого человека Вы должны узнать сами. Настоятельно рекомендую вам найти себе помощника. Я мог бы предложить кандидатуру великолепного детектива, Пита Марино. Мы с ним очень хорошо знакомы по моим приключениям в Ричмонде. Конечно, Вы о нем слышали.

Ваша фамилия, mon cher monsieur[3], указывает на ваше французское происхождение. Возможно, мы с Вами родственники.

A bientot[4],

Жан‑Батист Шандонне

Доктор Ланье слышал о Жан‑Батисте Шандонне. Он лишь не знал, кто такой Пит Марино, но вскоре он выяснил и это, послав несколько запросов по Интернету. Оказалось, что Марино действительно расследовал в Ричмонде убийства женщин, совершенные Жан‑Батистом. Но больше всего доктора заинтересовал тот факт, что Марино известен своим сотрудничеством со знаменитым судмедэкспертом, доктором Кей Скарпеттой. Доктор Ланье всегда уважал Скарпетту, на него произвела сильное впечатление лекция, которую она читала на региональном собрании следователей. Большинство судебно‑медицинских экспертов, особенно с таким статусом, как у Скарпетты, невысокого мнения о следователях, считают их всего лишь организаторами похорон, дорвавшимися до власти. Конечно, есть и такие.

Несколько лет назад Скарпетта попала в беду, она очень сильно пострадала, и доктор Ланье испытывал к ней искреннее сочувствие, потому что не проходило дня, чтобы опасность не подстерегала его самого.

Теперь какой‑то печально известный серийный убийца думает, что доктору нужна помощь Марино. Что ж, возможно. А может, это ловушка. С момента выборов не прошло и полугода, и доктор Ланье с подозрением относится к любому отклонению от рутинной работы, а письмо Жан‑Батиста Шандонне кажется ему очень подозрительным. Но он не может его игнорировать по одной простой причине: Жан‑Батист Шандонне, если письмо действительно от него, знает что‑то о Шарлотте Дард. Про ее дело давно забыли, да оно и не особо известно за пределами Батон‑Руж. Причину ее смерти так и не установили, и доктор Ланье допускал мысль, что это может быть убийство.

Он всегда полагал, что самый простой способ нейтрализовать ядовитую тварь – первым напасть и свернуть ей шею раньше, чем она попытается укусить.

Точно так же он может проверить сведения и посмотреть, что выяснится. Сидя за рабочим столом, он набирает номер Марино и попадает на автоответчик. Кажется, детективу наплевать, кто пытается до него дозвониться. Если бы Марино ездил на «харлее», он бы наверняка не надевал шлем, – думает доктор. Автоответчик полицейского не сообщает, что Марино не может взять трубку, поскольку его нет или он сейчас разговаривает по смежной линии, порядочные люди оставляют именно такие сообщения. Здесь грубый мужской голос говорит: «Не звоните мне домой». И диктует другой номер, по которому можно попробовать его застать.

Доктор Ланье набирает предложенный номер. Мужской голос на другом конце провода похож на голос с автоответчика.

– Детектив Марино?

– Кто его спрашивает?

Он из Нью‑Джерси и никому не доверяет, вероятно, ему вообще редко кто‑то нравится.

Доктор Ланье представляется и взвешивает каждое слово, прежде чем произнести. Детектив Марино – человек непростой, с ним нужно держать ухо востро.

– Примерно восемь лет назад у нас умерла женщина при невыясненных обстоятельствах. Шарлотта Дард. Вы что‑нибудь слышали о ней?

– Без понятия.

Доктор Ланье подробнее рассказывает детали дела.

– Нет. Позвольте спросить, какого черта я должен что‑то знать о смерти от передозировки в Батон‑Руж? – Марино не слишком приветлив.

– Я и себя о том же спрашиваю.

– Да ладно? С чего бы это? Звонит какой‑то придурок и пытается меня подловить.

– Хотя многие часто отзываются обо мне нелестно, – отвечает доктор Ланье, – сейчас я не пытаюсь подловить вас.

Он спрашивает себя, стоит ли рассказывать Марино о письме. Но решает, что в этом нет необходимости. Он уже выяснил что хотел – Марино понятия не имеет о деле Шарлотты Дард и явно раздражен тем, что ему досаждает какой‑то следователь.

– Один маленький вопрос и я больше не буду отнимать у вас время, – говорит доктор Ланье. – Вы уже давно работаете с доктором Кей Скарпеттой...

– Какое она имеет к этому отношение? – поведение Марино полностью меняется, теперь он откровенно враждебен.

– Как я понимаю, она консультирует по частным вопросам, – доктор Ланье прочел об этом в Интернете.

Марино молчит.

– Что вы о ней думаете? – Ланье специально провоцирует Марино.

– Вот что я вам скажу. Я достаточного о ней мнения, чтобы не говорить о ней с каким‑то идиотом!

В трубке раздаются гудки.

Доктор Ланье не мог бы получить лучшего подтверждения своих догадок о характере Кей Скарпетты. Она будет здесь званым гостем.

 

 

Скарпетта ждет своей очереди у стойки портье отеля «Мариотт». У нее раскалывается голова, и нервная система ни на что не реагирует. На вино нужно было наклеить этикетку с черепом и костями, – думает она.

Ее состояние, ухудшающееся с каждой минутой, намного серьезнее, чем она призналась Ник. Это даже не похмелье (она и двух стаканов этого проклятого вина не выпила!). Скарпетта не может себе простить, что вообще посмотрела на эту дрянь в картонном бочонке.

Печальный опыт доказал, что когда Скарпетта попадает в такую неприятную историю, чем больше кофе она пьет, тем хуже ей становится. Но это не мешает ей заказывать в номер побольше кофе, «искать приключений на свою задницу вместо того, чтобы подумать головой», как говорит ее племянница Люси каждый раз, когда Скарпетта ошибочно полагается на свои чувства.

Наконец, она подходит к стойке. Администратор протягивает ей счет и маленький конверт:

– Только что принесли для вас, мадам.

Скарпетта идет за носильщиком, который толкает тележку с ее сумками и тремя огромными чемоданами, забитыми слайдами. Скарпетта не хотела обрабатывать слайды с помощью новой компьютерной программы, которую терпеть не могла, поэтому все возила с собой. Она вообще считала, что совершенно не обязательно использовать компьютер или специальные устройства, чтобы показать фотографии человека, стрелявшего себе в голову, или обгоревшего ребенка. Показ слайдов и раздача наглядного материала сегодня эффективна так же, как в начале ее карьеры.

В конверте Скарпетта обнаружила факс от Розы, своего секретаря, которая, очевидно, звонила в тот момент, когда Скарпетта, превозмогая головную боль, спускалась в фойе. Роза писала, что некий доктор Ланье, судебный следователь восточного округа Батон‑Руж, очень хочет с ней поговорить. Здесь же были его рабочий и мобильный телефоны. Скарпетта сразу подумала о Ник Робияр, об их разговоре всего час назад.

Из такси Скарпетта звонит доктору на работу. Он отвечает сам.

– Как вы узнали, кто мой секретарь и как ее найти? – сразу спрашивает она.

– Ваше бывшее Управление в Ричмонде любезно продиктовало мне ваш номер во Флориде. Кстати, у вас очень хороший секретарь.

– Понятно. – Такси медленно отъезжает от гостиницы. – Я сейчас в такси, еду в аэропорт, мы можем уладить все поскорей?

Ее резкость скорее вызвана раздражением из‑за чрезмерной услужливости Управления, чем нежеланием разговаривать с доктором. Давать кому‑то ее личный номер – вопиющая бестактность. Конечно, это случалось и раньше. Некоторые люди, работающие в главном офисе медицинской экспертизы, все еще преданы боссу. Остальные – предатели, перебегают на сторону того, у кого больше власти.

– Поскорей так поскорей, – говорит Ланье. – Я бы хотел попросить вас о помощи, доктор Скарпетта. Дело восьмилетней давности, обстоятельства которого остаются невыясненными. Умерла женщина, предположительно от передозировки наркотиков. Вы слышали когда‑нибудь о Шарлотте Дард?

– Нет.

– Сегодня мне удалось кое‑что узнать, не уверен, хорошо это или плохо, но я бы не хотел обсуждать по телефону.

– Это дело округа Батон‑Руж? – Скарпетта открывает сумку в поисках ручки и блокнота.

– Еще одно дело округа, да.

– Ваше?

– Да, я вел расследование. Я бы хотел прислать вам отчеты, слайды и все остальное. Что‑то мне подсказывает, что надо вернуться к этому делу, – он медлит. – И, как вы, наверное, уже догадались, много денег на возобновление расследования отдел не выделит...

– Никому из тех, кто мне звонит, не выделяют денег на консультации, – перебивает Скарпетта. – Мне тоже не выделяли, когда я работала в Виргинии.

Она просит его переслать ей дело и диктует адрес.

– Вы случайно не знаете следователя из Закари, Ник Робияр? – добавляет Скарпетта.

– Кажется, говорил с ней по телефону примерно месяц назад. Уверен, вы знаете, что тут у нас происходит.

– Не могу не знать. В новостях только об этом и говорят, – отвечает Скарпетта, пытаясь перекричать гул транспорта.

Она и словом не обмолвилась о том, что получила частную информацию о делах. Ее доверие к Ник тает, как только Скарпетта представляет, что та позвонила доктору Ланье и рассказала о ней. Почему она это сделала – неизвестно. Может, Ник подумала, что Скарпетта может помочь доктору, если ему вообще нужна помощь? Может, она ему и правда нужна для расследования этого дела? Может, он пытается наладить с ней контакт, потому что не хочет заниматься этими серийными убийствами в одиночку?

– Сколько медицинских экспертов работает у вас? – спрашивает Скарпетта.

– Один.

– Ник Робияр звонила вам по поводу меня? – У Скарпетты нет времени на тонкости.

– С чего бы ей это делать?

– Это не ответ.

– Да нет же, черт.

 

 

За пыльным окном без умолку дребезжит кондиционер, не справляясь с духотой апрельского полдня. Джей Талли сидит за выщербленным деревянным столом и складывает разрубленные куски мяса в окровавленное пластиковое ведро на полу.

Старый уродливый стол, как, впрочем, и все остальное в этой рыбацкой лачуге, больше похож на хлам, который люди оставляют на обочинах дорог для мусорщиков.

Там, где он сейчас сидит, особое место, он терпеливо привязывает размотавшуюся ленту к ножкам стола, чтобы тот не шатался. Ему неудобно рубить на шатком столе, но баланс, стабильность – слова незнакомые его маленькому извращенному мирку. Сероватый деревянный пол лачуги так покат, что если на кухне положить на пол яйцо, оно докатится до самого причала, где некоторые доски прогнили, другие покорежились и потрескались.

Отмахиваясь от комаров, он допивает пиво, сминает банку и швыряет ее в открытую дверь, наблюдая за тем, как она отплывает на двадцать футов от причала и тонет. Скука придает определенный интерес самым обычным повседневным занятиям, например, проверке ловушек для крабов, подвешенных в пресной воде. Неважно, что крабы не водятся в пресной воде, зато водятся лангусты, и сейчас самый сезон. И если они не съедят сразу всю наживку, то что‑нибудь покрупнее обязательно попадет в ловушку.

В прошлом месяце, например, там оказалась огромная морская щука, весившая около ста фунтов. Она двигалась со скоростью ракеты, оставляя позади себя рассеченный след на воде. Джей спокойно сидел в лодке и теребил козырек своей бейсболки, наблюдая за ней. Он никогда не ест то, что попадает в верши, но здесь его выбор невелик. В этом проклятом, богом забытом месте, которое он вынужден называть домом, водятся только зубатки, окуни, черепахи и лягушки, которых он обычно ловит по ночам. Иногда питается консервами, привезенными с материка.

Он мастерски орудует мясным ножом, разрубая кости. Еще несколько кусков сырого мяса попадают в ведро. В такой жаре мясо быстро протухает.

– Угадай, о ком я сейчас думаю, – говорит он Бев Киффин, своей подружке.

– Заткнись. Ты говоришь это, чтобы подразнить меня.

– Да нет, та cherie [5], я говорю это, потому что помню, как трахал ее в Париже.

В ней вспыхивает ревность. Бев не может контролировать себя, когда он напоминает ей о Кей Скарпетте. Умной, красивой, так подходящей Джею. Бев никак не поймет, что бесполезно соревноваться с женщиной, о которой Джей постоянно думает. Особенно в таком месте, где она только и делает, что подкармливает аллигаторов и лангустов на пристани. Если бы она могла, то давно бы уже свернула Скарпетте шею. Бев мечтает о том, что когда‑нибудь ей представится такая возможность. Тогда Джей больше не будет говорить об этой шлюхе. Он не будет полночи пялиться на темную реку, думая о ней.

– Почему тебе все время надо о ней говорить?

Бев подходит ближе и наблюдает, как пот струйками стекает по его прекрасно сложенному телу, за пояс обтягивающих джинсов. Она смотрит на его крепкие бедра. Ее ярость вырывается наружу:

– Это, черт возьми, несправедливо! Давай заканчивай и поработай кое‑чем другим. Да положи ты этот мясной топор!

– Это резак, дорогая. Если бы ты не была такой тупой, то знала бы.

Его красивое загорелое лицо блестит от пота, глаза горят холодным огнем.

Она наклоняется и кладет полную руку на бугорок между его ног. Джей спокойно раздвигает ноги и откидывается на стуле, чтобы ей было удобнее расстегнуть ширинку. Она не носит лифчик, дешевая блузка полурасстегнута так, что видна полная грудь, которая не вызывает в нем никаких чувств, кроме тупого желания обладать. Он разрывает блузку, пуговицы отскакивают на пол, и начинает ласкать Бев так, как она этого хочет.

– Не останавливайся, – она стонет и притягивает к себе его голову.

– Хочешь еще, детка?

Джей берет в рот ее сосок, соленый вкус кожи вызывает в нем омерзение, и он грубо отталкивает ее ногой.

Глухой звук падающего тела, ее изумленный вскрик не в первый раз нарушают зловещую тишину рыбацкой лачуги.

 

 

Из царапины на левом колене Бев сочится кровь.

– Почему ты больше не хочешь меня, малыш? – говорит она, осматривая рану. – Раньше ты так сильно хотел меня, что я не могла от тебя отделаться.

Из носа у нее тоже течет кровь. Она отбрасывает назад короткие темные волосы, уже начинающие седеть, и запахивает порванную блузку, неожиданно устыдившись своей уродливой наготы.

– Я хочу, когда я хочу.

Он снова начинает орудовать ножом. Крошечные кусочки сырого мяса и костей вылетают из‑под тонкого, блестящего лезвия, прилипают к заляпанному столу и потной груди Джея. В душном тяжелом воздухе висит приторно‑кислый запах гниющего мяса, и мухи, лениво жужжа, выписывают зигзаги, словно жирные аэропланы. Они кишат в окровавленной корзине, их маленькие черные и зеленые тела сверкают на солнце, напоминая пролитый бензин.

Бев поднимается с пола. Она наблюдает, как Джей рубит мясо и сбрасывает куски в корзину, отпугивая мух, которые через секунду с оглушительным жужжанием бросаются обратно.

– И теперь мы должны есть здесь...

Она всегда так говорит, но они никогда не едят за этим столом, это собственность Джея, и Бев хватает ума его не трогать.

Он злобно отмахивается от комаров:

– Черт, ненавижу этих тварей! Когда ты, наконец, пойдешь в магазин? В следующий раз попробуй только вернуться всего с двумя баночками мази от комаров.

Бев исчезает за дверью туалета. По размерам он напоминает нос маленькой лодки, там даже нет бака для отходов. В полу проделана небольшая дырка, а внизу между сваями, поддерживающими дом, стоит ванная, которою Бев опорожняет раз в день. Ее преследует навязчивая идея, что однажды в туалете окажется аллигатор или морской уж. Она часто вскакивает и заглядывает в дырку, ее толстые ноги дрожат от страха и напряжения.

Когда они впервые встретились с Джеем, она уже была довольно толстой. Это произошло случайно, в Вильямсбурге, куда Джея привели дела его семьи. Ему нужно было жилье, а у нее имелся домик, в грязном, заросшем местечке, с заброшенными ржавыми трейлерами и мотелем, где жили проститутки и торговцы наркотиками. Когда Джей впервые появился на ее пороге, Бев взволновала его сила, он сразу ей понравился. Она пришла к нему, как до этого приходила ко многим мужчинам, за грубым неумелым сексом, единственным для нее способом удовлетворить одиночество и злость.

В ту ночь шел сильный дождь, Бев приготовила ему тарелку говяжьего супа с овощами и тост с сыром. Ее дети прятались, наблюдая, как мать обхаживает очередного незнакомца. В то время она не задумывалась о своих детях. Она старается не думать о них и сейчас, не спрашивать себя, как они живут. Они на попечении государства и без нее им гораздо лучше. Это кажется смешным, но Джей относился к ним лучше, чем она сама. Он был совсем другим, когда в ту ночь впервые повел ее в постель.

Три года назад Бев была привлекательнее, но здесь,