Главный медицинский эксперт обвиняется в «потере» скандальной рукописи

 

В информационной строке стояло: Ассошиэйтед Пресс, Нью‑Йорк, и за аннотацией следовал рассказ о том, как я «вывела из строя» человека по имени Джеб Прайс после того, как застала его за «обыском» своего кабинета вчера днем. Измышления о рукописи, должно быть, исходят от Спарацино, раздраженно подумала я. Маленький кусочек о Джебе Прайсе скорее всего взят из полицейского отчета. Перебирая листки с телефонными сообщениями, я заметила, что звонили по большей части репортеры.

– Ты проверял ее компьютерные диски? – спросила я, кидая газету Марино.

– О, да, – откликнулся он. – Я их просмотрел.

– Ну, и ты нашел ту книгу, из‑за которой весь сыр‑бор?

Погрузившись в первый лист газеты, он пробормотал:

– Нет.

– Ее там нет? – Я вконец расстроилась. – Нет на дисках? Как это может быть, если Берил писала ее на своем компьютере?

– Не спрашивай меня, – сказал Марино. – Я просто говорю, что просмотрел с дюжину дисков, и на них нет ничего нового. Похоже, там всякое старье, знаешь, эти ее романы. Ничего нет ни о ней, ни о Харпере. Нашел несколько старых писем, в том числе два деловых письма к Спарацино. Они меня не заинтересовали.

– Может быть, она положила диски куда‑то в безопасное место, прежде, чем уехать на Ки Уэст, – предположила я.

– Может быть и так. Но мы их не нашли.

В этот момент вошел Филдинг. Из коротких рукавов его хирургического халата свисали руки орангутанга, мускулистые кисти которых были слегка присыпаны тальком и одеты в резиновые перчатки. Филдинг сам по себе представлял произведение искусства – Бог знает, сколько часов в неделю он проводил в зале тренажеров, занимаясь накачиванием мышц. У меня даже сложилось такое мнение, что его отношение к работе обратно пропорционально увлеченности бодибилдингом. Компетентный заместитель начальника, он работал в отделе чуть больше года, и уже были заметны признаки того, что он начал выдыхаться. Чем больше он разочаровывался в профессии, тем больше становился в размерах. По моим прогнозам, не пройдет и двух лет, как он сменит наш отдел на более опрятный и доходный мир патологоанатомин больницы или унаследует лавры Арнольда Шварценеггера.

– Я собираюсь отложить Стерлинг Харпер, – сказал Филдинг, нетерпеливо зависая над краем моего стола. – Ее показатель алкоголя всего лишь три сотые, содержимое желудка мало о чем говорит. Никаких кровотечений, никаких необычных запахов. Сердце в хорошем состоянии, нет следов перенесенных инфарктов, коронары чистые. Мозг в порядке. И все же с ней что‑то не так. Печень увеличена – примерно двадцать пять сотен грамм, и селезенка – около тысячи, с уплотненной оболочкой. Кроме того, изменения в лимфатических узлах.

– Какие‑нибудь метастазы? – спросила я.

– Явных нет.

– Посмотри под микроскопом, – сказала я ему.

Филдинг кивнул и быстро вышел.

Марино вопросительно посмотрел на меня.

– Это может быть и лейкемия, и лимфома или одно из множества коллагенных заболеваний – ответила я на его немой вопрос. – Некоторые из них доброкачественные, некоторые – нет. Селезенка и лимфатические узлы реагируют как часть иммунной системы, другими словами, селезенка откликается на любое заболевание крови. Что же касается увеличенной печени, то она мало помогает нам поставить диагноз. Я ничего не пойму до тех пор, пока не увижу гистологические изменения под микроскопом.

– Не хочешь ли ты для разнообразия поговорить на простом человеческом языке? – Марино зажег сигарету. – Расскажи мне простыми словами, что обнаружил доктор Шварценеггер.

– Ее имунная система реагировала на что‑то, – сказала я, – она была больна.

– Больна достаточно для того, чтобы отключиться у себя на диване?

– Так внезапно? Навряд ли.

– А как насчет каких‑нибудь специфических лекарств? – предположил он. – Скажем, она берет все таблетки, какие есть, принимает их, а пластиковый пузырек кидает в огонь. Это может объяснить происхождение расплавленного пластика, который ты нашла в камине, а так же то, что мы не обнаружили в доме никаких пузырьков с таблетками, и вообще – ничего, кроме всякой ерунды, какую можно купить в свободной продаже.

Передозировка лекарств, конечно, была первой в моем списке, но пока я ничего сказать не могла – несмотря на мою мольбу, на заверения, что расследование смерти Стерлинг Харпер имеет высший приоритет, результаты токсикологического анализа будут готовы только через много дней, возможно, недель.

Что же касается убийства ее брата, то на этот счет у меня была теория:

– Я думаю, что Кери Харпера ударили самодельной дубинкой, – сказала я, – например, куском металлической трубы, заполненной для тяжести дробью. Чтобы дробь не высыпалась, трубка была заткнута чем‑то вроде пластилина, который после нескольких ударов вылетел, и дробь рассыпалась.

Марино задумчиво стряхнул пепел.

– Это никак не вяжется с тем дерьмом «солдата удачи», которое мы нашли в багажнике автомобиля Прайса, и уж тем более с манерами старой леди Харпер.

– Полагаю, в ее доме ты не нашел ничего похожего на пластилин или дробь.

Он покачал головой.

– Нет, черт побери.

 

* * *

 

Мой телефон звонил не переставая весь остаток дня.

Телеграфные агентства передали отчеты о моей предполагаемой роли в исчезновении «таинственной и ценной» рукописи и несколько преувеличенные описания того, как я «вывела из строя незваного гостя», вломившегося в мой кабинет. Другие репортеры пытались нажиться на этой сенсационной новости. Некоторые из них прокрадывались на стоянку отдела медицинской экспертизы или появлялись в вестибюле со своими микрофонами и фотоаппаратами наперевес. Один особенно непочтительный диск‑жокей выдал в эфир, что я единственная женщина‑начальник в стране, которая носит «золотые перчатки вместо резиновых». Ситуация быстро выходила из‑под контроля, и я начала относиться к предупреждениям Марка несколько серьезнее. Спарацино вполне был способен испортить мне жизнь.

Когда Томасу Итриджу IV приходило что‑нибудь в голову, он звонил мне по прямой линии, минуя Розу, поэтому его звонок совершенно не удивил меня, пожалуй, я даже испытала облегчение.

Был конец рабочего дня, и мы сидели в его кабинете. По возрасту Итридж вполне годился мне в отцы и относился к той породе людей, чья непритязательность в юности к старости отливается в нечто монументальное, становится характером. Он обладал лицом Уинстона Черчилля, лицом, которому место в парламенте или в заполненной дымом сигары гостиной. Мы всегда прекрасно ладили с Итриджем.

– Рекламный трюк? Думаешь, кто‑то в это поверит, Кей? – спросил главный прокурор штата, рассеянно покручивая пальцем золотую цепочку часов, петлей свисавшую из кармашка его жилета.

– У меня такое ощущение, что ты мне не веришь, – сказала я. В ответ он достал толстую черную авторучку «Монблан» и медленно свинтил колпачок.

– Вряд ли у меня будет возможность кому‑нибудь что‑нибудь объяснить, – вяло добавила я. – Мои подозрения не основываются на чем‑нибудь конкретном, Том. Я выдвигаю подобные обвинения для того, чтобы противостоять деятельности Спарацино, а он собирается развлекаться дальше.

– Ты чувствуешь себя очень изолированной, не так ли, Кей?

– Да. Потому что так оно и есть. Том.

– Ситуации, подобные этой, обычно начинают жить своей собственной жизнью, – задумчиво сказал он. – Пресечь шумиху в зародыше, не привлекая еще большего внимания, – вот проблема.

Он потер усталые глаза за очками в роговой оправе, взял чистый лист бумаги и расчертил его по вертикали на две части: преимущества с одной стороны, недостатки – с другой. О каких именно преимуществах и недостатках шла речь, я понятия не имела. Итридж заполнил записями примерно пол‑листа, при этом одна колонка получилась существенно длиннее другой. Он откинулся на стуле, поднял глаза и нахмурился.

– Кей, – сказал он, – тебе никогда не приходило в голову, что со стороны ты кажешься гораздо более, чем твои предшественники, вовлеченной в те дела, которыми занимаешься?

– Я не знала ни одного из своих предшественников, – ответила я.

Он слегка улыбнулся:

– Это не ответ на мой вопрос.

– Клянусь, я никогда не думала на эту тему.

– Я так и полагал, – удивил он меня. – Ты чертовски сосредоточена, Кей. Это как раз и была одна из причин, по которой я твердо поддерживал твое назначение. Ты обладаешь замечательным качеством ничего не пропускать, ты – чертовски хороший патологоанатом, и это в дополнение к тому, что ты прекрасный администратор. А твоей отрицательной стороной является склонность при случае подвергать себя опасности. Например, эти удушения около года назад. Если бы не ты, возможно, эти преступления так никогда и не были бы раскрыты, и погибло бы еще немало женщин. Но твой энтузиазм чуть не стоил тебе жизни.

Итридж немного помолчал и продолжил:

– Теперь этот вчерашний инцидент. – Он покачал головой и засмеялся. – Хотя, должен признать, ты произвела на меня сильное впечатление. Я сегодня утром слышал по радио, что ты «свалила его с ног». Это действительно так?

– Ну, не совсем, – ответила я неловко.

– Вы знаете, кто он? Чего искал?

– Мы не уверены, – сказала я, – но он забрался в холодильник морга и сделал несколько снимков – фотографии тел Стерлинг и Кери Харперов. Дела, в которых он копался, когда я его застукала, ни о чем мне не говорят.

– Они разложены по алфавиту?

– Он рылся в ящике М – Н, – сказала я.

– М, например, Медисон?

– Возможно, – согласилась я, – но ее дело заперто в другом помещении. В моих архивных шкафчиках о ней ничего нет.

После длительного молчания он постучал указательным пальцем по стопке бумаги и сказал:

– Я выписал все, что знаю об этих последних смертях: Берил Медисон, Кери Харпер, Стерлинг Харпер. В них есть все внешние атрибуты таинственного романа, не так ли? А теперь еще эта интрига с пропавшей рукописью, в которую, якобы, замешан отдел медицинской экспертизы. Я хочу кое‑что сказать тебе, Кей. Во‑первых, если кто‑нибудь еще позвонит по поводу рукописи, то ты значительно облегчишь себе жизнь, переадресовав заинтересованную сторону ко мне. Я вполне могу ожидать, что последуют кое‑какие сфабрикованные судебные разбирательства. Теперь я подключу свой аппарат, посмотрим, сможем ли мы в столь критическом положении отвлечь внимание толпы. Во‑вторых – и я очень тщательно взвесил эту мысль, – ты должна быть похожа на айсберг.

– Что ты имеешь в виду? – тревожно спросила я.

– Над поверхностью должна выступать всего лишь малая часть того, что есть на самом деле, – ответил он. – Это совсем не то же самое, что «не вылезать», хотя именно этим ты и будешь заниматься, то есть – минимум заявлений для прессы. И постарайся выдавать как можно меньше информации. – Он снова начал крутить цепочку часов. – А уровень твоей активности, или, если хочешь, вовлеченности, пусть будет обратно пропорционален твоей «незаметности».

– Моей вовлеченности? – воскликнула я протестующе. – Таким витиеватым способом ты хочешь сказать, чтобы я занималась только своей работой – ничем, кроме своей работы, – и поменьше привлекала внимание к своему отделу?

– И да, и нет. Да – в смысле «занимайся своей работой». А вот что касается «поменьше привлекать внимание к отделу медицинской экспертизы», то, боюсь, ты не сможешь это контролировать. – Он замолчал, сложив руки на столе. – Я в достаточной мере знаком с Робертом Спарацино.

– Ты встречался с ним? – спросила я.

– Я имел несчастье познакомиться с ним на юридическом факультете, – ответил Итридж.

Я недоверчиво взглянула на него.

– В Колумбийском университете, – продолжал Итридж. – Тучный, заносчивый молодой человек с серьезным дефектом характера. Притом, он был очень способным, мог бы окончить лучше всех в выпуске и получить должность секретаря главного юриста, если бы не я. – Итридж помолчал. – Я поехал в Вашингтон, довольный тем, что мне повезло работать на Хьюго Блека, а Роберт остался в Нью‑Йорке.

– Он простил тебе это? – во мне зашевелились смутные подозрения. – Полагаю, тогда имела место серьезная конкуренция? Он когда‑нибудь простил тебя за то, что ты обскакал его?

– Он никогда не забывал послать мне рождественскую открытку, – ответил Итридж бесстрастно, – компьютерную распечатку с факсимиле его подписи и без указания моего имени, достаточно безличную, чтобы быть оскорбительной.

Теперь стало более понятно, почему Итридж хотел, чтобы сражениями со Спарацино занимался офис главного прокурора.

– Ты не допускаешь, что он устроил мне все эти неприятности с единственной целью – достать тебя? – предположила я нерешительно.

– То есть? Ты хочешь сказать, что потерянная рукопись это только уловка? И он поднимает шум на весь штат, чтобы таким образом косвенно повредить моему престижу и добавить мне головной боли? – Итридж мрачно улыбнулся. – Маловероятно, что все дело только в этом.

– Но дополнительным стимулом это вполне может быть. Он должен знать, что любые юридические недоразумения и возможные тяжбы, в которых окажется замешан мой отдел, станут предметом разбирательства главного прокурора штата, а мне помнится, ты говорил, что он мстительный человек.

Пальцы Итриджа забарабанили по столу. Он заговорил глядя в сторону:

– Позволь рассказать тебе кое‑что из того, что я слышал о Роберте Спарацино во времена нашего совместного пребывания в Колумбийском университете. Его родители развелись. Он жил со своей матерью, а его отец греб деньги лопатой на Уолл‑Стрит. Очевидно, несколько раз в год ребенок посещал своего отца в Нью‑Йорке. Мальчик рано развился, много читал и был увлечен миром литературы. Во время одного из визитов он сумел уговорить отца взять его с собой на ленч в «Алгонкин», в тот день, когда предполагалось присутствие Дороти Паркер с ее «круглым столом». Роберт, которому тогда было не больше девяти‑десяти лет, спланировал все заранее. Согласно той истории, которую он рассказывал за выпивкой нескольким приятелям в Колумбийском университете, он собирался приблизиться к столику Дороти Паркер, подать ей руку и представиться следующим образом: «Мисс Паркер, какое наслаждение встретиться с вами», – и так далее. Когда же он подошел к ее столику, у него неожиданно вырвалось: «Мисс Паркер, какая встреча насладиться вами». И тогда Дороти посмеялась над ним так, как умела делать только она: «Я слышала это от многих мужчин, но никто из них не был столь молод, как ты». Грохнувший вслед за этим хохот уничтожил, унизил мальчика. И он никогда этого не забыл.

Образ маленького толстяка, протягивающего потную руку и произносящего эти слова, был настолько жалким, что я не засмеялась. Если бы я была унижена героиней своего детства, то тоже никогда бы этого не забыла.

– Надеюсь, Кей, теперь ты понимаешь, что представляет собой Спарацино, – сказал Итридж. – Рассказывая эту историю в Колумбийском университете, он был пьян и озлоблен. И он громогласно обещал, что отомстит, что покажет Дороти Паркер и прочей элите, как над ним смеяться. И что же теперь? – Итридж оценивающе взглянул на меня. – Теперь он один из самых могущественных адвокатов, специализирующихся по литературным делам в стране, свободно общается с редакторами, агентами, писателями, причем все они возможно, тайно ненавидят его и при этом боятся. Насколько мне известно, он регулярно завтракает в «Алгонкине», а также настаивает на том, чтобы все контракты по фильмам и книгам подписывались именно там. Не сомневаюсь, что при этом он в душе смеется над тенью Дороти Паркер. Ну, что, звучит надуманно?

– Вовсе нет. Тут не нужно быть психологом, – сказала я.

– Вот, что я собираюсь предложить, – сказал Итридж, глядя на меня в упор, – позволь мне заняться Спарацино. Я хочу, чтобы ты вообще, насколько это возможно, не контактировала с ним. Его нельзя недооценивать, Кей. Даже когда кажется, что ты почти ничего не сообщаешь ему, он читает между строк, и он мастер делать невероятно точные выводы. Я не знаю, в какой мере в действительности Спарацино был замешан в дела Берил Медисон и Харперов, и чем он собирается заниматься теперь. Возможно, различными сомнительными делишками, но я не хочу, чтобы он узнал об этих убийствах подробностей больше, чем уже знает.

– Он уже знает предостаточно, – сказала я. – Например, у него есть полицейский отчет по делу Медисон. Не спрашивай меня, откуда…

– Он очень изобретателен, – прервал меня Итридж. – Я советую тебе изъять из обращения все отчеты, отсылай их только туда, куда обязана. Ты должна повысить дисциплину в своем офисе, усилить охрану, каждое дело – под замок. Твои сотрудники не должны выдавать информацию, касающуюся этих дел кому бы то ни было, пока не убедятся, что тот, с кем они разговаривают, имеет право доступа. Спарацино использует для своей выгоды любую мелочь. Для него это игра. Многие люди могут оказаться задетыми, включая тебя. Не говоря уже о том, что может случиться, когда дела дойдут до суда. После любого из его типичных рекламных блицев, нам придется перевести дело в судебный округ.

– Может быть, он предвидел, что ты это сделаешь, – сказала я спокойно.

– Что я возьму на себя функции громоотвода? Выйду на сцену сам, вместо того чтобы позволить помощникам заниматься этим?

Я кивнула.

– Ну, может быть, и так, – ответил он.

Я была в этом уверена. Я не была той жертвой, которую наметил Спарацино. Его целью была месть. Спарацино не мог докучать непосредственно главному прокурору. Он бы никогда не пробрался через охранников, адъютантов, секретарей. Поэтому Спарацино докучал мне и добился желаемого. Мысль о том, что меня использовали таким образом, только разозлила меня еще больше, и тут неожиданно я вспомнила Марка. Какова его роль во всем этом?

– Ты раздражена, и я не виню тебя, – сказал Итридж. – Тебе просто надо проглотить свою гордость, справиться с эмоциями, Кей. Мне нужна твоя помощь.

Я внимательно слушала.

– Я сильно подозреваю, что эта рукопись, которой все так интересуются, поможет нам вмешаться в игры Спарацино, прекратить его аттракционы. У тебя есть хоть какая‑то возможность найти ее след?

Я почувствовала, что мое лицо начинает гореть.

– Она никогда не проходила через мой отдел, Том…

– Кей, – сказал он твердо, – я спрашиваю тебя не об этом. Много чего никогда не проходило через отдел медицинской экспертизы, но главный медицинский эксперт как‑то умудрялся находить следы. Прописанное лекарство; жалоба на боль в груди, случайно подслушанная прежде, чем человек упал замертво; склонность к самоубийству, которую члены семьи «ненароком» разгласили. Ты не можешь никого принудить давать показания, у тебя нет такой власти, но ты можешь выяснить такие детали, которые никто никогда не расскажет полиции.

– Я не хочу быть обычным свидетелем, Том.

– Ты свидетель‑эксперт. Конечно, ты не хочешь быть обычным свидетелем – это расточительство, – сказал он.

– А полицейские обычно допрашивают лучше, – добавила я. – Они не ожидают услышать от людей правду.

– А ты?

– Большинство врачей не предполагают, что пациент будет врать, они ожидают услышать от людей то, что они считают правдой…

– Кей, ты говоришь слишком общо, – сказал он.

– Я не хочу оказаться в ситуации…

– Кей, закон говорит, что медицинский эксперт должен проводить расследование причины и способа смерти и излагать обнаруженное в письменном виде. Это очень широко. Это дает тебе полное право на расследование. Единственное, что ты на самом деле не можешь делать, это арестовать кого‑нибудь. Тебе это известно. Полиция никогда не найдет эту рукопись. Ты – единственный человек, кому это под силу. – Итридж невозмутимо посмотрел на меня. – Это нужно скорее для тебя, чем для них, для твоего доброго имени.

Я ничего не могла поделать. Итридж объявил войну Спарацино, и я была поставлена под ружье.

– Найди эту рукопись, Кей. – Главный прокурор взглянул на часы. – Я тебя знаю – ты приложишь к этому делу свои мозги и найдешь ее или, по крайней мере, выяснишь, что с ней случилось. Три человека умерли. Один из них – лауреат Пулитцеровской премии, автор моей любимой книги. Мы должны докопаться до дна. Кроме того, все, что ты выяснишь относительно Спарацино, сообщай мне. Ты попробуешь, не так ли?

– Да, сэр, – ответила я, – конечно, я попробую.

 

* * *

 

Я начала с того, что принялась изводить экспертов.

Исследование документов – одна из немногих экспертиз, позволяющая получить ответ буквально на ваших глазах. Она так же конкретна, как бумага, и столь же реальна, как чернила. В среду вечером начальник отдела Уилл, Марино и я уже несколько часов занимались этой проблемой.

Я сама не знала, что я ищу. Если бы мы сразу же определили, что в камине мисс Харпер сожгла пропавшую рукопись Берил, это было бы, пожалуй, слишком просто. Тогда мы могли бы заключить, что Берил отослала ее на хранение своей подруге. Мы могли бы предположить, что книга содержала некие пикантные подробности, которыми мисс Харпер решила не делиться с миром. И самый важный вывод, который мы могли бы сделать, – рукопись не была похищена с места преступления.

Но количество и тип бумаги, которую мы исследовали, не соответствовали такому предположению. Не сгоревших фрагментов было довольно мало, все они размером не превышали десятицентовую монету и не стоили того, чтобы класть их под инфракрасный объектив видеокомпаратора. Никакие технические средства или химические тесты не помогли бы нам в исследовании оставшихся тонких белых завитков пепла. Они были такие хрупкие, что мы не только не рискнули достать их из мелкой картонной коробки, в которую их собрал Марино, но даже закрыли дверь и вентиляционные отверстия в лаборатории, чтобы исключить, насколько возможно, движение воздуха.

Вся наша деятельность сводилась к кропотливому перебору с помощью пинцета невесомых кусочков пепла в попытках составить слово. Таким образом мы выяснили, что мисс Харпер сожгла листы двадцатифунтовой хлопковой бумаги, на которых были отпечатаны буквы через карбоновую ленту. Мы были уверены в этом по нескольким причинам. Бумага, сделанная из древесной массы, при сжигании становится черной, тогда как бумага из хлопка невероятно чистая, ее пепел представляет собой легкие белые клочки, как те, что находились в камине мисс Харпер. Несколько не сгоревших кусочков, которые мы разглядывали, соответствовали двадцатифунтовому артикулу. Карбон вообще не сгорает. Тепло только сжимает отпечатанные буквы так, что они становятся похожи на мелкий шрифт. Некоторые слова были представлены целиком, контрастно выделяясь на тончайшем белом пепле. Другие были безнадежно раздроблены и покрыты пятнами, как закопченные крошечные билетики судьбы из китайского печенья.

– ПРИБЫ, – прочитал Уилл по буквам. Его воспаленные глаза за стеклами немодных очков в черной оправе выглядели утомленными, и ему требовались некоторые усилия, чтобы сохранить терпение.

Я добавила этот фрагмент слова к тем, что уже заполняли полстраницы моего блокнота.

– Прибыл, прибывающий, прибываю, – со вздохом добавил он. – Не могу представить, что это еще может быть.

– Прибытие, прибыль, – подумала я вслух, мечтая о пузырьке «Адвила», оставшегося внизу в моей сумочке, и проклиная непрекращающуюся головную боль от чрезмерного напряжения глаз.

– О Боже! Слова, слова, слова, – пожаловался Марино. – За всю свою чертову жизнь не видел такого количества слов, а половины из них и не слышал, о чем совершенно не жалею.

Он откинулся на вращающемся стуле, положив ноги на стол и продолжая изучать расшифровку ленты печатной машинки Кери Харпера, которую удалось сделать Уиллу. Лента была не карбоновой, а это означало, что страницы, сожженные мисс Харпер, отпечатаны не на машинке ее брата. Писатель, похоже, работал урывками, пытаясь предпринять очередную попытку. Большая часть того, что просматривал Марино, не имела никакого смысла, и когда я, в свою очередь, читала это, у меня возникал вопрос, не со дна ли бутылки черпал Харпер свое вдохновение?

– Меня удивит, если такое дерьмо удастся продать, – сказал Марино.

Уилл выудил очередной фрагмент предложения из ужасно закопченной путаницы, и я, наклонилась, чтобы поближе его рассмотреть.

– Знаешь, – продолжал Марино, – после смерти знаменитого писателя они всегда выпускают подобную чепуху. Хотя не сомневаюсь, что большую часть этого дерьма бедный парень никогда бы не захотел опубликовать.

– Да. И название может быть что‑то вроде «Записки на салфетках с литературного банкета».

– Что?

– Не обращай внимания. Там даже десяти страниц не наберется, – сказала я рассеянно. – Довольно трудно сделать из этого книгу.

– Да. Тогда «Эсквайр» или, может быть, «Плейбой» заплатят за это несколько баксов? – предположил Марино.

– Это слово – определенно часть какого‑то названия – места, компании или чего‑то еще, – размышлял Уилл, ничего не слыша вокруг. – «Ко» – с большой буквы.

– Интересно. Очень интересно, – откликнулась я.

Марино встал, чтобы тоже посмотреть.

– Осторожно, не дыши, – предупредил Уилл, в твердой руке он уверенно держал пинцет и с его помощью в высшей степени осторожно манипулировал клочком белого пепла, на котором крошечными черными буквами было написано «бор Ко».

– Компания, колледж, коллегия, корпорация… – предложила я, чувствуя оживление. Сна как не бывало.

– Да, но что обозначает «бор»? – Марино озадаченно почесал в затылке?

– Энн Эрбор? – предположил Уилл.

– А как насчет колледжа в Вирджинии? – спросил Марино.

Мы не могли вспомнить ни одного колледжа в Вирджинии, который заканчивался бы на «бор».

– Может быть, это «харбор»?[1]– сказала я.

– Хорошо, но за ним следует «Ко», – засомневался Уилл.

– Может быть, это какая‑то «Харбор Компани»? – предположил Марино.

Я заглянула в телефонный справочник. Там обнаружилось пять названий, начинающихся на Харбор: Харбор‑Ист, Харбор‑Саут, Харбор‑Виллидж, Харбор‑Импортс и Харбор‑Сквер.

– Не похоже, что мы на верном пути, – сказал Марино.

Наши дела совсем не улучшились, когда я позвонила в справочную и спросила насчет названий «Харбор Что‑то» в районе Вильямсбурга. Кроме одного жилого комплекса, там ничего не было. Затем я позвонила детективу Поутиту в полицию Вильямсбурга, и он тоже ничего не вспомнил, кроме того же самого жилого комплекса.

– Давайте не будем слишком зацикливаться на этом, – раздраженно сказал Марино.

Уилл снова углубился в коробку с пеплом.

Марино заглянул через мое плечо в список слов, которые мы успели извлечь.

Ты, твой, я, мой, мы, очень – были достаточно тривиальны. Остальные полные слова представляли собой строительный раствор, скрепляющий каждодневные лексические конструкции: и, был, были, тот, этот, что, но, в. Встречались и более специфические слова, такие как город, дом, работа, знаю, прошу, боюсь, думаю, скучаю. Что же касается неполных слов, то можно только догадываться, что они обозначали. Отрывки слова «ужасный» явно использовались много раз, поскольку мы не могли придумать других общеупотребительных слов, которые начинались бы на «ужа» или «ужас». Конечно же, нюанс употребления был навсегда утрачен. Имелось ли в виду что‑то вроде «какой ужас!»? Или же «я ужасно расстроен» и «я скучаю по тебе ужасно»? А может быть, и «вы ужасно милы»?

Важно, что мы обнаружили несколько фрагментов имен Стерлинг и Кери.

– Я совершенно уверена, что она сожгла свои личные письма, – решила я. – Меня наталкивают на эту мысль тип бумаги и используемые слова.

Уилл согласился.

– Ты не помнишь, в доме Берил Медисон нашли какую‑нибудь почтовую бумагу? – обратилась я к Марино.

– Бумага для принтера, для печатной машинки – больше ничего такого. Ничего, подобного этой супербумаге, о которой вы говорите, – ответил он.

– В ее принтере используются чернильные ленты, – напомнил нам Уилл, цепляя пинцетом очередной кусочек пепла, и добавил: – Кажется, у нас есть еще один…

Я глянула на то, о чем он говорил.

На этот раз все, что осталось – «ор К».

– Компьютер и принтер у Берил были марки «Лэниер», – повернулась я к Марино. – Мне кажется, нелишне было бы выяснить, не пользовалась ли она раньше чем‑то другим.

– Я просмотрел ее квитанции, – сказал он.

– За сколько лет?

– Все, какие были, – за пять‑шесть лет.

– Компьютер тот же самый?

– Нет. Но тот же самый чертов принтер, док, – какой‑то там 1600 с печатающей головкой типа «ромашка», причем всегда использовался один и тот же тип лент. Понятия не имею, на чем она печатала до него.

– Понятно.

– Да? Рад за тебя. Что до меня, то я ни черта не понимаю, – пожаловался Марино, массируя поясницу.