Пожарные Ричмонда трудятся над машиной городского детектива, расследующего убийство, которая поглощена пламенем на тихой жилой улице. В «форде LTD» никого не было, когда он взорвался прошлой ночью. Никто не пострадал. Есть основания думать о поджоге.
Слава Богу, там не было упомянуто, у чьего именно дома был припаркован автомобиль Марино, или почему. Все равно, моя мать увидит фотографию и обязательно позвонит. «Я хочу, чтобы ты переехала обратно в Майами, Кей. Я думаю, Ричмонд слишком опасен. А новое здание отдела медицинской экспертизы здесь такое красивое – ну прямо как из кино», – скажет она. Странно, но моей матери никогда не приходило в голову, что здесь, в моем родном, испано‑говорящем городе за каждый год больше убийств, перестрелок, облав на наркоманов, расовых беспорядков, изнасилований и ограблений, чем в Вирджинии и во всем Британском Содружестве вместе взятых.
Матери я позвоню позже. Прости меня. Господь, но я не в состоянии разговаривать с ней сейчас.
Собрав свои вещи, я загасила сигарету и нырнула в поток иностранной речи, тропической одежды и сумок с беспошлинным товаром, который стекал в багажную зону. Я заботливо прижимала к боку свой чемодан.
Напряжение начало отпускать меня, только когда я уже ехала по Семимильному мосту во взятой напрокат машине. Мчась все дальше на юг между Мексиканским заливом с одной стороны и Атлантикой с другой, я пыталась вспомнить, когда последний раз была на Ки Уэсте. Сколько бы раз мы с Тони ни посещали мою семью в Майами, это была единственная экскурсия, на которую мы так никогда и не съездили. Я была совершенно уверена, что последний раз ездила туда вместе с Марком.
Его страсть к пляжам, воде и солнцу была буквально второй натурой. Если бы природа могла любить одно творение больше другого, она любила бы Марка. Мне трудно вспомнить год, когда он провел неделю с моей семьей, но зато я хорошо помню, как по этому случаю мы ездили на Ки Уэст. Что я помню совершенно отчетливо, так это его мешковатые белые плавки и уверенную теплоту его руки во время наших прогулок по прохладному влажному песку. Я помню поразительную белизну его зубов на фоне смуглой кожи, энергию и несдерживаемую радость в его глазах, когда он искал акульи зубы и ракушки, а я тем временем улыбалась, спрятавшись в тени широкополой шляпы. Более же всего я не могла забыть свои чувства к молодому человеку по имени Марк Джеймс, которого любила сильнее, чем вообще можно любить кого‑либо на земле.
Что изменило его? У меня не укладывалось в голове, что он переметнулся во вражеский лагерь, – в чем не сомневался Итридж, – но я была вынуждена принять это. Марк всегда был избалован. Он нес в себе ощущение вседозволенности, проистекавшее из того, что он был красивым сыном красивых родителей. Плоды мира произрастали для его удовольствия, но он никогда не был нечестным. Он никогда не был жестоким. Я даже не могла сказать, что он был высокомерен по отношению к тем, кто был менее удачлив, чем он, или что он манипулировал теми, кто попадал под чары его обаяния. Его единственным настоящим грехом было то, что он недостаточно любил меня. Глядя с высоты прожитых лет, я могла простить его за это. Чего я не могла ему простить, так это его нечестности. Я не могла простить ему превращение в худшего человека, чем тот, которого я когда‑то уважала и обожала. Я не могла простить ему то, что он больше не был тем Марком.
Миновав военно‑морской госпиталь США, я проехала вдоль мягкого изгиба береговой линии по бульвару Норт Рузвельт и вскоре уже петляла по лабиринтам улиц Ки Уэста. Солнечный свет отбеливал узкие улочки, а тени тропической листвы, колыхаемые бризом, танцевали на мостовой. Под бесконечно тянущимся голубым небом огромные пальмы и красные деревья баюкали дома и магазины на вытянутых руках живой зелени, а розы ублажали тротуары и веранды яркими подарками лилового и красного. Я медленно проезжала мимо людей в сандалиях и шортах и бесконечной череды мопедов. Здесь было очень мало детей и непропорционально много мужчин.
«Ла Конча» была высокой розовой курортной гостиницей открытых пространств и пестрых тропических растений. Проблем с номером у меня не возникло, видимо, потому что туристский сезон начинается не раньше третьей недели декабря. Но оставив свой автомобиль на полупустой стоянке и войдя в гулкий вестибюль, я вспомнила о том, что говорил Марино. Никогда в своей жизни я не видела так много однополых парочек, и было совершенно очевидно, что в недрах этого крошечного прибрежного островка, казалось бы, полного здоровья, залегла материнская жила болезни. Куда бы я ни посмотрела, везде мне виделись умирающие мужчины. Я не боялась подцепить гепатит или СПИД, давно научившись справляться с гипотетической опасностью заболевания, свойственной моей работе. Точно так же меня совершенно не волновали гомосексуалисты. Чем старше я становилась, тем больше приходила к убеждению, что любовь может проявляться множеством различных способов. Невозможно определить – правильная или неправильная эта любовь только по тому, как она выражается.
Когда дежурный клерк вернул мне кредитную карточку, я попросила его проводить меня к лифту и в полусне отправилась к своей комнате на пятом этаже. Раздевшись до белья, я заползла в постель и следующие четырнадцать часов спала, как убитая.
* * *
Следующий день был таким же чудесным, как и предыдущий, и я снарядилась так же, как другие туристы, за исключением заряженного «Руджера» в сумочке. Возложенная мною на себя миссия заключалась в том, чтобы обыскать остров и среди тридцати тысяч человек найти двух мужчин, про которых мне было известно лишь то, что одного зовут Пи Джей, а другого – Уолт. Из писем, написанных Берил в конце августа, я знала, что они были ее друзьями и жили в меблированных комнатах там, где она остановилась. В моем распоряжении не было ни малейшей зацепки насчет того, где находятся или как называются эти комнаты, и моя единственная надежда была на то, что кто‑нибудь у «Луи» сможет мне помочь.
Я шла, держа в руках карту, купленную в сувенирном киоске отеля. Следуя по бульвару Дюваль, проходила мимо рядов магазинов и ресторанов, мимо домов с балконами, которые напоминали французский квартал Нью‑Орлеана. Я миновала уличные вернисажи и маленькие лавочки, в которых продавались экзотические растения, шелка и шоколад «Перуджина», а затем подождала на перекрестке, наблюдая за ярко‑желтыми вагонами поезда «Конч тур», прогромыхавшего мимо. Я начала понимать, почему Берил Медисон не хотела покидать Ки Уэст. С каждым моим шагом угроза присутствия Френки становилась все более и более расплывчатой и нереальной. К тому моменту, когда я повернула налево, на Саут‑стрит, он стал таким же далеким, как промозглая декабрьская погода Ричмонда.
Ресторан «Луи» располагался в белом строении, которое когда‑то было жилым домом на углу Вернон и Уоддел. На его деревянных полах не было ни пятнышка, столы, аккуратно застеленные бледно‑персиковыми льняными скатертями, оживляли прелестные свежие цветы. Я прошла за хозяином через обеденный зал с кондиционерами и была усажена на веранде, где меня поразила пестрая голубизна воды, сходящейся с небом, пальмы и свисающие корзины с цветущими растениями, колышущиеся в воздухе, напоенном запахом моря. Атлантический океан плескался почти у меня под ногами, с яркими брызгами парусных лодок, стоящих на якоре недалеко от берега. Заказав ром и тоник, я думала о письмах Берил и спрашивала себя, не сижу ли я там, где она их писала.
Свободных мест почти не было. За своим столиком в углу, у перил, я чувствовала себя сторонним наблюдателем. Четыре ступеньки слева от меня вели вниз к широкому настилу, где небольшая группа молодых мужчин и женщин сидела, развалясь в купальных костюмах рядом с баром. Я смотрела, как мускулистый латиноамериканец в желтых плавках выкинул в море окурок сигареты, встал и вяло потянулся. Он подошел за очередной порцией пива к бородатому бармену, двигавшемуся со скукой уже немолодого человека, уставшего от своей работы.
Прошло немало времени после того, как я покончила с салатом и супом из моллюсков, когда группа молодежи, наконец, спустилась по ступенькам и шумно вошла в воду. Вскоре они уже плыли в направлении лодок, стоявших на якоре. Я заплатила по счету и подошла к бармену. Откинувшись на стуле под своим соломенным навесом, он читал роман.
– Что прикажете? – протянул он, засовывая книгу под стойку и без энтузиазма поднимаясь на ноги.
– Я хотела выяснить, продаете ли вы сигареты, – сказала я. – Я не вижу здесь автомата.
– Вот, – сказал он, доказывая на небогатый набор за своей спиной.
Я выбрала. Шлепнув пачку на прилавок, он назвал возмутительную сумму в два доллара и не проявил особой любезности, когда я добавила еще пятьдесят центов на чай. У него были зеленые недружелюбные глаза, лицо, обветрившееся за годы, проведенные на солнце, и густая, темная с проседью борода. Он выглядел враждебно и ожесточенно, и у меня возникло подозрение, что он жил на Ки Уэсте довольно долго.
– Вы позволите задать вам вопрос? – обратилась я к нему.
– Вы его уже задали, мэм, – ответил он.
Я улыбнулась.
– Вы правы, уже задала. А теперь я собираюсь задать еще один. Давно вы работаете у «Луи»?
– Пятый год. – Он достал полотенце и принялся протирать стойку.
– Тогда вы, должно быть, знали молодую женщину, которая была здесь под именем Стро? – спросила я, припоминая по письмам Берил, что, находясь здесь, она скрывала свое настоящее имя.
– Стро? – повторил он, нахмурившись и продолжая свое занятие.
– Это ее прозвище. Она – стройная, очень симпатичная блондинка, была здесь летом и почти каждый день приходила в «Луи». Она сидела за одним из столиков и писала.
Он прекратил вытирать стойку и уставился на меня тяжелым взглядом.
– А вам что за дело? Она ваша подруга?
– Она моя пациентка. – Это было единственное объяснение, которое я смогла придумать, – с одной стороны, я хотела избежать наглой лжи, а с другой – боялась его оттолкнуть.
– А? – Его густые брови поползли вверх. – Пациентка? Что вы сказали? Вы ее врач?
– Совершенно верно.
– Ну, теперь вы не слишком много можете для нее сделать хорошего, док. Мне неприятно это вам говорить, – Он шлепнулся на свой стул и откинулся назад.
– Понимаю, – сказала я. – Я знаю, что она умерла.
– Да, я был совершенно потрясен, когда узнал об этом. Пару недель назад сюда ворвались полицейские со своими резиновыми дубинками и наручниками. Я повторю вам то же, что мои приятели сказали им: никто здесь ни хрена не знает о том, что произошло со Стро. Она была тихой, славной дамочкой. Обычно сидела как раз вон там. – Он указал на пустой стул недалеко от того места, где я стояла. – Обычно она сидела там все время, просто занимаясь своим делом.
– Кто‑нибудь из вас познакомился с ней?
– Конечно. – Он пожал плечами. – Мы несколько раз пили все вместе. У нее было пристрастие к «Короне» и лайму. Но я бы не сказал, что кто‑нибудь здесь знал ее лично. То есть, я не уверен, что кто‑нибудь мог хотя бы сказать вам, откуда она приехала, разве только то, что она оттуда, где бывает снег.
– Из Ричмонда, штат Вирджиния, – сказала я.
– Знаете, – продолжил он, – множество людей приезжают и болтаются здесь. Ки Уэст – это место, где основной принцип – живи сам и давай жить другим. И здесь много голодающих художников. Стро не слишком отличалась от людей, которых я встречаю, за исключением того, что большинство из них не убивают. Проклятье! – Он поскреб свою бороду и медленно покачал головой из стороны в сторону. – Это действительно трудно себе вообразить. Как будто по мозгам шарахнули.
– В этом деле полно вопросов без ответов, – сказала я, зажигая сигарету.
– Да, например, какого черта вы курите? Я думал, врачи должны лучше всех знать о вреде курения.
– Дурная, мерзкая привычка, я отлично это знаю. И вы можете также смешать мне ром с тоником, потому что я еще и пью. «Бабенкот», пожалуйста.
– Четыре, восемь – какой пожелаете? – Он бросил вызов моим познаниям в области хорошей выпивки.
– Двадцать пять, если у вас есть.
– Нет. Ром двадцатипятилетней выдержки вы можете раздобыть только на островах. Он такой приятный, что может заставить вас расплакаться.
– Ну, тогда лучшее, что у вас есть, – сказала я.
Он ткнул пальцем в бутылку сзади него, которая была мне знакома своим янтарным стеклом и пятью звездочками на этикетке. «Бабенкот», выдержанный в бочках пятнадцать лет, точная копия той бутылки, которую я нашла в кухонном шкафчике Берил.
– Это будет великолепно, – сказала я.
Усмехнувшись и внезапно воспрянув, он встал со стула, и его руки задвигались с проворностью жонглера, подхватывая бутылки, когда он, не прибегая к помощи мерного стаканчика, отмерял длинные струи жидкого гаитянского золота, за которыми следовали сверкающие брызги тоника. В качестве финала он искусно отрезал идеальный ломтик от ки‑уэстского лайма, выглядевшего так, как будто его только что сорвали с дерева, выжал его в мой напиток и пробежал выжатой корочкой по краю стакана. Вытерев руки о полотенце, заткнутое за пояс его потертых ливайсов, он прошелся по стойке бумажной салфеткой и артистично вручил мне свое произведение. Без сомнения, это был лучший ром с тоником, который я когда‑либо подносила к своим губам, и я сказала ему об этом.
– За счет заведения, – сказал он, помахав в воздухе десятидолларовой купюрой, которую я протянула ему. – Я рад каждому доктору, который курит и считает, что ром – это хорошо. – Сунув руку под стойку, он извлек свою пачку сигарет. – Я вам говорю, – продолжал он, чиркнув спичкой, – я так чертовски устал слышать все это ханжеское дерьмо о курении и обо всех остальных вещах. Вы понимаете, что я имею в виду? Начинаешь чувствовать себя, как какой‑то проклятый преступник. Что до меня, то я говорю: живи сам и давай жить другим. Это мой девиз.
– Да. Я точно знаю, что вы имеете в виду, – сказала я, когда мы глубоко и с наслаждением затянулись.
– Они всегда найдут, за что тебя осудить. Ну, знаете, за то, что вы едите, что пьете или с кем встречаетесь.
– Вы совершенно правы, люди бывают несправедливы и злы.
– Черт с ними!
Он снова уселся в тени своего убежища с рядами бутылок, тогда как мою макушку вовсю припекало солнце.
– О'кей, – сказал он. – Значит, вы врач Стро. Что вы хотите узнать, если не возражаете против моего вопроса?
– Ее смерти предшествовали некоторые обстоятельства, совершенно сбивающие с толку, – сказала я. – Я надеюсь, что ее друзья могли бы кое‑что прояснить…
– Подождите минутку, – прервал он, выпрямляясь на стуле. – Говоря врач , какую специализацию вы имеете в виду?
– Я осматривала ее…
– Когда?
– После ее смерти.
– О, черт! Вы говорите, что вы гробовщик? – недоверчиво спросил он.
– Я судебный патологоанатом.
– Следователь?
– Более или менее.
– Надо же, будь я проклят. – Он оглядел меня с ног до головы. – Никогда бы не догадался.
Я не знала – комплимент это или наоборот.
– Они всегда посылают этих… судебных патологоанатомов вроде вас вынюхивать информацию, как вы это сейчас делаете?
– Никто меня не посылал. Я приехала по собственной инициативе.
– Зачем? – спросил он. Его глаза снова потемнели от подозрений. – Вы проделали чертовски долгий путь.
– Я хочу выяснить, что с ней произошло. Мне это очень нужно.
– Вы говорите, что полицейские не посылали вас?
– У полиции нет полномочий посылать меня куда бы то ни было.
– Здорово, – засмеялся он, – мне это нравится.
Я протянула руку за своим стаканом.
– Шайка задир. Им кажется, что они начинающие Рембо. – Он затушил свою сигарету. – Пришли сюда в своих резиновых перчатках. Бог ты мой! Представьте себе, как это выглядит хотя бы с точки зрения наших клиентов. Пришли навестить Брента – он был у нас официантом. Господи, он умирает – а они что делают? Задавая свои дерьмовые вопросы, мерзавцы одели хирургические маски и встали в десяти футах от его кровати, как будто он – тифозная Мери. Клянусь Богом, даже если бы я знал что‑нибудь насчет Берил, я бы не уделил им ни секунды своего времени.
Имя угодило в меня, как мелкий камушек, и когда наши глаза встретились, я знала, что он понял значение того, что сказал.
– Берил? – спросила я.
Он молча откинулся на своем стуле.
Я нажала на него:
– Вы знали, что ее звали Берил?
– Как я уже сказал, полицейские здесь задавали вопросы, говорили о ней. – Он неловко зажег другую сигарету, избегая встречаться со мной взглядом. Мой друг бармен оказался очень плохим лжецом.
– Они говорили с вами?
– Нет. Я улизнул, когда увидел, что здесь происходит.
– Почему?
– Я говорил вам. Не люблю полицейских. У меня есть «барракуда», побитый кусок дерьма, на котором я езжу еще с тех пор, как был ребенком. По какой‑то причине они всегда норовят меня поддеть. Все время всучивают мне квитанции то за одно, то за другое, выпендриваются со своим большими пушками и темными очками, как будто сами себе кинозвезды в своих же собственных телевизионных сериалах или что‑то в этом роде.
– Вы знали ее имя, еще когда она была здесь, – сказала я спокойно, – вы знали, что ее зовут Берил Медисон задолго до того, как пришла полиция.
– Ну и что, если так? Большое дело?
– Она очень старалась скрыть свое имя, – ответила я с чувством. – Очень не хотела, чтобы люди здесь знали, кто она такая. Она не говорила людям настоящее имя. Платила за все наличными, чтобы не использовать кредитные карточки, чеки – все что могло идентифицировать ее. Она была напугана, спасалась бегством. И не хотела умирать.
Бармен смотрел на меня широко раскрытыми глазами.
– Пожалуйста, расскажите мне все, что вы знаете. Пожалуйста. Я чувствую, что вы были ее другом.
Он молча встал, вышел из‑за стойки бара и, повернувшись спиной ко мне начал собирать пустые бутылки и другой мусор, который молодежь разбросала по настилу.
Я в молчании медленно пила свой напиток, глядя мимо него на воду. Вдали бронзовый юноша разворачивал темно‑синий парус, готовясь выйти в море. Листья пальмы шептали на ветру, и черный пес‑лабрадор пританцовывал вдоль берега, кидаясь в прибой и обратно.
– Зулус, – пробормотала я, оцепенело глядя на собаку.
Бармен оставил свое занятие и посмотрел на меня.
– Что вы сказали?
– Зулус, – повторила я. – Берил упоминала Зулуса и ваших кошек в одном из своих писем. Она писала, что беспризорные подопечные «Луи» питаются лучше, чем иной человек.
– В каких письмах?
– Она написала несколько писем, когда была здесь. Мы нашли их в ее спальне после того, как она была убита. Она писала, что люди здесь чувствуют себя единой семьей. Считала это место самым красивым в мире. Я бы хотела, чтобы она никогда не возвращалась в Ричмонд, чтобы она сталась здесь.
Я слышала свой голос как бы со стороны, как будто он принадлежал кому‑то другому. Перед глазами у меня все поплыло. Ставший привычным недосып, накопившийся стресс и ром сделали свое дело. Казалось, солнце высушило остатки крови, которые все еще пытались пробиться к моему мозгу.
Вернувшись наконец под соломенный навес, бармен заговорил тихо и проникновенно:
– Я не знаю, что вам рассказать. Но, да, я был другом Берил.
Повернувшись к нему, я ответила:
– Спасибо. Мне бы хотелось думать, что я была бы ее другом. Что я и есть ее друг.
Он неловко опустил взгляд, но я успела заметить, что выражение его лица смягчилось.
– Никогда нельзя быть по‑настоящему уверенным, кто в порядке, а кто нет, – прокомментировал он. – Теперь это по‑настоящему трудно понять, что верно – то верно.
Значение его слов медленно просачивалось через мою усталость:
– А что, были люди, которые спрашивали о Берил и с которыми было не все в порядке? Кроме полиции? Кроме меня?
Он налил себе кока‑колы.
– Были? Кто? – повторила я, внезапно встревожившись.
– Я не знаю его имени. – Он сделал большой глоток из своего стакана. – Какой‑то красавчик. Молодой, может быть, двадцать с чем‑то. Темноволосый. В модной одежде, в крутых солнечных очках. Прямо как с обложки журнала. По‑моему, это было пару недель назад. Он сказал, что частный детектив, какое‑то дерьмо в этом роде.
Сын сенатора Патина.
– Он хотел знать, где жила Берил, когда была здесь, – продолжал он.
– И вы рассказали ему?
– Черта лысого! Я даже не разговаривал с ним.
– А кто‑нибудь другой сказал ему? – настаивала я.
– Маловероятно.
– Почему это маловероятно, и вообще, вы скажете мне, как вас зовут?
– Маловероятно, потому что никто, за исключением меня и моего приятеля, этого не знал, – ответил он. – А как меня зовут, я скажу, если вы скажете, как зовут вас.
– Кей Скарпетта.
– Приятно познакомиться с вами. Меня зовут Питер. Питер Джонс. Мои друзья зовут меня Пи Джей.
* * *
Пи Джей жил в двух кварталах от «Луи» в крошечном домике, полностью утопающем в тропических джунглях. Листва была настолько густой, что я вряд ли бы заметила под ней каркасный дом с облупившейся краской, если бы не запаркованная перед ним «барракуда». Одного взгляда на автомобиль было достаточно, чтобы понять, почему у его владельца постоянные стычки с полицией. Это было нечто в стиле настенного искусства подземки – на огромных колесах, с выхлопными трубами, фарами и высоко задранной задней частью, с самодельной росписью, представлявшей собой галлюцинаторный бред в психоделической цветовой палитре шестидесятых.
– Это моя малышка, – сказал Пи Джей, нежно похлопывая своего монстра по капоту.
– Да, это нечто, – согласилась я.
– Она у меня с шестнадцати лет.
– И будет с тобой всегда, – сказала я искренне, ныряя под ветви и следуя за ним в прохладную густую тень.
– Здесь не так уж много места, – извинился он, распахивая дверь. – Всего одна дополнительная спальня и туалет – наверху, где жила Берил. Думаю, на днях я снова ее сдам. Я не слишком придирчив к своим жильцам.
В гостиной был какой‑то винегрет из мебели со свалки: диван и чересчур пухлое кресло в кошмарных оттенках розового и зеленого, несколько диссонирующих светильников, сделанных из ракушек и кораллов, и кофейный столик, сработанный из чего‑то, что в прошлой жизни было, скорее всего, дубовой дверью. Вокруг валялись разрисованные кокосовые орехи, морские звезды, газеты, башмаки, банки из‑под пива. В сыром воздухе носился кисловатый запах гнили.
– Как Берил узнала, что вы сдаете комнату? – спросила, я присаживаясь на диван.
– У «Луи», – ответил он, зажигая несколько светильников. – Несколько первых ночей она провела в «Ошен Ки» – совершенно замечательном отеле на Дювале. Думаю, она довольно скоро сообразила, что ее здорово ударит по карману, если она собирается задержаться здесь на какое‑то время. – Он уселся в пухлое кресло. – Наверное, это было, когда она пришла к «Луи» обедать в третий раз. Она просто брала салат и сидела, уставившись на воду. Она тогда ни над чем не работала. Просто сидела. Это было довольно странно – то, что она болталась без дела. Я имею в виду, что она даже не говорила ни с кем. В конце концов, как я уже сказал, это было в третий раз, когда она пришла к «Луи», она спустилась к бару и облокотилась о перила, глядя на море. Наверное, мне стало ее жалко.
– Почему? – спросила я.
Пи Джей пожал плечами.
– Она показалась мне такой потерянной. Подавленной или что‑то в этом роде. Так мне показалось. Поэтому я заговорил с ней. Она не была, что называется, легким человеком.
– С ней непросто было сойтись, – согласилась я.
– С ней чертовски трудно было поддерживать дружеский разговор. Я задал ей пару немудреных вопросов типа: «Вы здесь первый раз?» или «Откуда вы?» – в таком роде, и она иногда даже не отвечала мне. Как будто меня здесь нет. Но это было забавна. Что‑то нашептывало мне не отставать от нее. Я спросил, что она хочет выпить. Мы начали болтать о том о сем. Это в какой‑то степени сняло ее напряженность и заинтересовало. Дальше я дал ей попробовать несколько фирменных напитков заведения. Первый – «Корона», смешанная с лаймом, от которого она съехала с катушек. Затем – «Бабенкот», как я вам смешивал. Это было действительно нечто особенное.
– Не сомневаюсь, это несколько расслабило ее, – заметила я.
Он улыбнулся.
– Да, вы верно ухватили. Я ведь смешиваю довольно крепко. Мы начали болтать о разных вещах, ну а затем она спросила, где можно поблизости остановиться. Вот тогда‑то я и сказал ей, что у меня есть комната и пригласил прийти посмотреть. Я сказал, что она может прийти попозже, если хочет. Это было воскресенье, а по воскресеньям я всегда освобождаюсь рано.
– И она пришла в тот же вечер? – спросила я.
– Это меня действительно удивило. Я, в общем‑то, не рассчитывал, что она появится. Но она появилась, безо всяких проблем нашла меня. К тому времени Уолт был дома. Обычно он продает свое дерьмо до темноты. Он как раз вошел, и мы все трое начали болтать и быстро поладили. Дальше мы отправились бродить по старому городу и закончили в закусочной. Хотя она была писательницей и все такое, она здорово нагрузилась, все говорила и говорила о Хемингуэе. Она была действительной милой дамочкой, скажу я вам.
– Уолт продавал украшения из серебра, – сказала я, – на Меллори‑Сквер.
– Как вы это узнали? – удивился Пи Джей.
– Из писем Берил, – напомнила я ему.
Какое‑то время он печально смотрел в сторону.
– Она упоминала также и закусочную. У меня сложилось впечатление, что она очень любила вас с Уолтом.
– Да, мы любили втроем попить пивка. – Он поднял с пола журнал и кинул его на кофейный столик.
– Наверное, вы двое – единственные друзья, которые у нее были.
– Берил – это что‑то. – Пи Джей посмотрел на меня. – Она – это что‑то. Я никогда прежде не встречал никого, похожего на нее, и, возможно, уже не встречу. Когда вы преодолеете эту ее стену, она довольно приятная дамочка. Чертовски славная. – Он откинул голову на спинку кресла и уставился в облупленный потолок. – Я любил слушать, как она говорит. Она могла говорить обо всем так… – он щелкнул пальцами, – как я никогда не смог бы, даже если бы десять лет думал об этом. Моя сестра – то же самое. Она преподает в школе, в Денвере. Английский. У меня не больно то хорошо подвешен язык. Зато руками много чего умею делать. Чем только не занимался до того, как стал барменом. Строил, клал кирпичи, плотничал. Немного занимался росписью в гончарной мастерской до тех пор, пока чуть не умер от голода. Я приехал сюда из‑за Уолта. Встретился с ним в Миссисипи. На автобусной остановке, можете себе представить? Мы начали болтать, и всю дорогу в Луизиану ехали вместе. Два месяца спустя мы оба оказались здесь. Это так странно. – Он посмотрел на меня. – Хочу сказать, что это было почти десять лет назад. И все, что у меня осталось, – это груда хлама.
– Ваша жизнь еще далеко не окончена, Пи Джей, – сказала я.
– Да. – Он запрокинул лицо к потолку и закрыл глаза.
– Где сейчас Уолт?
– В «Аудердейл» – последнее, что я слышал.
– Мне очень жаль, – сказала я.
– Так уж получилось. Что я могу сказать?
Какое‑то время мы молчали, и я решила, что пришло время попробовать.
– Берил, когда была здесь, писала книгу.
– Вы угадали. Когда Берил не напивалась с нами, она работала над своей чертовой книгой.
– Эта книга исчезла, – сказала я.
Он не ответил.
– Так называемый частный детектив, которого вы упоминали, и разные другие люди проявляют к ней острый интерес. Вы уже знаете об этом – я уверена.
Он продолжал молчать, не открывая глаз.
– У вас нет никаких причин доверять мне, Пи Джей, но я надеюсь, вы выслушаете меня, – продолжала я тихим голосом. – Мне нужно найти эту рукопись – рукопись, над которой Берил работала, когда была здесь. Я думаю, что она не забрала ее с собой в Ричмонд, когда уезжала с Ки Уэста. Вы можете мне помочь?
Открыв глаза, он в упор уставился на меня.
– Со всем уважением, доктор Скарпетта, чего ради? Чего ради я должен нарушать обещание?
– Вы обещали Берил, что никогда не скажете, где рукопись? – спросила я.
– Не важно, я спросил первым, – ответил он.
Глубоко вздохнув, я подалась вперед, опустив взгляд на грязно‑золотистый пушистый ковер под ногами, и сказала:
– Я не могу привести ни одной достаточно веской причины для того, чтобы вы нарушили обещание, данное другу, Пи Джей, – сказала я.
– Бред собачий. Вы бы не спрашивали меня, если бы у вас не было достаточно веской причины.
– Берил рассказывала вам о нем? – спросила я.
– Вы имеете в виду мерзавца, который изводил ее?
– Именно.
– Да, я знал о нем. – Он неожиданно поднялся. – Не знаю, как вы, а я созрел для пива.
– Пожалуй, – сказала я, полагая, что должна принять его гостеприимство несмотря на свое состояние – я все еще не оправилась от рома.
Вернувшись с кухни, он протянул мне запотевшую бутылку ледяной «Короны», в длинном горлышке которой плавал ломтик лайма. На вкус это было бесподобно. Пи Джей сел и снова заговорил:
– Стро, я имею в виду Берил – мне кажется, что я могу называть ее также и Берил, – была жутко напугана. Если быть честным, услышав о том, что произошло, я не был сильно удивлен. Я хочу сказать, что это потрясло меня. Но я не был сильно удивлен. Я предлагал ей остаться здесь. Я говорил ей, чтобы она плюнула на плату за комнату, что она может остаться. Мы с Уолтом, ну… наверное, это забавно, но дошло до того, что она стала для нас кем‑то вроде сестры. И этот подонок меня тоже достал!
– Простите, не поняла? – меня напугал его неожиданный гнев.
– Уолт покинул меня. После того как мы услышали об этом. Не знаю. Он изменился, в смысле – Уолт. Не могу сказать, что это единственная причина – то, что произошло с ней. У нас были свои проблемы. Но что‑то с ним произошло. Он стал сдержанным и больше молчал. А потом однажды утром ушел. Просто ушел.
– Когда это было? Несколько недель назад, когда полицейские пришли в «Луи», и вы узнали от них?..
Он кивнул.
– Это и меня достает, Пи Джей, – сказала я. – Здорово достает.
– Что вы, черт подери, имеете в виду? Кучу хлопот?
– Я живу кошмаром Берил, – едва выдавила я из себя.
Он глотнул пива, напряженно глядя на меня.
– Как раз сейчас я тоже в бегах, по той же причине, что и она.
– Боже, вы заставляете кровоточить мое сердце, – сказал он, качая головой. – О чем вы говорите?
– Вы видели фотографию на первой странице утреннего «Геральда»? Фотографию машины полицейского, сгоревшей в Ричмонде?
– Да, – сказал он задумчиво, – смутно припоминаю.
– Это произошло перед моим домом, Пи Джей.
Детектив сидел у меня в гостиной и мы разговаривали, когда его автомобиль был подожжен. И это не первое, что случилось. Ты понимаешь, меня он тоже преследует.
– Кто, ради Бога? – спросил он. Я могла бы ответить ему, что он сам знает, но вместо этого с трудом произнесла:
– Человек, который убил Берил. Человек, который убил ее наставника, Кери Харпера, о котором вы, наверное, слышали от нее.
– Много раз. Черт! Я не могу в это поверить!
– Пожалуйста, помогите мне, Пи Джей.
– Не знаю, как я могу. – Он так расстроился, что вскочил с кресла и начал ходить из стороны в сторону. – Зачем этой свинье преследовать вас?
– Он страдает навязчивой ревностью. Он одержим.
Он параноидальный шизофреник. Похоже, он ненавидит всех, кто связан с Берил. Пи Джей, мне необходимо выяснить, кто он. Мне нужно найти его.
– Проклятье, я не знаю, кто он. Или где он, черт бы его побрал. Если бы знал, я бы нашел его и оторвал бы ему башку.
– Мне нужна эта рукопись, Пи Джей.
– Какое отношение ко всему этому может иметь ее рукопись? – возразил он.
Тогда я рассказала ему. Рассказала о Кери Харпере и его медальоне, о телефонных звонках и волокнах, а также об автобиографической книге, которую писала Берил и в краже которой меня обвинили. Я выложила все, что только могла вспомнить имеющего отношение к этим делам, а душа моя в это время усыхала от страха. Я никогда ни разу не обсуждала подробности этого дела ни с кем, кроме следователей или прокуроров, которые имели к этому отношение. Когда я закончила, Пи Джей молча встал и вышел из комнаты. Он вернулся с армейским ранцем, который положил мне на колени.
– Она там, – сказал он. – Я поклялся Богом, что никогда этого не сделаю. Прости, Берил, – пробормотал он, – мне очень жаль.
Открыв матерчатый клапан, я аккуратно достала пачку примерно в тысячу отпечатанных листов с пометками от руки и четыре компьютерные дискеты. Все это было перетянуто широкими резинками.
– Она просила нас никогда никому не отдавать это, если с ней что‑нибудь случится. Я обещал.
– Спасибо, Питер. Благослови тебя Господь, – сказала я, а затем задала ему последний вопрос:
– Берил никогда не упоминала кого‑то, кого бы она называла «М»?
Он стоял очень тихо, разглядывая свое пиво.
– Вы знаете, кто это? – спросила я.
– Мне, – сказал он.
Я не поняла.
– «М» – значит «Мне». Она писала письма самой себе, – объяснил он.
– Два письма, которые мы нашли… Те письма, которые мы нашли на полу в спальне после того, как она была убита, те, в которых упоминались вы с Уолтом, были адресованы «М».
– Я знаю, – сказал он, закрывая глаза.
– Откуда вы знаете?
– Я понял это, когда вы упомянули Зулуса и кошек. Я понял, что вы читали эти письма. Вот когда я решил, что с вами все в порядке, что вы та, за кого себя выдаете.
– Значит, вы тоже читали эти письма? – ошеломленно спросила я.
Он кивнул.
– Мы так и не нашли оригиналы, – пробормотала я. – Те два письма, которые мы нашли, – копии.
– Это потому, что она все сожгла, – сказал он, глубоко вздохнув и беря себя в руки.
– Но не сожгла свою книгу.
– Нет. Она сказала мне, что не знает, куда отправится потом или что будет делать, если он все еще там, если он все еще преследует ее. Она сказала, что позвонит мне потом и сообщит, куда переслать книгу. А если от нее не будет вестей, то хранить и не отдавать никому. Но она так и не позвонила. Она так никогда и не позвонила, черт подери! – Отвернувшись от меня, Пи Джей вытер глаза. – Вы знаете, книга была ее надеждой. Ее надеждой остаться в живых. – У него перехватило дыхание, когда он добавил: – Она никогда не переставала надеяться, что все обернется к лучшему.
– А что именно она сожгла, Пи Джей?
– Свой дневник, – ответил он, – я думаю, что это можно так назвать. Письма, которые она писала сама себе. Она говорила, что это ее терапия и что не хочет, чтобы кто‑то увидел их. Они были очень личными, ее личные мысли. За день до своего отъезда, она сожгла все письма, кроме двух.
– Тех двух, которые я видела, – почти прошептала я. – Почему? Почему она не сожгла эти два письма?
– Потому что она хотела, чтобы они остались у нас с Уолтом.
– Как память?
– Да, – сказал он, протягивая руку за своим пивом и небрежно вытирая с глаз слезы, – часть ее самой, запись того, о чем она думала, когда была здесь. За день до своего отъезда, в тот день, когда сожгла весь хлам, она пошла и просто скопировала эти два письма. Она взяла себе копии и оставила нам оригиналы, сказав, что это такой способ «вжиться» друг в друга, – такое слово она использовала. Мы, все трое, всегда будем вместе в наших мыслях до тех пор, пока у нас есть письма.
Когда он проводил меня, я обернулась и благодарно обняла его.
Я возвращалась к своей гостинице, когда солнце уже опустилось, и пальмы четкими силуэтами были выгравированы на широкой огненной ленте. Шумные толпы людей пробирались вдоль Дюваля в сторону баров, колдовской воздух был оживлен музыкой, смехом и огнями. Я шла пружинистым шагом, лямки армейского ранца давили мне на плечо. Первый раз за много недель я испытывала прилив счастья, пребывая почти в эйфории. И я была совершенно не готова к тому, что меня ожидало в моем номере.