рефераты конспекты курсовые дипломные лекции шпоры

Реферат Курсовая Конспект

РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА XVIII ВЕКА

РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА XVIII ВЕКА - раздел История, ...

 

Г.А. ГУКОВСКИЙ

 

РУССКАЯ

ЛИТЕРАТУРА

XVIII ВЕКА

УДИ 82189

ББК 84Р

Г 93

Гуковский Г.А.

Учебник/Вступ. статья А. Зорина. – М.: Аспект Пресс, 1999.– 453 с.  

ГРИГОРИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ ГУКОВСКИЙ И ЕГО КНИГА

Настоящее переиздание учебника Г.А. Гуковского осуществляется накануне шестидесятилетнего юбилея его выхода в свет. Между тем среди всей массы… Это и понятно. Учебники по определению не должны содержать в себе идей и… Что же в таком случае побуждает нас вновь предлагать эту старую книгу современным студентам? Отвечая на этот вопрос,…

ВРЕМЯ П ЕТ Р A I

Изложение истории новой русской литературы по старой и справедливой традиции начинается и в общих курсах, и в университетском преподавании с первой… Положение России при Петре I. Конечно, тот переворот, который произвел Петр в… Конечно, не нужно думать, что только один Петр своей единоличной волей осуществил переворот, сделавший Россию…

КАНТЕМИР ТРЕДИАКОВСКИЙ

Антиох Дмитриевич Кантемир (1708–1744) – первый русский поэт новоевропейского типа, первый русский поэт-просветитель. Деятельность его во многом… Жизнь. Кантемира. Отец поэта, молдаванский господарь, князь Дмитрий Кантемир… Дмитрий Кантемир был одним из образованнейших людей своего времени. Написанная им по латыни «История Оттоманской…

ЛОМОНОСОВ

Бескультурное, реакционное правительство преемников Петра на каждом шагу предавало его дело. Однако вернуть Россию в XVII век оно уже не могло. Силы… Дело образования сильно двинулось вперед в середине XVIII века. Величайшим… Жизнь Ломоносова до 1736 г. Ломоносов родился в 1711 г. на севере нашей страны, на Северной Двине, на острове…

КЛАССИЦИЗМ

СУМАРОКОВ ТЕАТР В СЕРЕДИНЕ XVIII в.

В середине XVIII столетия ведущим стилем русской поэзии становится классицизм, в значительной степени отразившийся в творчестве Кантемира и… Классицизм. В течение полутора столетий классицизм был основным стилем… Первый расцвет классицизма во Франции совпал с периодом окончательного объединения французского государства как…

В. МАЙКОВ

 

ХЕРАСКОВ

Время обостренной борьбы за гегемонию в русской литературе Ломоносова и Сумарокова падает на 1750-е годы. К концу этого десятилетия ученики… Московский университет. Именно Московскому университету суждено было стать… При университете были открыты две гимназии: одна для дворян, другая для «разночинцев». Однако все руководство…

ЛИТЕРАТУРНЫЕ ТЕЧЕНИЯ, ПРОТИВОСТОЯВШИЕ ДВОРЯНСКОЙ КУЛЬТУРЕ в 1760-1770 гг.

Представители дворянского либерализма в 1760-х и начале 1770-х годов, казалось, праздновали свою победу, по крайней мере, в области культуры, в… Между тем еще в тех же 1760-х годах с величайшей ясностью обнаружилось, что… К середине XVIII столетия русская книга имела иной раз больше доступа в купеческую и мещанскую среду, чем в…

РУССКОЕ ВОЛЬТЕРИАНСТВО САТИРИЧЕСКАЯ ЖУРНАЛИСТИКА ОФИЦИАЛЬНАЯ ЛИТЕРАТУРА

 

Творческая деятельность Сумарокова уже остро поставила проблему, ставшую вскоре центральной, ведущей для всей русской общественной мысли, – проблему внутреннего переустройства русского государства.

Положение культуры в России в 1770–1790 годах. Задачи, вставшие перед Россией, как государством, в конце XVII и начале XVIII века, были успешно разрешены во время Петра, и эти успехи получили окончательное закрепление при Елизавете Петровне и Екатерине II.

Велики были завоевания последней трети XVIII столетия в области культуры. Помещичьему правительству приходилось уступать в этом отношении той мощной воле к просвещению, которую все более энергично заявляли самые различные слои населения. При Екатерине II был открыт целый ряд школ как в столице, так и в провинции. Московский университет сделался в это время крупным центром культуры. В Петербурге и в Москве организовался ряд литературных и научных обществ. В частности, имела большое значение для развития сельского хозяйства деятельность Вольно-экономического общества в Петербурге, популяризировавшего в своих изданиях многочисленные достижения агрономической науки и опыт лучших агрономов.

Русское искусство переживает во второй половине,XVIII столетия период большого подъема. Более и более растет в это же время и количественно, и качественно русская интеллигенция. Высокообразованные люди, владеющие высотами мировой культуры их времени, в 1770–1790-х годах считаются уже не единицами и даже не десятками, а сотнями. Их выдвигают и наиболее передовые слои дворянства, и более демократическая социальная среда. Тут и замечательный дворянский публицист и историк князь Мих. Мих. Щербатов, библиотека которого заключала 15 тысяч книг, и такие ученые, мыслители и литераторы из «разночинцев», как Десницкий, Зыбелин, Козельский. Количественно и качественно расцветают и литература и журналистика. Уже в 1772 г. известный писатель-публицист и просветитель Н.И. Новиков в своей книге «Опыт исторического словаря о русских писателях» перечисляет около 220 крупных и мелких литераторов своего времени. За 25 лет, с 1776 по 1800 г., было издано в России почти втрое больше книг, чем за 50 лет до того (с 1725 по 1775 г.), а именно: около 6500 книг, не считая церковных изданий, газет и журналов. Литературная жизнь страны становится все более интенсивной.

Русская государственность и русская культура во второй половине XVIII века могла гордиться значительными успехами. Но то же самое время в русской истории отмечено страшным развитием самодержавного произвола, крепостничества, самоуправства чиновничьей братии, все большую роль игравшей в государстве. Материальными плодами усилий и побед русского народа воспользовалось по преимуществу дворянство. Помещики, окончательно захватившие власть в государстве, завоевав морские пути на Запад, стали усиленно торговать, вывозить за границу товары, добытые их крепостными, наживать деньги. Они все более усиливали эксплуатацию крестьян, добившись бесконтрольной и неограниченной власти над ними. Верхи помещичьего класса, увлекаясь внешней стороной западной культуры, втянулись в привычки непомерной роскоши. Наглые вельможи грабили страну, как хотели. Пример подавал двор императрицы, поглощавший на праздники, пиршества, постройки, наряды огромную часть государственного бюджета.

На крепостных фабриках и заводах рабочих заставляли работать с раннего утра до поздней ночи в каторжных условиях, почти без платы. Помещики присвоили себе полную власть над личностью крепостного: они избивали своих «рабов», ссылали их, когда хотели, в Сибирь, пытали, мучили, и правительство смотрело на все это сквозь пальцы. Основное социальное противоречие эпохи, противоречие крепостничества, обострялось и обнажалось до предела.

Естественно, что все передовые силы общества и культуры, вся передовая литература в центре своего внимания поставили вопрос о внутреннем устройстве государства, о его социальном укладе. Завоевания петровского времени ставили настоятельно вопрос о дальнейшем движении страны вперед; этому движению явно уже начинал мешать режим крепостничества и самодержавия. И вот началась в русской литературе великая борьба против того и другого, тянувшаяся в течение .полутора столетий.

Просветители и русское «вольтерианство». Поднявшись на борьбу со злом феодализма, русская культура ответила на общеевропейское движение, возглавленное во второй половине XVIII столетия французским предреволюционным просветительством. Наступала великая эпоха свержения феодализма на Западе Европы. Передовые круги французской буржуазии, в те времена полной революционного пафоса, готовы были на время объединиться с народными массами в борьбе против общего врага, феодального уклада. В литературе выступает блестящая плеяда писателей, публицистов, философов, ставящих своей задачей просветить широкие круги населения Франции, дискредитировать феодализм, показать несправедливость власти феодального короля, показать возмутительную деятельность церкви, пособника и участника подавления народа, разрушить власть феодальных предрассудков. Французские просветители требовали ликвидации дворянских привилегий, ликвидации деспотии, ликвидации власти и влияния церкви. «Раздавите гадину», т.е. церковь, – таков был лозунг всей многообразной деятельности вождя просветителей Вольтера. На позиции материализма и полного отрицания бога стали философы-просветители: Дидро, Гельвеций, Гольбах. Самым радикальным и демократическим в политическом смысле из всей плеяды свободных мыслителей Франции этого времени был Жан-Жак Руссо, доказавший право народа на революцию против угнетателей.

Проповедь французских писателей, готовивших революцию в умах в то время, как она зрела уже в самом социальном укладе страны, звучала далеко за пределами их отечества; она звучала на всю Европу. Вольтер стал некоронованным монархом умов, власть которого простиралась от Лондона и Мадрида до Петербурга и даже до Иркутска.

Чем острее и мучительнее ощущалось лучшими русскими людьми недовольство крепостническими порядками, подьяческим режимом, самодержавием, тем живее они откликались на проповедь Вольтера, Гельвеция, Руссо, тем с большим энтузиазмом они сами включались в работу по пропаганде идеалов свободы от пут феодализма и церкви. «Вольтерианство» становится чрезвычайно распространенным явлением в России. Множество людей из самых различных слоев общества оказываются вовлеченными в общеевропейское движение, участвуют в идейной революции, возглавленной великими французами. Множество людей отказывается от прадедовской веры в христианского бога, отказывается признать существующий социальный порядок справедливым и нормальным. Произведения французских просветителей в тысячах экземпляров расходятся по России в подлиннике, и в то же время появляется много переводов их на русском языке. Русское просветительство становится фактом большого общественного значения. Идеями Вольтера, Монтескье и Гельвеция пользуются даже дворянские либералы как оружием для борьбы против устоев русской крепостнической государственности; в руках радикально настроенных демократов это оружие становится совсем опасным для всего строя в целом.

Начиная с 1750-х годов, множество переводов произведений Вольтера появилось в Россиикакотдельными книжками, так и в журналах. Среди переводчиков мы встречаем имена крупных писателей и рядом с ними имена культурных аристократов. Таковы, например, Сумароков, Богданович, Херасков, Княжнин, Фонвизин и другие. Одним из первых, переводчиков Вольтера был юноша А. Р. Воронцов, впоследствии друг и покровитель Радищева, с детства, с двенадцатилетнего возраста зачитывавшийся Вольтером. Усердным пропагандистом Вольтера в 1780-х годах был состоятельный помещик И.Г. Рахманинов, издавший ряд своих переводов его произведений. Помимо печатных изданий переводы вольтеровских вещей расходились в списках.

Вслед за Вольтером распространились по России сочинения и идеи Руссо, Дидро, Гельвеция, Рейналя, Мабли и других. Эти сочинения и идеи падали на подготовленную почву.

Основы философского и политического учения французских просветителей, пусть в умеренной интерпретации, – проникали в преподавание правительственных учебных заведений, в кадетские корпуса, в Московский университет. Вольнодумство проникало даже в круги, близкие к трону. В журнале «Невинное упражнение» (1763), издававшемся под руководством приятельницы Екатерины II, Е.Р. Дашковой, печатались переводы отрывков книги Гельвеция «Об уме». Граф П.С. Потемкин, близкий родственник «светлейшего» и один из придворных карьеристов, переводил Руссо, в частности, его рассуждения о начале неравенства и о науках и художествах и «Новую Элоизу». Было бы неверно относить вольнодумство аристократов и придворных только за счет моды на вольтерианство, хотя несомненно, что такая мода была и кое-кто кокетничал ею. В основе всего этого течения, охватившего самых разных людей от некоторых магнатов до разночинцев-ученых, лежало весьма серьезное обстоятельство: недовольство социально-полическими порядками России.

Екатерина II и идеи просвещения. В 1762 г., когда вступила на трон Екатерина II, просветительское движение в России было уже в полной силе. Противодействовать ему открыто Екатерина не могла, особенно на первых порах. Ей приходилось лавировать, давать неопределенные обещания либералам и в то же время укреплять позиции крепостников. Уже вскоре потом Екатерина поняла и хорошо усвоила, что именно крепостники – основная сила дворянства, что надо опираться на них. Но в то же время, в течение ряда лет, во всяком случае до Пугачевского восстания, Екатерина заигрывала с либералами, демонстрировала свое сочувствие передовым идеям века, говорила, что Вольтер – ее любимый писатель, ее учитель. В 1760-х годах развивается целое течение официального «просветительства», в сущности, противостоящее подлинному просветительству, как дворянскому, так и демократическому. Создавая это официальное течение, Екатерина имела в виду ввести движение общественной мысли в рамки, удобные для нее, для помещичьего правительства вообще. Она хотела обмануть общественное мнение, обольстить его и развратить своими иллюзорными заявлениями, не обязывающими ее к усвоению и пропаганде настоящих освободительных идей. Всякие же проявления этих идей всерьез Екатерина усердно старалась подавить.

Желая создать в своей стране иллюзию просвещенной монархии, Екатерина была также заинтересована в обольщении общественного мнения Западной Европы. Она развернула целую кампанию лжи и всяческих эффектов, чтобы прослыть на Западе «философом на троне», благодетельницей своих подданных, чуть не освободительницей их. Она вступила в переписку с Вольтером, комплиментировала старого мудреца, хвастала изо всех сил успехами своего царствования и держала его в курсе политических, а в особенности внешнеполитических дел России, освещенных так, как этого хотелось ей, Екатерине; лгала она при этом весьма усердно. Она сообщала Вольтеру, что в России распространена полная веротерпимость, свобода мнений. Затем она уверяла Вольтера, что весь народ в России благоденствует, что «в России нет мужика, который не ел бы курицы, когда ему угодно, а с некоторого времени они предпочитают курам индеек». Конечно, Екатерина хорошо знала, что крестьяне в России массами голодают и мяса не видят месяцами, а иногда и годами. Екатерина переписывалась и с другими просветителями; она поддержала материально Дидро, человека сильно нуждавшегося. Она добилась того, что французские просветители хвалили ее: Однако они не были так наивны, чтобы верить ее либеральным декларациям. Вольтер писал в частном письме Даламберу: «Философии не приходится особенно хвалиться такими ученицами... как прекрасная Като» (так он называл Екатерину).

Характерный конфликт между словом и делом Екатерины обнажался, когда кто-нибудь из философов решался приехать в Россию. В 1765 г. в Россию приехал просветитель, экономист и государствовед по специальности Мерсье де ла Ривьер. Он надеялся на то, что императрица-философ предоставит ему право произвести в России обширные опыты насаждения рая на земле. Его Продержали в Петербурге несколько месяцев, не пуская в Москву, где была в это время Екатерина, затем ему дали понять, довольно прозрачно, что ему пора ехать обратно. Когда Екатерина вернулась в Петербург, она побеседовала несколько минут с Мерсье де ла Ривьером и пожелала ему счастливого пути. Затем он уехал на родину. На том и кончились его мечты о насаждения рая в империи Екатерины.

В 1773 году в Петербург приехал Дидро, хотевший лично поблагодарить Екатерину за ее подарки. Он прожил здесь пять месяцев (в это время как раз разыгралось Пугачевское восстание). С Екатериной он виделся постоянно и с глазу на глаз. Дидро говорил, убеждал, проповедовал. Екатерина отделывалась двусмысленными замечаниями, явно подсмеиваясь внутренне над философом и его надеждами убедить самодержицу дать свободу народу. «Почему Россия управляется хуже Франции? – говорил Дидро, – потому что свобода личности сведена здесь к нулю, верховная власть слишком еще сильна и естественные права слишком еще урезаны... всякий произвол дурен». Он задавал Екатерине вопросы, например: «Не имеет ли дурных последствий неимение собственности крестьянами?» Она отвечала неопределенно:, «Каждое государство имеет свои недостатки, пороки и неудобства». Он спрашивал, существуют ли определенные условия, нормы повинности крестьян помещикам; она отвечала: «Условий нет, но всякий благоразумный хозяин бережет корову, которую доит». Дидро настаивал на том, что надо создать в России парламент, надо ограничить самодержавие конституцией английского типа. Екатерина отвечала, что русский народ не хочет свободы и парламента. Дидро наметил в своих беседах с Екатериной обширную картину необходимых преобразований, начиная с освобождения крестьян и ликвидации самодержавия и кончая распространением просвещения в народе. Все эти проекты, конечно, нисколько не повлияли на царицу, занятую в это время свирепым подавлением восстания порабощенного народа и всемерным усилением деспотии.

Откровенно выраженный характер социальной демагогии имел также ряд мероприятий Екатерины, публично проводившихся ею в самой России. В 1765 г. было основано в Петербурге официальное Вольное экономическое общество, ставившее своей задачей усовершенствование, главным образом, земледелия в России. В числе учредителей общества были крупные вельможи, начиная с любовника Екатерины Гр. Гр. Орлова. В том же 1765–1766 г. в общество поступили два письма от «неизвестной особы», заключавшие следующий вопрос: «В чем состоит или состоять должно... имение и наследие хлебопашца?», т.е. его неотъемлемая собственность. При втором письме был присоединен ящичек с тысячью червонцев. Подписаны письма были буквами «И.Е.», т.е. императрица Екатерина. Общество объявило через печать в России и за границей конкурс на лучшую работу на заданную «неизвестной особой» тему, причем самая тема была сформулирована так: «Что полезнее для общества, чтоб крестьянин имел в собственность землю или токмо движимое имение и сколь далеко его права на то или иное имение простираться должны?» Таким образом, на обсуждение был поставлен, в сущности, вопрос о границах и характере крепостничества. Екатерина как будто бы шла навстречу планам либералистов относительно ограничения его. Однако этот жест императрицы остался жестом и только. На конкурс было представлено 162 работы со всех концов Европы. Лучшей из них была признана работа, написанная французским ученым Беарде де л'Абе, который считал необходимым освобождение крестьян. Впрочем, члены общества изо всех сил препятствовали напечатанию статьи Беарде, и лишь нажим со стороны правительства заставил их уступить. Русских сочинений на конкурс было представлено всего семь, и только одно из них было отмечено конкурсной комиссией: либеральная статья ученого юриста А.Я. Поленова. Впрочем, члены комиссии, возмущенные вольностью мыслей и выражений Поленова, потребовали, чтобы он переработал свою статью, смягчив ее, и все же отказали ему в напечатании его работы. Вообще, из всей шумихи с конкурсом Вольного экономического общества ничего не вышло, как этого и хотела Екатерина, затеявшая все дело. Подавляющее большинство работ, присланных на конкурс, не было опубликовано. Само собой разумеется, что никаких практических выводов из конкурса правительство Екатерины не сделало.

Другие, еще более невинные демонстрации либерализма относятся к 1767 году. В этом году Екатерина со свитой путешествовала по Волге на судах. Перед выездом она получила из Франции от Мармонтеля, просветителя и сотрудника «Энциклопедии», экземпляр только что вышедшей его книги «Велизарий», содержавшей в художественной и популярной форме изложение учения о государстве в понимании энциклопедистов умеренного толка. «Велизарий» вызвал жесточайшие нападки во Франции со стороны реакционных церковников за проповедь веротерпимости; вокруг него разгорелась острая полемика, в которой принял участие и сам Вольтер. Прочитав «Велизария» на Волге и хорошо зная о том шуме, который был вызван книгой, Екатерина послала Мармонтелю любезнейшее письмо, выражавшее сочувствие его идеям. Затем Екатерина и ее придворные взялись коллективно перевести книгу Мармонтеля на русский язык. Главы книги были распределены между переводчиками, и скоро перевод поспел. Участвовали в нем: А.П. Шувалов, И.П. Елагин, А.В. Нарышкин, Г.В. Козицкий, т.е. придворные литераторы, и придворные нелитераторы, как Г.Г. Орлов, З.Г. Чернышев и др. Девятую главу перевела Екатерина (ее нетвердый русский язык, без сомнения, редактировался другими). О ходе перевода сообщали и Мармонтелю, и Вольтеру, чтобы получше раздуть эффект: императрица и ее придворные переводят, пропагандируют книгу, на которую воздвигнуто гонение на родине ее автора. Мармонтель, конечно, отвечал изящными комплиментами. В 1768 г. перевод вышел в свет (без указаний имен переводчиков) с посвящением его архиепископу тверскому, посвящением нарочитым по своему адресату и еще усилившим эффект.

В том же 1767 г., когда Екатерина переводила «Велизария», в Москве были изданы три'тома «Переводов из Энциклопедии», т.е. избранных статей, переведенных из знаменитого издания Дидро и Даламбера. Участниками издания, переводчиками, были придворные Екатерины, те самые, которые участвовали в переводе «Велизария» (А.П. Шувалов, А.И. Бибиков, С.М. Козмин и др.), а также литераторы из круга Хераскова (сам Херасков, Ржевский, бр. Нарышкины, Домашнев и др.) и, наконец, три профессора-медика, в том числе С.Г. Зыбелин, привлеченные, видимо, в качестве специалистов. Организатором издания, печатавшегося при Московском университете, был директор университета Херасков. Без всякого сомнения, «Переводы из Энциклопедии» выходили по указанию Екатерины. Было предположено издать целую серию этих сборников, но дело ограничилось тремя.

Отбор статей для этого издания характерен; в основном тут даны невинные темы: Словопроизведение, Наррация, Одежды римлян, Гамак, Баня, Желчь, Пальцы и т.д. – и лишь несколько статей иного типа: Право естественное. Экономия, Нравоучение (переводчики бр. Нарышкины). В целом получалась видимость издания для русского читателя знаменитой книги, гонимой во Франции, видимость «свободомыслия» властей, – а особого соблазна для читателя на самом деле не было.

Комиссия нового уложения. Декларации и демагогия императрицы не могли остаться совсем без последствий. Как ни фальшива была шумиха вокруг официального просветительства, она развязывала умы и, в особенности, языки. Цензурный зажим был затруднен псевдопросветительной болтовней Екатерины; апелляции подданных к примеру монархини давали возможности политических дискуссий, вовсе не желательных для этой самой монархини. Острота этих дискуссий теснейшим образом была связана с тем, что общее социально-политическое положение дел в стране все более обнаруживалось как остро неблагополучное. Недовольство все более росло и в широких массах, и в интеллигенции. Крестьянство волновалось; то здесь, то там вспыхивали восстания. Подавленные русским правительством народы Поволжья не хотели покориться угнетателям и оказывали им вооруженное сопротивление. Фабричные рабочие от глухих волнений и пассивного сопротивления переходили также к наступлению. Екатерина прибегала к весьма жестоким мерам подавления. За завесой ее мнимого вольтерианства лилась обильно кровь народа, понуждаемого к повиновению. Но справиться с затруднениями не вполне удавалось, и особенно смущал правителей страны разброд в самом дворянстве; поэтому правительство решило открыть отдушину общественному мнению, предоставить ему высказаться и направить его в своих целях, одновременно сделав еще одну и поистине грандиозную инсценировку свободомыслия Екатерины, «философа на троне», открыв в 1767 г. знаменитую Комиссию нового уложения.

Как известно, Екатерина позаботилась, чтобы Комиссия была всецело послушным орудием в руках правительства. Крепостные крестьяне не были в ней представлены. Процент представительства других категорий демократического населения был ничтожен. Самые выборы проходили под «контролем» правительственной бюрократии.

Депутаты привозили выданные им их избирателями наказы Комиссии. Дала свой наказ Комиссии и Екатерина II. Это была целая книга, над которой она долго работала и которая была предназначена не для реального руководства работами Комиссии (да в ней и мало было практических указаний), а для нового блистательного эффекта в Западной Европе. «Наказ» Екатерины был напечатан по-русски и по-немецки, а потом на четырех языках (в одной книге роскошного вида) и распространялся за границей. Внешне «Наказ» императрицы выглядел довольно либерально. Оно и понятно: значительное большинство его пунктов представляет собою простые выписки из книги «О духе законов» Монтескье и из работы итальянского юриста Беккариа «О преступлениях и наказаниях», чрезвычайно широко популяризовавшей принципы передового учения о государстве, созданного французскими просветителями. Однако Екатерина так искусно выбрала эти выписки и так отредактировала их, что вся боевая суть, весь подлинный смысл теории Монтескье и Беккариа оказались вытравленными, и «Наказ» Екатерины, заключая элементы либеральной фразеологии, на самом деле, наоборот, не давал возможность ставить в Комиссии вопросы о сколько-нибудь серьезных реформах.

Прения в Комиссии нового уложения проходили бурно. В ней разыгралась классовая борьба в весьма ощутительных формах. В Комиссии раздались смелые голоса людей, требовавших пересмотра рядов основ бытия России. Депутат от дворянства Григорий Коробьин в яркой речи потребовал законодательного ограничения крепостничества. Поднялась буря. На Коробьина навалились с громами и молниями многие реакционные помещичьи депутаты, требовавшие полного сохранения «священных» прав помещиков на рабовладение. В битве на стороне либерализма дрался и Я.П. Козельский, и еще другие культурные люди, например Я. Урсинус, дерптский профессор. Борьба между прогрессивной и реакционной частью Комиссии захватила и ряд других вопросов.

Екатерина испугалась и в то же время рассердилась. Ее подданные не желали просто и скромно разыгрывать роль в том представлении, которое она давала; они принялись всерьез обсуждать вопросы, подлежащие, по мнению Екатерины, только ее личному суждению. Комиссию надо было во что бы то ни стало ликвидировать. В 1768 г. заседания ее были прекращены под благовидным предлогом начала войны с Турцией и отъезда большей части депутатов на эту войну. Комиссия была фактически закрыта. «Фарса наших депутатов, столь непристойно разыгранная» (Пушкин), была прикончена менее чем через два года после ее начала. Еще раньше были пресечены возможные последствия распространения либеральной фразеологии «Наказа» самой Екатерины. 24 сентября 1767 г., т.е. очень скоро после открытия Комиссии, сенат, разославший 57 экземпляров напечатанного «Наказа» в высшие правительственные учреждения, предписал указом, чтобы экземпляры эти «содержаны были единственно для сведения одних тех мест присутствующих», и не выдавались бы никому: не только посторонним лицам, но даже и чиновникам, и не только не позволялось списывать «Наказ», но даже читать его. Так императрица сама себя запретила.

Между тем Комиссия далеко не прошла бесследно для русского общества: дело было не только в том, что она подняла множество существенных социально-политических вопросов и обнаружила множество фактов и мнений, с которыми пришлось потом считаться Екатерине и правительству во всей их деятельности. Дело было также и в том, что она стимулировала подъем гражданского самосознания в самых различных слоях. Казалось, русская общественная мысль и общественная инициатива, задавленная веками гнета, бессильна, ничтожна. Но вот, стоило хотя бы в фиктивных и урезанных формах предоставить слово этой общественной мысли, и немедленно в Комиссии появились люди, способные обсуждать политические проблемы, способные возглавить и направлять общественное мнение различных классов, способные быть вождями. Немедленно из среды безгласных подданных явились пламенные ораторы, публицисты, агитаторы. В Комиссии пережила свой первый расцвет русская политическая речь как особый и важный вид публицистики и литературы вообще. Речи-статьи Коробьина, Козельского и многих других, живые, яркие, полемически заостренные, будившие мысль и гражданское чувство, – это был выдержанный и блестяще выдержанный экзамен русской литературы, русской общественной мысли и русского языка на аттестат гражданской и культурной зрелости.

М. М. Щербатов. Можно сказать с уверенностью, что одним из наиболее ярких, если не самым ярким оратором Комиссии, был депутат от ярославского дворянства князь Михаил Михайлович Щербатов (1733–1790), замечательный историк и дворянский публицист 1760–1780-х гг. Именно Комиссия дала толчок его дарованиям, его страстной натуре политического бойца. Щербатов развернул в Комиссии кипучую деятельность: он говорил речи, вносил предложения, работал в частной подкомиссии и т.д.

Всю свою жизнь Щербатов очень много писал, но печатать он почти ничего из своих произведений не мог. В печатном виде появились только лишь исторические труды Щербатова, в частности его капитальный труд «История российская», над которой он работал с середины 1760-х годов и которую не завершил, доведя изложение написанных 15 книг до «смутного времени». Огромный объем «Истории» Щербатова, его тяжелый язык и сухость изложения, обильно насыщенного фактическими справками, так же как неумение объединить весь дробный материал единством концепции, – все это привело к сравнительно малой популярности этого труда. Между тем именно Щербатов был первым ученым, обследовавшим множество архивных материалов по русской истории и сделавшим первую попытку осмыслить и организовать этот материал. Впоследствии Карамзин в своей «Истории государства Российского» во многом следовал по путям Щербатова и в подборе материала, и в освещении его.

Параллельно с работами над «Историей российской» Щербатов писал очень много статей,книг,мнений публицистического характера, затрагивающих ряд существенных вопросов социально-политического строя России. Все эти его работы не могли быть изданы в XVIII столетии из-за той резкой критики, которой подвергал Щербатов политику Екатерины II и даже ее личный характер. Не была издана и утопия Щербатова «Путешествие в землю Офирскую г. С., швецкого дворянина»*.

* О романе-утопии в XVIII в. см.: Сиповский В. В. Очерки из истории русского романа. СПб., 1909-1910.

 

Во всех своих произведениях Щербатов выступал в качестве последовательного, сознательного и упорного идеолога русской помещичьей аристократии. Он решительно отвергал мысль о каких бы то ни было реформах в области крепостничества, настаивая на нем как на основе бытия России, расходясь в этом вопросе даже с умеренными дворянскими либералами. Он резко нападал на «засорение» дворянства выходцами на «низов», требуя закрытия купечеству доступа в дворянство. Он настаивал на отделении «истинного», родового дворянства, аристократии от новых дворян и считал необходимым вообще свести к минимуму возможность приобретения «благородства» людьми недворянского происхождения.

Аристократическая тенденция видна и в его истории, и в его феодальной утопии о земле Офирской.

Однако не эта аристократическая программа интересна и значительна в публицистике Щербатова. Интересна же в ней та горячая, страстная критика государственной жизни России и практики самодержавия, которая составляет основное содержание статей, очерков, вообще всех публицистических произведений Щербатова. Стоя на позициях дворянской общественности и «свободы», Щербатов, как и Сумароков, глубоко ненавидел бюрократизм, произвол, разврат, деспотизм российского помещичьего самодержавия. Он «охулял» всю деятельность Екатерины и ее правительства, безжалостно разоблачая мишуру и ложь, искусно скрывавшую от наивных наблюдателей истинный характер их. Буйное красноречие Щербатова, его взволнованная речь, неправильная, усложненная, но чрезвычайно сильная и живая, придает его произведениям характер огромной искренности, вопля честного человека и гражданина, который не может молчать. Щербатов был очень хорошо осведомлен о всей закулисной жизни российского самодержавия; в то же время он глубоко понимал политический смысл действий правительства. И он использовал для критики его, можно сказать, для публицистической сатиры, как анализ открытых политических действий Екатерины, так и любой придворный анекдот.

Нападая на систему бюрократического самодержавия и требуя реальной власти для дворянской общественности и ее орудия – сената, Щербатов разоблачил в особой работе ложь тех политических вольностей, которые «даровала» Екатерина дворянству в жалованной грамоте 1785 года. Еще гораздо раньше он разоблачил ложь екатерининского «Наказа». За всеми либеральными фразами он верно увидал: «Наказ сей к деспотическому правлению ведет». Внешнее великолепие екатерининского двора также не прельстило Щербатова; за ним он увидел глубокое развращение хозяев страны, начало которого он связывал именно с формированием нового бюрократически-самодержавного режима; сатирой на это падение нравов и в то же время любопытнейшим историческим исследованием, объединенным с мемуарами, является наиболее известная работа Щербатова «О повреждении нравов в России». Сила обвинительного пафоса, направленного против дворянского правительства, так велика в этой книге, что она могла обратиться против феодализма вообще. В самом деле, у Радищева мы встретим иной раз перекличку с Щербатовым, когда дело идет о ненависти к деспотии и ее вельможам; Щербатов оставался «нелегальным», непечатным публицистом, и его работу «О повреждении нравов» напечатал Герцен за границей (1858) как документ, убийственный для монархии; аристократ и крепостник Щербатов посмертно агитировал за Герцена.

Сатирические журналы 1769 г. Полтора года Комиссии нового уложения вполне доказали Екатерине, что играть с огнем опасно и что среди ее поданных, даже принадлежащих к привилегированным сословиям, горючего материала слишком достаточно. Екатерина решила воздействовать на общественное мнение, в целях «отрезвления» его, при помощи печати. Она решила разрешить обсуждение общественных вопросов в прессе, но разрешить в весьма урезанном виде. При этом она сама бралась принять участие в этом деле и своим примером направить критику действительности в то русло, которое было приемлемо для правительства помещиков. Она твердо надеялась, что никто не посмеет противиться голосу царицы и что ей удастся по-своему интерпретировать положение дел, убедить зарвавшихся подданных.

С начала 1769 г., сразу же после фактического закрытия Комиссии, Екатерина начинает издавать еженедельный сатирический журнал «Всякая всячина». Журнал был анонимен, и его редактором в литературных кругах считался секретарь императрицы Г.В. Козицкий, принимавший участие и в Комиссии нового уложения в качестве официального лица из круга Екатерины. Впрочем, ни для кого не было тайной, что Козицкий – подставное лицо, что руководителем «Всякой всячины» является сама Екатерина.

По-видимому, приступая к изданию своего журнала, Екатерина поощряла литераторов следовать ее примеру. На это есть указания и в самой «Всякой всячине». Затем типография Академии наук, без сомнения по распоряжению свыше, бралась издавать журналы, не спрашивая имени издателя-редактора (сотрудники были в огромном большинстве также неизвестны).

И вот, вслед за «Всякой всячиной» стали появляться другие сатирические еженедельники: «И то и се» М.Д. Чулкова, «Смесь» Ф.А. Эмина*, «Трутень» Н.И. Новикова, «Ни то ни се» В.Г. Рубана, «Поденщина» В.В. Тузова, выходившая листочками каждый день, а также ежемесячный журнал И.А. Тейльса и И.Ф. Румянцева «Полезное с приятным», затем перешедший на еженедельные выпуски, и ежемесячная «Адская почта» Ф.А. Эмина. Некоторые из этих изданий были очень недолговечны: «Ни то ни се» выходило менее пяти месяцев, а «Поденщина» – только один месяц с лишним. Все'же оживление в журналистике в 1769 г. получилось еще невиданное в России. И все это оживление оборвалось к началу 1770 г. Все журналы прекратили свое существование, кроме «Трутня», державшегося еще некоторое время, да «Всякая всячина» выпустила накопившиеся у нее за прошлый год и еще не напечатанные статьи в виде сборников под названием «Барышок Всякия всячины».

* Вопрос в том, кто был редактором-издателем журнала «Смесь», имеет свою историю. Еще в 1805 г. (Московский зритель. 1805. Апрель. С. 5–6) было высказано предположение, что журнал издавал Новиков. Исследователи сатирической журналистики XVIII века Н. Н. Булич (Сумароков и современная ему критика. 1854) и А. Н. Афанасьев (Русские сатирические журналы 1769-1774 гг. М., 1859) возражали против этого предположения. Этим вопросом специально занялся В.П. Семенников в своей книге «Русские сатирические журналы 1769-1774 гг.» (1914) и путем остроумного и сложного сопоставления фактов, главным образом, фактов литературной полемики, доказал, что «Смесь» издавал Ф.А. Эмин. Точка зрения В.П. Семенникова с 1914 г. не оспаривалась в науке.

 

Такой скорый конец журнального оживления объясняется просто. Екатерине не удалось образумить непокорных подданных своим журналом. Нашлись мужественные литераторы, которые не пожелали идти на поводу у царицы; они подняли в своих журналах такие вопросы, которые хотела «потушить» Екатерина. На ее окрики они ответили резкими нападками, и вместо мира и благодати, на которые рассчитывала Екатерина, в журналистике разгорелась борьба между органом власти и органами передового общественного мнения. Вожаком передовой журналистики, смелым борцом против Екатерины оказался Николай Иванович Новиков (1744-1818), небогатый дворянин, служивший раньше одним из секретарей Комиссии нового уложения и связанный с дворянскими либералами круга Сумарокова и Панина.

«Всякая всячина». Приступая к изданию журнала, Екатерина не скрывала его официального характера. В тексте «Всякой всячины» были даны читателю достаточно ясные намеки на этот счет.

«Всякая всячина» была необыкновенно хвастлива. Она помещала множество писем, на все лады расхваливавших ее, подобострастных, льстивых до крайности;

По заданию, декларированному «Всякой всячиной», она должна была быть журналом по преимуществу сатирическим. Но Екатерина и люди, осуществлявшие политику правительства в литературе, понимали сатиру по-своему. Им необходимо было вести борьбу с недовольными, и это надо было делать двумя способами: с одной стороны, порицать нежелательные для правительства явления в. жизни дворянства, с другой стороны, показывать пример «благонамеренной» журналистики. В основном же надо было всеми мерами бороться с «крамолой», с недовольными.

«Всякая всячина» придерживается умеренно-моралистических взглядов; она любит морализировать «вообще»; постановки вопросов, окрашенных политически и, социально, она избегает, если же и позволяет себе статьи на принципиальные темы, то такие, которые поддерживают правительство или нападают на недовольных им.

Так, она поместила резкую статью-сатиру на свободомыслящих женщин, занимавшихся литературой и наукой. Это был выпад против хозяек салонов, своего рода комитетов оппозиции, раздражавших правительство и, в частности, Екатерину. Роль, которую играли женщины типа жены Хераскова, дочери Сумарокова, жены Ржевского, проповедовавшие стоическую мораль, толковавшие о философии и даже, – что хуже всего, – о политике, о военной науке и т.п., приводила императрицу в негодование. Дело при этом было вовсе не в том, что эти женщины вообще читали книги и занимались литературой, – это делала и сама Екатерина, – а в том направлении, которое принимала эта деятельность, в ее политическом характере.

Вслед за женщинами подверглись нападению «Всякой всячины» старики. В особой статейке она нападает на своих хулителей-стариков, приверженных, по мнению Екатерины, всему устаревшему, прошлым временам. Далее «Всякая всячина» выступила против политического недовольства в аллегорической сказочке. Здесь говорится о некоем дорожном мужике, которому надо было сшить кафтан. Мужик обратился к приказчику.

«Приказчик был человек свирепый; сказав: тот час, – приказал принести плетей; да ну сечь мужика. Мужик оттерпелся; пошел домой, говоря: «бог милостив! авось-либо хозяин увидя, что приказчик все себе собирает, да нас бьет, умилосердится, определит другого». Погодя, сменили приказчика, послали нового. Сей, осматривая село, увидел на улице мужика, претолстого, на коем кафтан, у которого все швы треснули; крикнул его и приказал для него шить кафтан. Но от скорости не молвил кому и из чего шить мужику кафтан. Приказчик между тем уехал. Погодя сделался хлеба недород и скотский падеж и уже никому шитье кафтана и в мысль не приходит. А мужик что более работает, то более ест; и чем более кушает, время от времени все становится толще, а кафтан его все старее и негоднее; нагишом же ходить нельзя, и не велят. Заплатами зачал зашивать. Что более зашивает, то более дерется...».

Здесь, конечно, идет речь о свирепых временах Анны Ивановны, а затем и о следующих царях (приказчиках), не сумевших дать стране законодательства (кафтана). Наконец, появляется «добрая» Екатерина, собравшая Комиссию депутатов (портных). Результаты вышли плачевные. Помешали делу «мальчики», т.е., по-видимому, дерзкие вольнодумцы-юнцы, которым было приказано помогать портным. «Всякая всячина» со злобой нападает на «мальчиков»; их рассуждения дерзки, они неугомонны и неблагодарны, так как ведь, мол, «хозяин недавно лишь их облагодетельствовал». Они сторонники старины, старых законов, они просят такой «одежды», какую носили в детстве, т.е. до «развития», приобретенного государством. Окрик разгневанного деспота, самохвальство пристрастного к лести начальства окрашивают статью в особо выразительные тона.

Главным плацдармом деятельности группы независимых дворян была Москва. Здесь, вдали от правительства, они свободнее собирались, дебатировали политические вопросы, осуждали власть, обсуждали свои планы и проекты реформ. Позднее, в 1772 г., Екатерина выступила против московских говорунов в комедии «О время!». Теперь, в 1769 г., «Всякая всячина» сообщает, как она отправила «от себя послов и в другую столицу» (т.е. в Москву) и вот что тут произошло:

«Недавно один из нас приехал домой и привез с собою списки с разных проектов, кои скоро подадутся правительству. Первый состоит в том, чтоб из города Ромны сделать порт. Другой содержит замысел, чтобы сложить подушный оклад, а вместо того обещает семьдесят миллионов серебряною монетою дохода; и для того советует нарядить секретную эскадру из двух тысяч кораблей, коими б завоевать неизвестные острова Тихого моря, и убив тамо черных лисиц, продавать оные ежегодно на ефимки чужестранным. Третий сочинен для поправления нашей с турками торговли, для способствования которой предлагает дать силу 1714 года указу о лихоимстве в турецких областях. Четвертый советует закупить все яйца во всем государстве и продать оные из казны. Пятый, любя общую пользу, хочет сообщить публике, каким образом удвоить зерна разного хлеба, и для делания толь полезного опыта просит деревни, мужиков и денег. Я спросил: кто делал сии проекты? Мне сказали: люди острые. А кто же именно? По большей части все проторговавшиеся купцы. А денег и деревни кто просит? Молодой человек, который отцовское все прожил».

В этой правительственной сатире на московских политических «прожектеров» характерно презрительное определение социального состава оппозиции; оно стремится опорочить «благородство» представителей этой оппозиции.

Не довольствуясь борьбой с «неблагонамеренными» элементами, «Всякая всячина» защищает существующую структуру власти. Одной из основных тем пропаганды сумароковцев было сатирическое изображение подьячих, т.е. чиновников. «Всякая всячина» отвечает им резким возражением, в котором защищает подьячих и валит все вины в неполадках административно-судебной машины на самих подданных.

«Подьячих не можно и не должно перевести. Не подьячие и их должности суть вредны, но статься может, что тот или другой из них бессовестен. Они менее других исключены из пословицы, которая говорит, что нет рода без урода, для того, что они более многих подвержены искушению, Подлежит еще и то вопросу: если бы менее было около них искушателей, не умалилася ли бы тогда и на них жалоба. Но чтоб удовольствовать писателя вышепоставленныя грамоты в его требовании, как перевести обычай, чтоб подьячие не приводили никого в изнеможение, в ответ ему скажу, что сие весьма легко: не обижайте никого, кто же вас обижает, с тем полюбовно миритеся без подьячих; сдерживайте слово, и избегайте всякого рода хлопот».

Либерализма «Всякая всячина» не любит. Она сурово осуждает мягкое обхождение с крепостными слугами, недвусмысленно рекомендуя строгость с ними (вплоть до порки) и считая, что они непременно негодяи.

«Всякая всячина» весьма почтительна к придворным (осуждение придворных, фаворитизма, лести, вообще двора деспота также было одним из «коньков» дворянского либерализма XVIII в.). Понятно, что к самой Екатерине «Всякая всячина» обращается и с открытыми похвалами, и с прикровенной лестью. Заодно прославляется и оправдывается и царский фаворит. «Восточные» имена не могли, конечно, никого обмануть в сказочке, в которой шла речь о путешествии Екатерины по Волге в 1767 году, о некоем «визире» (конечно, об Орлове) и о благоденствии России под властью мудрой монархини. Сказочка должна была служить отповедью шептунам, недовольным царицей и ее фаворитом.

Понятно, что при политической установке «Всякой всячины» ее сатира за пределами борьбы с главным врагом, дворянской крамолой, должна была иметь характер примиренчества и беззубых шуток по поводу мелочей быта «высших» слоев общества. Характерны такие темы «сатиры» «Всякой всячины»: излишнее обилие мебели в комнатах, слишком громкий голос у женщин, привычка слишком много пить (чай, кофе, лимонад и т.п.), например, в маскарадах и т.п.

Понятно также пристрастие «Всякой всячины» к общим и весьма туманным моральным рассуждениям.

Следует отметить, что «Всякая всячина» очень много материала черпала из иностранной морально-сатирической журналистики, в частности из знаменитого английского журнала «Зритель» (The Spectator), издававшегося в 1711-1714 гг. Аддисоном и Стилем и послужившего образцом для целой полосы журналистики во всей Европе. В журнале Екатерины II помещено множество переводов и переделок из «Зрителя»*.

* См.: Солнцев В.Ф. «Всякая всячина» и «Spectator», СПб., 1892.

 

Против такой-то программы правительственного органа выступил с совершенно других позиций Новиков со своим «Трутнем».

«Трутень», несомненно, занимал либеральную позицию. Он был решительно недоволен теми формами, которые приняло к середине XVIII века крепостничество. Характер личного рабства, усвоенный крепостным отношениям, дикость и жестокость помещиков-рабовладельцев осуждается в нем. Уже эпиграф к первому году журнала (1769) говорит об этом: «Они работают, а вы их труд ядите». Это цитата из притчи Сумарокова «Жуки и пчелы»; у Сумарокова речь идет о хороших и плохих писателях. Характера социальной сатиры данный стих у него не имеет. Тем примечательнее политический смысл, приданный цитате Новиковым, желавшим заявить протест против права дворянина бездельничать. Что эта тема была для Новикова существенно важной, что он видел свою задачу именно в пропаганде идеи обязанностей дворянства и в искоренении предрассудка права на безделье, явствует также из заглавия журнала: трутень – это бездельник, живущий за счет труда других; автохарактеристика фиктивного редактора как ленивца, данная в первой же статье журнала, конечно, не могла никого ввести в заблуждение. Название относилось не к редактору журнала, а к его врагам. Кстати заметить, что эпиграф, взятый из стихотворения Сумарокова, открыто ставил литературную работу нового журнала в связь с деятельностью этого писателя. Эпиграф ко второму году журнала (1770) – также сумароковскнй. К проповеди гуманного отношения к крепостным, и к крестьянам и к дворовым слугам, «Трутень» возвращается не один раз. Он хочет убедить своих читателей-дворян в том, что крепостной – тоже человек, что нельзя мучить его и обращаться с ним, как со скотом. В журнале помещена, например, следующая сатирическая «Ведомость» (т.е. якобы газетная информация). В «Санктпетербурге... из Литейной»:

«Змеян, человек неосновательный, ездя по городу, надседается, кричит и увещает, чтоб всякий помещик, ежели хорошо услужен быть хочет, был тираном своим служителям; чтоб-не прощал им ни малейшей слабости; чтоб они и взора его боялись; чтоб они были голодны, наги и босы и чтоб одна жестокость содержала сих зверей в порядке и послушании. В самом деле Змеян поступает со своими рабами как проповедует. О человечество! Колико ты страдаешь от безумия Змеянова. И если б все дворяне пример брали с сего чудовища, то бы не было у нас кроме мучителей и мучеников. Однако благоразумный Мирен не следует мнению Змеянову, и совсем отменно с подвластными себе обходится. Ежели Мирен не наилучших в России слуг имеет, то по крайней мере не боится, чтоб он ими был проклинаем».

Через несколько месяцев в «Трутне» появляется «рецепт» для г. Безрассуда, в котором дается яркий сатирический образ дворянина, относящегося к своим крепостным, как к рабам, мучащего и обирающего их. В этой статье дана целая социальная программа дворянского либерализма. Помимо общих соображений о необходимости гуманного отношения к крестьянам и умеренной эксплуатации их, в ней высказана мысль о необходимости крестьянской собственности. Впрочем, автор статьи считает, что феодальная зависимость крестьян от дворян – это «нужное подчинение»; не следует только превращать его в «несносное иго рабства». Через один номер после рецепта для Безрассуда в «Трутне» начали печататься знаменитые письма старосты и крестьянина к помещику и помещичий приказ.

Это, без сомнения, высшее достижение «Трутня» в направлении социального протеста и социальной сатиры. Как и другие статьи журнала, и эта статья анонимна. Мы не знаем вообще, какова была доля участия самого Новикова как автора в его журналах*.

* Интересную попытку определить, хотя бы частично, состав сотрудников журналов Новикова сделал В.П. Семенников в своей книге «Русские сатирические журналы 1769–1774 гг.» (СПб., 1914). Он указал, отчасти суммировав сделанные и до него в науке наблюдения, что в «Трутне» сотрудничал М.И. Попов (притча «Два вора» и эпиграмма «Осьмым тебя, мой друг, все чудом почитают»), Ф.А. Эмин (письмо в листе XIV за подписью Б. К. и др.), А. Л. Леонтьев (перевод статьи «Чензыя китайского философа совет»); в «Живописце» В.П. Семенников приписывает, по-видимому убедительно, Екатерине II, кроме ответа Новикову от автора комедии «О время», письмо Любомудрова в листе XVIII (1773 г.); «Стихи на приобретение Белыя России» написаны П.С. Потемкиным; письмо к Е.А. Щербинину принадлежит епископу Самуилу Миславскому; кроме того, предположительно можно указать сотрудничество в «Живописце» Е.Р. Дашковой. Той же Дашковой В.П. Семенников считает возможным предположительно приписать комедию «Народное игрище» в «Кошельке». Затем В.П. Семенников дает список статей новиковских журналов, которые он приписывает самому Новикову. С некоторой долей уверенности можно, как выясняется, при этом указать на авторов лишь немногих статей. Г.В. Вернадский в своей книжке «Н.И. Новиков» (П., 1918) также дает перечень статей, которые могут быть с уверенностью приписаны Новикову в его журналах.

 

Однако Новиков как редактор несомненно отвечал за помещенный материал, солидаризовался с ним. Переписка крестьян с помещиком написана мастерской рукой; она тонко имитирует стиль подлинных документов эпохи. Н.А. Добролюбов в своей статье «Русская сатира в век Екатерины» писал о ней: «Эти документы так хорошо написаны, что иногда думается: не подлинные ли это». В характерной форме «Трутень» дает гневный памфлет на крепостническую действительность. Нищета и бесправие со стороны крестьян, жадность и варварская жестокость со стороны помещика – такова крепостническая практика по этой статье. Смерть, голод, унижение, избиение, темнота – удел «рабов» Григория Сидорыча, который знает только два пункта в своих правах и неограниченно применяет их: драть крестьян и драть с крестьян. Типический образ помещика дан очень сильно; в барском «указе», – пишет Добролюбов, – «чрезвычайно ярко выражаются бесчеловечность и невежество помещика. Никакие человеческие чувства его не трогают, никакие страдания не возбуждают жалости, никакие резоны не внушают ему здравого распоряжения». Автор этой статьи «Трутня» еще имеет некоторые иллюзии; ему кажется, что помещик все-таки нужен крестьянам для защиты их от притязаний наглого соседа г. Нахрапцева; но тут же автор убеждается, что помещику нет дела до утеснений его крестьян, и своего дворянского долга по отношению к ним он не выполняет. Поэтому обобщающая сила отрицания, заключенного в данной статье, оказывается очень большой. Ужасная картина, приоткрытая ею, остро ставила вопрос о крепостнических порядках вообще. Именно то, что помещичий «указ» Григория Сидорыча так похож на подлинные каждодневно подписываемые российскими дворянами «указы», делает его приговором и самому Григорию Сидорычу, и другим его собратьям. Таким же приговором рабству звучат жалобы крестьян.

Борьба с социальным неприятелем велась «Трутнем» не только на почве споров о крепостном праве. Журнал смело нападал и на бюрократически-деспотическое правительство. Политическое вольномыслие, требование ограничения произвола деспота соединяется здесь с нападками против вельможного кружка дельцов, фаворитов и льстецов, захватившего власть. В девятом номере «Трутня» указано в «Письме к издателю», что первыми врагами журнала неизбежно оказываются «знатные бояре».

Эта статья служила ответом на опасные для «Трутня» разговоры в «высших сферах» в связи с его нападками против вельмож. Такие выпады в самом деле начались с первых же номеров журнала. С ними в теснейшей связи стоит и кампания, поднятая «Трутнем» против модных щеголей, петиметров, «светской» салонной молодежи. Петиметр – это молодой (а иногда и немолодой) придворный, это бездельник, проживающий родовое имение на модных платьях, на пудре, на кружевах. Он невежда, презирающий всякое дело, в особенности же сельское хозяйство. Он развратник, разрушающий крепость семьи. Петиметрство – это явление жизни именно «высшего» придворного света, кружка, окружающего трон.

Ненависть к столично-придворной верхушке связана в «Трутне» с неприязнью к деспотической власти. Здесь приходилось быть сугубо осторожным. Уже во 2-м номере журнала высказано скептическое отношение к эффективности распоряжений деспота, желающего уничтожить лихоимство, не изменяя строя; этот выпад прикрыт, правда, оговорками, явно для цензуры. В 1770 г. (лист VIII) «Трутень» напечатал ни в малой мере не сатирическую статью «Чензыя китайского философа совет, данный его государю», в которой прозрачно дал свои советы Екатерине II. То обстоятельство, что статья является переводом, не уменьшает направленности ее. Первое требование Чензыя – «полезные государству твоему учреждения полагай твердо». Это – требование «основных законов» конституции. Далее идут требования не доверять льстецам, содержащие резкие выпады против деспотов и, что важнее, явственно намекающие на необходимость ввести при монархе совет из людей, для этого приспособленных и независимых. Статья высказывает ненависть к фаворитизму. Насколько смела была эта «китайская» статья, видно уже из того, что Новиков счел нужным защитить ее и прибавил к ней примечание,комплиментирующее Екатерину.

В журнале Новикова есть явственные намеки на то, что симпатии его в области политики на стороне английской конституции. Доброжелатель «Трутня» предостерегает его от сильных неприятелей и, рекомендуя ему осторожность в сатирах на вельмож (т.е. правительство), пишет: «Здесь английской соли употребление знают немногие; так употребляйте в ваши сатиры русскую соль, к ней уже привыкли. И это будет приятнее для тех, которые соленого не любят». Английская соль – это свободное слово, как его понимает «Трутень». В другом месте говорится: «Вчерась я по обыкновению моему пришел в трактир обедать. За столом сидели мы только четверо: я с моим приятелем и двое англичан, и все разговаривали о чем хотели. Англичане о политических делах, а я с приятелем говорил о городских новостях». Англичане в дальнейшем в статье больше не упоминаются; они нужны, очевидно, только для того, чтобы показать разницу разговоров и интересов свободных людей и рабов деспотии.

Направляя свою сатиру главным образом «наверх», «Трутень» не забывал и мелких подьячих; они вызывают негодование «Трутня» и сатирические выпады его.

Отношение «Трутня» к проблемам философии, в частности к французским энциклопедическим влияниям, соответствовало его отношению к политическому свободомыслию. «Трутень» смеется над старой формально-церковной культурой, над внешними требованиями церкви, над боязнью науки и т.д. Но он не хочет поощрять заразы западноевропейского атеизма.

В сфере литературных отношений «Трутень» примыкал к сумароковской школе. Это видно и по его критическим оценкам, и по литературной манере его сотрудников. Сам Сумароков прославлен в журнале многократно. Он сделался «образцом во многих родах стихотворства, а в некоторых и неподражаемым», его защищает «Трутень» от «хулителя», он, по мнению «Трутня» сравнился в баснях с Лафонтеном, в еклогах с Виргилием, в трагедиях с Расином и Вольтером, и он оставляет свои притчи неподражаемым примером для наших потомков; заслужить бессмертную славу «оставлено к чести нашего века прославившимся в России писателям, г. Сумарокову и по нем г. Ломоносову (характерно это «по нем»). Их сочинениям потомки наши удивляться будут. Притчи г. Сумарокова как ныне беспримерны, так и у потомков наших останутся неподражаемыми...» и др.

Наоборот, ненависть «Трутня» вызывает в первую очередь В. Лукин, во вторую – официально-правительственный поэт В. Петров.

Борьба «Трутня» и «Всякой всячины». Полемика между «Трутнем» и «Всякой всячиной» неизбежно должна была разгореться, и притом полемика более глубокая, чем просто литературный спор. Здесь стояли друг против друга политические враги: орган правительства, еще недостаточно смелого, чтобы поглотить оппозицию, не мог все же оставить без ответа дерзкие выпады, этой оппозиции в «Трутне» и вообще решительную пропаганду ее взглядов в этом журнале. «Трутень» был смел и напорист. Он беззастенчиво задирал «Всякую всячину», нападал на нее.

Спор возник по вопросу о характере сатиры. «Всякая всячина» пропагандировала веселые шутки, безобидные, кроткие, никоим образом не задевающие личности. Она настаивала на такой оппортунистической сатире еще до появления на свет «Трутня».

Когда появился «Трутень» и внес в сатирическую литературу ожесточение политического боя, «Всякая всячина» пришла в ужас. Она должна была протестовать против литературной активизации своих врагов; она требовала кротости, благонамеренного смирения, «улыбательной» сатиры. «Трутень» настаивал на сатире личной, практически направленной, принципиальной и боевой. Нужно подчеркнуть при этом, что журнал Екатерины, требуя от других добродушной сатиры, сам нисколько не отказывался от политически заостренных нападений на своих врагов.

Уже первые номера «Трутня» возмутили «Всякую всячину». В мае («Трутень» начал выходить около 1 мая) журнал Екатерины помещает подряд две «разносные» статьи против обличительной тенденции «Трутня». Первая статья дана в виде ответа некоему корреспонденту:

«Писатель письма от 26 марта 1769 года, подписанного ваш покорнейший и усердный слуга А., узнал, что его письмо не будет напечатано. Мы советуем ему оное беречь до тех пор, пока не будет сделан лексикон всех слабостей человеческих и всех недостатков разных во свете государств. Тогда сие письмо может служить реестром ко вспоминанию памяти сочинителю; а до тех пор просим господина А. сколько возможно упражняться во чтении книг таких, посредством которых мог бы он человеколюбие и кротость присовокупить ко прочим своим знаниям; ибо нам кажется, что любовь его ко ближнему более распростирается на исправление, нежели на снисхождение и на человеколюбие; а кто только видит пороки, не имев любви, тот не способен подавать наставления другому. Мы и о том умолчать не можем, что большая часть материй, в его длинном письме включенных, не есть нашего департамента. Итак, просим господина А. впредь подобными присылками не трудиться; наш полет по земле, а не на воздух, еще же менее до небеси; сверх того мы не любим меланхоличных писем».

Вторая статья переводит вопрос о сатире в непосредственно политическую плоскость; «Трутень» обвиняется в сокрушительных тенденциях:

«Был я в беседе, где нашел человека, который для того, что он более думал о своих качествах, нежели прочие люди, возмечтал, что свет не так стоит; люди все не так делают; его не чтут, как ему хочется; он бы все делать мог, но его не так определяют, как бы он желал: сего он хотя и не выговаривает, но из его речей то понять можно. Везде он видел тут пороки, где другие, не имев таких, как он, побудительных причин, на силу приглядеть могли слабости, и слабости весьма обыкновенные человечеству», и т.д.

«Всякая всячина» в ответ «хулителям» предложила такие правила: «1) Никогда не называть слабости пороком. 2) Хранить во всех случаях человеколюбие. 3) Не думать, чтоб людей совершенных найти можно было, и для того 4) Просить бога, чтоб нам дал дух кротости и снисхождения. Я нашел сие положение столь хорошо, что принужденным себя нахожу вас просить, дать ему место во «Всякой Всячине»...

...P.S. Я хочу завтра предложить пятое, правило, именно, чтобы впредь о том никому не рассуждать, чего кто не смыслит; и шестое, чтоб никому не думать, что он один весь свет может исправить». Особенно знаменательно последнее примечание, имеющее характер правительственного окрика, почти что угрозы.

«Трутень» не испугался и ответил в весьма решительном тоне на обе статьи своей «прабабки», т.е. «Всякой всячины». Полемика с самого начала приняла обостренный характер. Ответ «Трутня» облечен в форму письма в редакцию за подписью «Правдолюбов».

Здесь говорится: «...По моему мнению, больше человеколюбив тот, кто исправляет пороки, нежели тот, который оным снисходит или (сказать по-русски) потакает; а ежели смели написать, что учитель, любви к слабостям не имеющий, оных исправить не может, то и я с лучшим основанием сказать могу, что любовь к порокам имеющий никогда не исправится»; и ниже: «...Для меня разумнее и гораздо похвальнее быть Трутнем, чужие дурные работы повреждающим, нежели такою пчелою, которая по всем местам летает и ничего разобрать и найти не умеет».

«Всякая всячина» ответила: «На ругательства, напечатанные в «Трутне» под пятым отделением, мы ответствовать не хотим, уничтожая оные; а только наскоро дадим приметить, что господин Правдолюбов нас называет криводушниками и потатчиками пороков для того, что мы сказали, что имеем человеколюбие и снисхождение ко человеческим слабостям и что есть разница между пороками и слабостями. Господин Правдолюбов не догадался, что, исключая снисхождение, он истребляет милосердие. Но милосердие его не понимает, что бы где ни на есть быть могло снисхождение; а может статься, что и ум его не достигает до подобного нравоучения. Думать надобно, что ему бы хотелось за все да про все кнутом сечь... Нам его меланхолия не досадна, но ему несносно и то, что мы лучше любим смеяться, нежели плакать».

На это «Трутень» ответил окончательно резко; он поместил новое письмо «Правдолюбова» с предисловием, в котором апеллировал к суду публики, которая, по его мнению, должна разрешить спор сама.

Правдолюбов писал: «Госпожа Всякая Всячина на нас прогневалась и наши нравоучительные рассуждения называет ругательствами. Но теперь вижу, что она меньше виновата, нежели я думал. Вся ее вина состоит в том, что на русском языке изъясняться не умеет, и русских писаний обстоятельно разуметь не может;а сия вина многим вашим писателям свойственна».

Дерзость «Трутня» переходила все границы; он явно намекал на недостаточное знание Екатериной русского языка. «Всякая Всячина» приравнивалась с императрицей; полемика двух журналов приобретала характер спора подданного с монархиней, причем, тема спора была – право подданного на протест против существующих в государстве порядков.

Ниже «Трутень» пишет: «В пятом листе «Трутня» ничего не написано, как думает госпожа Всякая Всячина, ни противу милосердия, ни противу снисхождения, и публика, на которую и я ссылаюсь, то разобрать может. Ежели я написал, что больше человеколюбив тот, кто исправляет пороки, нежели тот, кто оным потакает, то не знаю, как таким изъяснением я мог тронуть милосердие? Видно, что госпожа «Всякая Всячина» так похвалами избалована, что теперь и то почитает за преступление, если кто ее не похвалит». В последней фразе опять дерзкий выпад, явно имеющий в виду чудовищное пристрастие к лести и Екатерины, и руководимого ею журнала. Дальше больше:

«Не знаю, почему она мое письмо называет ругательством. Ругательство есть брань, гнусными словами выраженная; но в моем прежнем письме, которое заскребло по сердцу сей пожилой дамы, нет ни кнутов, ни виселиц, ни прочих слуху противных речей, которые в издании ее находятся.

Госпожа Всякая Всячина написала, что пятый лист «Трутня» уничтожает. И ето как-то сказано не по-русски; уничтожить, то-есть в ничто превратить, есть слово, самовластию свойственное, а таким безделицам, как ее листки, никакая власть неприлична; уничтожает верхняя власть какое-нибудь право другим. Но с госпожи Всякой Всячины довольно бы было написать, что презирает, а не уничтожает мою критику. Сих же листков множество носятся по рукам, и так их всех ей уничтожить не можно».

Тут опять и вопрос о незнании русского языка и, наконец, самое главное: обнажается политическая сущность спора; «Трутень» протестует против самовластия, поддержанного кнутом и виселицей, и намекает на то, что нелегко зажать голос журналу, уже распространившемуся среди читателей. Он уже чувствует свою силу, силу пропаганды, и заканчивает статью опять апелляцией к суду публики, к общественному мнению, и новыми резкими выпадами.

Полемика «Трутня» со «Всякой Всячиной» продолжалась и дальше, но такой резкости уже не достигала. Видимо, Новикову дали понять, чтобы он поостерегся. Но сама по себе проблема, послужившая объектом спора, до конца привлекала к себе внимание обоих журналов. «Всякая всячина» продолжала настаивать на необходимости хвалить добродетели и лишь изредка касаться «пороков, чтобы тем подобным примером не оскорбити человечества», продолжала называть злонравием брань против пороков, отсылая при этом читателя к «Трутню». «Трутень» же решительно настаивал на своем праве на оппозицию, на активность, на конкретное вмешательство в общественную жизнь. Отметая правило своей «прабабки» держаться в кругу чисто литературных и чисто моральных рассуждений, он требовал от журнала практической общественной пользы; поэтому он настаивал на праве обличения, «сатиры на лицо», и осуществлял это право в ряде статей и заметок, в которых изображены заведомо конкретные люди и определенные факты.

Характерен также спор, возникший между «Всякой всячиной» и «Трутнем» по вопросу о Тре-диаковском. Журнал Екатерины счел возможным и нужным систематически издеваться над автором «Тилемахиды» и переводчиком «Аргениды». Екатерину, конечно, возмущало свободомыслие старого поэта, и она повела целую кампанию против него, обвиняя его в том, что он писал снотворные стихи. В защиту Тредиаковского выступил «Трутень». Он говорил, излагая темы сатиры «некоторых листов»: «Такий-то на сей неделе был у своей родни и передавил все пироги, данные некоторой простодушной старушке в подаянние; такий-то всякий день бранится со своими соседами за колодезь; такий-то там-то приметил, что все девицы кладут ногу на ногу очень высоко; тот-то насмешник подсмеял одну женщину, велев ей для усыпления читать сочинения такого мужа, который за полезные переводы получил от всех похвалу и благодарность и что от такой насмешки весь город хохотал целую неделю, на счет насмешника». В начале здесь полемические намеки на статьи «Всякой всячины», содержащие бытовую сатиру, лишенную принципиального значения: в одной из этих статей идет речь о старозаветном быте некой дворянки, в другой – о скупом дворянине, мешающем жить своему соседу, в третьей – о том, что «многие молодые девушки чулков не вытягивают, а когда сядут, тогда ногу на ногу кладут; через это подымают юбку так высоко, что я сие приметить мог, а иногда и более сего»; наконец, «Трутень» говорит об остротах «Всякой всячины» насчет Тредиаковского.

Хотя в 1769 г. Екатерина была еще не очень смела со своими врагами из лагеря дворянской оппозиции, все же нарочитая дерзость «Трутня» не могла пройти совершенно безнаказанной. В течение всей своей жизни «Трутень» находился под постоянной угрозой и подвергался всяческим нажимам со стороны власти. Нужно было, без сомнения, огромное упорство и, может быть, уверенность в общественной поддержке, чтобы вести журнал в таких условиях. Уже в 8 номере журнала говорится о том, что он пришелся очень не по вкусу «знатным боярам»; при этом передается мнение о «Трутне» некоего придворного не господина, а еще господчика:

«Не в свои де етот Автор садится сани. Он де зачинает писать сатиры на придворных господ, знатых бояр, дам, судей именитых и на всех. Такая де смелость не что иное есть, как дерзновение. Полно-де его недавно отпряла Всякая Всячина очень хорошо; да ето еще ничего, в старые времена послали бы де его потрудиться для пользы государственной описывать нравы какого ни на есть царства русского владения... Знать, что де он не слыхивал, что были на Руси сатирики и не в его пору, но и тем рога посломали... Гораздо бы было лучше, ежели бы де он обирал около себя и писал сказочки или что-нибудь посмешнее так, как другие писатели журналов делают» и т.д. Характерно здесь соединение точки зрения «Всякой всячины» с угрозой Сибирью и каторгой.

Угроза всегда висела над «Трутнем». В листе 20-м журнала помещено письмо, в котором некий «огорченный» просит «издателя» написать сатиру на льстецов (т.е. на придворных, окружающих царицу и вельмож), «на сих ядом дышащих чудовищей противу благосостояния государства». Льстецы представлены в письме в самых черных красках. На это «Письмо» журнал отвечает: «Г. Огорченному писать сатиру на сих людей надлежит справясь с силами телесными; и так я вам не могу еще ни обещать, ни отказать. Ожидайте сего от времени».

С осени в «Трутне» стало все больше появляться несатирического материала, в частности такого, который бы мог «вывезти» журнал, спасти его. Тут и «Стихи А.А. Беклешову на смерть, брата его, убитого при одержанной российским войском над турками победе у Хотина, августа 29 дня 1769 года» (В. Майкова), и «Стихи Пример-майору Ю.Б. г. Бибикову» (его же), и любовная песня весьма шаблонного типа, и т.п. Тем не менее, тучи все больше сгущались над журналом. В конце года он прекратился – не по вине Новикова – на целый месяц (хотя потом, по-видимому, Новиков «додал» все номера журнала).

Новиков, очевидно, решился спасти журнал, получить возможность издавать его и на 1770 год. Следующий номер, последний в году, он начинает с протеста против обвинений в сатире «на лицо»; он уверяет, что только вертопрах видит в его сатирах личности, «а издатель за сие страдает», – многозначительно заключает он. И все же через одну страницу неугомонный «Трутень» вновь принимается за старое:

«Злорад, читая мои листы, всегда меня ругает за то, что будто я однажды списал его портрет и напечатал. Злорад сей, человек весьма забавный, не знает человечества, груб, жесток, горд пред своими подчиненными и низок до подлости пред начальниками своими. Он на всех злостию дышит и называет скотами помещиков, кои слуг своих и крестьян не считают скотами, но поступают с ними со всяким милосердием и кротостию; а я назову тех скотами, которые Злорада называют человеком: ибо между им и скотом гораздо более сходства, нежели между скотом и крестьянином».

«Трутень» был сохранен. Новиков продолжал издавать его в 1770 году; но уже с самого начала издание было поставлено в тяжелые условия. Недаром Новиков выбрал эпиграфом ко второму году журнала стихи из Сумарокова:

 

Опасно наставленье строго,

Где зверства и безумства иного.

 

Год начинался под знаком опасности.

Так и пошло у Новикова дело в 1770 году. То он пытался по-старому резко высказаться «на чистоту», то спасал положение уступками. Одновременно появляются статьи несатирические.

В листе 15-м любопытно признание, что Трутня в 1770 году «не покупают и в десятую долю против прежнего» и опять письмо к издателю «Трутня», в котором говорится: «Ты вздумал, будто всякий вздор, да лишь бы напечатан был под заглавием Трутня, то примется читателями, равно как и хорошие сочинения, в нем напечатанные». Вспоминая с похвалою ряд статей прошлого года, автор письма говорит: «Я не скажу, чтобы совсем не было подобных прежним сочинениям и в нынешнем твоем Трутне; но скажу по чести, что они в нем так редки, как были редки в прошлогоднем худые». Новиков прибавил к этим двум письмам свою заметку: «Подобных сим я получил еще четыре письма; в коих во всех приносится, инде с ласкою, а инде с бранью, на меня жалоба мне же самому» и т.д.

Журнал явно умирал. В том же 15 листе «Трутня» объявлялось, что «Всякая всячина» скончалась; «это еще скрывают, но через неделю о том узнают все». Через две недели умер и «Трутень». Последняя статья его, «Расставание или последнее прощание с читателями», начинается с фразы, достаточно ясно говорящей о насильственности его «смерти»: «Против желания моего, читатели, я с вами разлучаюсь».

Союзники «Трутня». Борьба новиковского «Трутня» с Екатериной II проходила не один на один. Одновременно издававшиеся сатирические журналы не могли не откликнуться на нее. Пример Новикова заражал других, и его смелость внушала смелость другим. Новиковский журнал оказался центром притяжения оппозиционных сил в литературе. Правда, находились люди, считавшие более выгодным для себя держать сторону власти. Так, журнал Рубана «Ни то ни се», вполне оправдывавший свое название всем своим содержанием, покорно следовал указаниям правительственного издания, так же как издававшийся тем же Рубаном в 1771 году «Трудолюбивый муравей». Но зато журналы Эмина явно тяготели к поддержке Новикова. Эмин позволял себе резкую сатиру и в особенности часто сатиру «на лицо», сатиру на конкретных лиц. В «Адской почте» он выступил против духовенства, его распущенности и жадности, и эту же тему перенес в «Смесь». В «Смеси» и в «Адской почте» он нападал на бюрократию, на петиметров, защищал третье сословие. Очень сильна статья «Смеси», названная «Речь о существе простого народа».

Здесь в пародийно-сатирической форме разрешается вопрос – людьми или животными являются крестьяне. «Чем далее кто начнет рассуждать, тем более будет находить, что по сим основаниям нет разума в простом народе. Имеет ли он добродетель? И того не знаю. Затем, что стихотворцы прославляют добродетели лирическим гласом, однако я никогда не читал похвальной оды крестьянину, так же как и кляче, на которой он пашет. Но простой народ терпелив: он сносит голод, жар, стужу, презрение от богатых, гордость знатных, нападки от управителей, разорение от помещиков, одним словом, от всех, кои его сильнее...» «Если же простой народ оказывает одно только естественное стремление во всех своих хороших качествах, то же самое видно и в его пороках. Ударь крестьянина, то он бросится сам на тебя, так точно, как дикой зверь. Но благородная душа иногда и снесет от тебя обиду, дабы по времени тебе хорошенько отомстить, или вынув шпагу, честно тебя заколет. Простые разбойники грабят, терзая людей наподобие тигров; и их за то наказывают. Но разумные люди знают, что надобно иметь хороший чин, защиту и место, и тогда уже начинают грабить, ибо приняв все нужные предосторожности не опасаются наказания...» После руссоистского изображения русского крестьянина в качестве «естественного» человека, свободного в самозащите и первобытно добродетельного, в противоположность развращенному цивилизацией дворянину, автор вводит читателя в круг воспоминаний античных демократий и подходит к выводу:

«Все сии сравнения, повседневно утверждаемые знатными и дворянами, привели меня в такое сомнение, что я не знал, какими животными считать сих людей, коих мы называем простым народом и которых в древние времена греки и римляне почитали большей частью своея силой и требовали их голоса для многих важных предприятий, касающихся до благосостояния отечества. Демосфен и Цицерон говорили им речи: почему должно думать, что сии славные мужи считалиихлюдьми. Приняв сие в рассуждение, просил я одного искусного анатомиста, чтоб он рассмотрел голову крестьянина и голову благородного. Сей искусный человек к великому моему удивлению показал мне в крестьянской голове все составы, жилы и прочее, способствующее к составлению понятия, и через свой микроскоп увидел, что крестьянин умел мыслить основательно о многих полезных вещах. Но в знатной голове нашел весьма неосновательные размышления: требование чести без малейших заслуг, высокомерие, смешанное с подлостью, любовные мечтания, худое понятие о дружбе и пустую родословную. Наконец, уверил меня, что и простой народ есть создание, одаренное разумом, хотя князья и бояре утверждают противное. Но что до того нужды: многие сограждане видят истину, закрытую завесом ложного предрассуждения. Пусть народ погружен в незнание, но я сие говорю богатым и знатным, утесняющим человечество в подобном себе создании».

Остроумна и язвительна также статья «Смеси», в которой по типу «Персидских писем» Монтескье дается сатира в форме замечаний дикаря, удивленного цивилизацией и видящего в современном обществе те пороки, которые скрыты от привычного взгляда члена этого общества, «светского человека»; в «наивных» рассуждениях камчадала представлены недостатки и нелепости социального и бытового уклада России XVIII в. Камчадал все эти нелепости объясняет колдовством.

«Колдовство уверяет простой народ, что он должен пахать, сеять и собирать жатву единственно для своих помещиков, а иногда от того и умирать с голоду; одним словом, он думает, что рыбы, птицы, звери и все видимое на свете принадлежит боярам».

«Смесь» Эмина приняла участие и в непосредственной полемике «Трутня» с «Всякой всячиной». Еще в 4-м листе «Смеси», т.е. до начала этой полемики, Эмин позволил себе довольно ядовитый выпад против «Всякой всячины», отказываясь от чести считать «Смесь» дочерью журнала Екатерины. Затем, в листе 11-м «Смеси», была помещена резкая статья против «Всякой всячины», против ее претензий исправить «все в народе дурные нравы» и против ее мелочной бытовой сатиры. В том же листе (номере) было напечатано следующее письмо к издателю:

«Объявите мне, отчего происходит желание причитаться в родню? Затем, что я вижу в городе такую бабушку (так называли «Всякую всячину»), которая всех писателей журналов включает в свое племя, и всегда на них ворчит, хотя сквозь зубы; из чего заключаю, что они не от нее происходят, а она сама на них клеплет. Но почто же называться роднёю? Или она уже выжила из ума? Сомнение мое час от часу умножается: я рассматривал ее труды и после сличал с ее потомством, однако не находил ни малых следов, чтоб она была способна к такому детородию; ибо последние ее внучата поразумнее бабушки; в них я не вижу таких противоречий, в каких она запуталась. Бабушка в добрый час намеряется исправлять пороки, а в блажный дает им послабление: она говорит, что подьячих искушают, и для того они берут взятки: а это так на правду походит, как то, что чорт искушает людей и велит им делать зло. Право, подьячие без всякого искушения, сами просят за работу. Сия же старушка советует, чтобы не таскаться по приказным крючкам, то должно мириться и разделываться добровольно: всякий сие знает, и конечно, по пустому тягаться не сыщется охотников. Верно, если б все были совестны и наблюдали законы, то не надобно бы было и судов и приказов, и подьячим бы не шло государево жалованье. Но когда сие необходимо, то для чего ей защищать подьячих? Знать, что они-то истинное ее поколение...»

В следующем листе «Смеси» опять ядовитый выпад против «Всякой всячины». Такие же смелые выпады мы видим в «Смеси» по поводу проповеди «Всякой всячины» беззубой улыбательной сатиры (лист 15). Наконец, в листе 20-м помещено письмо к Новикову с прямой поддержкой его против «Всякой всячины».

На «Всякую всячину» осмелился напасть даже робкийи избегавший острых социально-политических тем журнал Чулкова «И то и сио».

Понятно, что в глазах Екатерины эти дерзкие нападки на ее журнал и на ее «советы» писателям выглядели как блок всех передовых сил в литературе как дворянских, так и буржуазных. Она решила прекратить всю затею с сатирическими журналами так же, как она прекратила фарсу Комиссии 1767 года. Непокорные журналисты должны были замолчать.

«Пустомеля». Однако Новиков был упрям, и молчать он не хотел. 27 апреля 1770 года вышел последний номер «Трутня», а через месяц, 26 мая того же года некий маклер Андрей Фок подал в типографию Академии наук (печатавшую ряд журналов) «доношение» о желании его «на собственный кошт» издавать ежемесячный журнал «Пустомеля». Андрей Фок был подставным лицом; за ним скрывался Новиков, очевидно, опасавшийся или и вовсе не имевший возможности выступать под своим именем. Новиков хотел тщательно скрыть свою принадлежность к новому журналу*.

* Редактор-издатель «Пустомели» был неизвестен до работы В.П. Семенникова «Русские сатирические журналы 1769–1774 гг. » (СПб., 1914), в которой он на основании изучения архивных документов установил, что это был Новиков. Дело в том, что «Доношение» в Академию наук с просьбой о разрешении печатать в академической типографии журнал «Пустомеля» было только подписано Фоком, а написано оно рукою Новикова. Анализ содержания журнала, произведенный В.П. Семенниковым, подкрепил его догадку.

 

В первой же статье, написанной от имени «автора» журнала, он подчеркивает, Что он, т.е. этот безымянный автор, впервые выступает в печати. Однако в этой же статье был и скрытый намек на его, уже Новикова, редактора «Трутня», отношения к Екатерине и ее «Всякой всячине». Говоря об авторском самолюбии, он писал: «Я исследовал самого себя и думал, что я не самолюбив, но меня одна госпожа, которую я очень много почитаю, уверила, что я обманулся: и подлинно, я после узнал, что погрешности в чужих сочинениях мне гораздо приметнее, как в своих...» Это было некоторой уступкой. Первый, июньский, номер «Пустомели» составлен осторожно. Почти весь он занят материалом, лишенным социальной и политической сатиры. Но в самом конце номера, на самом незаметном месте – опять острая, чисто новиковская сатира, хотя и в небольшой дозе: несколько портретов в виде загадок; первый из них «ласкатель», т.е. льстец, придворный подлипала; потом судья Взяткохват, светский волокита Вертопрах и другой волокита дурак-Разиня. Статья подписана «С.П.», т.е. «сочинитель Пустомеля».

В других статьях лишь отдельные сатирические выпады, и опять против знатного вельможи «в случае» (стр. 34), против петербургского светского общества (стр. 37).

Июльский номер составлен несколько смелее, но и июньский, видимо, задел кое-кого; «иные (читатели), – пишет Новиков, – по известному своему добросердечию ругали мои загадки, говоря, что это не загадки, а наглый вздор»; видимо, загадки попали в цель.

Во втором номере «Пустомели» помещены две «опасные» статьи. Одна – очень конспиративная; это «Завещание Юнджена китайского хана к его сыну», перевод А.Л. Леонтьева (анонимный; ср. в «Трутне» его же перевод китайской статьи, о которой говорилось выше). Чего невиннее перевода с китайского? Но и перевод можно выбрать с умыслом. Во-первых, статья вообще слишком политическая для неофициального издания; во-вторых, в ней легко можно было найти «применение» к современности. Китайский император говорит о том, что он избрал и утвердил наследником престола своего сына, официально обеспечил его права на престол и затем ввел его в работы по управлению страной. Но дело в том, что именно около 1770 г. вопрос о правах Павла Петровича, сына Екатерины, приобрел острополитический характер. Павла воспитывал глава дворянской оппозиции – Н.И. Панин, воспитывал в своих идеях. На Павла надеялись все единомышленники Панина. Он становился знаменем партии недовольных. Между тем приближалось его совершеннолетие, и уже обнаружилась рознь между ним и его матерью. Уже в 1771 г., когда произошел чумный бунт в Москве, шли разговоры о перевороте в пользу Павла, и в это дело замешивали Паниных. Такие же разговоры шли и раньше, еще сразу после вступления на престол Екатерины. В свете всех этих отношений слова китайского императора могли звучать многозначительно.

Другая исконная тема домогательств и пропаганды оппозиции – необходимость твердых законов, вводящих в рамки произвол единовластия, своего рода дворянская конституция. И вот китайский император, говоря в «Пустомеле» о своих заслугах перед отечеством, указывает, что он переделал регламенты своей страны и «утвердил их на веки»; при этом он выработал законы «обще с верховными вельможами», т.е. с помощью дворянского совета, как на этом настаивал и Н.И. Панин.

Ясно было, что невинное заглавие «Пустомели» не будет соответствовать его содержанию.

В том же номере Новиков поместил сатирическое и вольнодумное «Послание к слугам моим Шумилову, Ваньке и Петрушке» Фонвизина. «Послание напечатано анонимно, но сопровождено заметкой об его авторе, дающей хвалебную характеристику его творчества. Всего этого было достаточно для правительства. Вторая книжка «Пустомели» была последней. Новикову не удалась попытка уклониться от удара, нанесенного «Трутню». Отметим, что «Пустомеля» уделял внимание и вопросам литературы и театра. Как и в «Трутне», здесь встречаем выпады против Лукина и, с другой стороны, против В. Петрова. Сумароков, конечно, превознесен в «Пустомеле».

«Живописец». После неудачи с «Пустомелей» Новиков как журналист умолкает на полтора года. С апреля 1772 г. он начинает издавать «Живописца».

В 1771 г. многое выяснилось во внутренних отношениях групп и «партий» в России. Страна переживала тяжелые дни. Шла трудная и разорительная война. Чума проникла в Москву, и вот – преддверие пугачевского восстания – чумный бунт в «первопрестольной», едва не вылившийся в подлинное крестьянское восстание. Накануне бунта деспотия переходит от «увещаний» к действиям. Один из вождей фронды Петр Панин, только что взявший у турок Бендеры, принужден выйти в отставку, оказывается в опале, под полицейским надзором. Вокруг него в Москве штаб фронды. Сумароков подчеркивает свое сочувствие опальному. В то же время и тоже в Москве Сумароков вступает в конфликт с главнокомандующим, ставленником власти, и терпит поражение.

Обострение борьбы передовой интеллигенции с деспотией Екатерины сказалось в «Живописце», самом радикальном из журналов Новикова. Наиболее интересны в «Живописце», без сомнения, статьи о крепостном праве, и не только «Отрывок из путешествия в*** И*** Т***», приписываемый Радищеву. Эти статьи знаменательны. Вместе с назреванием пугачевского движения крестьянский вопрос приобретал характер все более неотложный. Нужно было действовать. Новиков-писатель, который свел борьбу независимых дворян с бюрократической властью и поддерживавшими ее слоями с высот шестистопного ямба и «языка богов» в сферу каждодневной практической журнальной борьбы, как и другие идеологи его партии, стремился к внесению, начал культуры и законности в отношения между дворянами и крестьянами. В борьбе против азиатского рабства и азиатской деспотии Новиков искал союзников повсюду. Он шел даже на союз с более радикальными писателями, чем был он сам. Пока дело шло об искоренении общих врагов, разница исходных позиций не ощущалась слишком сильно. Во всяком случае; уже в 5-м листе «Живописца» был помещен «Отрывок» Радищева (анонимно).

Споры о том, кто был автором «Отрывка путешествия в*** И*** Т***», и, в частности, о том, написал ли эту статью Радищев, идут уже на протяжении восьмидесяти лет. В 1858 г. сын Радищева, Павел Александрович в своих замечаниях на статью Пушкина «Александр Радищев» написал о том, что части «Путешествия из Петербурга в Москву» были напечатаны в «Живописце» Новикова в 1776 г. и в «Северном Вестнике» Мартынова, ч. V, январь 1805, стр. 61, «Смесь». (Русский Вестник, 1858. Т. XVIII. Кн. 1. С. 429). Это глухое и не совсем точно указание было подтверждено примечанием А. Корсунова к статье П.А. Радищева «А.Н. Радищев», напечатанной там же. А. Корсунов, лично познакомившийся с П.А. Радищевым и беседовавший с ним о его отце, считает, что автором «Путешествия в*** И*** Т***» был А.Н. Радищев, хотя прямо и не утверждает этого (Русский Вестник, 1858. Т. XVIII. Кн. 1. С. 406-407).

Иную точку зрения на вопрос об авторе Отрывка высказал А.И. Незеленов в своей книге «Н.И. Новиков, издатель журналов 1769–1785 гг.», СПб., 1875. С. 238. Приводя данные об участии в позднейшем журнале Новикова «Утренний Свет» известного масона И.П. Тургенева, он писал в примечании: «...отсюда, может быть, можно сделать заключение, что и «Путешествие в*** И*** Т***», напечатанное в «Живописце», принадлежит тому же Тургеневу, тем более, что оно написано худшим языком, чем писал Новиков, как мы знаем по его предисловиям к изданиям». Это весьма осторожно высказанное предположение пытался утвердить без всяких оснований Л.Н. Майков (Очерки из истории русской литературы XVII и XVIII столетий. СПб., 1889. С. 407-408). В дальнейшем версия об И.П. Тургеневе более не появлялась в науке, как явно несостоятельная. Все, что мы знаем о Тургеневе, о его мировоззрении и литературной деятельности, резко противоречит этой версии. К тому же он в 1772 г. находился в Крыму в походе (во время Турецкой войны). Наконец, можно быть уверенным, что буквы И.Т. не обозначают инициалов автора столь «криминальной» статьи; такая странная неосторожность совершенно не вяжется с устойчивой системой анонимности сатиры 1769–1774 гг. Высказанное же Л.Н. Майковым предположение, им же отвергаемое, об авторстве Новикова убедительно отвел В. П. Семенников (Радищев. Л., 1923. С. 327).

Против авторства Радищева высказался П.А. Ефремов в примечаниях к своему изданию «Живописца» (7-е изд. СПб., 1864. С, 319–320). Однако соображения П.А. Ефремова весьма неубедительны, что доказал В.П. Семенников (см. ниже), что было ясно и другим исследователям (например В. Маяковскому).

Затем В. А. Мякотин вновь высказался в пользу авторства Радищева (Мякотин В.А. Из истории русского общества. 2-е изд. СПб., 1906. С. 18).

Как бы ответом на замечания В.А. Мякотина явилось то место работы В.В.Мияковского «Учебные годы А.Н. Радищева», в котором идет речь об «Отрывке путешествия в*** И*** Т***» (Голос минувшего. 1914. № 5. С. 101–104). В. В. Мияковский опирался на то, что в третьем издании «Живописца» в конце «Отрывка» указано: «Продолжение сего Путешествия напечатано будет при четвертом издании сей книги». В 4-м и 5-м издании обещано продолжение в «новом издании». «Это обещание, – говорит В.В. Мияковский, – уже не имело бы смысла, если б автором «Отрывка» был Радищев, так как в 1793 г., когда вышло 5-е издание «Живописца», наш писатель жил уже в Сибири». В.П. Семенников разбил этот аргумент, указав, что в 1793 г. не только Радищев, но и Новиков, издатель «Живописца», был уже лишен свободы и сидел в Шлиссельбургекой крепости. Пятое же издание «Живописца» является простой коммерческой перепечаткой четвертого, сделанной книгопродавцем Г. Зотовым, механически сохранившим весь текст 4-го вместе с примечанием к «Путешествию» (Указ. соч. С. 325).

Наконец, вопросом об авторе «Отрывка» в «Живописце» занялся В.П. Семенников. Кратко он осветил этот вопрос в своей книге «Русские сатирические журналы 1769–1774 гг.» (СПб., 1914. С. 54–55), высказавшись, хотя еще осторожно, в пользу авторства Радищева. В 1916 г. он напечатал брошюру «Когда Радищев задумал «Путешествие?», специально посвященную вопросу об авторстве «Отрывка». В.П. Семенников изложил здесь историю вопроса и решительно стал на сторону авторства Радищева. Он отверг соображения в пользу И.П. Тургенева и Новикова и отвел возражения против Радищева. Он дал тщательный анализ содержания, композиции, литературной манеры, языка «Отрывка» и установил разительное совпадение их с манерой Радищева, в частности, с «Путешествием из Петербурга в Москву». Даже целый ряд отдельных выражений в «Отрывке» и в несомненных произведениях Радищева совпадает, причем выражений специфических и в характерном радищевском использовании и осмыслении.

Работа В.П. Семенникова, по нашему мнению, окончательно установила авторство Радищева по отношению к «Отрывку». Следует добавить к аргументам В.П. Семенникова также и то, что самое свидетельство П.А. Радищева, в сущности, решает вопрос. П.А. Радищев, которому было 19 лет, когда умер его отец, в течение всей своей долгой жизни чтил его память, собирал сведения о нем. Биографичесгое указания, заключенные в его работе об А.Н. Радищеве, соответствуют действительности.

В 1923 г. В.П. Семенников перепечатал свою работу в книге «Радищев. Очерки и исследования» (под названием: «К истории создания «Путешествия из Петербурга в Москву»); здесь он учел и те возражения, которые делались ему рецензентами. Еще в недавнее время была сделана попытка оспорить тезис В.П. Семенникова о Радищеве как авторе «Отрывка». В 1927 г. появилась статья З.И. Чучмарева «Участие А.Н, Радищева в журнальной деятельности его времени» (Научные записки Научно-исследовательской кафедры истории европейской культуры. Т. II. Госуд. изд. Украины, 1927. С. 95-123). З.И. Чучмарев пытается разбить положение В.П. Семенникова путем стилистического анализа, произведенного, однако, недостаточно глубоко и вполне механично. «Трудно признать его доводы убедительными. Единственное веское соображение, высказанное им, это указание на то, что еще в «Трутне» Новиков обещал читателям какое-то «Путешествие по России какого-то молодого автора»; между тем, когда издавался «Трутень», Радищев был еще в Германии. Однако пока нет оснований идентифицировать ненапечатанное в «Трутне» произведение неизвестного автора с «Путешествием в*** И*** Т***».

Наконец, в 1935 г. вышел капитальный труд Я.Л. Барскова «Материалы к изучению «Путешествия из Петербурга в Москву» А.Н. Радищева» (II том его издания «Путешествия»), подытоживший его более чем тридцатилетнюю работу по изучению Радищева. Я.Л. Барсков решительно стал на сторону В.П. Семенникова. Он считал возможным «с уверенностью приписать Отрывок Радищеву» (стр. 117; на стр. 500-502 он убедительно полемизирует с З.И. Чучмаревым и опять отстаивает авторство Радищева).

В отрывке «Путешествия» дана удручающая картина нищеты и отчаяния крепостной деревни. Очерк Радищева – это гневное обличение крепостничества.

В конце статьи помечено: «Продолжение будет впредь», а затем идет примечание от редактора:

«Сие сатирическое сочинение под названием Путешествия в*** получил я от г. И*** Т*** с прошением, чтобы оно помещено было в моих листах. Если бы это было в то время, когда умы наши и сердца заражены были французскою нациею, то не осмелился бы я читателя моего потчи-вать с этого блюда, потому что оно приготовлено очень солоно, и для нежных вкусов благородных невежд горьковато. Но ныне премудрость, сидящая на престоле, истину покровительствует во всех деяниях. Итак, я надеюсь, что сие сочиненьице заслужит внимание людей, истину любящих. Впрочем я уверяю моего читателя, что продолжение сего путешествия удовольствует его любопытство».

Ясно, что Новиков понял, как смело выступление «И*** Т***», и попытался защитить его. Через несколько недель в листе 13-м «Живописца» Новиков поместил статью «Английская прогулка». Здесь рассказывается о том, как издатель «Живописца» прогуливался с неким почтенным человеком, почитателем его журнала.

«Он спрашивал: для чего я не издаю продолжения «Путешествия в*** И*** Т***». Без сомнения дошли до вас, говорил он, толки, сим листочком произведенные: но вы не должны о том беспокоиться. Правда, что многие наши братья дворяне пятым вашим листом не довольны, однако ж ведайте и то, что многие за оной же лист и похваляют вас... Впрочем, я совсем не понимаю, продолжал он, почему некоторые думают, что будто сей листок огорчает целый дворянский корпус...»

И далее идет защита «Путешествия в*** И*** Т***» и сильные выпады против злоупотребления крепостным правом; при этом, по мнению почтенного собеседника автора (т.е. его самого), такие злоупотребления приносят вред государству. Автор резко порицает порицателей «Путешествия в*** И*** Т***», «надменных дворянством» людей. В конце он говорит о том, что пагубная мода на все французское сменилась теперь модой на все английское и предлагает объявить пятый лист журнала, т.е. «Путешествие», написанным в английском вкусе.

Нам представляется несомненным, что «Отрывок путешествия в*** И*** Т***» написан Радищевым. Это – как бы ранний набросок, эскиз к «Путешествию из Петербурга в Москву».

Очевидно, что «Путешествие в*** И*** Т***» было замечено и вызвало неблагоприятные для Новикова толки в «высших сферах». Очевидно, что эти «сферы» оказались прозорливы и усмотрели в очерке Радищева скрытую в нем мысль о пагубности крепостного права вообще.

В следующем номере, вслед за тем, в котором Новиков поместил «Английскую прогулку», он напечатал «Продолжение отрывка путешествия в*** И*** Т***», столь же «дерзкое». В нем он принужден был выбросить одно место «по некоторым причинам: благоразумный читатель и сам их отгадать может», – писал он в примечании. В следующем затем (15-м) номере журнала опять идет речь о «Путешествии в*** И*** Т***», которым возмущается дикий уездный дворянин-рабо-владелец.

Тема жестокости помещиков затронута и в других статьях «Живописца», например, в листе 3-м или листе 15-м. Здесь помещено «Письмо уездного дворянина к его сыну». Это опять смелая сатира на помещиков. «Письмо» переносит нас в круг людей и понятий Простаковых и Скотининых. «Уездный дворянин» пишет:

«...с мужиков ты хоть кожу сдери, так не много прибыли. Я, кажется, и так не плошаю, да што ты изволишь сделать: пять дней ходят они мою работу, да много ли в пять дней сделают; секу их нещадно, а все прибыли нет: год от году все больше мужики нищают: господь на нас прогневался...» и ниже: «И во святом писании сказано: друг другу тяготы носите, и тако исполните закон Христов: они на нас работают, а мы их сечем, ежели станут лениться; так мы и равны, – да на што они и крестьяне: его такое и дело, што работай без отдыху...» и т. д. И в конце о собаке, которую укусила другая, бешеная: «Ну да полно и было за ето людям, Сидоровна твоя всем кожу спустила: то-то проказница; я за то ее и люблю, што уж коли примется сечь, так отделает, перемен двадцать подадут...» Одно место Новиков выпустил в статье и сделал здесь примечание: «Я нечто выключил из сего письма: такие мнения оскорбляют человечество». В «Письме» есть и пассаж для цензуры: «Уездный дворянин» пишет о том, что «бояра» свихнулись: «недалеко от меня деревня Григория Григорьевича Орлова; так знаешь ли почему он с них (крестьян) берет: стыдно сказать, по полтора рубли с души, а угодьев-та сколько и мужики какие богатые...» и т.д. Этот пассаж в то же время мог дать пример для подражания. Вообще, оброк, видимо, пропагандировался здесь, а барщина унижалась.

В дальнейших номерах «Живописца» были помещены письма самого Фалалея, сына «уездного дворянина», опять его отца, его матери и дяди. Все они вместе составляют .как бы серию очерков, написанных с необычайной художественной силой и посвященных одной теме – изображению тупой, жестокой, суеверной жизни, хамства и гнусности мелкого провинциального дворянства. «Письма эти замечательны по мастерству своего лукавого юмора», – пишет Добролюбов.

Мотивы, близкие к фонвизинскому «Недорослю», находятся и в статье «Следствия худого воспитания» (лист 18). Образ дворянина и история его «воспитания» в этой статье сходны в характерных чертах с образами известной «Похвальной речи в память моему дедушке» И.А. Крылова (1792).

Наконец, «Живописец» поместил сатирическое стихотворение «Похвала учебной палке», обличающее жестокость и палкоманию вообще, и, в частности, в армии, где в XVIII веке чудовищный процент рекрутов забивали на смерть при «учении».

Как и в прежних своих журналах, так и в «Живописце» Новиков ведет борьбу с правительственной вельможно-бюрократической верхушкой дворянской иерархии, с придворными, с «высшим светом». «Живописец» особенно усиленно нападает на светских щеголей, петиметров, золотую молодежь придворного круга с ее французскими манерами, нарядами. Он нападает на распущенность ее нравов, на пустоту светской жизни, высмеивает условный салонный жаргон петиметров. «Живописец» выступает со злой сатирой против лицемерия «светских людей», придворных политиканов, вельмож-интриганов и т.д. Он обрушивает свой гнев на льстецов, составляющих окружение вельмож, на молодых дворян, делающих карьеру путем клиентуры у знатного негодяя. «Живописец» задел на своих страницах и духовенство, точнее, монахов; статья о них состоит из комического письма к «Живописцу» некоего монаха Тарасия и ответа «Живописца»; оба письма написаны славянским языком, пародирующим слог церковных документов.

Однако либерализм «Живописца» имеет, как и у «Трутня», ограниченный характер. Его свободомыслие не идет дальше Вольтера и не приобретает черт демократического и тем более революционного мировоззрения. В «Живописце» также сказывается растущий патриотизм Новикова, национальный пафос, сознательно связанный длянего с вопросами поощрения отечественной промышленности и торговли.

«Живописец» протестует против слепого пристрастия «некоторых знатных российских бояр и молодых господчиков ко всем иностранцам. К стыду нашему сие пристрастие весьма далеко простирается. Российские ученые, художники и ремесленники ими презираются, а иностранные, хотя и многие и без всяких достоинств, ими отлично принимаются, защищаются и всегда находят их покровительство. Да истребится сие вредное и никакому народу не свойственное пристрастие; да воздается достоинствам иностранных должная справедливость; но да ободрятся и сыны отечества и процветут в России науки, художества и ремесла, и да будут презираемы все ненавидящие отечество!» (Ср. также сатиру на галломанов «из русских чиновных дворян»).

Вообще говоря, журналам Новикова 1769–1772 гг. были свойственны ноты сочувствия к «третьему сословию», сочетавшиеся с сатирой на развращение дворянства в характерный узел идей, сближавшихся с французским просветительством.

В 8 листе «Трутня» дан рассказ о том, как некий дворянчик украл у своего дяди-судьи часы. Подозрение пало на честного подрядчика-крестьянина, а так как судья был много должен подрядчику, то воспользовался случаем и велел пытать его. Избиваемому подрядчику судья предлагает изорвать его вексель и дать ему еще две тысячи рублей. К счастью случайно выяснилось, что вором является дворянчик. В результате дворянчик остался безнаказанным, а честный подрядчик – все-таки избитым до полусмерти плетьми.

Взаимоотношения «Живописца» с Екатериной II были очень сложны, как была сложна и вся политическая ситуация перед пугачевским восстанием. Новиков посвятил журнал «Неизвестному г. сочинителю комедии «О, время!», т.е. Екатерине, при хвалебном «приписании» (статье-посвящении). Оканчивает он эту статью весьма примечательно:

«Без вашего примера не отважился бы я напасть на пороки», и прибавляет в постскриптуме: «Хотел бы я просить вас, чтобы вы сделали честь моему журналу сообщением какого-либо из ваших мелких сочинений; но опасаюсь отвлечь от упражнений (т.е. занятий) ваших. Впрочем, для меня весьма лестно получить ваш ответ».

Ясно, что Новиков хотел поставить себя под защиту императрицы, хотел сделать все возможное, чтобы жить в мире с нею. В листе 7 помещен ответ Екатерины на это посвящение. Она комментирует свою комедию, на приглашение участвовать в «Живописце» она отвечает вежливым отказом.

Между тем еще во 2 листе Новиков позволил себе полемику с Екатериной:

«Бедный автор! в другом месте увидишь нравоучителя, порицающего всех критиков и утверждающего, что сатиры ожесточают только нравы, а исправляют нравоучения; но читатель ему ответствует: ты пишешь так сухо, что я никогда не имею терпения читать твои сочинения». По-видимому, здесь намек на взгляды «Всякой всячины». Заканчивается же статья (и лист журнала) советом самому себе: «требую от тебя, чтобы ты в сей дороге никогда не разлучался с тою прекрасною женщиною, с которою иногда тебя видал: ты отгадать можешь, что она называется Осторожность».

В 6 листе помещена «ведомость» из Ярославля, заключающая прославление комедий Екатерины (они были помечены «сочинено в Ярославле»). В листе 7 напечатано «Письмо к сочинителю Живописца» от некоего старика, которому очень нравится журнал: смысл письма в том, что, мол, Екатерине не следует угнетать «Живописца».

Здесь говорится: «Куда бы ты попал бедняжка, есть ли бы эту песню запел в то время, когда я был помоложе. О время! ты протекло и не возвращайся к нам никогда. Но сказать ли тебе, друг мой, ты многих вооружил против себя; тебя злословят: так-то воздают тем людям, которые говорят правду! Но что нужды: живучи в свете, я насмотрелся на перемены людских мнений: я терпел и больше этого, однакож все это миновалось. Не сердись на то, что люди испорченных нравов тебя поносят: друг мой; тебе это такую же честь делает, как и то, что честные люди благодарят тебя. Однако ж пиши поосторожнее; любя тебя, я сожалеть буду, если прервется твой журнал.

Дай бог тебе счастия и лучший успех в твоем труде».

«Живописец» за 1773 г. – явное падение журнала. Еще в 5 листе он жалуется на злобные нападки дворян, оскорбленных сатирами первого тома (в «Письме», являющемся продолжением писем к Фалалею). Вообще же, в 1773 г. в журнале исчезает сатира, пропадает настойчивость в борьбе. Журнал теряет «направление». Новиков, видимо, уже не уделяет ему даже достаточного внимания. В листе 23 он напечатал «письмо к господину Живописцу» от некоей дамы и свой ответ ей, уже помещенные в листе 10. Летом 1773 г. журнал прекратился.

«Кошелек». «Кошелек», последний сатирический журнал Новикова, выходил в 1774 г. Еще не было подавлено пугачевское восстание, когда Новиков начал выпускать этот журнал. Он был посвящен «отечеству». Задуман он был как журнал на одну тему: прославить российские добродетели древних времен и дискредитировать влияние Франции и тем самым новой французской философии – такова задача, которую ставил себе «Кошелек». Галлофобия приобретала здесь характер консервативности. Плеханов пишет: «Наши противники французского влияния выступили также и противниками передовой французской философии. В своих сатирических изданиях Новиков нередко так выражался, как будто в его представлении свободные мыслители тогдашней Франции отожествлялись с профессорами академии волосоподвивательной науки»*. При этом косвенно сатира на галломанию задевала и двор, тянувшийся за Версалем. В 1772 г., до пугачевского восстания, Новиков готов был блокироваться с Радищевым. Теперь, в 1774 г., когда пугачевское восстание сказало уже свое слово, Новиков качнулся «вправо».

Основная идея «Кошелька» выражена уже в предисловии к журналу. Первая же статья его посвящена вопросу о «злоупотреблении, вкравшемся в нас к порче российского наречия», т.е. об употреблении в нем иностранных слов. Вслед за этой статьей начались печатанием в журнале «Разговоры» – между россиянином и французом и между немцем и французом; они занимали 2-й и 3-й листы журнала. Здесь доказывается, что «россияне все к добродеянию склонны», что «предки наши во сто раз были добродетельнее нас, и земля наша не носила на себе исчадий, не имеющих склонности к добродеянию и не любящих своего отечества». Наоборот, французы не слишком добродетельны. В Россию же приезжают именно французские жулики. Они воспитывают русских баричей, т.е. развращают их сердца; они сознательно заражают их «любовию к французам и... отвращением от своих соотечественников». Француз говорит: «Моя философия гласит: обманывая дурака, в том ни греха, ни стыда нет»; такова пародия «Кошелька» на моральные учения энциклопедистов.

* Плеханов Г. В. История русской общественной мысли. М., 1919. Т. III. С. 186.

 

В конце этой длинной статьи говорится: «О, когда бы силы человеческие возмогли, дабы ко просвещению россиян возвратить и прежние их нравы, погубленные введением кошельков в употребление [кошелек – особый бант на прическе, на мужской косе; это французская мода, отсюда и название журнала]; тогда бы можно было поставить их образцом человека. Кажется мне, что мудрые древние российские государи якобы предчувствовали, что введением в Россию наук и художеств наидрагоценное российское сокровище, нравы, погубятся безвозвратно; и поэтому лучше хотели подданных своих видеть в некоторых частях наук незнающими, но с добрыми нравами, людьми добродетельными, верными богу, государю и отечеству».

Листы 6-й, 7-й и начало 8-го «Кошелька» заняты комедией в одном действии «Народное игрище». В предисловии к ней идет речь о том, что «Детушевы и другие комедии мало полезны для народа» (т.е. «низов» общества) и что нужно создать такие пьесы для народного театра, которые обращались бы «в их пользу».

«Нет нужды в том, что в них не будут сохранены театральные правила, лишь бы замыкалось в оных нравоучение и почаще представлялись бы примеры, к подражанию народному годные: то есть добрый слуга, честный купец, трудолюбивый хлебопашец, и сим подобные. Сие было бы весьма не худо».

Если такова была теория, то практика оказалась в сущности крепостнической. «Народное игрище» – это школа рабов, в первую очередь, крепостников-помещиков – во-вторую.

В начале комедии разговаривают Андрей и Василий. Андрей говорит: «о старом барине нашем: ты знаешь, как он нас содержит, сколько до нас милостив; я много раз видел, когда он за вину кого из нашей братии наказывал, тогда он почти плакивал. После этого не должно винить худых помещиков, потому что лихости их мы сами часто бываем причиною.

Василий. Андрей Тимофеевич, ты говоришь правду, грешно не угождать доброму помещику».

Конечно, «все мужики нашей деревни» любят барина, который почти плачет, когда сечет их, хотя делает это «много раз». Конечно, «честный слуга» должен «угождать» господину – ведь он сам виноват, когда его господин свиреп.

Крестьяне идеального помещика, изображенного в комедии, «все грамотеи», помещик «нарочно нанял студента, чтобы крестьянских ребят всех обучил грамоте: ето милость господская. Смотря на наших крестьян, сердце не нарадуется, как они зажиточны; а ето оттого, что барин умел их приохотить ко трудам. Ежели у доброго помещика крестьянин беден, так он на себя должен пенять: либо он ленивец, или пьяница». Так, с уроков помещикам автор быстро съезжает на уроки крепостным. Одна из основных тем комедии – пропаганда трезвости. В конце комедии верный раб Андрей награжден барином; пьяница Василий обещает больше не пить и также получает награду.

Лист 9-й журнала целиком занят «Одой России, на одержанные ею в 1770 годе победы». Она запоздала на 4 года.

Этой одой заканчивается «Кошелек». Почему он прекратился, не совсем ясно. Во всяком случае, Новиков не предполагал сам остановить свой журнал; и в листе 4-м и в листе 6-м он обещал поместить «впредь» свой ответ «на письмо защитника французов». Может быть, Екатерина решила вообще пресечь издание сатирических листков. Потемкин забирал в руки власть. Уроки пугачевского восстания учитывались правительством. Решено было круто оборвать все проявления не только свободомыслия, но и вообще самостоятельной мысли. Вероятно, общий поворот в правительственной политике и убил последний полусатирический журнал Новикова.

Итак, открытая борьба новиковских сатирических журналов с Екатериной, с деспотией, с правительственной литературой продолжалась менее пяти лет. И все же она оставила заметный след в русском литературном движении. Новиков был смел в своем отрицании рабски-деспотических порядков. Но он не был демократом, не был и революционером. Его критика была ограничена точками зрения воспитавшей его дворянской оппозиции; в пылу борьбы он преодолевал эту ограниченность, но не мог ее разрушить совсем.

В этом смысле характерно отношение к нему и к сатирическим журналам 1769–1774 гг. вообще в русской науке середины XIX столетия. В книге Н.Н. Булича «Сумароков и современная ему критика», появившейся в 1854 г., т.е. еще при Николае I, умеренный либерал-ученый не мог толком пояснить свою точку зрения из-за цензурного зажима; самое слово «сатира» он должен был заменить словом «критика» в заглавии книги. Однако по всему видно, что Буличу хочется подчеркнуть «благонамеренный» характер сатиры даже у Новикова; он избегает указаний на социально-политическую заостренность его журналов.

Через пять лет после книги Булича появился труд А.Н. Афанасьева «Русские сатирические журналы 1769–1774 гг.» (1859), в котором дан обзор тем, образов, отчасти полемических столкновений в этих журналах. Эта книга сыграла большую роль в подъеме интереса науки и общественности к сатирической журналистике XVIII в.; в течение ряда десятилетий она служила основой для характеристики этой журналистики и в общих курсах, и в специальных статьях, касавшихся данного вопроса и исходивших из буржуазно-либеральных точек зрения. А.Н. Афанасьев очень высоко ставит сатиру 1769–1774 гг., сочувственно относясь к ее политической умеренности, которую он выдвигает, и к ее нравоучительной тенденции,

Откликом на книгу Афанасьева явилась блестящая статья Н.А. Добролюбова «Русская сатира в век Екатерины» (1859). Добролюбов изучил в ней сатирическую журналистику на фоне широкого показа исторического, экономического, социального положения русского общества во второй половине XVIII столетия. Как подлинный революционер-демократ, он увидел в прославлении ограниченной в своих стремлениях сатиры 1769–1774 гг. оправдание либерального и оппортунистического «обличительства», расцветавшего в первые годы царствования Александра II. Поэтому он полемически заострил свою статью против именно такого «обличительства», справедливо подчеркнув ограничительный характер критики крепостнического общества и в журналах екатерининского времени. Он писал о сатирах XVIII века: «...никогда почти не добирались сатирики до главного, существенного зла, не разражались грозным обличением против того, отчего происходят и развиваются народные недостатки и бедствия. Характер обличений был частный, мелкий, поверхностный». Он видел слабую сторону сатиры 1769–1774 гг. в том, «что она не хотела видеть коренной дрянности того механизма, который старалась исправить. Этой стороны не замечает г. Афанасьев, и потому суждения его о великой важности сатиры 1770 годов отзываются весьма естественным преувеличением». «В журналах Новикова было много обличений против жестоких помещиков. Это было очень хорошо и сообразно с намерениями государыни, находившей, что злоупотребления помещичьей власти составляют страшное зло и служат поводом ко многим беспокойствам в государстве. Но весьма немногие из тогдашних сатир брали зло в самой его сущности; немногие руководились в своих обличениях радикальным отвращением к крепостному праву, в какой бы кроткой форме оно ни проявлялось. А еще это один из наиболее простых и ясных вопросов, и новиковская сатира его поставила много лучше других». «...Сатира новиковская нападала, как мы видели, не на принцип, не на основу зла, а только на злоупотребления того, что в наших понятиях есть уже само по себе зло».

Впрочем, Добролюбов со свойственной ему проницательностью выделил из всех статей сатирических журналов «Отрывок из Путешествия в*** И*** Т***», хотя о принадлежности его Радищеву он, по-видимому, не знал. Он написал: «Гораздо далее всех обличителей того времени ушел г. И. Т., которого «Отрывок из Путешествия» напечатан в «Живописце» (стр. 179–193). В его описаниях слышится уже ясная мысль о том, что вообще крепостное право служит источником зол в народе».

Глубокий анализ ограниченности сатиры 1769–1774 гг., данный Добролюбовым, не был в достаточной мере усвоен буржуазной наукой конца XIX в. С другой стороны, эта наука не хотела видеть и той смелости, с которой – даже в пределах оппозиционного просветительства – вел свою пропаганду Новиков. В то же время большую ценность имеют фактические разыскания в области изучения сатирической журналистики, произведенные дореволюционной наукой. Исследования В.Ф. Солнцева о «Всякой всячине» и о «Смеси» установили факт широкого использования в этих журналах образцов западной журналистики, ряд переводов и заимствований в них. Чрезвычайно обилен фактическим материалом труд В.П. Семенникова, на который неоднократно указывалось выше.

Нужно отметить также, что уже в советской науке замечалась одно время тенденция рассматривать Новикова в пору издания им сатирических журналов как буржуазного деятеля и едва ли не буржуазного демократа (например в статьях В.А. Десницкого). Аналогичный взгляд высказан был уже давно Н.С Тихонравовым. На все такие попытки отчетливо и справедливо ответил Г. В. Плеханов: «Исследователи, утверждающие, что Новиков был издателем мещанской литературы или что его издания предназначались для «людей среднего сословия» (выражение Н.С. Тихонравова – Сочинения, т. III, ч. 1), делают большую ошибку. На самом деле, то «среднее сословие», к которому обращался Новиков со своими изданиями, в весьма значительной – если не наибольшей части своей – состояло из дворян»*.

* Плеханов Г. В. История русской общественной мысли // Сочинения. Т. XXII, 1925. С. 301. 241

 

Традиция нравоописательной и нравоучительной журналистики Запада задолго до 1769 г. нашла свое отражение в русской литературе. Еще Кантемир зависел от нее в построении своих сатирических портретов и бытовых очерков. Затем переводы из западных журналов этой традиции помещались в «Ежемесячных Сочинениях».

Своеобразное изменение претерпела она в живых и остроумных статейках Сумарокова в «Трудолюбивой пчеле» и в «Праздном времени в пользу употребленном», и именно отсюда она перешла к Новикову. Журналы Новикова и близкие к ним журналы Эмина, подобно своим западным прообразам, дают множество бытовых зарисовок. Но они отличаются от моралистической журналистики Запада усилением политической остроты своей сатиры, резкостью нападок, ядовитым остроумием, нередко перекликающимся с манерой политических и философских, памфлетов Вольтера.

Вопросы бытовой морали отступают в лучших русских журналах на задний план по сравнению с непосредственно социальными проблемами и с текущей политической борьбой, прямо направленной против правительства. При этом широко используются мотивы, сатирические портреты и самые формы статей, известные и Западу, и русской сатире, начиная с Кантемира. Мы встретим в журналах 1769–1774 гг. и щеголей-петиметров, и чванливых вельмож-аристократов, и невежественных дворян, гонителей науки, известных нам по сатирам Кантемира, и подьячих-взяточников, ненавистных Сумарокову, и модников, распутников, пустодомов, лгунов, излюбленных в качестве объектов осуждения западными моральными журналами. При этом именно русские журналы 1769–1774 гг., объединив в одной картине все разнообразие накопленных до них сатирико-нравоучительных тем, придали им своеобразный оттенок широкого социального охвата и политической остроты. Они сообщили литературе открытую злободневность, газетность в лучшем смысле этого слова. В то же время они расширили в литературе область прозы, притом прозы не отвлеченно-философского характера, а прозы «деловой», конкретно говорящей о современных людях, делах, общественных явлениях.

Новиков был одним из тех писателей, которые сводили русскую поэзию с высоты классического Парнаса в животрепещущую современную жизнь, в быт. Необычайное разнообразие форм прозы в его журналах открывало новые возможности для русской литературы (независимо от того, что многие из этих форм были уже известны Западу). При этом права литературного гражданства приобретали такие непохожие на отвлеченную форму дедукции классицизма формы литературы, как письмо, пародийное газетное объявление, пародийный рецепт и др.

Роль журналов Новикова в литературе. Сатирические журналы, и в частности журналы Новикова 1769-1773 гг., внесли немало новых и существенных черт в литературу XVIII столетия не только тем идейным оживлением, выражением которого они были, но и в непосредственно литературной области.

Они возникли на основе широкой традиции западной нравоописательной и сатирической журналистики первой половины XVIII в. Эта журналистика зародилась в начале столетия в Англии, и первой ее победой были издания уже упоминавшихся Аддисона и Стиля. Затем английские журналы стали переводиться на другие языки, получили распространение и во Франции, и в Германии и породили много подражаний в этих странах. Интерес к простому, обыденному быту, стремление изобразить обыкновенных людей соединялось в этой традиции с подчеркнутым морализмом в духе английской буржуазной добропорядочности, семейной, деловой и общественной. На Западе данная традиция вообще имела достаточно ярко выраженный буржуазный характер, и самая сатира в ней была направлена чаще всего против развращенной феодальной верхушки общества и против пагубного влияния ее на буржуазию, претендовавшую не только на власть, но и на руководство народом, и на моральный авторитет. В литературном плане нравоучительные журналы традиции Аддисона противопоставляли бесстрастному анализу и логическому убеждению классицизма стремление воздействовать на моральное чувство читателя, стремление поговорить с ним в душевном тоне. Они пытались поставить проблему психологического портрета, давать живые зарисовки повседневности, не подведенной под рациональные схемы. Недаром во Франции ярким представителем этой традиции был Мариво, издатель «Французского зрителя», он же знаменитый автор комедий, дававших тонкий психологический анализ противоречивых и мимолетных душевных движений, один из первых представителей сентиментальной драматургии. Целая галерея литературных форм прошла перед глазами читателей в журналах Новикова, наиболее богатых и разнообразных и в этом отношении.

ЕщеН.Н. Булич заметил эту особенность новиковской сатиры; он написал о жанрах ее в «Трутне»: «Кроме писем от вымышленных сотрудников, содержание которых, в обиняках, выхвачено из действительной жизни, где лица носят характерные названия Стозмеев, Злорадов, Безрассудов, Нахрапцевых и др., прямо указывающие на их качества, издатель употребляет форму «Сатирических ведомостей». Здесь, под видом разных известий, печатаются факты быта, вызывающие сатиру. То рисуются портреты разных личностей с общими названиями; то под заглавием лечебника изображаются разные нравственные недуги и тут же сатириком прописываются рецепты больным; то в статье под названием «Смеющийся Демокрит» как в зеркале, появляются и исчезают олицетворенные пороки, едко осмеянные; то сам издатель представляет разнообразных читателей своих и различный взгляд их на вещи; то просто, под названием Картин, изображаются порочные личности. Но главное достоинство этих форм составляет наивная прозрачность их; от читателя не ускользнет мысль журналиста, и он всегда поймет ее, как бы ни хитро, по-видимому, она была спрятана»*.

* Булич Н. Н. Сумароков и современная ему критика. СПб., 1854. С. 230–237.

Конечно, ни тот бытовой характер, который приобретали жанровые формы новиковской сатиры, ни элемент нравоописания, пришедший из традиции Аддисона, не приводил еще Новикова к разрыву с классицизмом. Манера типологически обобщенной характеристики в сатирическом портрете оставалась у него еще связанной принципами классицизма, традицией логизированных «характеров» Лабрюера. Петиметры, подьячие, чванливые дворяне и т.д. в журналах Новикова – это своего рода персонификации социальных пороков. Но одновременно с этим в журнальный листок попадали кусочки подлинной социальной действительности, быта, иногда бытовые мелочи, проходившие мимо поэзии классицизма, просеиваемые ее теоретическим ситом, но застревавшие в беглых зарисовках журнальной сатиры. В пылу борьбы, полемики, нападений на врага невозможно было удерживать равновесие рациональных норм, и полемика сама превращала текст в конкретный факт социальной действительности. Эта линия литературы зарождалась и в сатире сумароковских басен, современных новиковским журналам. Таким образом, в сатирической журналистике накапливался обильный материал наблюдений над жизнью и вырабатывалась привычка литературы вторгаться в жизнь.

В результате этой тяги к действительности рождались в новиковских журналах такие шедевры сатирического бытописания, как отписки крестьян помещику и его указ или письма к Фалалею – жестокая и глубоко принципиальная сатира на крепостников.

Еще Н.Н. Булич отметил эти письма; он писал о них: «Живописец» за десять лет до появления «Недоросля» нарисовал великолепные картины домашнего быта деревенских дворян наших того времени. Эти картины поразительны. Краски их набросаны с такою художественностью и уменьем, что произведения Фонвизина бледнеют несколько перед ними. Язык их совершенно напоминает язык его комедий и без всякого сомнения эти статьи, если они не писаны пером Фонвизина, то имели по крайней мере решительное влияние на развитие его таланта»*.

* Афанасьев А. Н. Русские сатирические журналы 1769–1774 гг. 2-е изд. Казань, 1920. С. 119.

 

Вслед за Буличем, все писавшие о новиковских журналах выделяли письма к Фалалею наравне с «Отрывком Путешествия в*** И*** Т***» из всех других статей в них в качестве наиболее ярких, художественных и наиболее близких к реализму достижений русской сатиры этого времени. Замечание Булича поставило также вопрос об очевидном сходстве мотивов, характеристик, самой манеры писем к Фалалею, этих «образцовых комических произведений; изобличающих опытное перо»*, с фонвизинским «Недорослем». После Булича ученые занялись вопросом о том, кто был автором писем к Фалалею. П.А. Ефремов в примечаниях к своему изданию «Живописца» (1864) высказал предположение, что этим автором был М.И. Попов. Это предположение подхватил В.П. Семенников в своем труде о сатирических журналах. Однако аргументация обоих исследователей в данном случае не может быть признана убеждающей. С другой стороны, мысль Булича о сходстве писем к Фалалею с произведениями Фонвизина повторил попутно Афанасьев, вернулся к ней впоследствии и Н.А. Пыпин. Незадолго до смерти В.П. Семенников вновь пересмотрел этот вопрос и пришел к мысли, что он ранее ошибался и что автором писем к Фалалею является Фонвизин. Семенников не успел написать статьи об этом, но оставил заметки, удостоверяющие его последнюю точку зрения. Наконец, вопрос этот обследован в статье А. Лурье «Письма к Фалалею» 1772 г.»**; А. Лурье считает автором писем Фонвизина, и с ним трудно не согласиться.

* Там же. С. 280-281.

** Ученые записки филолог, фак-та Ленингр. гос. университета. 1938. № 5.

 

Письма к Фалалею демонстрируют высшую точку развития искусства сатиры 1769–1774 гг. как в смысле полноценного умения дать живой человеческий образ, окруженный и объясненный социальной средой, породившей его, как в смысле высокого гражданского просветительского пафоса осуждения крепостнического варварства, так и в смысле самого языка, слога этого блестящего произведения.

Вообще говоря, несмотря на разнообразие языковой манеры различных статей новиковских журналов, связанное и с различием жанров, и с различием авторов их, в этих журналах мы наблюдаем общую тенденцию стилистической манеры. Авторы стремятся в них к наибольшему возможному для них приближению к разговорному языку, они стараются передать часто пародийно-городские арготические образования. Они пародируют язык петиметров, язык подьячих, язык духовенства. Но и в авторской речи, лишенной пародийного характера, преобладает свободная, как бы произносимая речь. Эта разговорность речи, страдающая эмпиризмом, известной интеллигентской узостью, тем не менее впервые широко и принципиально разрабатывала проблему простоты, свободы и естественности языка в повествовательной прозе. Наоборот, там, где язык строился не по принципу общезначимой свободной речи, мотивированной как речь автора, а по принципу характеризующей, сатирической речи персонажа, – новиковские журналы могли опереться на опыт комедии, в частности на опыт «Бригадира» Фонвизина (1766). Характеристика героя при помощи его языка дается в целом ряде сатирических писем в журналах Новикова. И в этом отношении лучшим образцом их следует считать письма к Фалалею. Автору их (вероятно, Фонвизину) удалось соединить в языке своих героев тупую, грубую и иногда елейную манеру зверей-помещиков думать и выражаться с яркостью, сочностью, выразительностью народной речи, которой он овладел сам. Выразительность языковой характеристики отрицательных героев сочетается здесь с мастерством в использовании богатства русской речи у автора, – так же, как пословицы и поговорки, сами по себе великолепные, используются «героями» писем для пояснения их гнусных привычек, намерений и мнений.

И богатая галерея образов, заключенная в журналах 1769–1774 гг., и разработка в них тем бытовой обыденности, и отточенное в них оружие передовой сатиры очень пригодились последующей русской литературе на ее путях к реализму. И Фонвизин, и Державин, и Крылов, и Радищев не прошли мимо наследия сатирических журналов 1769–1774 гг. Крылов непосредственно продолжал линию журналов Новикова и Эмина в своем сатирическом издании «Почта духов», построенном по образцу «Адской почты»; еще в своей ранней пьесе «Кофейница» он использовал мотив «Живописца». Радищев использовал в «Путешествии» разоблачение крепостнической плутни, данное в той же «Адской почте»; сатирические мотивы новиковских журналов были широко распространены в литературе 1770-1790-х гг. И, пожалуй, символом связи журналов Новикова с дальнейшим развитием передовой литературы можно считать то, что «Отрывок Путешествия в*** И*** Т***», напечатанный в «Живописце», явился как бы первым наброском бессмертной радищевской книги.

Журналы 1769–1773 гг. продолжали оставаться живым фактом литературы еще через много лет после их издания. Об этом ярко свидетельствует тот факт, что они переиздавались. Второе издание «Трутня» вышло уже в 1770 г. (не полностью), «Адская почта» была переиздана в 1788 г., с названием «Адская почта, или Куриер из ада с письмами»; «Живописец» переиздавался в 1773 г., в 1775 г., в 1781 г., в 1793 г., наконец (сокращенно и неисправно), в 1829 г. Огромный успех «Живописца» у читателей несомненен, причем сам Новиков, переиздавая книгу, указал, что она «пришлась по вкусу» именно относительно демократических слоев городских читателей. Литературная судьба «Трутня» и «Живописца» показывает, что они сомкнулись, независимо от воли Новикова, с демократическим движением русской литературы. Дворянский характер мировоззрения Новикова в сознании радикального читателя отступал на задний план, а вперед выступала мужественная борьба с крепостниками и с деспотом, которую он вел до 1773 г., воодушевлявшая на смелую борьбу пришедшую на смену Новикову молодежь.

Официальная литература. Столкновение «Всякой всячины» с «Трутнем» в 1769 г. окончилось моральным поражением правительственного органа. Между тем уже с конца 1760-х годов, одновременно с псевдопросветительскими декларациями, Екатерина делает все возможное, чтобы и в литературе противопоставить идеологии передовой дворянской интеллигенции и первым проявлениям демократической идеологии, – свою деспотическую, придворную, официальную линию. В противовес Сумарокову и его школе, в противовес демократам типа Козельского спешно сколачивался правительственный фронт литературы, сколачивался довольно неудачно, но не без шума. Так, придворным «сферам» удалось купить перо одного из выучеников Хераскова и Московского университета, участника «Полезного увеселения» В.Г. Рубана. Это был разночинец, человек бедный, но ловкий и совершенно развращенный. Он сделал карьеру, служа при Потемкине, потом при Безбородко, для которых он шел на любые делишки, вплоть до устройства любовных утех своим милостивцам. Помимо многих полезных переводов Рубана и его бесцветных и вполне «законопослушных» журналов, он завоевал известность, и довольно печальную известность, чудовищно льстивыми стишками, которые он сочинял всем сильным мира сего, а затем и всякому, кто ему платил за похвалы, при этом Рубан с беспримерным бесстыдством тут же в хвалебных стихах исчислял нередко и самые подарки или денежные суммы, полученные им за стихотворную лесть. В.В. Капнист писал о нем:

 

Но можно ли каким спасительным законом

Принудить Рубова мириться с Аполлоном,

Не ставить на подряд за деньги гнусных од

И рылом не мутить Кастальских чистых вод.

(Сатира.)

В. П. Петров. Рубан не был победой правительства в литературе, скорее наоборот. Зато правительственные круги и сама Екатерина торжествовали победу, когда им удалось заполучить своего поэта в лице Василия Петровича Петрова (1736–1799), несомненно человека очень даровитого и в то же время «закарманного стихотворца» императрицы, как аттестовал себя сам Петров.

Он был сыном бедного московского священника, провел детство почти в нищете, затем учился в Заиконоспасской академии и учился хорошо. Затем он преподавал в той же академии, между прочим риторику. Смолоду Петров познакомился, а потом и подружился с Потемкиным, и это знакомство обеспечило ему придворную карьеру. Когда Петров издал свои первые оды, на него было обращено внимание Екатерины. Он был сделан переводчиком при кабинете императрицы и ее личным чтецом. В 1772 г. Екатерина отправила Петрова за границу; он прожил два года в Англии, затем побывал во Франции, Италии и Германии. По возвращении он был назначен библиотекарем Екатерины. В 1780 г. Петров вышел в отставку; он был уже дворянином и помещиком; поселившись в своем имении, он не порывал связи с двором, при котором он имел немалый вес, особенно до смерти Потемкина (он даже продолжал числиться «при особо порученных от ее величества делах»). При Павле I Петров оказался в стороне от двора. Он изо всех сил старался выслужиться перед новым царем стихами и урвать от него награду, а именно – деревеньку.

Он писал своей жене: «Долг мой воистину велит мне самодержцев славить». Он написал стихи Павлу и деревеньки не получил, «но может быть я в пользу свою растворю императора, сподобясь его увидеть; не лучше ли подействует цицеронщина, когда не помчит виргилиевщина: вить муженек твой удал и на то. Кабы мне волю дали, я б, кажется, смог прослыть царским витием, так, как я некогда слывал карманным екатерининым стихотворцем».

С первых же шагов Василия Петрова в литературе определилась его враждебная позиция по отношению к школе Сумарокова, к самому Сумарокову, к направлению русского либерализма. Петров был поэтом, не рассуждавшим, но охотно выполнявшим предначертания правительства. Он не был чужд гражданских мотивов в своей лирике (центральным, основным жанром его творчества была торжественная ода), не был чужд философических сентенций, но ровно настолько, насколько это допускалось тактикой екатерининской «просветительской» демагогии. По мере ликвидации этой демагогии и Петров отходил от игры в философа, которая никогда не обязывала его к конкретной критике политической действительности. С другой стороны, Петров был одописцем-хвалителем по преимуществу. Еще критик начала XIX в. А.Ф. Мерзляков отметил у Петрова «особое искусство хвалить». При этом Петров умел восторгаться именно теми вельможами, которые в данный момент стояли у власти. В 1769 г. он написал оду и две эпистолы тогдашнему фавориту императрицы Г.Г. Орлову. Издавая в 1781 г. сборник своих стихотворений, он почел за нужное исключить из него эти произведения; у власти тогда стоял Потемкин, находившийся в неприязненных отношениях с Орловыми.

Стиль Петрова по своим принципам противоположен стилю Сумарокова, Хераскова, Майкова. Оды Петрова напряженно-патетичны, грандиозны и в своих образах, и даже нередко в своем объеме. Петров прославлял монархию и ее «героев» в тонах восторженного преклонения; он создавал им культ самим стилем своих од, нисколько не «естественным», не «ясным», т.е. не отвечавшим стилистическим требованиям Сумарокова и его учеников. Наоборот, он стремился к нарочитой усложненности языка, к приподнятости его, соответствующим ореолу, которым он хотел окружить власть. Строение фразы у Петрова запутанное, изукрашенное хитроумными вывертами; Петров латинизирует русский синтаксис. Его словарь затруднен и непрост. Ряд редких, устарелых и славянских слов отягчает его. Уже в первой оде В. Петрова «На карусель» читаем: «Живяй дианиных стрелиц» или «Преяти тщатся лавр мужам» и т.д. У него нередки такие выражения: «От знойных стран вознявшись пруги» (1769), или: «Осуетилась помышленьми» (1775), или: «Так солнце зрелит злаки польны» (1775) и т.д. Или, например, такие стихи: «Отверзи недра днесь Россия, Где злато, стакти и касия»... (1777). Не довольствуясь этими методами «повышения» лексического состава своей речи, Петров вводит в нее составные слова (в духе греческих, а отчасти и немецких), иногда оправданные славянским языком, а иногда и новосоставленные, порывая и в этом с обычным, общепринятым в языке. В той же оде «На карусель» мы находим слова: «всещедра», «благозрачна», «скородвижна», «мечебитцы» и т.д. «Молниебыстр» – слово В. Петрова. Петров усложняет свой поэтический язык нарочитым распределением слов, нагромождением затрудненных синтаксических формул, особыми словесными узорами с каламбурными повторениями слов и т.п. Например, вот отрывки из оды Румянцеву (1775):

 


В груди ведуща их героя

Геройства Россы черпля дух,

Несут сомкнуто ужас строя,

Стеной палящей движась вдруг.

 

Горами трудностей преяты,

Воспять не обращают пяты;

Ни чел, ни персей не щадят.

Смертьми дождимы, смерть дождят…


Все это в сочетании с напряженной метафоричностью определяло стилистический облик од Петрова. Эти оды бьют на эффект, «гремят», сверкают пышностью словесного орнамента; в шумном потоке стиховой речи, ораторской и патетичной, тонут отдельные мысли, рассыпаются логические связи; волна патетики несет стихотворение. Лишь иногда Петров вкрапливает в этот поток отдельные образные штрихи, зрительные детали реального мира, поданные иногда также в тонах повышенных, но не отвлеченных в духе Хераскова. «Я зрю пловущих Этн победоносных строй... Их паруса – крыле, их мачты – лес дремучий» (ода 1770 г.) – это картина военных кораблей. Или вот – зимняя ночь:

 


Как свод небес яснеет синий,

По нем звезд бездна расстлана.

Древа блестящ кудрявит иней,

 

И светит полная луна;

Далече выстрел раздается,

И дым, как облак, кверху вьется...

(Ода 1775 г.)


 

Стиховая сглаженность, метрическая ограниченность школы Хераскова не удовлетворяла Петрова: он писал оды ямбическими строфами из стихов разного объема, он писал оды на античный манер, состоящие из строф, антистроф и эподов, как хоры греческой трагедии, превращая оду в ораторию. Он нарушал правильное течение «легкого» ямба разрушающими его метрическими отягчениями безударных слогов, например, в оде «На карусель»: «Снискать ее, верх счастья, плеск»; «Коль быстр того взор, мышца, меч»; «И понт волн черных встрепетал» и т.д. (ср. также в последнем примере нарочитое столкновение согласных х, в, с, т, р, затрудняющее произнесение стиха).

Запутанные и сложно-хитроумные оды Петрова, наполненные историческими и политическими аллюзиями и особо изысканными мифологическими намеками, имели в значительной мере схоластический характер, и стиль их походил иной раз на стиль ученого церковника-проповедника, прошедшего школу латинской риторики. Весьма характерно то определение поэзии, которое дал сам Петров, определение, которое могло только возмутить сумароковцев:

 

Между стихами од нет лучше да поэм,

Затем, что род сей полн гадательных эмблем...

[В них] Все иероглифика да все аллегория...

Пиит ни тычки вон [точь в точь] – египетский мудрец:

Задачи он дает, реши, хоть лопни, чтец.

 

Битва в литературе вокруг В. Петрова началась, как только появилась его первая ода «На карусель» (в 1766 г.), воспевавшая неумеренными похвалами конноспортивное состязание вельмож двора Екатерины (сама эта тема, чисто придворная, лишенная общественной, гражданской принципиальности, была показательна). В придворных кругах вокруг этой оды и последовавших за ней создали шум; Петрова объявили гением и вторым Ломоносовым. Успех Петрова хотели противопоставить творческим победам дворянских либералов, но они вовсе не собирались «признать» Петрова. Уже в 1766 г.Сумароков напечатал злую и остроумную пародию на оду Петрова «На карусель», «Дифирамб Пегасу». Вслед за Сумароковым пошли его ученики, к ним примкнули и другие противники Петрова; здесь был и человек совсем иной социальной ориентации, буржуазный писатель Федор Эмин, и Николай Новиков; все они объединились для борьбы с общим врагом – придворной идеологией деспотии в облике поэзии В. Петрова.

В 1770 г. полемика осложнялась тем, что свое слово о Петрове сказала ЕкатеринаII. В 1770 г. вышло ее анонимное (на французском языке) произведение «Антидот» (т.е. противоядие) – полемический разбор изданного в 1769 г. описания путешествия по России французского ученого Шаппа д'0тероша. В нем, коснувшись русской литературы, императрица перечисляла лучших писателей; она говорила о Феофане Прокоповиче, Кантемире, Тредиаковском, Ломоносове, Сумарокове; затем, не упоминая ни Хераскова, ни Майкова, ни Фонвизина, она писала: «Из наших молодых писателей невозможно обойти молчанием имя г. Петрова, библиотекаря личной библиотеки императрицы. Сила поэзии этого молодого писателя приближается уже к силе г. Ломоносова, и у него более гармонии; не говоря о других его работах, судя по первой песне, появившейся уже, его перевод «Энеиды» обессмертит его; это – труд в своем роде может быть единственный, подобного которому нет ни на одном языке; перевод точен, и Виргилиине ослаблен».

Но противников Петрова не укротила даже «резолюция» царицы. В следующем же 1771 г. появился «Елисей» Майкова; в этой поэме рассыпан целый ряд злых выпадов против Петрова, пародийных пассажей, эпиграмм на него. Майков издевается над тем, как в стихах Петрова «естество себя хитро изломало», а в конце первой песни он отвечает хвалителям Петрова, и в его словах трудно не увидеть дерзкого выпада против автора «Антидота»; после злой характеристики Петрова Майков пишет «о невеждах», поддерживающих его:

 

Нет, знать, скорей судьба мой краткий век промчит,

Чем просвещение те нравы излечит,

Которые вранья с добром не различают

Иль воскресения уж мертвых быть не чают

И не страшатся быть истязаны за то,

Что Ломоносова считают ни за что.

Постраждут, как бы в том себя ни извиняли,

Коль славного певца с плюгавцем соравняли;

Но мщенья, кажется, довольно им сего,

Что бредни в свете их не стоят ничего.

У славного певца тем славы не умалит,

Когда его какой невежда не похвалит;

Преобратится вся хула ему же в смех.

Но и твердить о сих страмцах, мне мнится, грех.

 

Затем, в 1772 г. в журнале салона Херасковых «Вечера» было помещено стихотворение, ратовавшее против Петрова, который, хотя «портит только слог певцов преславных Россов, Уже считается второй здесь Ломоносов». В том же году Новиков дал весьма неблагоприятный отзыв о Петрове в своем словаре русских писателей; он писал:

«Вообще о его сочинениях сказать можно, что он напрягается итти по следам Российского лирика; и хотя некоторые и называют его уже вторым Ломоносовым, но для сего сравнения надлежит ожидать важного какого-нибудь сочинения, и после того заключительно сказать, будет ли он второй Ломоносов, или останется только Петровым и будет иметь честь слыть подражателем Ломоносова».

Петров обиделся и жестоко выбранил «Словарника» за произвол и пристрастие в отзывах в своей «Епистоле к*** из Лондона».

Несмотря на яростные нападки на оды В. Петрова со стороны Сумарокова, В. Майкова, Новикова и других, «карманный стихотворец» Екатерины был официальным порядком водворен в звание великого поэта; его оды входили в хрестоматии еще в начале XIX в. и изучались в школах; его имя тесно связалось с именами Екатерины и Потемкина. Конечно, даже эта школьная слава Петрова могла осуществиться только благодаря тому, что он не был лишен своеобразного дарования. Это был поэт-схоласт, может быть, последний крупный представитель традиции хитроумного стихотворчества духовных академий и традиции, восходившей к придворному барокко начала XVIII в. в Западной Европе, а в конечном счете к ученой латинской поэзии эпохи Возрождения. Самая эта традиция для второй половины XVIII столетия, для времени Руссо и Державина, непоправимо устарела, ее искусственность обосновывалась в новых условиях как проявление явной реакционности поэта, – но сложная техника «схоластической» ученой поэзии, претворенная в ярком русском слове Василием Петровым, производила впечатление чего-то величественного и обогащала в то же время русское стихотворчество формами слога и стиха, накопленными новой латинской культурой за три столетия ее существования.

Юноша Пушкин в «Воспоминаниях в Царском селе» говорил о славе века Екатерины: «Державин и Петров героям песнь бряцали Струнами громозвучных лир». Это сопоставление имен уже невозможно для Белинского, который писал: «Петров считался громким лириком... Трудно вообразить себе что-нибудь жестче, грубее и напыщеннее дебелой лиры этого семинарского певца. В оде его «На победу российского флота над турецким» много той напыщенной высокопарности, которая почиталась в то время лирическим восторгом и пиитическим парением. И потому эта ода особенно восхищала современников»*.

* Б е л и н с к и и В. Г. Сочинения А. Пушкина.

Произведения Екатерины. Понятно, почему именно В. Петров стал центральной фигурой правительственного лагеря литературы 1760–1780 гг. Другой ведущей фигурой в этом лагере хотела стать сама Екатерина II. Она писала чрезвычайно много, писала, не затрудняясь тем, что она очень нетвердо изучила русский язык (ее стиль редактировали ее секретари, в частности, например, И.П. Елагин). Она писала законы, письма, очень длинные законы и очень много писем, писала публицистические, исторические произведения, комедии, драмы, очерки, сказки. Стихов она совсем не умела сочинять, но к прозе питала прямо-таки страсть. Наиболее интересной частью из написанного Екатериной являются ее мемуары и мемуарные отрывки на французском языке; мемуары эти не были. рассчитаны на опубликование, во всяком случае ни при ее жизни, ни вскоре после ее смерти; поэтому она в них более естественна, проста и правдива (изложение их не доходит до вступления ее на престол).

Нет необходимости останавливаться на обширной работе Екатерины, названной «Записки касательно русской истории». Это беспомощная сводка выписок из летописей, не имеющая никакого значения, ни научного, ни литературного. Интереснее комедии Екатерины и некоторые из ее публицистических выступлений. И эти ее произведения художественно малоценны; талантом писателя Екатерина не отличалась; некоторый литературный навык дал ей возможность писать вещи, не опускавшиеся ниже уровня третьестепенной продукции ее времени, но и не поднимавшиеся выше него. Ее комедии не хуже какой-нибудь пьесы Д. Волкова «Воспитание» (1774), также содержащей откровенно-казенную пропаганду правительственных точек зрения. Из других драматических опытов Екатерины (их было много) выделяется самая первая ее комедия «О, время!», относительные художественные достоинства которой объясняются тем, что она представляет собой вольный перевод пьесы Геллерта «Die Betschwester» («Богомолка»)*.

* См.: Ч е б ы ш е в А. А. Источник комедии имп. Екатерины II «О, время!», СПб., 1907.

 

Однако суть комедий Екатерины, как и ее публицистики и журнальной работы, была не в художестве, а в политике, особенно в первый период ее литературной деятельности, до 1780-х годов. В «Антидоте» Екатерина полемизирует с французом-путешественником, осудившим русскую жизнь, не потому, что она хочет защищать русский народ, а потому, что она хочет оправдать свое самодержавие, защитить себя и свою политику; для этого она лжет и лицемерит совершенно неумеренно. Защита и пропаганда крепостнического самодержавия и всяческое осуждение всех недовольных режимом Екатерины составляет основу первой и наиболее значительной группы ее комедий. Сюда относятся комедии: «О, время!», «Именины госпожи Ворчалкиной», «Передняя знатного боярина», «Госпожа Вестникова с семьею» (все четыре пьесы – 1772 года). Прежде всего в этих пьесах изображены и высмеяны «общечеловеческие» пороки, «внесоциальные» недостатки людей: ханжество, любовь к сплетням, трусость, грубость, даже глупость и т.д. Екатерина хотела этой стороной своих комедий указать путь современной ей сатире в сторону от острых социальных проблем, дать ей образцы вполне мирной и нравоучительной настроенности, в укор «злым» сатирикам-драматургам от Сумарокова до Фонвизина. Затем, – и в этом Екатерина освобождала себя от морально-отвлеченного рецепта сатиры, – она дает ряд персонажей и отдельных намеков на современность в освещении правительственно-политической точки зрения. В комедии «О, время!» московские старухи-сплетницы, невежественные и злобные, недовольные правительством, пророчат беды, недовольны всем на свете, распускают слухи о нелепых распоряжениях властей. Не случайно здесь изображается Москва, центр дворянской оппозиции, где в салонах независимых дворян обсуждали и осуждали действия самой Екатерины. Дворянских либералов Екатерина представила старыми брюзжащими бабами, а честь правительства блюдут умные, честные, идеальные дворяне. В «Именинах госпожи Ворчалкиной» – та же картина; старая вздорщица Ворчалкина сама любит все бранить и охулять, и в доме ее собираются люди того же толка, притом люди, по мнению Екатерины, праздношатающиеся. Характерен и промотавшийся купец Некопейков, засыпающий правительство нелепыми проектами обогащения государства, проектами касательно транспорта, флота, ловли крыс и т.д. Между прочим, он заявляет, что придумал, «как поправить судебные и т.д. места и судей». Характерен и грубый мужлан-дворянин Геркулов, и гордящийся своим аристократизмом Спесов, распускающий дурацкую сплетню о замыслах правительства. Эта компания осуждает действия полиции, открытие воспитательного дома, налоги. Изображая всех этих людей, которые «хотят переделать весь свет», в самом непривлекательном виде, Екатерина не только издевалась над недовольными ее правлением, но как бы утверждала тем самым, что недовольны ею одни дураки, болтуны и негодяи, что на самом деле ее полиция прелестна, что судебные места и судей «поправлять» незачем, что все в государстве обстоит хорошо. Прожектеру Некопейкову устами умной служанки Прасковьи Екатерина говорит: «Бедное бы состояние наше было и несчастные б мы были люди, если б общее блаженство от твоей только безмозглой зависело головы, головы такой, которая и в ветошном ряду порядочного торгу производить не умела». Это было «назидание» подданным, осмеливающимся совать свой нос в политику.

То же, в сущности, положение мы видим в «Передней знатного боярина». В этой одноактной пьеске изображена толпа просителей у дверей комнаты всевластного фаворита. Все они пришли к нему с важными делами. А на поверку оказывается, что все просители – это дармоеды или жулики, которые могут только отнять время у вельможи. Вот перед нами бедная старушка, приехавшая просить о пособии; врет она, – объясняет Екатерина, – она скрывает, что у нее есть деревенька, которая ее кормит, да она же еще и пьяница. Другие просители не лучше. Значит вывод таков: жалобы на невнимание правителей к нуждам людей неверны. Наоборот, те, кто жалуются, кто принужден просить о помощи, о правосудии, – сами весьма и весьма подозрительны для Екатерины. Интересен в этой комедии один посетитель передней вельможи, француз Оранбар; это – тоже прожектер; он приехал из Франции, чтобы научить уму-разуму русское правительство; о себе он высокого мнения, а о действиях властей в России очень низкого. В Оранбаре без всякого труда можно было узнать Мерсье де ла Ривьера, а вместе с тем и вообще просветителей-французов; Екатерина не постеснялась в самом издевательском виде изобразить своих «друзей» и «учителей» в своей комедии.

Между 1772 и 1785 гг. в комедийном творчестве Екатерины был, по-видимому, перерыв. В 1785-1786 гг. она написала три комедии против масонов; в них она изображала жуликами деятелей масонской организации, в которых она не без основания видела своих врагов. Затем последовала серия комедий, лишенных острой политической направленности; это – комедии интриги и безобидной шутки; Екатерина настаивала ими на своей тенденции насадить такую комедию на русской сцене в противовес комедии типа «Недоросля». Нужно сказать, что поздние пьесы Екатерины скучны и бестолковы, даже комедия «Вот каково иметь корзину и белье» (1786), обозначенная самой Екатериной в подзаголовке: «Вольное, но слабое переложение из Шекспира», – это действительно очень слабая переделка «Виндзорских кумушек» (в том же 1786 г. Екатерина работала над не более удачной переделкой «Тимона Афинского» Шекспира в комедию «Расточитель»), Впрочем, самое обращение Екатерины к Шекспиру заслуживает внимания. Кроме комедий, Екатерина писала во второй половине 1780-х годов исторические хроники, тоже в «подражение Шекспиру»; эти пьесы написаны без соблюдения единств и других правил классицизма, без единого сюжета и рассчитаны на великолепное сценическое оформление. Первая из них – «Историческое представление... из жизни Рюрика», вторая – «Начальное управление Олега» (обе – 1786 г.). Задача их – прославить мудрость русских самодержцев и спасительность самодержавия. Не лучше и комические оперы Екатерины, в которых она хотела использовать фольклор, но нимало не смогла приблизиться к существу народного искусства; таковы «Февей», «Новгородский богатырь Боеславич», «Храброй и смелой витязь Ахридеич» (все три – 1786 г.), «Горе-богатырь Косометович» (1789). Нужно отметить, что эти псевдонародные оперы также не лишены политического смысла. Так, Февей заключает назидание Павлу Петровичу слушаться матери-Екатерины, не выходить из ее воли и не стремиться ездить за границу (известно, что Екатерина не любила своего сына, теснила его и боялась его претензий на трон; вопрос о поездке Павла за границу в 1781–1782 гг. был острым политическим вопросом). Опера о Боеславиче, т.е. Василье Буслаеве, представляет Василья князем, который проучил новгородцев, пожелавших не слушаться самодержца, и заставил их лебезить перед спасительной жестокостью самодержавия. Опера о горе-богатыре Косометовиче – сатира на шведского короля Густава III, начавшего неудачную войну против России, а может быть, и на Павла Петровича, попытавшегося участвовать в военных действиях против шведов и устраненного от этого дела Екатериной, боявшейся его влияния в армии. В операх Екатерины (как и в ее «исторических представлениях») в прозаический текст вставлено множество арий и хоров, частью взятых из стихотворений Тредиаковского, Ломоносова, Сумарокова, частью сочиненных секретарем императрицы Храповицким.

 

* * *

 

Добролюбов Н.А. Русская сатира екатерининского времени.

Афанасьев А.Н. Русские сатирические журналы 1769–1774 гг. М., 1859.

Трутень/Под ред. П.А. Ефремова. СПб., 1865.

Живописец/Под ред. П.А. Ефремова. СПб., 1864.

Автономов Н.П. Всякая всячина (Чтения в Об-ве ист. и древн.росс., 1913. Кн. 2).

Солнцев В. Ф. Всякая всячина и Spectator. СПб., 1892.

Солнцев В.Ф. Смесь, сатирический журнал 1769 г. СПб., 1894.

Лазурский Л. В. Всякая всячина (Русск. Библиофил. № 7–8, 1914).

Семенников В. П. Русские сатирические журналы 1769-1774 гг. СПб., 1914.

Екатерина II. Сочинения. Т. I-Х. СПб., 1901-1907.

«Наказ» Екатерины II/Под ред. Н.Д. Чечулина, СПб., 1910.

Щербатов М.М. Сочинения. Т. I-III. СПб., 1896-1898.

Щербатов М.М. Неизданные сочинения/Вступит, статья П.Г. Любомирова. М., 1935.

Чечулин Н.Д. Русский социальный роман XVIII в. СПб., 1900.

М я к о т и н В. А. Из истории русского общества. СПб., 1906 (Статья «Дворянский публицист екатерининской эпохи»).

Кизеветтер А. А. Исторические очерки. М., 1912 (Статья «Русская утопия XVIII в.»).

Гуковский Г. А. Из истории русской оды XVIII в.//Поэтика. Т. III. Л., 1927).

 

 

МАСОНСТВО

НОВИКОВ МАСОНСКОГО ПЕРИОДА

НАЧАЛО РУССКОГО СЕНТИМЕНТАЛИЗМА БОГДАНОВИЧ. ХЕМНИЦЕР

Семидесятые годыXVIII в. – время большого перелома, разрушения укрепившихся в прежние годы устоев мировоззрения дворянства. Крушение идеологии классицизма. Основным решающим событием, определившим и… Именно в пугачевскую пору и в первые же годы после нее русский дворянский классицизм стал разрушаться. Снизу и сверху…

ФОНВИЗИН

В первой главе «Евгения Онегина» говорится о театре:   Волшебный край, там в стары годы,

КНЯЖНИН. НИКОЛЕВ КАПНИСТ

ДВИЖЕНИЕ общественной, мысли в передовых кругах дворянской интеллигенции от либеральной фронды до радикальной борьбы с самодержавием не могло быть и… Радикализация передовой дворянской общественной мысли. Пугачевское восстание… Гнет реакции, установленной в это время Потемкиным, вызывал все большую ненависть к угнетателям в тех свободных умах,…

ДЕРЖАВИН

БОЛЬШОЙ идейный подъем 1780–1790-х годов, связанный с политическими событиями этого времени в России, на Западе и даже в Америке, не только не… «Открытие» личности, требующей свободы для своего человеческого «я»,… Биография и творческий путь Державина. Родители Гаврилы Романовича Державина (1743–1816) были мелкопоместными…

РАДИЩЕВ

ОДНОВРЕМЕННО с деятельностью величайшего русского поэта XVIII в., Державина, подготовлявшего пушкинский переворот в литературе, развернулась… В.И. Ленин говорит: «Нам больнее всего видеть и чувствовать, каким насилиям,… * Ленин В. И. Соч. Т. XVIII. С. 81.

КРЫЛОВ

 

ОДНИМ из ближайших следствий радищевской деятельности следует считать расцвет бунтарского творчества молодого Крылова в 1789 г. и ближайшие затем годы. Крылов соприкоснулся с кругом Радищева около 1788–1789 гг. Нет сомнения в том, что Крылов испытал и личное благотворное влияние Радищева.

Юность Крылова. Крылов не обладал ни колоссальной образованностью, ни продуманной глубиной философских взглядов Радищева. Но он умел с детства ненавидеть дворянскую государственность и дворянскую культуру. Дворянин по паспорту, а на самом деле «маленький человек», по происхождению скромный «подьячий» он испытал и нужду, и унижение с первых же шагов своей сознательной жизни. Он мог ощущать себя «плебеем», хотя не дорос до сознания кровной связи с широкими массами порабощенного народа. Индивидуализм, бесперспективность личного бунтарства ставили предел революционизированию его взглядов. Он ясно видел, кто его враг, но не видел достаточно мощной дружеской среды, которая научила бы его, за что и за кого бороться. Отсюда и неустойчивость крыловского протеста и туманность его положительных идеалов. И все же сила этого протеста, озлобленность нападок Крылова делали его одним из наиболее смелых и радикальных демократических писателей конца XVIII в.

Иван Андреевич Крылов родился в 1769 г. Его отец был дворянином, но не был помещиком. Дворянство Крыловых было не родовое, а выслуженное по чину; по понятиям, крепко державшимся в среде помещиков, это было ненастоящее дворянство. Крылов-отец был подьячим при шпаге, человеком без прав, но с множеством обязанностей. Тринадцать лет он служил солдатом в армии, затем был брошен в Оренбург: в столичной воинской части он был «парадными вещами исправлять себя не в состоянии». На Урале А.П. Крылов участвовал в гражданской войне против восставшего во главе с Пугачевым народа. В конце 1773 г. он защищал от Пугачева Яицкий городок (Уральск).

После пугачевского восстания А.П. Крылов перевелся в гражданскую службу, стал провинциальным чиновником в Твери. Он умер в 1778 г., когда его сыну Ивану было девять лет. Для семьи наступила пора безнадежной бедности. Мать и двое сыновей, Иван и Лев (тогда – годовалый ребенок), остались совершенно без средств.

Дома Крылов мало чему мог научиться. Его мать была совсем необразованная женщина. Крылов учился самоучкой, читал книги, оставленные отцом. Затем он как-то проник в дом местного тверского помещика либо чиновника из важных, по-видимому Н.П. Львова, и здесь, вместе с детьми хозяина, учился, между прочим, и французскому языку. Одновременно он числился на службе. Он был записан в подьячие еще восьми лет от роду – подканцеляристом в калязинский нижний земский суд; конечно, эта служба была фиктивной. Она должна была принести Крылову «выслугу лет», служебный стаж. В следующем году Крылова перевели в тверской губернский магистрат с тем же чином. Когда началась его действительная служба, неизвестно, но, по-видимому, очень рано.

В 1782 г. тринадцатилетний Крылов вместе с матерью перебрался из Твери в Петербург. В Петербурге он поступил в казенную палату и вскоре получил чин провинциального секретаря. Это был очень маленький чин. Служил он, по-видимому, без жалованья. Но в 1786 г. ему было уже назначено не то восемьдесят, не то девяносто рублей в год. В это время Крылов был уже писателем.

Когда Крылов написал «Кофейницу»*, ему было около четырнадцати лет; но направление его мысли уже намечено в этом произведении достаточно отчетливо. Это социальная сатира. Дворянка-помещица, светская женщина, модница проявляет дикую жестокость по отношению к своим крепостным; она увлечена каким-то палочным вдохновением; в то же время она невежественна. Тема оперы – ужас крепостного права, бесправие и угнетение крестьян, выжимание из них всех соков. Крылов примыкает здесь как будто к традиции либеральной драматургии – отчасти «Недоросля» и в особенности «Несчастия от кареты» Княжнина (1779); с этой комической оперой «Кофейница» имеет немало общего и по сюжетной основе (вообще же схема: злой приказчик хочет жениться на крестьянской девушке и ведет интригу против ее возлюбленного – лежит в основе сюжета многих комедий и опер XVIII в., французских и русских). Не случайно и заимствование или совпадение самого мотива сатиры на кофейниц-гадалок с новиковским «Живописцем»**.

* «Кофейница», написанная в 1783–1784 гг., была опубликована впервые Я. К. Гротом в «Сборнике отделения русского языка и словесности Академии наук». Т. VI, 1869.

** См.: К а л л а ш В. В. Заметка о «Кофейнице» в Полн. собр. соч. Крылова, изданном под ред. Каллаша в 1904–1905 гг. СПб. В биографии Крылова, предпосланной этому четырехтомному изданию, и в находящихся в нем заметках об отдельных его произведениях собран обширный материал как биографического, так и историко-литературного характера.

 

Однако Крылов, еще почти что мальчик, органически воспринимает социальную тему иначе, еще более остро, чем Новиков, Фонвизин и Княжнин. Может быть и бессознательно, Крылов внес в свое изображение такую ненависть к помещику и трезвость реального взгляда на вещи, которые были недоступны даже наиболее передовым дворянским либералам.

Вслед за комической оперой Крылов принялся за трагедию, без сомнения, привлекавшую его значительностью и принципиальностью проблем, которые обычно разрабатывались в этом жанре, проблем этики и политики в первую очередь. Первый опыт Крылова в этом направлении – «Клеопатра» – до нас не дошел; Дмитревский, которому Крылов дал свою трагедию на отзыв, вежливо, но решительно забраковал ее. Тогда Крылов написал «Филомелу» (1786). Многое в этой трагедии восходит к образцам Сумарокова; заметно в ней стремление подражать и французским драматургам. Это – юношеская, незрелая и несамостоятельная вещь; но существенно в ней то, что юноша-автор стремится поставить в ней проблемы права царя на произвол и народа на восстание, проблемы семейной морали, что он стремится написать идейную, принципиальную и смелую пьесу в духе Вольтера*.

* Анализ «Филомелы» и сравнение ее с трагедиями Сумарокова содержится в статье А. В. Десницкого «Этюды о творчестве И.А. Крылова» (Ученые записки Гос. педагогического инст. им. Герцена. Т. II. Л., 1937). Попытку реконструкции содержания «Клеопатры», заключающуюся в этой статье, следует признать неудавшейся, да и неосуществимой вообще вследствие отсутствия каких бы то ни было данных.

 

После неудачи опытов трагического творчества («Филомела» также не попала на сцену) Крылов вернулся к комической драматургии. Около того же 1786 г. он написал комическую оперу «Бешеная семья» и комедию «Сочинитель в прихожей». К 1787–1788 гг. относится комедия «Проказники».

Центральная тема всех этих комедий – разложение нравов высшего дворянского «света». В «Бешеной семье» любовная горячка, увлечение флиртом, нарядами и т.д., охватившие всех родственниц Сумбура, от его дочери до старухи-бабушки, – изображена в тонах веселой буффонады, и сатира отступает на второй план по сравнению с фарсом; в комедиях, пришедших на смену опере, тема дана уже в остросатирическом плане, причем сатира приобретает явственно социальный характер. Это – те же обвинения, выдвинутые против Альмавив и прочих графов, владевших всеми феодальными привилегиями, в гнилости, пустоте, разврате, которые настойчиво повторялись французской предреволюционной буржуазной драматургией. Эти обвинения заострены и оформлены со всей прямолинейностью юношеского задора и со всей откровенностью русской комедийной традиции. У Крылова смешались элементы сумароковского фарса с фонвизинским реализмом, и эта смесь была осмыслена как гротеск, как кривое зеркало отталкивающей действительности – зараженного гангреной класса.

Комедии Крылова не ограничиваются темами общесоциальной сатиры. Они направлены против литературных врагов писателя-разночинца. В «Сочинителе в прихожей» дан памфлет против рептильных стихотворцев, пишущих похвальные стишки знатным людям. Крылов ратует тем самым за высокое достоинство писателя, за свободу высказывания и учительную роль литературы. Служебность придворно-шинельного искусства он предает осмеянию.

В «Проказниках» дело обстоит сложнее; эта комедия – прежде всего памфлет на реальных живых людей, на поэта Княжнина, его жену, ее друга. Резкость, грубость нападок позволяют говорить даже о том, что комедия имеет характер пасквиля. Крылов решительно нападает на лидера дворянского либерализма в литературе, на одного из последних представителей панинской и сумароковской школы. Для него, бедняка и радикала нового, мелкобуржуазного закваса, оппозиционность аристократического салона враждебна. Самая памфлетность комедии характерна. Крылов с озлоблением бросается на своего врага, на помещичью культуру. Для него дело идет не о критике внутренних непорядков своего класса, а о ненависти к классу, право которого на власть он отрицает. Он выступает на арену политической борьбы, и он может презреть уставы литературного приличия ради более значительной цели: уничтожить врага любой ценой. Литература, сцена – для Крылова не храм муз, а арена открытой классовой борьбы, и в этом подлинное значение его памфлета, в этом – отрицание дворянской эстетики и утверждение новой, по существу революционной, хотя, быть может, и бессознательное.

Нет сомнения, что эту новую буржуазно-радикальную ноту почуяли в драматургии юноши Крылова правители театра, от которых зависела судьба самих комедий. Во всяком случае, ни «Бешеная семья», ни «Сочинитель в прихожей», ни «Проказники» (как раньше «Филомела» и «Кофейница») не попали в это время на сцену. Между тем комедии и оперы молодого Крылова были написаны нисколько не хуже среднего уровня драматических пьес того времени. И если «Проказники» были задержаны как памфлет на известного человека, то этот мотив отсутствовал по отношению к другим пьесам Крылова.

Около 1785-1786 гг. Крылов познакомился с Дмитревским, который взял на себя роль его учителя по части драматургии и который «всем моим сочинениям делает честь, их переправляя» (слова Крылова в 1789 г.). В конце 1786 г. Крылов ушел с прежней службы; 1 мая 1787 г. он поступил на службу в горную экспедицию, которою заведовал П.А. Соймонов, руководивший в то же время театром. Крылов работает для сцены по заказу Соймонова (переводит оперу «L' infante de Zamora»), отдает ему свои пьесы для постановки (в 1788 г. он написал еще оперу «Американцы») и т.д. Но уже в мае 1788 г. девятнадцатилетний Крылов, маленький чиновник, поссорился с вельможей Соймоновым и ушел со службы. Соймонов злится на Крылова; пьесы Крылова не могут быть поставлены. Крылов пишет Соймонову и Княжнину беспримерные по дерзости два письма-памфлета по поводу «Проказников», видимо, ходившие по рукам. В результате конфликта Крылов был принужден приостановить драматургическое творчество.

С 1788 г. вплоть до 1801 г., т.е. до вступления на престол Александра I, Крылов не служил больше в правительственных канцеляриях. Он стал профессионалом-писателем.

В 1787 г. Крылов начал печататься в журнале «Лекарство от Скуки и Забот». В 1788 г. он помещает ряд стихотворений в «Утренних Часах»*. Владельцем и, по-видимому, руководителем (и сотрудником) журнала был И.Г. Рахманинов.

* Здесь были напечатаны и ранние басни Крылова. См. Витберг Ф.А. Первые басни И.А. Крылова. СПб., 1900.

 

В 1789 г. Крылов сам стал во главе журнала «Почта Духов», издававшегося в типографии Рахманинова. Близость Крылова с Рахманиновым не случайна. Двух этих столь разных людей (Рахманинов, состоятельный помещик, был гораздо старше Крылова) сближало вольнодумство. Рахманинов был вольтерьянцем. Он переводил Вольтера, издал много его сочинений. Но его радикализм имел более отвлеченный характер, а Крылова волновали в первую очередь социально-политические вопросы.

«Почта Духов». Именно в журналистике, в журнальной сатире, Крылов по-настоящему «нашел себя». «Почта Духов», «Зритель» – это был наивысший пункт, которого достиг Крылов-радикал в XVIII в. Он встретился с Радищевым; затем началась французская революция. Он пережил подлинный творческий и идейный подъем. Он был еще совсем молод: когда он издавал «Почту Духов», ему было двадцать лет. Он был очень резок, очень смел.

«Почта Духов», без сомнения, один из самых замечательных журналов XVIII в. Впрочем, на журнал она не совсем похожа. Это сборник очерков (в виде переписки разных гномов, сильфов и т.д. с волшебником Маликулмульком), выходивший помесячно. Весь журнал анонимен. Скорей всего, он написан целиком Крыловым или, по крайней мере, весь материал обработан им. Впрочем, существовало мнение, что в «Почте Духов» сотрудничал А.Н. Радищев. По этому вопросу в науке имеется целая литература. Мне кажется, что аргументы противников «радищевской» гипотезы убедительны*.

* Вопрос об участии Радищева в «Почте Духов» возник вследствие того, что мемуарист-современник Массой (француз) в своей книге «Секретные мемуары о России» (том II, Париж, 1800). сообщил смутное и во всяком случае неточное известие о том, что якобы Радищев был автором книги «Почта Духов». А. Н. П ы п и н на этом основании готов был приписать Радищеву философски-нравоучительные письма в журнале Крылова («Крылов и Радищев» – «Вестник Европы», май, 1868). А.Н. Пыпину возразил знаток Крылова Я. К. Г р о т, указавший на то, что Крылов сам признавал «Почту Духов» за свой труд («Дополнительное биографическое известие о Крылове» и «Сатира Крылова и его «Почта Духов» – Труды Я.К. Грота. Т. III, СПб., 1901). Мнение Пыпина было потом поддержано и развито рядом ученых: Алексеем Веселовским («Этюды о Мольере», 1881, и другие работы), А. И. Лященко («Биография Крылова» – «Исторический Вестник», ноябрь, 1894), Л. Н. Майковым («Историко-литературные очерки», СПб., 1895), А. А. Гавриленко («Радищев до ссылки», «Вестник Европы», июнь, 1907), З.И. Чучмаревым («Участие Радищева в журнальной литературе его времени»: Научные записки Научно-исслед. кафедры истории европейской культуры. Т. II, 1927), М. Жижкой («Радищев». М., 1934) и др. При этом указывалось на близкие мотивы в произведениях Радищева и в «Почте Духов». Наоборот, В.В. Кал-лаш, автор многих исследований о Крылове, знаток его, примкнул к мнению Я.К. Грота (хотя и непоследовательно).. В 1908 г. появилась статья П.Е. Щеголева «Из истории журнальной деятельности АН. Радищева» («Минувшие годы», декабрь, 1908 – перепечатано в книге П. Е. Щеголева, «Исторические этюды», СПб., 1913), в которой был установлен факт участия Радищева в «Беседующем гражданине» 1789 г.; так как «Почта Духов» нападала на «Беседующего гражданина», то Щеголев считал невозможным участие в ней Радищева. Вопрос этот (и самая история его) обстоятельно освещен в статье Б. И. К о п л а н а. Философические письма «Почты Духов» (1789) в сборнике «А.Н. Радищев», М.–Л., 1936. Б.И. Коплан убедительно доказывает несостоятельность догадки об авторском участии Радищева в журнале Крылова, а сходные мотивы объясняет наличием общего источника, именно «Философических снов» Мерсье.

 

Называли еще имена Рахманинова и Н. Эмина как лиц, причастных к работе журнала. Во всяком случае, Крылов вполне ответствен за весь материал, за все высказывания журнала.

«Почта Духов» была органом радикальной идеологии. Крылов обрушивается в своем журнале на всю систему власти и культуры крепостническо-бюрократического государства. Произвол и разврат представителей власти, придворных и чиновников разоблачаются «Почтой Духов». Знать, вельможи – мишень озлобленных нападок Крылова, много раз возвращающегося к сатире, направленной против них. Здесь он беспощаден. Он выступает и против аристократических претензий дворянских лидеров и против власти сильных и богатых вообще. Он изобличает судей и чиновников, ханжей и лицемеров, не боится нападать и на самую царскую власть, на все правительство в целом; при этом его критика и злободневна, и глубока. Разложение нравов «высшего общества» составляет также одну из основных тем журнала. Крылов ставит в «Почте Духов» и экономические вопросы, причем он борется против засилья иностранных товаров, и в связи с этим стоит его борьба с галломанией (и с англоманией).

Однако Крылов нападает и на русских купцов, прекрасно чувствующих себя при самодержавии. Его путь – не путь купца, консерватора в вопросах политики, и в этом он близок к Радищеву. Крылов все «третье сословие» противопоставляет разлагающейся знати даже в вопросах культуры. Демократизм убеждений «Почты Духов» проявляется достаточно отчетливо. Журнал нападает и на крепостное право. Философская позиция «Почты Духов» также характерна. Журнал выступает против рационализма французских просветителей. Но это критика не справа, а с позиций, близких к тем, которые защищал Руссо.

Позднее, в то время, когда Крылов уже сделался баснописцем по преимуществу или незадолго до этого, он обратился к французским просветителям-материалистам и, без сомнения, испытал их влияние, осложнившее его руссоизм. Оно сказалось в двух больших стихотворениях Крылова, весьма важных для характеристики его мировоззрения: «Послании о пользе страстей» и «Письме о пользе желаний».

Развиваясвою систе»Иу социального мировоззрения, «Почта Духов» ни мало не отрывалась от злобы дня, от современности. Ее сатира – вовсе не сатира вообще, не « общечеловеческая» сатира; она бьет совершенно конкретным фактам социальной жизни России конца царствования Екатерины II. Не боится «Почта Духов» и прямых указаний на лица и факты.

Так, гном Зор (несомненно, сам Крылов) пишет:

«Я принял вид молодого и пригожего человека, потому что цветущая молодость, приятность и красота в нынешнее время также в весьма не малом уважении и при некоторых случаях, как сказывают, производят чудеса...» и т.д. Трудно не видеть здесь дерзкого намека на любовников императрицы, людей «в случае», т.е. в фаворе (характерен этот каламбур на слово «случай»), В другом письме того же гнома (т.е. опять, несомненно, самого Крылова) выведен некий спившийся художник Трудолюбов. Рассказ о нем – это горькая жалоба на тяжкое положение мастеров искусства в крепостнической стране и в то же время конкретный рассказ об участи известного гравера и рисовальщика Г.И. Скородумова (умер в 1792 г.). В XXV письме части второй дана резкая характеристика знатного вельможи, едва ли не имеющая в виду Безбородко, и т.д.

Немало места уделено в «Почте Духов» и литературной полемике, в первую очередь с Княжниным.

Необычайная смелость журнала, резкость и озлобленность его нападок, его радикализм не могли не обратить на себя внимание правительства. Крылову приходилось заботиться о спасении журнала путем литературных «прикрытий», уступок власти. Уже в письме III есть, правда, несколько двусмысленный, комплимент российскому правосудию. В конце издания Крылов, видимо, имел основания особенно беспокоиться. Он дает то постную морально-религиозную статью, то ура-патриотический в правительственном духе фельетон о турецкой войне, то прославляет Екатерину и установленное ею «блаженство россиян» в прозе и даже в стихах.

В «Почте Духов» Крылов проявил себя незаурядным мастером литературы, мастером-сатириком. Как писатель он менее, чем Радищев, зависит от примера Руссо и прозаиков его круга. Но и он связан с западным сентиментализмом. В «Почте Духов» мы видим яркие и широкие зарисовки быта, стремление построить характер, местами (например в введении к журналу) даже элементы реалистического психологического романа о бедном, незаметном человеке. Конечно, фантастика у Крылова дана не «всерьез», а лишь как композиционный и сатирический мотив, так же, как она была дана в повестях Вольтера. Вообще же Вольтер оказал значительное влияние на сатирическую прозу Крылова.

Ядовитый вольтеровский сарказм, беглые, краткие характеристики людей, быстро сменяющиеся сатирические темы-образы, уничтожающая ирония, блестящее остроумие изложения, самый стиль легкий, точный, эпиграмматически отточенный, – всему этому искусству политического и социального памфлета Крылов научился прежде всего у Вольтера. Конечно, Крылов хорошо усвоил опыт и русской сатиры и комедии – и Новикова, и Фонвизина, но его демократизм приводит его к насмешке и над тем, что они считали не подлежащим осмеянию.

Для Крылова вся социальная действительность официальной России его времени сверху до низу презренна. Он – отрицатель по преимуществу. Отсутствие у него достаточно оформленной положительной программы выдвигало элементы отрицания, обличения на первый план.

Впрочем, все же элементы социальных симпатий проглядывают у Крылова среди множества образов, связанных с его социальными антипатиями. Его сочувствие вызывает художник, не продающий своего искусства знатным негодяям, вообще скромные труженики, такие, каким он был в это время сам.

«Почта Духов» прекратилась на августовском номере (1789). Журнал имел мало подписчиков, но, видимо, не это было основанием для его прекращения, а нажим правительства, напуганного Французской революцией. Затем Крылов почти совсем не выступал в печати в течение двух лет.

В это время он подружился с Александром Ивановичем Клушиным, таким же полуразночинцем, как он сам («родом из дворян; но отец его служил канцеляристом», «подьяческий сын», – пишет Болотов), таким же самоучкой и бедняком; оба они были тверяки и, может быть, были знакомы с детства. Болотов писал о Клушине: «Умен, хороший писатель, но... сердце имел скверное: величайший безбожник, атеист и ругатель христианского закона; нельзя быть с ним: даже сквернословит и ругает, а особливо всех духовных и святых». По-видимому, Клушин был несколько менее радикален в своих политических взглядах, чем Крылов. Были между ними различия и в философских позициях: Клушин, видимо, был ближе к материалистам, Крылов – к Руссо. Во всяком случае, несмотря на разногласия, Крылов и Клушин были и людьми, и писателями одного лагеря.

В конце 1791 г. И.А. Крылов, А.И. Клушин, И.А. Дмитревский и П.А. Плавильщиков основали собственную типографию.

П.А. Плавильщиков, актер, драматург, писатель, был одним из замечательных деятелей литературы конца XVIII в. Купец по происхождению, он был последователен в своем стремлении создать национальный театр буржуазного характера. Его комедия «Сиделец» (1807) предсказывает Островского. Политического радикализма Плавильщиков в 1790-е годы не проявил; но еще в 1782 г. именно он издавал журнал «Утра», в котором помещалось немало вещей достаточно передовой настроенности.

Все четыре' совладельца типографии были писателями, и все четыре имели прикосновение к театру. Ни один из них не был помещиком, и ни один из них не был богат. Крылов и Клушин были, конечно, гораздо беднее двух других. Все четверо сотоварищей были людьми практическими, людьми, знавшими жизнь «снизу», людьми нового склада. Все они разными путями и с разных позиций боролись против одного врага – дворянского мировоззрения, дворянского преобладания, в стране. Их типография была и денежным предприятием, и материальной базой для идеологической борьбы. Новиков научил русских интеллигентов, как пользоваться типографскими предприятиями и для того, и для другого.

«Зритель». В типографии «Крылова с товарыщи» печатались книги (немного, исключительно художественная литература), афиши, клубные билеты. В ней же печатался журнал «Зритель» (это название повторяет название знаменитого сатирико-нравоучительного журнала Адиссона и Стиля «The Spectator»), начавший выходить ежемесячно с февраля 1792 г. (последний номер – декабрь 1792 г.).

Редакторами «Зрителя» были, по-видимому, Крылов и Клушин, может быть, третьим был Плавильщиков. Они трое заполняли значительную часть журнала своей прозой и стихами. «Зритель» был журналом с резко выраженным направлением. Это был орган «третьего сословия», орган антидворянский.

Крылов напечатал в «Зрителе» ряд очерков в прозе. Мы найдем в них злую сатиру и пафос обличения, в форме, близкой к радищевской. В замечательной

повести «Ночи» Крылов писал:

«Гордый городской житель! если тебе случится быть ночью на великолепнейшей площади, окинь взором вокруг себя, сравни, если ты можешь, между собою пышные здания твоих сограждан и покажи мне, когда смеешь, различие между убогим шалашом и огромными чертогами гордости. Где пышные те здания, за несколько перед сим часов удивлявшие мимохожих и наружностью коих гордилось целое государство? Наступила ночь и сравняла их с шалашами убогих...» и т.д. Ср. у Радищева: «А вы, о жители Петербурга, питающиеся избытками изобильных краев отечества вашего, при великолепных пиршествах, или на дружеском пиру, или наедине, когда рука ваша вознесет первый кусок хлеба, определенный на ваше насыщение, остановитесь и помыслите» и т.д. («Путешествие», глава «Вышний Волочек»).

В другом месте той же повести Крылов писал:

«Крестьянин потеет и трудится целые годы, чтобы выплатить колесо богатой кареты или пуговицу с кафтана своего господина Промотова, которых он никогда не увидит».

Без сомнения, наибольшее значение из всего, напечатанного Крыловым в «Зрителе», имеют два его произведения – восточная повесть «Каиб» и «Похвальная речь в память моему дедушке».

В повести «Каиб» мы видим руссоистические мотивы, характерные для молодого Крылова: счастье и добродетель расцветают в удалении от мира, в глухом лесу, в уединении. Здесь подчеркивается, что удаление от мира, о котором тщетно мечтает Крылов, – вовсе не то, что изображает дворянская идиллия. Наоборот, именно в «Каибе» Крылов с исключительной силой разоблачает дворянскую идиллию в сцене встречи Каиба с пастухом. Вместо счастливого аркадского пастуха он показывает реального и, конечно, русского крестьянина, голодного, нищего и вовсе не благодушного. В этой же повести Крылов разоблачил и одическую ложь дворянской поэзии. Но если он видит, что герой оды – на самом деле негодяй, а герой идиллии – на самом деле раб, – он не может все-таки увидеть в этом рабе ни героя республиканских доблестей, ни пугачевского повстанца, как это видел Радищев.

«Каиб» – одно из наиболее замечательных произведений русской литературы XVIII в. Основная тема его – самодержавие, и притом русское самодержавие времен Крылова. Восточная декорация рассказа не могла обмануть даже правительство, тем более, что в XVIII в. перенесение действия на условный сказочный Восток было довольно распространенной противоцензурной уловкой передовых писателей и в Европе. Крылов показывает в своей повести механизм самодержавного правительства, показывает вельмож, показывает и убийственно высмеивает безобразный произвол деспотии, ее внутреннюю гнилость. И опять он прежде всего бичует, издевается, опять он не может предложить ничего взамен той системы, которую он обличает. Конечно, Крылов знал, что именно можно предложить взамен помещичьей деспотии; но он, очевидно, считал такую замену нереальной, неосуществимой и не видел поэтому ни необходимости, ни смысла ратовать за нее. Но сама по себе его сатира, столь ярко публицистически, политически окрашенная, сатира, переходящая в памфлет на весь государственный строй России, была объективным фактом борьбы против этого строя.

В «Каибе» на первый план выдвинут вопрос о монархии; в «Похвальной речи в память моему дедушке» – на первом плане вопрос о крепостном праве. Самая форма этого памфлета характерна: это – пародия на официальный и весьма дворянский и даже иногда церковно освященный жанр поминальных хвалебных речей. Речи в память «героев» и идеологов дворянской власти или общественности составлялись по особому риторическому канону. Крылов раскрывает ложь этого канона острым орудием пародии и вскрывает суть подвигов всего класса помещиков в целом в собирательной фигуре «дедушки». Крылову вообще была свойственна пародическая манера борьбы с враждебной ему идеологией: он пародировал идиллию в «Каибе», дворянскую трагедию в «Подщипе»; поминальную или похвальную речь он пародировал не один раз. «Похвальная речь в память моему дедушке» – высшая точка антикрепостнического подъема мысли Крылова. Здесь он высказал все, что думал о помещиках, об их культуре, об их привилегиях.

Вокруг редакции «Зрителя» сгруппировались писатели, в той или иной степени близкие ей; назову, например, А. Бухарского, И. Варакина.

Общественная атмосфера в 1792 г., когда издавался «Зритель», была в высшей степени накалена. Победы Французской революции приводили в ужас монархов всей Европы. Реакция била тревогу. Внутри страны было также неспокойно.

Правительство спешно вооружалось: оно готовилось спасти положение внешней экспансией и внутренним террором. Радищев был в Сибири. Масонская организация была разгромлена, и Новиков в 1792 г. был заключён в Шлиссельбург. Явно антифеодальное направление журнала, издаваемого двумя молодыми людьми почти без рода без племени, дерзость юношеского радикализма журнала не могли не быть заметны правительству. Через много лет после 1792 г. Крылов рассказывал М.Е. Лобанову: «Одну из моих повестей, которую уже набирали в типографии, потребовала к себе императрица Екатерина: рукопись не воротилась назад, да так и пропала». В самом деле, в мае 1792 г. Екатерина приказала полиции расследовать дело о типографии «Крылова с товарыщи», произвести в ней обыск и, в частности, найти сочинение Крылова «Мои горячки» и др.

Полиция произвела обыск и допросила владельцев типографии. Кроме «Моих горячек», полицию заинтересовало одно произведение Клушина, «Горлицы», не найденное ею. Клушину пришлось изложить его содержание на бумаге. Из этого изложения ясно, что речь в «Горлицах» шла о французах, творящих новую жизнь в революции (горлицы), и о правительствах, готовящих интервенцию против революционной Франции, т.е. в первую очередь об Австрии и России Екатерины II (вороны). Нужно полагать, что сочувствие к революционной Франции было достаточно ярко выражено в поэме, если пришлось ее уничтожить заблаговременно. После обыска за Крыловым и Клушиным наблюдала полиция. 3 января 1793 г. Карамзин писал Дмитриеву из Москвы: «Мне сказывали, будто издателей «Зрителя» брали под караул; правда ли это и за что?» По-видимому, это поздний отклик на все ту же майскую историю с обыском и допросом, по слухам, докатившимся в Москву только в конце года*.

* В некоторых литературных работах говорится о том, что будто бы Крылов был в 1792 г. брошен в тюрьму. Источником этой нимало не достоверной легенды является, без сомнения, указанный вопрос Карамзина.

«Санкт-петербургский Меркурий». С начала 1793 г. Крылов и Клушин начали издавать новый журнал – «Санктпетербургский Меркурий», который был в значительной мере продолжением «Зрителя». Он выходил ровно год, помесячно. Редакторами были Крылов и Клушин. Они подписали и «Предисловие» к журналу. Состав сотрудников «Меркурия» несколько изменился по сравнению с «Зрителем». Вовсе не работал в новом журнале Плавильщиков; зато появились другие сотрудники: Карабанов, Горчаков, Мартынов, Николев. Этот подбор людей характерен: Крылов и Клушин были принуждены сдавать свои позиции; новые сотрудники – Горчаков, Николев – либералы, но в основном дворянского толка, Карабанов – дворянский салонный поэт, в достаточной мере низкопоклонный.

«Санктпетербургский Меркурий» значительно более сдержан в вопросах социальных и политических, чем «Зритель». Это уже не боевой орган нападающей группы. Нельзя не видеть в этом результат воздействия «свыше». Крылову и Клушину достаточно ясно дали понять, что можно и чего нельзя, и они принуждены были уступить. Шел девяносто третий год, год революционной диктатуры во Франции.

Между тем уступки редакторов «Меркурия» не выражали их подлинного отношения к действительности. Несмотря на то, что Крылов и Клушин, издавая «Меркурий», проявили больше «благоразумия» и готовности смириться перед властью, чем в «Зрителе», правительство не могло не видеть в них опасных литераторов. Их надо было обезвредить без шума и «мягко», так как не было поводов для открытого преследования, и в то же время Екатерина боялась открытых скандалов. Но терпеть рядом с собой литературный орган буржуазно-демократической ориентации в то самое время, как на Западе, в Париже, революция отрубила голову французскому королю, она не могла; она ведь была убеждена, что революцию сделали французские писатели – Вольтеры, Руссо, Гельвеции и Рейнали. Рейналя признал своим вдохновителем и Радищев во время следствия по делу о «Путешествии». «Аббереналь», как писала Екатерина, был в ее глазах одним .из главных «поджигателей». И вот именно этого самого Рейналя через три года после радищевского процесса осмелились переводить и печатать Крылов и Клушин. В июльской книжке их журнала помещена статья «Об открытии Америки» из «Esprit de Raynal» (перевод С.Т. Ляпидевского).

Так или иначе, но летом обнаружилась невозможность дальше издавать «Меркурий» в типографии Крылова и Клушина, издавать его без ближайшего контроля власти. Кроме того, видимо, типография не оправдывала себя и как коммерческое предприятие.

Во всяком случае, Крылов и Клушин были вынуждены отказаться от своей типографии. Они отдали Дашковой для напечатания в ее сборниках «Российский Феатр» свои пьесы (семь пьес: комедии, оперы и трагедии) и за это получили по полному комплекту «Феатра» и разрешение перевести издание «Меркурия» в типографию и «на щет» Академии наук, «но с подписанным от управы цензурным дозволением».

С августа журнал стал издаваться в Академии наук. Одновременно в нем стал играть большую роль И. И. Мартынов, человек более благонадежного склада,'чем прежние издатели журнала. Правительство наложило свою руку на журнал. В августовской книжке еще была напечатана рецензия на «Вадима» Княжнина, хоть и обставленная оговорками и порицаниями, но все же невраждебная; но в сентябре журнал стал совсем беззуб; «благонамеренность» восторжествовала в нем. Последний, декабрьский, номер журнала заканчивается заметкой, подписанной «А. Клушин, И. Крылов»; они писали: «Год Меркурия кончился – и за отлучкой издателей продолжаться не будет...» и т.д. Типография «Крылова с товарыщи» перешла в другие руки.

Неблагонадежная журнально-литературная деятельность двух разночинцев была прекращена, и они сами были укрощены. Клушин должен был ехать за границу на казенный счет, видимо, учиться. Болотов пишет, что Крылов должен был ехать с ним, но «они остались и не поехали по причине, что промотали денежки взятые». И.И. Мартынов, однако, сообщает, что за границу должен был ехать только Клушин, получивший деньги на пять лет вперед, всего 1500 рублей. Клушин доехал до Ревеля, женился и потом поселился в Орле у своего брата, также человека бедного. Здесь Клушин продолжал писать, изучал немецкий язык, но в литературе в течение нескольких лет не появлялся. Крылов уехал из Петербурга к «какому-то помещику в деревню», – как пишет Мартынов, – и исчез. Он и Клушин были изъяты из литературы правительством Екатерины. В 1793 г. закончился первый период литературной деятельности Крылова.

Между тем, именно в «Санктпетербургском Меркурии» развернулось дарование Крылова как поэта. Он поместил в этом журнале несколько своих стихотворных посланий, за которыми последовали лирические стихотворения, написанные в ближайшие за 1793-м годы, но изданные в большинстве лишь после смерти Крылова. Поэтические искания Крылова этого времени весьма интересны и значительны. Так, например, для его поэтической работы в «Санктпетербургском Меркурии» характерно послание «К другу моему А. И. К.» (т.е. Клушину). Это стихотворение Крылова примечательно как одно из самых ранних дружеских посланий в русской поэзии. Этот литературный жанр приобрел впоследствии, в начале XIX в., особое развитие в творчестве поэтов-карамзинистов – Жуковского, Батюшкова, молодого Пушкина. После Крылова, в 1794 г. два дружеских послания написал Карамзин («К Дмитриеву» и «К А. Плещееву»). В стихотворении Крылова намечены уже почти все основные признаки «свободного» жанра дружеского послания. Правда, оно построено еще почти целиком вокруг одной темы любви, но в эту тему характерным образом вплетаются и общие размышления морального и философского характера, и сатирические бытовые мотивы. Самый состав и тех и других типичен. Так, например, тему недоверия к философским школам, – и самый каталог имен философов, – мы встретим и у Крылова, и у других поэтов.

Однако, если у Карамзина эта тема приобретает характер обоснования пессимизма, оправдания ухода от жизни, замыкания в скорлупу своего личного тихого домашнего благодушия, то у Крылова она звучит как отрицание схоластики, как ниспровержение школьной ферулы во имя бодрой, живой жизни, полнокровного ощущения реальности, рвущей оковы пустого философствования; Карамзин и здесь – дворянский упадочник, Крылов – реалист и бунтарь:

 

Премудрым вооружась Платоном,

Угрюмым Юнгом, Фенелоном,

Задумал целый век я свой

Против страстей стоять горой.

Кто ж мог тогда мне быть опасен?

Ужли дитя в пятнадцать лет?

Конечно – вот каков здесь свет!

Ни в чем надежды верной нет;

И труд мой стал совсем напрасен,

Лишь встретился с Анютой я.

 

Характерно для жанра дружеских посланий и стремление создать автобиографический образ поэта, связав его в сознании читателя с представлением о подлинном житейском облике автора, и указание на его безденежье, и самая характеристика его некрасивой внешности (ср. еще у Пушкина о себе: «потомок негров безобразный» – в послании Юрьеву). Сюда же относится и описание скромной обстановки поэта («В тулупе летом, дома сидя»), связанное с его отказом от светских успехов и чиновничьей карьеры, впоследствии отвердевшее как постоянная тема в дружеских посланиях, где скромная «хата» поэта и его принципиальная неофициальность культивировались как целая жизненная программа. Впрочем, и здесь не без различий: Крылов выступает здесь как плебей и демократ, карамзинисты готовы прославить тишину и покой неказенного вольного быта скромного помещика-интеллигента. Даже тема преходящего увлечения мечтами о военной службе осталась в дружеских посланиях и дошла до Пушкина (послания к Юдину, В.Л. Пушкину и отчасти Орлову). Типична для жанра и тема интимной дружбы, не раз всплывающая у карамзинистов.

Крыловское послание написано тем подчеркнуто легким разговорным языком, который надолго остался признаком этого жанра. Конечно, Крылов не создал этого жанра впервые. Он имел предшественников на Западе, в частности, послания («Epitres») Грессе, знаменитые и в XVIII, и в начале XIX в., создали уже в основном тип жанра в том виде, как он был усвоен и карамзинистами. Мы найдем у Грессе и отдельные типические темы, отмеченные выше, и описание более чем скромной обстановки творческого уединения поэта, и сатирические (против света), и в частности литературно-сатирические выпады, и каталог литературных имен; найдем и тон непринужденного задушевного разговора в стихах на разные темы – и лирические, и медитативные.

С другой стороны послание Крылова явственно зависит и от примера Державина, подготовившего своей автобиографической и философской лирикой появление в русской литературе дружеского послания. В послании Крылова слышатся кое-где отзвуки державинской поэзии. Державинские мотивы, образы, стилистические приемы заметны и в других стихотворениях Крылова (например, в его оде «К счастью»; ср. оду «На счастье» Державина). Мотив любви к Анюте включает послание Крылова к Клушину в целый цикл его стихотворений*, объединенных художественной манерой, особым стилем. Это «легкая поэзия» (как называл ее Батюшков, нечто вроде poesie fugitive французов). Это – свободный поток действительно легких стихов, написанных живо, просто, остроумно, – такова их стилистическая установка, – не скованных строфой, не скованных классическими жанрами; у Крылова в стихах этого цикла – и лирика, и сатира, и даже бытописание, и размышления о жизни переплетаются и образуют стихотворную беседу с самим собой, с предполагаемым адресатом стихотворения, с читателем.

* По вопросу о том, существовала ли на самом деле героиня этого цикла и кто она была, если сущестовала,–см.:Алабин П. К биографии Крылова//Русский Архив, 1878 ;Ля ще и ко А. И. И.А. Крылову/Исторический Вестник. Т. VIII, 1894: Языков Д. Ложные сочинения И.А. Крылова//Русский Архив.№ 12. 1879.

 

Свобода личного высказывания, свобода индивидуальной речи образует внутреннее единство этих стихотворений, и в этом одна из сторон их новаторского устремления, направленного против дворянской эстетики. «Легкие» стихи Крылова – не единичное явление. Он культивировал легкий стиль вместе с целой плеядой поэтов, из которых большинство участвовало в журналах, которых он был издателем, в «Зрителе» и «Санктпетербургском Меркурии»; здесь печатали стихи того же стиля и А. Клушин, и А. Бухарский, и П. Карабанов, здесь же печатался и Г. Хованский. «Легкая поэзия» сближала Крылова и с его литературными и социальными врагами – Дмитриевым, Карамзиным. У него тот же «средний» слог, то же стремление к изяществу речи, то же удаление и от высокой напряженности речи, и от «простонародного», «низкого» языка.

Однако Крылов не удерживает равновесия и гладкости условно-поэтического стиля Карамзина. Его «разночинская» угловатость, его демократизм и радикализм, его стремление к активной, социально-заостренной литературе, его антидворянский пафос взрывают стихию «легкой поэзии». В стихах данного цикла у него появляются и злая сатира, и серьезная медитация, и реалистическая рисовка быта; державинская речь вдруг начинает звучать среди «благозвучных» стихов, как будто предсказывающих Батюшкова. Преодолев дворянский классицизм, Крылов как будто оказывается попутчиком Карамзина и Дмитриева, создававших эстетику сентиментальной поэзии; но тут же обнаруживается разница: помещичий сентиментализм, сознательно мирный и сглаживающий все острые углы стиля и жизни, неприемлем для радикала и разночинца-демократа Крылова. И уже в первом стихотворении цикла «Утешение» крыловская Анюта – вовсе не идиллическая сентиментальная дева, полупастушка, полугероиня возвышенного романа, а скорее бытовой персонаж, окруженный реальным дворянским бытом, поданным притом иронически.

Тематика, которая эстетизировалась Дмитриевым, разоблачается крыловским бытовым реализмом и крыловской радикальной антидворянской установкой. Стихия демократизма звучит и в разговорных формулах речи («Что ж, мой друг, тому виною?» или: «Не по-мысли все твоей» или, например: «Пять минут с тобой дороже...»).

Другой цикл в лирике Крылова составляют его социально-философские стихотворения. В них рядом с сатирическими, мужественными и злыми мотивами протеста, обличения дворянского «общества» сильно звучат мотивы руссоизма, сильнее, чем в его прозе. Крылов проклинает город, вместилище власти дворянского разврата, богатеев, и зовет в природу, в деревню. Но и он знает, что тишины нет в деревне, что крестьянин – не аркадский пастушок, а замученный раб. Руссоизм и культ природы окрашиваются для него в тона пессимизма, безнадежности. Лишь в полном одиночестве – спасение, и этого одиночества ищет Крылов.

К данному циклу относится, например, стихотворение «На случай грозы в деревне», судя по стилю и по содержанию относящееся также к 90-м годам XVIII в.

Конец этого стихотворения – редкий по смелости и мрачной энергии образец лирики социального гнева и мести, объективно имеющий, в сущности, революционный характер.

Особенно следует отметить резкий выпад Крылова против дворянского искусства, против функции и роли этого искусства. Крылов в данном стихотворении, связанном с радикальными страницами «Почты Духов», «Каиба» и др., стоявший открыто на позициях агитационной, социально-направленной поэзии, поэзии активной, воинствующей, презирает дворянское искусство, которое «щекочет сердце» согласьем, поэта, который «порокам песни хвальны и сладострастны в душу льет».

Таким же образом в стихотворении «Уединение» Крылов формулирует не только свои руссоистические настроения, но и свой социально-политический радикализм. Руссоизм, тяга к простоте первобытной жизни и к уединению были для Крылова не эстетической позой, не проявлением примиренчества, отказа от борьбы, влечения в уют крепостнического поместья или даже не идеалом отвлеченного либерализма: руссоизм Крылова созвучен позиции самого Руссо. Это настроение радикального индивидуалиста и в то же время борца и демократа; Крылов, как и Руссо, ненавидит феодальную культуру и феодальное рабство; он прославляет бегство из сферы его влияния в уединение, в дикую природу, но он не смиряется пред врагом, а борется с ним. «Уединение» – это не только индивидуально-лирическое стихотворение, но и гражданская политическая ода, инвектива в стихах. Крылов проклинает мир, где «скрежет злобы, бедных стон», где кровавые слезы и преступления, где у подножия храмов (может быть, жилищ властителей земли) «бедность стонет, едва на камнях смея сесть», пиршества сильных мира, у которых в хрусталях «пенится кровавый пот народов» и т.д. Проповеднический подъем демократа радикального толка, резкое, жестокое называние вещей своими именами составляют основу стихотворения. .

Литературная позиция Крылова и его журналов. Художественная позиция Крылова за время 1789–1793 гг., как и позиция Клушина, связана с направлением, осуществленным в русской литературе Радищевым.

Крылов, в частности начиная уже с «Почты Духов», движется в русле формирования реалистического подхода к действительности. Как бы очерк реалистического романа заключает большая повесть Крылова «Ночи»; реализм и психологизм этой повести, в основном сатирической, приближают Крылова к проблеме построения романа в духе западноевропейских поисков этого жанра у Прево, Мариво, Руссо. Крылов зависит при этом отчасти и от Стерна, но понимает его не в карамзинском эмоциональном смысле, а в плоскости конкретной рисовки психологии и быта, подчеркивая и выдвигая политическую, учительную насыщенность своей манеры, русской по происхождению.

Крылова отличает от Радищева тяготение к сатирическому роду творчества, влияние вольтеровской прозы, вольтеровской сатирической хватки. Но в сатире Крылова заметно, с другой стороны, воздействие художественной публицистики и романов Дидро, одного из представителей радикального французского сентиментализма. В «Каибе» вся декорация прозрачно-условного Востока и ряд мотивов восходит к «Нескромным сокровищам» Дидро. Вообще говоря, связи молодого Крылова, как и Клушина, с западным радикальным сентиментализмом достаточно значительны. В то же время Крылов и Клушин вступают в борьбу с дворянским сентиментализмом карамзинского консервативного толка. Эта борьба развернулась уже в 1792 г., в «Зрителе».

14 июня 1792 г. Карамзин писал Дмитриеву: «Каков тебе кажется петербургский Зритель, который жестоко разит петербургских актеров нижнего разбору и венериных жриц?» И дальше: «Что Львов, сочинитель П а м е л ы? Стенает ли он от нечестивых? Чувствует ли удары Зрителя?» Первая стрела Карамзина была направлена по адресу сатирических картин разложения нравов дворянства. Карамзин как будто бы не хочет понять, против кого направлена сатира «Зрителя», Вторая стрела – по поводу последовательных нападок «Зрителя» на «Антирихардсона», т.е. П.Ю. Львова, автора «Российской Памелы», идиллического дворянского сентименталиста.

В июньском номере «Зрителя» Клушин поместил рецепты от бессоницы, и междуними такой:

«Не забудь присоединить к сему редких и избранных изображений, какие, например, помещены в ..... О инструмент моей печали! О магнитная сила моих удовольствий! – прибавь к сему рифмопрозаическое творение «Вахмистр», рассуждение о поэмах, помещенное в примечание на К. и Г., – сверни все это в кипу, положи поближе к сердцу, но берегись продержать более пяти минут. Ибо первый опыт усыпляет только на двое суток, а переход за семь охлаждает кровь навсегда».

Клушин имеет в виду карамзинский «изящный» салонный стиль, затем стихотворение Дмитриева «Отставной вахмистр» («Московский журнал», ч. V, 1792) и рецензию Карамзина на «Кадма и Гармонию», роман Хераскова (там же, ч, I, 1791). Итак, «Московский журнал» и «Зритель» оказались врагами.

18 июня того же 1792 г. Карамзин пишет Дмитриеву: «Что принадлежит до Зрителей, мой друг, то я столько уважаю себя, что не войду с ними ни в какой бой. Пусть они уничтожают примечание на Кадма и Гармонию и все, все, что им угодно! Qu'est се qu'il у a de commun entre nous?* скажу я с одним французом. – Твой Вахмистр в Москве гораздо счастливее, нежели в Петербурге. У нас его хвалят, и очень хвалят... Впрочем, я думаю, что Коклюшкин не есть петербургская публика...» и т.д. все в том же духе аристократического презрения к людям, с которыми он не хочет даже считаться (характерно пренебрежительное калечение «плебейской» фамилии Клушина).

 

Напал на Клушина и друг и единомышленник Карамзина Дмитриев. На оду Клушина «Человек» он написал эпиграмму:

 

О Бардус, не глуши своим нас лирным звоном;

Молвь просто: человек – смесь Бардуса с Невтоном.

В сатире «Чужой толк» он говорит о «стихотворителе»,

Которого трудов Меркурий наш, и Зритель,

И книжный магазин, и лавочки полны,

 

т.е. скорей всего – о Крылове или, может быть, о Клушине.

Неправильно было бы думать, что «Зритель» (и потом «Санктпетербургский Меркурий») был врагом Карамзина и его журнала потому, что он был против сентиментализма, но он был против сентиментализма пассивного, умиротворенного по отношению к крепостничеству, воспевающего природу из окон барского дома, стремящегося к салонному изяществу, занимающегося вопросами морали в первую очередь, создающего «средний», гладкий, отвлеченно-музыкальный стиль, идеализирующего быт, – словом, дворянского сентиментализма. Эстетика феодальной иерархии, эстетика высокого искусства и рафинированной культуры, салонной отделки стиля и рефлексированной эмоциональности уступает в нем место эстетике практики жизни и откровенного разглядывания ее противоречий.

Сентиментализм «Зрителя» общественно активен: он полон разрушительных элементов, приближающих его к его французскому прообразу; он окрашен в отчетливые тона национального самосознания и демократизма. И вот именно за барский эстетизм, «формалистический» подход к литературе, за бессодержательность (с точки зрения Крылова), за модничание, за аристократический космонополитизм и западничество, за изысканность языка обрушивается Крылов на Карамзина.

«Зритель» нисколько не отказывается от западного сентиментализма.Крылов находится под влиянием Стерна. Он несколько раз апеллирует к авторитету сочинителя «Новой Элоизы» – Руссо. «Зритель» уважает Ричардсона, он зависит от традиции предромантической «поэзии ночи», переплетенной у него с предромантической иронией.

В стихотворении А. Бухарского «Письмо к другу» дается список писателей-образцов – и в первую очередь сочувственная характерстика Геснера, Арно, «Рихардсона», Мильтона, причем они показаны именно в плоскости идейной, а не только эстетической, как это было у карамзинистов, против безыдейности которых направлено все послание. Элегия И. Варакина «Долина» написана в духе «Сельского кладбища» Грея. В журнале помещены пространные переводы из Оссиана (И. Захарова), затем – подражание Геснеру («Утренняя песнь») и перевод поэмы Захарие «Четыре возраста женщины» – прославление буржуазного идеала женщины в семье.

Писатели из «Зрителя» принципиальны в своем неприятии карамзинизма, как и всей дворянской литературы. Клушин писал: «И теперь еще могут быть столь великие люди-писатели, ежели истребят ложных меценатов, которые не покровительствуют, но подавляют науки». Образ свободного поэта прославляет А, Бухарский в «Оде на день моего рождения».

В статье, может быть принадлежащей Плавилыцикову, дается резкая отповедь культуре салонов «высокого тона», где слова «милый» и «любезный» – высшая похвала и где забыт культ добродетелей. А ведь эти «милые» и «любезные» – это и есть культура Карамзина. Безыдейность Карамзина-критика (автора примечаний к стихам в «Московском Журнале»), который замечает только пустые грамматические мелочи и «не касается рассматривания авторовых мыслей, плана сочинения, характеров действующих лиц, ума и способностей», высмеяна Клушиным.

Примиренчество дворянской сентиментально-идиллической литературы изобразил Крылов в «Каибе», в сцене встречи калифа с пастухом.

В отношении литературном редакторы и главные сотрудники «Санктпетербургского Меркурия» (1793) продолжают линию «Зрителя»; в поэзии они, в особенности Клушин, идут путями Державина (Клушин нередко попросту копирует его) и в то же время создают легкую поэзию живого остроумного рассказа, философской болтовни и т.п. В основах своего эстетического мышления вообще они радикальные сентименталисты. Памфлет против Карамзина заключает статья Крылова «Похвальная речь Ермалафиду». Клушин поместил в журнале свою повесть «Несчастный М-в», опыт русского Вертера с резко бьющей в глаза тенденцией социального протеста в мелкобуржуазном духе.

«Вертер» и «Новая Элоиза» – книги, которые питают душу героя. «Чтение первого увеличивало движение души его и делало несносными его несчастия». Крайний, доведенный до предела сентиментализм характеризует эту замечательную повесть Клушина. «Санктпетербургский Меркурий» посвящает специальную восторженную статью Ричардсону, в которой высоко оценен также Руссо, и именно как учитель общества (статья переведена с французского Ф. Пучковым). Особая статья посвящена также «Английской комедии». Характерны и переводы из Геснера, сентиментальная песня Николева «Полно, сизенький, кружиться» и т.д.

Среди проявлений сентименталистического уклада мысли «Меркурия» обращает на себя внимание как бы диссонирующий факт: Клушин специально посвятил заметку-примечание вопросу о новой немецкой драматургии (примечание к статье из Вальтера «Рассуждение об английской трагедии»), в которой с ожесточением напал на «сих безобразных выродков литературы, в которых нет никаких правил...» и т.д.; при этом он назвал произведения Шиллера («Разбойники»), Лессинга («Мисс Сара Симпсон», «Эмилия Галотти»), Коцебу («Ненависть к людям и раскаяние»). Это кажущееся противоречие объяснимо. Прежде всего необходимо отметить, что высказывание Клушина – не случайность. Еще в «Почте Духов» Крылова защищались «правила» для драматических произведений. Дело в том, что, выступая против германской буржуазной драматургии, Клушин и Крылов боролись прежде всего с теми русскими драматургами, которые усвоили традицию германцев и отчасти буржуазной драмы Западной Европы вообще. Херасков, Веревкин и др. создали русскую традицию сентиментальной драмы, формально зависящую от уроков Запада, но по существу перестраивающую западную систему.

У Хераскова, Веревкина или любого из авторов их толка слезная драма служит задачам дворянской культуры, и это изменяет весь идейный и художественный состав русских дворянских сентиментальных пьес по сравнению с радикальной буржуазной драмой Запада.

Только в конце XVIII в. появляются в России первые подлинно буржуазные сентиментальные драмы (если не говорить о не до конца проясненных тенденциях творчества Лукина). Среди них виднейшее место занимают произведения Плавилыцикова, товарища Клушина и Крылова по типографии и «Зрителю». Очевидно, что и Клушин, и Крылов не против таких драм, но они против увлечения немецким театром в том виде, как им увлекались учителя Карамзина.

Между тем, Плавильщиков же писал и «правильные трагедии»; он же защищал сумароковские трагедии. Государственная тематика, прямая политическая насыщенность классической трагедии, видимо, говорила в ее пользу с точки зрения радикалов из «Зрителя», особенно на фоне политического примиренчества карамзинского германизирования.

Крылов после 1793 г. Крылов надолго скрылся с глаз правительства. Что он делал в течение пяти лет, – доподлинно мы не знаем. Но в общем можно составить представление об этих годах, когда боевой журналист и драматург вновь превратился в «маленького человека», разночинца без определенного положения в жизни.

Крылов жил у разных вельмож; кроме того, он играл в карты, как говорили, выигрывал большие деньги, – до первого проигрыша.

В эти годы произошел перелом в жизни Крылова. Не то чтобы он уверовал в благополучие россиян под властью самодержца или в законность крепостничества; но он окончательно перестал верить в возможность улучшений и даже настоящей борьбы. При этом он не имел поместий, в которые он мог бы удалиться, не имел имени, которое давало бы ему основание кичиться молчаливой оппозицией.

В 1796 г. Крылов поместил два стихотворения в «Аонидах» Карамзина; в 1796–1797 гг. он сотрудничал в журнале карамзинистов «Приятное и полезное препровождение времени». Между тем он несомненно продолжал по существу враждебно относиться к Карамзину и его школе. Это сказалось впоследствии в его комедии «Пирог».

Около 1797 г. Крылов познакомился с князем С.Ф. Голицыным.

Вскоре (может быть, в 1798 г.) он сделался личным секретарем князя. В 1799 г. князь был назначен командовать войсками в Литве, и с ним был Крылов, но в том же году Павел I рассердился на Голицына и прогнал его. Князь оказался в опале, был сослан в свою деревню; там же поселился и Крылов – в селе Казацком.

В 1800 г. Крылов написал для любительского спектакля в Казацком свою «шуго-трагедию» «Подшила»*.

* В 1789 г. Крылов перевел с итальянского оперу «Сонный порошок, или похищенная крестьянка»; опубликовал ее В. В. Каллаш в «Известиях отд. русск. языка и словесн. Акад. наук». Т. X. Кн. 2, 1905.

 

В ней, с одной стороны, он смеется над павловской фрунтоманией по немецкому образцу и тем, может быть, хочет угодить своему покровителю Голицыну, обиженному Павлом. С другой – он рад воспользоваться случаем поиздеваться и над привычками царя павла, и вообще над русскими царями и князьями*.

* «Подщипа» не могла быть издана при жизни Крылова. Впервые она была напечатана (крайне неисправно) в Берлине в 1859 г. под названием «Трумф». В 1871 г, ее напечатал в «Русской Старине» (февраль) В. Ф. К е н е в и ч, старавшийся во вступительной заметке «оправдать» пьесу, снять с нее «обвинение» в сатире на Павла I и его время, – конечно, чтобы провести ее в печать (затем она помещалась в Собраниях сочинений Крылова). Между тем в «Подщипе», несомненно, заключена сатира на царя. Уже во 2-м явлении шутотрагедии в рассказе Чернавки о вторжении Трумфа в царство Вакулы явственно видны черты, иронически рисующие вторжение Павла с его гатчинцами во дворец Екатерины и расправу его с прежними «генералами и министрами». Затем любовь Трумфа к своим фельдфебелям и капралам (д. 1, явл. 2), его тираническое самодурство – обещание сгонять людей во дворец на балы палкой (там же) – опять ведут нас к Павлу I. В явл. 6 того же действия Вакула говорит вновь о неуважительном обращении Трумфа с ним самим и его приближенными, – и опять здесь трудно не видеть намека на отношение Павла к людям круга Голицына. В явл. 5 второго действия описание внешности Трумфа (в реплике цыганки), его длинной косы, толстых буклей и журавлиной походки имеет в виду характерные признаки прически военных людей на прусский образец, введенной Павлом, и гатчинской фрунтовой выучки. Может быть, не следует в Трумфе видеть прямую карикатуру на самого Павла лично; но представляется несомненным, что в шутотрагедии Крылова дана карикатура на павловские порядки вообще. Комическая манера Крылова в «Подщипе» связана с опытом герой-комической поэмы XVIII в. Но еще более, чем с герой-комической поэмой, «Подщипа» связана с трагедиями-пародиями Баркова. Нужно отметить также, что пародии на классическую трагедию или перелицовки этого жанра не были исключительным явлением в литературе XVIII в. как русской, так и французской.

Что касается комического приема Крылова в передаче немецкого произношения речи Трумфа (исковерканной, с примесью немецких слов) и сюсюканья Слюняя, то и здесь Крылов был не одинок. Общеизвестен аналогичный прием в написании роли Вральмана в «Недоросле» Фонвизина. В книжке Н. Страхова (анонимной) «Переписка моды» (1791. С. 161-164) есть письмо иностранных учителей, коверкающих русский язык, но на французский манер (ср. с этим речь француза Трише в комедии Крылова «Модная лавка», 1806). У Г. Хованского, поэта, связанного е Крыловым по его журнальной деятельности, есть сказка «Проворный курьер», в которой немец-трактирщик говорит совсем как Трумф («Жертва музам, или собрания разных сочинений, подражаний и переводов в стихах князя Григория Хованского», М., 1795. С. 53–56).

Попытку приблизить правописание текста драматического произведения к фонетике устной речи сделал А. Копиев в комедии в 1 действии «Что наше тово нам и не нада», СПб., 1794, здесь напечатано: «Княиня, аткуда ты взялса? Здраствуй, братец! Смотри пожалуй... да ты в мундире адет парядашно...» и т.д. Между прочим, героиня комедии, «княиня», молодая вдова, сюсюкает, как крыловский Слюняй: «Пастоите с... пагаварите мне сьто-нибудь... только пазяласта, сьто-нибудь не влюблионае... вить знаись, как эти fadais'ы скусьны», «паслусьте», «канесьна», «зяль» (жаль), «отвозитесь» (отвяжитесь) и так вся роль.

 

Идиот Вакула, кретин и трус Слюняй, совет царя Вакулы, Дурдуран, – вот они, русские «герои» и цари, которых так риторически изображала русская классическая трагедия. Пародия на эту трагедию у Крылова далеко переросла формы простой литературной шутки; пьеска для любительского спектакля стала еще одним жестоким политическим памфлетом, попутно расправляющимся с одним из оплотов классицизма – трагедией сумароковской традиции, уже окостеневшей. В основном мышление и творчество Крылова навсегда оставались демократическими по существу.

При Александре I Крылов вернулся в столицу. С 1805 г. он начал писать басни (несколько юношеских басен не в счет). Через несколько лет за ним сложилась прочная репутация баснописца, и его басни заслонили собой все, написанное им прежде.

В Петербурге Крылов снова сблизился с литераторами, но это были люди совсем иного типа, чем друзья его молодости. Это были по большей части сановники пера, слуги монархии. Сначала они не доверяли Крылову, помня его вольнолюбивую молодость. Затем они увидели в Крылове несколько опустившегося толстяка, обжору и лентяя.

В это время стал складываться анекдотический образ Крылова, человека, которому лень пошевельнуться, который думает только о еде и не интересуется ничем другим, который живет в пыли и грязи, ничего не делает и только почитывает глупейшие романы. Этот безразличный ко всему Крылов был одобрен правительственными кругами. Он принялся делать официальную карьеру. В 1812 г. Крылов поступил в Публичную библиотеку и прослужил в библиотеке двадцать девять лет. В его жизни уже больше ничего не менялось, если не считать роста его успеха у читателей. Он стал бывать во дворце, он получил от царя пенсию, которая с годами все увеличивалась.

Крылов добился и денег, и орденов, и связей. Он стал членом реакционной литературной организации «Беседа любителей российского слова». Начальство, царь, царская родня соединенными усилиями создавали легенду о «добром Крылове», беспечном и кротком человеке, философствующем сквозь сон. Эта версия была удобна царскому правительству, но она была ложна. И в этот период своей жизни Крылов не был ни благостен, ни равнодушен. Современник Ф.Ф. Вигель писал о нем: «Этот человек никогда не знал ни дружбы, ни любви, никого не удостаивал своего гнева, никого не ненавидел, ни о ком не жалел». Вигель ошибался. Крылов умел любить и ненавидеть, а к старости научился и презирать. Весь Крылов, подлинный Крылов, по-прежнему демократический и очень далекий от «идеалов» царского двора, весь отражен в баснях. Мы увидим в этих баснях Крылова, ненавидящего монархию, бюрократию, врага дворян, друга народа. Мы увидим в баснях Крылова наблюдателя жизни, внимательно вглядывающегося в нее. Во многих своих баснях Крылов изображал аллегорически определенные политические события, метил в определенных лиц, и сатира его не щадила ни вельмож, ни самого царя. Крылов следил и за современной ему литературой. Он оценил молодого Пушкина, и тот в свою очередь навсегда сохранил глубокое уважение к творчеству Крылова, самого народного из русских поэтов, как он его назвал.

В самом деле, глубокий реализм басен Крылова, их демократизм, их великолепный, яркий, простой, подлинно народный язык доставили ему огромную заслуженную славу и выдвинули его на одно из виднейших мест в истории русской литературы. Но басни Крылова относятся к истории литературы XIX в., и потому о них не может идти речь в настоящем курсе.

В 1841 г. старик Крылов вышел в отставку. Он умер через три года после этого.

* * *

Крылов И. А. Полное собрание сочинений/Под ред. В.В. Каллаша. Т. I–IV. СПб.

Крылов И. А. Стихотворения/Библиотека Поэта; статьи Г.А. Гуковского, В.А. Гофмана, Б.И. Коплана. Т. I-II, Л., 1935.

Кеневич В. Библиографические и исторические примечания к басням Крылова. 2-е изд. СПб., 1878.

Г рот Я. И. Статьи о Крылове//Труды Я.К. Грота. Т. III. СПб., 1901.

 

 

 

КАРАМЗИН

РУССКИЙ дворянский сентиментализм подготовлялся и строился в литературе, начиная с 1770-х годов, Херасков, Веревкин и другие писатели старшего… «Карамзин имел огромное влияние на русскую литературу. Он преобразовал русский… * Белинский В. Г. Сочинения Александра Пушкина.

СОДЕРЖАНИЕ

ГРИГОРИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ ГУКОВСКИЙ И ЕГО КНИГА.................................................. 3

ВРЕМЯ П ЕТ Р A I........................................................................................................................... 11

КАНТЕМИР ТРЕДИАКОВСКИЙ..................................................................................................... 41

ЛОМОНОСОВ..................................................................................................................................... 67

КЛАССИЦИЗМ. СУМАРОКОВ ТЕАТР В СЕРЕДИНЕ XVIII в.................................................. 94

В.МАЙКОВ................................................................................................................................ 129

ХЕРАСКОВ................................................................................................................................ 129

ЛИТЕРАТУРНЫЕ ТЕЧЕНИЯ, ПРОТИВОСТОЯВШИЕ ДВОРЯНСКОЙ КУЛЬТУРЕ в 1760-1770 гг. 151

РУССКОЕ ВОЛЬТЕРИАНСТВО САТИРИЧЕСКАЯ ЖУРНАЛИСТИКА ОФИЦИАЛЬНАЯ ЛИТЕРАТУРА......................................................................................................................................... 179

МАСОНСТВО.НОВИКОВ МАСОНСКОГО ПЕРИОДА............................................................ 212

НАЧАЛО РУССКОГО СЕНТИМЕНТАЛИЗМА БОГДАНОВИЧ. ХЕМНИЦЕР...................... 212

ФОНВИЗИН....................................................................................................................................... 234

КНЯЖНИН. НИКОЛЕВ КАПНИСТ............................................................................................... 256

ДЕРЖАВИН....................................................................................................................................... 281

РАДИЩЕВ.......................................................................................................................................... 307

КРЫЛОВ............................................................................................................................................. 337

КАРАМЗИН........................................................................................................................................ 351

 

 

– Конец работы –

Используемые теги: Русская, литература, XVIII, века0.058

Если Вам нужно дополнительный материал на эту тему, или Вы не нашли то, что искали, рекомендуем воспользоваться поиском по нашей базе работ: РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА XVIII ВЕКА

Что будем делать с полученным материалом:

Если этот материал оказался полезным для Вас, Вы можете сохранить его на свою страничку в социальных сетях:

Еще рефераты, курсовые, дипломные работы на эту тему:

Основные достижения русской культуры XIX века: романтизм в России; корни русского романтизма; русская национальная музыкальная школа и живопись во второй половине XIX века
Романтизм противопоставил утилитаризму и нивелированию личности устремленность к безграничной свободе и бесконечному , жажду совершенства и… Мучительный разлад идеала и социальной действительности - основа… Интерес к национальному прошлому нередко - его идеализация, традициям фольклора и культуры своего и других народов,…

Русская литература XVIII века
Периодизация 1. 1700-1730 гг. предклассицистический . Произведения отличаются большой жанровой и стилистической пестротой, во многом связаны с… Представители Кантемир, Тредиаковский, Ломоносов, Сумароков. 3. 1750-1790 гг.… Представители Фонвизин, Державин, Княжнин, Капнист. Литература Петровского времени Приклады, како пишутся комплименты…

Менталитет русского народа через призму русской литературы 19-го века
Поэтому можно сделать вывод, что на сегодняшний день это довольно актуальная тема. Однако этому вопросу посвящено мало научной литературы, лишь… Объектом нашего исследования является менталитет русского народа, его… Задача данного исследования проследить, каким образом в русской литературе и истории отображены особенности русского…

Русская литература XVIII века (сентиментализм и классицизм)
Дворянам велено было носить немецкое платье и стричь бороды. Быт, образование и даже церковное управление приобретают светский характер. При… Петровские реформы они понимали как сотворение России из мрака исторического… Люди Петровских времен чувствовали свою причастность к историческим событиям, величие которых они ощущали на своих…

П.А.Орлов История русской литературы XVIII века
Содержание... Предисловие...

Бог и бес в русской литературе XIX века
Не может же, в конце концов, тмный умысел, какое-то греховное побуждение, одной только мыслью о себе порочащее умы невинных божественных существ,… Будь то Шайтан, Иблис, Эшу или Сатана, он вс равно сохраняет облик злого духа,… В одном только немецком языке, традиционно считающимся чрту родным, их бессчтное количество Святой Вельтен, Самиэль,…

XVIII век в русской культуре
И в архитектуре, и в скульптуре, и в живописи, и в графике русское искусство выходило на общеевропейские пути развития. Еще в недрах XVII века , в… Другим не менее важным путем получения профессиональной подготовки была… Идея основания в России своей школы разных художеств появилась еще при Петре I, который дал указание о разработке…

Русское искусство XVIII века
Русские живописцы писали только иконы, а нужны были и торжественные баталии, прославляющие военные победы, и портреты царя и его приближённых.… Поэтому и пригласили из Европы в Россию архитекторов, живописцев, граверов,… Он очень гордился художниками, которые учились за границей. Об одном из них – портретисте Иване Никитиче Никитине он…

Проблема адаптации "чужого" в русской культуре XVIII века
Заключение Список использованной литературы. Проблема адаптации чужого в русской культуре XVIII века. Глава I. Введение. В… Рассматриваемую проблему можно сформулировать как вопрос чем же является искусство XVIII века в России -…

История русской литературы XIX века. В трех частях. Часть 1 1800-1830-е годы скачать - Юрий Владимирович Лебедев
История русской литературы XIX века В трех частях Часть е годы fb... История русской литературы XIX века В трех частях Часть е годы... Введение...

0.031
Хотите получать на электронную почту самые свежие новости?
Education Insider Sample
Подпишитесь на Нашу рассылку
Наша политика приватности обеспечивает 100% безопасность и анонимность Ваших E-Mail
Реклама
Соответствующий теме материал
  • Похожее
  • По категориям
  • По работам
  • XVIII век в русской культуре И в архитектуре, и в скульптуре, и в живописи, и в графике русское искусство выходило на общеевропейские пути развития. Еще в недрах XVII века , в… Другим не менее важным путем получения профессиональной подготовки была… Идея основания в России своей школы разных художеств появилась еще при Петре I, который дал указание о разработке…
  • Литература Западной Европы XVIII века Тем мучительней и грандиознее должна была происходить ломка этих стародавних, укоренившихся в экономике, в законодательстве, в обычаях, быту, в… В XVIII в. французская литература, обогащенная философскими и политическими… Она создавалась в атмосфере революционных боев. Она запечатлела и увековечила гигантскую схватку двух сил: с одной…
  • Проблема эмансипации в русской и европейской литературе 19 века Параллели взглядов на проблему женской эмансипации 3. Женщины в творчестве И.С.Тургенева Глава 2. Английская литература. Творчество Шарлотты и… Но прежде, чем использовать термин эмансипация , следует дать его определение… Если мы обратимся к Толковому словарю живого великорусского языка В.И. Даля, то найдем следующее определение…
  • Типология образа слуги в русской литературе XIX века на метериале произведений А.С.Пушкина, Н.В. Гоголя, И.А. Гончарова Тем самым мы от общего понятия человека как предмета изображения переходим к более конкретному и историческому понятию характера. Характер это определенный тип общественного поведения человека. Это личность, характеризующаяся присущими именно ей мыслями, переживаниями и поступками. Это человек в его конкретном,…
  • Литература Германии XVIII века Франция за 1750–1772 гг. выплатила 82 миллиона ливров Австрии, 9 миллионов Саксонии, 9 миллионов Баварии, 11 миллионов Пфальцу и т.д. Англия… Эта война сократила население Ганновера на 96 тысяч человек. Хозяйственная… Тем не менее и в Германии в XVIII столетии, особенно во второй половине века, наметились тенденции к росту…