Судьба и сердоликовый перстень

Имя Марии Волконской (1805–1863) мы знаем с детства. Аристократка до мозга костей, кисейная барышня, с детства окруженная толпой служанок, поехала в Сибирь вслед за мужем‑декабристом. Нам говорили, что по любви. Нам рассказывали – во имя идей. Но все оказалось легендами. А правда – еще более трагической.

Она родилась 25 декабря 1805 года. Росла в счастье – пятым и любимым ребенком в семье. Ее мать, Софья Алексеевна, была внучкой великого Ломоносова. Отец, генерал Николай Николаевич Раевский, – легендарный герой Отечества, отличившийся в войне 1812 года. Семья была окружена не просто всенародным признанием, но всеобщим обожанием.

1820 год стал для 15‑летней Маши шальным и счастливым. Может быть, самым счастливым. А возможно, и единственным счастливым годом в жизни Маши. В мае в гостеприимный киевский дом Раевских приехал Александр Пушкин. Он молод – 21 год. Но уже поэт, к тому же опальный. Это так романтично! В считаные дни простой визит обернулся чем‑то невероятным – радостным и бесшабашным праздником. Молодежь шалила и проказничала. Генерал Раевский, умиляясь, повез всех отдыхать на юг. Неподалеку от Таганрога путники остановились, чтобы, как напишет потом Маша, «полюбоваться видом Азовского моря». «Вся наша ватага… бросилась к морю… Оно было покрыто волнами, и, не подозревая, что поэт шел за нами, я стала, для забавы, бегать за волной и вновь убегать от нее… Пушкин нашел эту картину такой красивой, что воспел ее в прелестных стихах».

Строки вошли в первую главу «Евгения Онегина»:

Нет, никогда порыв страстей

Так не терзал души моей!

Это ли не признание в любви? В Таганроге поэт даже преподнес Маше колечко – сердоликовый перстень, на котором выгравированы три амура в ладье. Наверное, влюбленный Пушкин хотел показать, что его пронзил не один бог любви, а сразу три. А что же Маша? Неужто не поняла намека? Увы, барышня Раевская была слишком хорошо воспитана. Но чувства росли, и, наконец, не сдержавшись, через какое‑то время Маша написала поэту письмо. Состоялась встреча с объяснением. Каким? Об этом расскажут строки того же «Онегина». Письмо Татьяны и ее разговор с Евгением, в котором тот объясняет девушке, что не может быть хорошим мужем, взяты Пушкиным прямо из жизни – из ее, Машиной, жизни…

^{Мария Волконская}

11 января 1825 года в Киеве состоялось блестящее венчание 36‑летнего князя Сергея Волконского с 19‑летней дочерью генерала Раевского. Жених стоял не в духе, невеста – опустив голову. «До свадьбы я его почти не знала…» – напишет она в дневнике. Так неужели генерал Раевский выдал любимицу замуж против ее воли?

Нет, Маша не противилась. Просто отец рассказал ей, что князь Сергей Григорьевич Волконский сделал блестящую военную карьеру: участвовал в 58 сражениях и дослужился до генерала. Еще отец вздохнул: «Князь Сергей – сын члена Государственного совета, сам состоит в свите императора. Богат невероятно. А у нас, Машенька, сама знаешь, одни долги…» Маша вздохнула. Конечно, она все знала. Еще она помнила, что юный ловелас Пушкин ясно объяснил: он в мужья не годится. А князь Сергей хотя бы заплатит долги отца…

Увы, брак не задался. Уже через неделю Сергей стал резок с женой. Мария написала сестрам, что «муж бывает ей несносен», что «она ничего не понимает». Действительно, откуда было ей знать, что князь Волконский живет на нервах, ведь он уже больше десятка лет видный деятель тайного Южного общества. А вот генералу Раевскому все это было известно. Он даже потребовал от Волконского клятвы порвать с заговорщиками. И в день венчания Волконский такую «бумагу чести» подписал. Но…

«После венчания я больше об этом и не думал», – напишет он впоследствии. Проще говоря, Волконский просто обманул тестя. Впрочем, и Раевский не раз слышал, что князь лучше откажется от брака, чем предаст свои убеждения, но любимицу‑дочь все‑таки отдал. Видно, велики были долги… Но кто мог бы подозревать, что все они упадут на юную Марию?..

Она ждала ребенка, но муж, оставив ее в семействе Раевских, заезжал редко. Мария ничего не знала о событиях 14 декабря 1825 года на Сенатской площади в Петербурге. В декабре Сергей приехал на один день, благословил супругу и всю ночь жег бумаги. Потом опять исчез. 2 января 1826 года Мария родила сына Николая. Она не знала, что 14 января Сергей Волконский был арестован и уже на первом же допросе выдал всех, кого знал. Он просто сыпал именами! Даже дознаватели презрительно кривились, рассказывая потом Раевскому: «Ваш‑то осрамился!» Конечно, генерал не сказал о том дочери, но скрыть, что Волконский приговорен к каторге, конечно же не смог.

Мария кинулась в Петербург. Она не разделяла убеждений заговорщиков, более того – осуждала их. Она не любила мужа. Но это был ее МУЖ. И она – его ЖЕНА – должна разделить его судьбу. Ей был 21 год. Она ничего не умела. Но тем не менее отправилась в Сибирь, покинув младенца‑сына и ослушавшись родных. Позже она узнала, что ее сын умер без нее, что отец скончался с горя: уж он‑то понимал, что дочь оказалась в подобном замужестве по его вине.

В пути у Марии отняли вещи, лишили слуг. Современники описали, какими ужасными методами губернатор Восточной Сибири И.Б. Цейдлер попытался ее остановить. «Он уговаривал, упрашивал и, увидев все убеждения отринутыми, объявил, что не может иначе отправить ее к мужу, как пешком с партией ссыльных по этапам. Она спокойно согласилась и на это; тогда губернатор заплакал и сказал: «Вы поедете!»

11 февраля 1827 года Мария Волконская попала наконец на Благодатский рудник, где отбывал каторжные работы ее Сергей. Увидев мужа, она упала лицом на его кандалы. Позже говорили, что она их поцеловала. Но она просто потеряла сознание. В ту минуту она готова была отдать за Сергея жизнь.

Ее поселили в избе вместе с женами других декабристов. Она научилась готовить еду, шить, стирать, работать на огороде, колоть дрова, вбивать гвозди, точить пилу… Господь свидетель, она научились всему. Она поддерживала и других узников – обшивала, кормила, хлопотала о послаблениях и для них. Страдальцы звали ее «Светлой Девой Марией». Она плакала, ибо понимала, что ее сравнивают с матерью Христа. Она сразу же начала испрашивать разрешения поселиться вместе с мужем в каземате острога. Ее отговаривало начальство, убеждая, что в избе хотя бы можно жить, а в камере нет даже окон. Но Мария отвечала: «Там мой муж!» И ей разрешили перебраться. Конечно, если взглянуть на зарисовки декабриста Николая Бестужева, сделанные в камере Петровского каземата (а в 1830 году узники были переведены на работу на Петровский завод), все выглядит не столь устрашающе. Да, окон нет. Зато камера в 20 квадратных метров, стены обиты присланной из Петербурга материей, есть два дивана, комод, письменная конторка, шкаф с книгами и даже – невероятно! – клавикорды, чудом довезенные Марией из Петербурга. Но не стоит забывать, что княгиня была аристократкой, привыкшей жить в домах, где комнаты исчисляются десятками!

В 1830 году Мария родила дочь, однако девочка умерла в тот же день. Казалось бы, от этой трагедии Волконская потеряет последние силы. Но она претерпела и это. Она знала, что в первую очередь обязана поддерживать мужа, что бы ни случилось. И конечно, понимала, что рождение детей дает новую надежду. В 1832 году Мария родила сына Михаила, а в 1834‑м – дочь Елену. Дети – символ жизни…

А в августе 1836 года Волконским разрешили переехать на жительство в село Урик Иркутской губернии. Это было спасением, ибо Сергей уже чах на глазах. Мария воспрянула духом, купила домик, к весне собиралась обзавестись садом. Но в Волконском произошла разительная перемена. Вырвавшись из острога, он стал ужасным скрягой, считал каждую копейку, начал экономить на одежде и еде. Современники писали: «Мария Николаевна была молода и хороша собой, Волконский же уже был без зубов, совершенно опустился и заделался сквалыгой». Сникла и Мария. В феврале 1837‑го она получила весть о дуэли и кончине Пушкина. «Я совершенно потеряла живость характера, – писала она сестре. – Во всяком испытании у меня терпение мула, в остальном мне все равно, лишь бы только мои дети были здоровы». Все чаще Мария тосковала, по ночам разворачивала старую тряпицу, в которой прятала заветный сердоликовый перстень. Как странно вышло: жизнь обещала счастье, но даже три амура не смогли его принести!

Разлад в семье Волконских стал виден всем. О нем толковали декабристы в письмах: «Кажется, одно лишь приличие удерживает жену и мужа под одной кровлей». В 1844 году Мария Николаевна заболела и уехала лечиться в Иркутск. Там она подружилась с декабристом Александром Поджио, о котором написала сестре: «Это превосходный и достойнейший человек, он молод духом и меня боготворит». Молва тут же приписала Марии роман. Княгиня отнеслась к сплетням стоически. Она дружила с Поджио вполне открыто, познакомила его с мужем. Да и ей ли, поехавшей в Сибирь по долгу сердца, пасовать перед общественным осуждением? Да ей каких только романов не приписывали – и с Пущиным, и с Луниным. И где – на каторге! Воистину, злословие везде даст плоды…

…Мария Николаевна достала из шкатулки заветный сердоликовый перстень. Боже, как давно это было: море, волны и страстный шепот юного поэта. Утекло счастье, словно морская пена сквозь пальцы. Одна соль осталась. И эта соль жизни оказалась горька…

В 1855 году, спустя 30 лет после восстания декабристов, скончался Николай I. В честь воцарения нового государя Александра II «преступникам» были сделаны высочайшие послабления. Сергею было разрешено вернуться в свое имение Воронки, а Марии Николаевне и детям – жить в Москве. Княгиню Волконскую снова приняли в дружеских кругах, она даже написала мемуары. И вот закончена последняя страница. Княгиня промокнула чернила и встала. Надо сходить позвать сына. Впрочем, что это она? Это в Сибири все приходилось делать самой, теперь к ее удобству целый штат слуг. А все равно привычка не забывается.

Тяжело опираясь на палку, княгиня побрела в покои сына. Михаил подскочил к матери, заслышав ее шаги. «Вот, возьми! – прошептала она, протягивая заветную шкатулку. – Перстень счастья. Саша Пушкин подарил его мне, а я – тебе!» Сын удивился: «Зачем?» Княгиня вздохнула: «Просто время пришло…»

10 августа 1863 года Марии Николаевны Волконской не стало. Ей было всего‑то 58 лет. Князь Волконский скончался через два года. И было ему 76 лет. Видно, и вправду Мария хранила его жизнь – и сохранила ценой своей. Поразительно, но в 1873 году в Воронки приехал Александр Поджио. После освобождения он перебрался из России во Флоренцию. Но умирать вернулся к той, кого боготворил. Дети Волконских похоронили его в Воронках рядом с отцом и матерью. Три узника снова остались втроем, как три амура в одной лодке на сердоликовом море. Так не это ли пророчил Маше заветный перстень, подаренный юным повесой?

«Другая Волконская»

Не нужно думать, что декабристы в свое время снискали любовь народа, как не стоит представлять себе, что все их жены кинулись за мужьями в Сибирь. Потому и столь почитаются женщины‑декабристки, что их было крайне мало. Большая же часть родственников отшатнулась от «бунтовщиков». И потому те, кто не предал друзей и родственников – на вес золота. В их числе женщина, которую стоит вспомнить, – княгиня Софья Григорьевна Волконская (1785–1868), сестра декабриста Сергея Григорьевича Волконского – мужа знаменитой Марии.

Софья Волконская была дама выдающаяся – умнейшая, оргинальнейшая и весьма мужественная. Правда, в истории о ней осталось больше анекдотов, нежели истинных свидетельств ее оригинальной жизни. Оригинальность вообще была фамильной чертой Волконских. Отец ее, князь Григорий Семенович, отличался странностями поведения, правда, общество оправдывало их ранением в голову, которое князь получил, храбро сражаясь за Отечество. К тому же странности князя никогда не были жестокими. Просто, например, в бытность его военным губернатором Оренбурга горожане частенько наблюдали эдакую красочную картину: его превосходительство разгуливает прямо по улицам босиком в халате, зато со всеми многочисленными орденами, коими был награжден. Дочь Софью старый князь Волконский любил куда больше сына Сергея (будущего декабриста), которого считал слабохарактерным. Особенно гордился князь портретным сходством с дочерью. «Все сознают, что ваше прекрасное лицо подобно моему изношенному», – написал он однажды Софье.

Та и вправду была хороша в юности, о чем мы можем судить по портрету В. Боровиковского (1801). Тогда Софье как раз исполнилось 15 лет. На портрете симпатичная шатенка в белом открытом платье держит большой медальон с изображением своего любимого деда по материнской линии, князя Репнина, впоследствии оставившего ей хорошее наследство.

Софья вообще стремилась к независимости, насколько это было возможно в то время. Несмотря на протесты родных, она научилась играть на арфе, хотя тогда считалось, что девице княжеских кровей неуместно выступать с концертами хотя бы и в узком кругу. Но Софья с детства привыкла поступать по‑своему даже в увлечении музыкой. Она и Боровиковского попросила особо выделить на портрете свою правую руку, игриво заметив впоследствии: «Я никогда не была особенно красива, но я недурно играла на арфе, рука… была у меня как точеная, а в глазах было то неуловимое, что нравится мужчинам». Что ж, глядя на ее портрет, вполне понятно, ЧТО нравится – личность самой Софьи, умные глаза, парадоксальная, едва уловимая усмешка. Эта девушка чувствовала себя хозяйкой жизни и знала, что поступит так, как пожелает. В любой ситуации. Даже если другие будут против.

Она и жизнь построила по собственному разумению. И любовь сыскала для себя – без оглядки на окружающих. Избранником Софьи стал князь Петр Михайлович Волконский. Родня восприняла выбор Софьи с, мягко сказать, недоумением – ведь Петр хоть и дальний, но родственник. Однако Софья была уверена в выборе, как и в том, что Петр Волконский – образованный, деятельный, любимец Александра I, а потом и Николая I – сделает отличную карьеру при дворе. Так и вышло. В 1834 году Петру был пожалован титул светлейшего князя, а в 1843 году он был произведен в генерал‑фельдмаршалы.

Сама Софья поначалу тоже пожелала сделать карьеру, стала придворной дамой, а с 1814 года – дамой кавалерственной. Не желая разлучаться с мужем, сопровождала его и в военных походах против Наполеона, и в свите государя в Париже. После возвращения Александра I из заграничного похода Софья перешла в свиту его супруги Елизаветы Алексеевны. Словом, придворная карьера четы шла на взлет, но тут случился декабрь 1825 года. Любимый брат Сергей попал под следствие и был отправлен в каторжную ссылку в Сибирь. В те дни свет рьяно открещивался от участников декабрьского мятежа: жены отрекались от мужей, родители от детей. Но не такова была Софья Волконская. Она не могла поехать за братом в Сибирь, такое разрешалось только женам, но Софья взбунтовалась по‑своему: она уехала за границу. Ну а там в силу своей родовитости (княгиня же!) она получила аудиенции при всех монарших дворах, со многими властителями, кстати, даже подружилась. И каждому не преминула рассказать в красках о том, что ее брат и его сподвижники подвергнуты слишком уж жестокому наказанию. Словом, Софья заделалась активной диссиденткой и бунтаркой. Письма российских дипломатов запестрели рассказами о ее «дерзких противоправительственных речах и неоправданных стараниях обелить имя недостойного брата».

И что следовало предпринять охранному отделению, как отреагировать? Власть предержащие нашли своеобразный выход: стали распространять слухи о том, что славившаяся своими родовыми чудачествами княжна Софья за границей вообще заделалась чуть не сумасшедшей оригиналкой. Действительно, Софья и в России вела себя без оглядки на светские правила: она отказалась танцевать на балах, оделась в длинные черные платья‑балахоны. Хотя, впрочем, в чем еще ей было ходить после отправки брата на каторгу, как не в траурных одеждах?

Теперь из‑за границы стали приходить анекдотические новости: якобы Софья заделалась клептоманкой, ворует в гостях свечные огарки, сахарные головки, дорогие апельсины и грошовые деревянные пуговицы. Еще рассказывали, что она путешествовала по Англии не в собственной карете, а в общественном дилижансе. Однажды ее арестовали, приняв за воровку, поскольку сквозь чулки у нее просвечивали бриллианты. Но княгиня закатила в полиции грандиозный скандал, заявив, что пожалуется папе римскому, королю бельгийскому, но, скорее всего, Георгу IV Английскому. Ей не поверили, тогда она предъявила ехавшую за дилижансом подводу, в которой покоился подарок самого Георга – сервиз на 24 персоны с золотыми королевскими вензелями.

Что здесь правда, а что нет, сказать теперь трудно. Характер у Софьи всегда был противоречивым. Вот два факта. Именно в ее доме на набережной Мойки, 12, жил наш великий поэт Пушкин. А мы знаем, как тщательно он относился к выбору жилья – абы у кого квартиру бы не снял. Дом княгини Волконской, как его называли, стал последним приютом поэта. Однако злые языки рассказывают, что впоследствии княгиня сдала дом… собственному сыну и не гнушалась даже повышать арендную плату вследствие собственной жадности. Однако есть и другие свидетельства. Они утверждают, что Софья Григорьевна постоянно помогала нуждающимся – простым гувернанткам, бесприданницам, больным и престарелым. И никогда не требовала денег обратно.

Весной 1854 года эта «душа, не обращавшая внимания на светские законы», отправилась на свидание с опальным братом. Перед поездкой император лично выразил княгине недовольство, сказав: «Мало нам одной Волконской (то есть Марии – жены декабриста), теперь и другая Волконская в Сибирь собралась! Может, оставить вас всех там?» Другая бы испугалась. Но строптивая Софья Григорьевна бесстрашно пропустила эти слова мимо ушей. Она хочет увидеть брата – и она поедет!

Приезд княгини‑фельдмаршальши вызвал много шума. Софья Григорьевна ни на что не обращала внимания. Начальство не знало, как реагировать: то ли помогать в поездке, то ли «не пущать». В неразберихе произошло неожиданное: Сергей Волконский сумел выехать навстречу сестре и встретил ее за 7 верст от Иркутска. Они обнялись и разрыдались. Встреча вышла символичной: ровно 28 лет назад день в день они расстались на станции под Петербургом, откуда декабристов отправили по этапу в Сибирь. И вот теперь Сергей – уже седой, изможденный старик, а Софья – пожившая барыня с выпадающими волосами и старческими усами над губой. Время не красит, но брат с сестрой были счастливы…

Ну а в столицу снова понеслись анекдоты о путешествии «другой Волконской». Якобы она ругается на постоялых дворах из‑за чаевых и свои отказы завершает одной и той же фразой: «Больше не дам, я и так была с вами достаточно женерёзна!» Вообще‑то по‑французски это означало «щедра», но непонимающие жители Сибири якобы посчитали, что русская княгиня говорит о том, что и так мягка: не приказала перерезать местных женок. Чего только со злобы не придумают! А злиться было чему: бесстрашная «другая Волконская», как и «первая», показала обществу, что не все желают осуждать декабристов – есть и те, кто их жалеет и любит. Несмотря ни на что. И верная Софья Григорьевна дождалась‑таки возвращения брата Сергея из Сибири. Она даже пережила его на пять лет и скончалась в 1869 году. Было ей 83 года.