Вилка Анджелара.

– И твоя вилка, – продолжал, по‑прежнему вполголоса, Василие, – первоначально не была четырехзубой, как сегодня. Первоначально она, так же как и все вещи и существа, имела только два отростка. Надеюсь, это ты признаешь? И лишь позже, в результате соединения двух таких двузубых вилок, возникла вот такая, четырехзубая. Каждый из ее зубов имеет особое значение. Видишь, вот этот первый зубец, назовем его угловой, – это тот, который создает, но не создан, то есть он представляет собой нечто вроде принципа или символа праотца. Второй зубец принадлежит тому, который создает, но который при этом создан и сам. Это Слово. Третий зубец создан, но сам ничего не создает, как, например, ты, сынок. Четвертый зубец, тоже угловой, принадлежит тому, кто не создан (как и первый) и сам тоже не создает. Он словно первый зубец в состоянии отдыха, так же как тот, кто в зависимости от желания может создавать, а может и не создавать. Он опять‑таки принадлежит отцу как конец пути, который смыкается со своим началом.

Такое соединение двузубой и четырехзубой вилок, не можешь не согласиться, в разных цифровых системах современного мира выражается по‑разному. Говоря кратко, два и два на Востоке дадут совсем не тот же результат, что в Европе. Разница, возможно, вытекает из того обстоятельства, что к понятию «два» в Китае пришли не тем же путем и не в то же время, когда в языках Европы формировалось двойственное число (как, например, в нашем), а в математике – понятие двоичности. Число два, самое важное из чисел, сводится, впрочем, к единичности, потому что оно просто отражает парную природу нашего глаза, так же как двузубая вилка двузуба только будучи вонзенной

в мясо, в то время как в руке, которая ее держит, она однозуба. Из единичности проистекает множественность. Ибо, будучи не в состоянии воспринять могучее содержание, которое передается ему Единичностью, дух (так же, как и наша пищеварительная система) измельчает его, крошит, пережевывает и превращает единичность во множественность для того, чтобы суметь принять ее и унести с собой кусок за куском.

– Вы просто хотите от меня избавиться! – воскликнул вдруг Анджелар, перебив Василия с таким волнением, которое никак не соответствовало ни смыслу, ни спокойному тону только что произнесенных слов. Было очень странно слышать его испуганный голос и видеть, как он беспокойно повернулся к Максиму, который продолжал жарить колбаски в белом вине.

– Ты знаешь, – спокойно продолжал Василие, – что мы тебя буквально из ничего подняли. Каждый носит собственную смерть во рту и может выплюнуть ее, когда захочет, однако то, за счет чего живем мы все, в том числе и ты, нельзя ставить под вопрос. И именно в этом все дело.

– Но ваша кровать предназначена для троих, – нервозно заговорил Анджелар. – Разве в ней не найдется места и для моего слова?

Он дрожал так, что его пальцы выбивали по столу дробь, и поминутно оглядывался то на меня, то на Максима, который у себя в окне брякал тарелками. Было очевидно, что с самого начала Анджелар почувствовал в этом разговоре какой‑то особый, скрытый и опасный, для себя смысл, который мне стал ясен отнюдь не сразу.

– Сейчас все прояснится, – продолжал тем временем Василие. – Греческая, а позже и византийская системы, которые для обозначения чисел использовали буквы и которые целое тысячелетие применялись славянами, самым непосредственным образом включают в череду математических расколов и нас. Поэтому нам необходимо переливание памяти. Упомянутая система идеальна, ибо в силу использования не чисел, а букв лишь она дает два верных результата. Если произвести простейшее арифметическое действие, вычитание, с помощью арабских цифр: 441 – 20 = 421, то получится только один результат. То же самое действие, представленное греческими (или славянскими) буквами, обозначающими эти числа, всегда даст два решения. Первое совпадает с арабским:

О.У.М.А. (441) – К. (20) = Д. В. Д. (421)

Цифровое значение выражения Д. В. А. действительно дает (как и в случае с арабскими цифрами) число 421, но если этот результат прочесть не как цифровой знак, а как знак словесный, он выразится словом два. А это слово связано с первым результатом таким образом, что каждая из цифр результата ровно по стольку раз (по два) содержится в каждой предыдущей цифре: единица в двойке два раза, двойка в четверке тоже два раза. Таким образом, ввиду того что все числа в этой части мира имеют свои буквенные обозначения, все, что следует из них, тоже имеет свои соответствующие семантические результаты. И наоборот, любое слово нашего сегодняшнего разговора имеет свое численное значение. Например, слово, которое было написано на Лизином лифчике в тот вечер, год назад, по‑сербски пишется «АЬДЕ!», если я не ошибаюсь. Так вот, в цифровом выражении оно может быть представлено как 1145, а это, несомненно, объем ее груди в миллиметрах, что тебе, Анджелар, должно быть известно лучше, чем нам. Еще придет тот день, когда мы, забывшие двойственное число и уже несколько столетий пользующиеся в своем языке только единственным и множественным, почувствуем во рту его вкус и подавимся им.

– Но какая связь между всей этой вашей математикой и мною? – Анджелар снова перебил Василия.

– Ты скоро увидишь, что связь есть, да еще какая. Правда, не с тобой, а с твоей вилкой. Ты ее не приручил, и теперь смотри не сломай об нее зуб.

Итак, здесь, в пространстве между двумя правильными (и при этом отличающимися друг от друга) решениями одной и той же арифметической задачи, обнаруживаются огромные ненаселенные области, неиспользованные возможности и неисчерпаемые источники энергии. Тот дополнительный, второй, надцифровой и корректирующий, результат, который мы перестали принимать во внимание (таким же образом, как и наш язык забыл двойственное число), выбрав нашу нынешнюю систему цифровых обозначений, и представляет собой то самое промежуточное пространство, в котором можно жить здесь, на Балканах, на границе между двумя системами чисел, где результаты в их греко‑славянском варианте обогащены забытыми и непредсказуемыми резонансами. Короче говоря, сегодня на Востоке два плюс два – это ровно столько же, сколько будет два плюс два на Западе. Но это не одно и то же. По крайней мере в течение одного и того же дня. И как в такой ситуации не отправиться в это неизведанное, неисчерпаемое и неиспользованное промежуточное пространство, которое можно заселить и начать эксплуатировать? Аргументы таковы, что их следует принять во внимание если не как собственные, то хотя бы в качестве модуса нашего выживания, в качестве formulae, единственно с помощью которой здесь и можно выжить… Вместо этого ты ведешь себя так же, как тот человек, который бежал вслед за днем, чтобы не состариться…

– Вы тут в последнее время обличаете меня прямо как на каком‑то Вселенском соборе! – воскликнул Анджелар в припадке гневного отчаяния. – По‑человечески просто перестали и разговаривать. И на рынке, и на улице, и на занятиях, и на трамвайной остановке вы только и твердите о чем‑то уму непостижимом. Сейчас не триста тридцать шестой, а тысяча девятьсот семьдесят четвертый год! Спросишь вас, сколько надо заплатить за лук, вы философствуете о рожденном и нерожденном, хочешь узнать почем хлеб – вы отвечаете: «Отец дороже сына!» Спрашиваю, свободна ли ванная, Максим отвечает: «Сын произошел не из чего!», а Василие: «Три динара стоят меньше, чем два динара!» Как будто я гвоздь у вас в тесте. Мы же в Белграде, а не в древнеримском Сингидунуме!

– Разумеется, – спокойно ответил Максим. – Но фасоль с Байлониевого рынка, которая сейчас стоит перед тобой, куплена именно таким только что описанным способом, по промежуточной цене. В сущности, по двоякой цене, каждая из которых сбивает другую. – И, закончив фразу, ударил Анджелара так, что тот стукнулся головой о стенку, а потом упал лицом в тарелку на столе. Так начался ужин.

На балконе Максим быстро размял два вареных баклажана, залил их козьим молоком, добавил петрушку, кукурузное масло и творог и все хорошо перемешал. Потом тихо‑тихо поперчил и громко посолил, похлопав ладонями, чтобы стряхнуть соль с рук. После этого он поставил миску на стол. Когда Анджелар потянулся за своей вилкой, скорее чтобы сгладить разногласия, чем от голода, Максим сказал ему:

– Тебе давно пора стать рыжим, как Лиза, но ты сам вовремя об этом не позаботился. Придется мне это дело уладить.

Он схватил его своими сильными руками за бороду, разодрал ее на две части и резко рванул вниз, подставив колено, так что Анджелар со всей силы ударился об него лицом. Потом подошел к плите и всем нам принес в маленьких глиняных мисках фасоль с печеным перцем, в который были всунуты зажаренные колбаски. Пока он расставлял их перед нами, усы и борода Анджелара становились все краснее и краснее от пропитывавшей их крови. Теперь он был рыжим. В тот момент, когда фасоль оказалась перед ним, Анджелар рухнул на пол. Максим поднял его и отнес на кровать, а его миску и вилку придвинул ко мне.

– Ешь, – сказал он мне мягко, увидев, что со мной происходит что‑то странное и что меня трясет от страха. Несомненно, это были последние мгновения, когда было еще не поздно прийти на помощь Анджелару. Максим отошел к плите и надрезал несколько небольших лепешек, которые пеклись там, потом наложил в них, как в карманы, створоженные сливки. Лепешки были пропечены так сильно, что постукивали в его руках, словно грецкие орехи. Тем временем Анджелар предпринял попытку встать с кровати, однако Максим тут же подошел к нему и, сняв с себя пояс, привязал Анджелара к изголовью кровати за шею таким же манером, как привязывают вола. За это время одна из лепешек подгорела. Можно было закричать, но зубы у меня стучали так, словно я торопливо жую. Я надкусила Анджеларову колбаску, на зубах она лопнула, и струйки ее сока попали мне в рот. В этот момент стало видно, как в комнате, в зеркале, висевшем напротив окна, идет снег. Анджелар в последний раз попытался сорваться с привязи. Максим потерял терпение, подошел к кровати и поставил ее вертикально вместе с Анджеларом. Тот повис на ремне, завязанном на спинке кровати…

Я больше не могла этого выносить. Отломила кусок хлеба и бросила его в стакан с ракией. Хлеб мгновенно впитал всю жидкость, и я сунула его в рот и проглотила. Следующий кусок «пьяного хлеба» не потребовался. Ни мне, ни Анджелару. Теперь я могла спокойно спать с кем угодно. Единственный человек, к которому меня действительно влекло, перестал существовать.

Уршич, Максим и я наконец‑то остались без третьего, того, который лишний.