ИСТОРИЯ ОБ ИСТОРИИ

– Знаете, когда человек бывает самым умным? – спросил нас писатель в тот вечер за кофе. – Не знаете? Ну так я вам скажу. Нужно взять с килограмм медовой ракии, той самой, от которой и на третий день валишься со стула, немного очищенных яблок сорта «петровача» и соленых огурцов. Пить нужно из самых маленьких, крошечных, рюмочек, медленно, в обществе одного, самое большее – двух настоящих друзей. И обязательно с хлебом. Выпить все, лечь спать, и, когда во сне с тебя сойдет похмелье, проснешься умнее, чем когда бы то ни было. Но имейте в виду, длится это недолго. Постоянно быть самым умным не может никто… И вот вчера взяли мы с Алексой медовой ракии, выпили, и уже под утро я отправился домой проспаться. Заснул, во сне освободился от похмелья, как это и должно быть, но проснуться никак не мог. Сплю, сплю, во сне разгоняю хлопушками для фейерверков каких‑то лошадей, как тут из мрака возникает женская рука и будит меня из сна. Я в ужасе вскакиваю и спрашиваю:

– Кто ты такая?

– Я – твоя история, – отвечает из темноты женский голос.

– Какая еще моя история?

– Понятия не имею. Ты меня еще не написал.

Я пытаюсь нащупать выключатель, чтобы зажечь свет, а она говорит:

– Не зажигай!

– Но я хочу тебя увидеть, – отвечаю я и чувствую через темноту, как чудесно пахнет эта рука, которая меня теребит.

– Если ты не видишь меня в темноте, то не увидишь никогда.

– Так что же мне делать?

– Вот уж глупый вопрос! Включай компьютер, а не то я уйду к кому‑нибудь другому.

«Шуток нет», – подумал я, а мои мысли, чистые и быстрые, рванулись в сторону утра, которое уже стучало в окно стеклянными перстнями. Это та самая мудрость, о которой я вам говорил. Похожая на молнию или солнечное молоко. Я включил компьютер и написал историю.

– Расскажи!

– Не могу. Ее больше нет.

– Что, улизнула?

– Нет. Напротив. Она прекрасно удалась, словно кто‑то вел мою руку. Когда я ее закончил, уже рассвело, но я, усталый и довольный, прилег еще немного подремать, однако вскоре меня разбудило поросячье верещание холодильника, у которого включился мотор. Тут я, полусонный и все еще валяясь в кровати, услышал, что в полумраке комнаты кто‑то жует. Встал, осмотрел комнату – ничего. Снова лег, и снова кто‑то зажевал, – кажется, возле стола. Слышно было прекрасно, даже кости на зубах трещали. Разозлившись, я вскочил и зажег свет. И увидел, что компьютер пожирает мою историю…

«Что это ты делаешь?» – спросил я его потрясенно, а он ответил: «Писатель, который умнее своих историй, ошибся в выборе профессии».

– Это означает, что рассказа больше нет? – спросили в один голос все, кто слушал писателя.

– Да, его нет, – ответил он, – или, точнее было бы сказать, то, что осталось от истории, я назвал «комнатой, в которой исчезают шаги»…

После этих слов общий интерес резко пошел на убыль. Напрасно читатель пытался рассказывать, что, услышав от писателя этот рассказ, он тут же взялся читать ту историю, о которой шла речь, напрасно Лена предлагала гостям виноград, хлеб и ракию – разочарования было уже не рассеять. Обнаружилось, что Яуцин умнее читателя, что я в эротическом смысле опытнее его, а апофеозом стал тот момент, когда мы начали кормить у окна галок, которые прилетели в сад с берега реки. Читателя они совершенно не боялись, оказалось, что они его просто не замечают. Птицы вели себя так, словно он не существует, а он схватил одну из них за ногу. Галка улетела, даже не почувствовав, что он ее держит. После этого читатель развалился в кресле, усевшись прямо на Ленину кошку, которая этого не заметила, и начал делиться своими воспоминаниями.

И тут возникло ощущение волшебства. Читатель не только умел складно говорить, ему просто необходимо было высказаться, потому что в противном случае он, казалось, просто лопнул бы по швам. Напряжение нарастало, мы просили его продолжать дальше, некоторые из девушек прослезились, потому что история была о любви, но тут вдруг прямо посреди фразы Павле Борнемиса перебил его, торжественным тоном заявив:

– Да он просто пересказывает нам фильмы. Это вовсе не его воспоминания, а фильм «Касабланка». А то, что он рассказывал до этого, сначала был «Рублев», а потом Бергман, «Фанни и Александр»…

– Довольно лежалый товар для того, кто так хорошо целуется, – сказала я.

На этом вечеринка закончилась. Тем не менее читателя пригласили прийти в следующий раз, а я, провожая его до двери, скромно подумала: «Кто знает, может, лучшая пища – это вода, а лучшее питье – воздух…» Лучшие, вероятно, отправились к лучшим, а нам и такой‑то едва достался.

 

 

* * *

Однажды осенним вечером, снова ожидая гостей, Лена смотрела, как на речной берег слетаются галки, тяжелые и пузатые, словно они беременны. Когда стемнело, она принялась раскладывать пасьянс и рассматривать, что говорят ей карты, которые смотрят влево и видят прошлое. Лена, так же как и мы, плохо знала свое прошлое. Поэтому она и гадала о нем. Было уже поздно, и Лена удивлялась, что никого из нас нет. Тут кто‑то позвонил в дверь и появился читатель. Он держал в руках бутылку пива и бумажный стаканчик.

– Удивительно, что не пришли, как обычно, и остальные, ведь сегодня четверг, – сказала Лена.

– Потому что сегодня среда, – заметил читатель, развалился в кресле, опять прямо на кошке, и налил себе в стаканчик пива. Лену удивило, что он пьет один, а ей даже не предлагает, и она спросила его, почему он пришел в среду.

– Не дочитал рассказ, ну и решил, ладно, пойду‑ка сегодня. Я хорошо помню день, когда начал читать его. Здесь еще никого не было, только ты и эта комната. Я помню, как здесь были расположены все вещи в тот момент, когда я читал. Помню, как из одного окна пахло паприкашем, а из другого несло пригоревшим молоком, помню, как прервали мое чтение и мне пришлось спуститься в подвал. А читать было так хорошо. Ладно, не будем больше об этом…

– Мне кажется, – перебила его Лена, – в прошлый раз у тебя были черные глаза, а не желтые.

– Вполне возможно, – ответил он и добавил: – Скажи, что тебе снилось этой ночью? Я знаю, ты любишь рассказывать сны.

– Откуда ты знаешь, что я люблю рассказывать сны?

– Так я же об этом прочитал.

– Где?

– Как «где»? В этом рассказе.

– Все это Ингерина наврала. Дело, к сожалению, обстоит совсем не так. Я вообще не умею видеть сны. Каждую ночь кто‑то идет впереди меня и открывает двери моих снов, но я не умею в них войти. Не умею оттого, что я такой создана. Я никогда не видела ни одного сна. К сожалению. Потому что Бог заглядывает не в наши мысли, а в наши сны. Он сидит там и ждет, когда мы появимся, и Он будет любить нас. А я этого лишена… Наверное, именно поэтому я и люблю рассказывать сны. Но так как своих у меня нет, мне приходится их выдумывать или пересказывать чужие. Но ведь тебя интересует мой, а не чей‑то чужой сон, правда?

– Это действительно неприятно. А я могу тебе как‑то помочь?

– Можешь. Мои друзья все время упоминают один фильм, который смотрели все, кроме меня. Вот бы ты мне его рассказал!

– Какой? – нетерпеливо спросил читатель.

– «Третий мужчина». Ты его смотрел?

– А как же, конечно смотрел. Два раза. Это мой самый любимый фильм.

– Всего два раза? – спросила Лена.

– Два раза в день. В Кинотеке. Сначала на дневном сеансе, а потом на вечернем. И так целый месяц. Потом его больше не показывали.

И тут читатель начал пересказывать Лене фильм «Третий мужчина».

Где‑то в середине рассказа Лена прервала его вопросом. Так что он не успел познакомить ее с той частью фильма, где Орсон Уэллс и Джозеф Коттон встречаются на огромном колесе обозрения посреди венского Пратера. Вопрос Лены был таким:

– А этот Орсон Уэллс, он что, был против детей?

– Ну не он лично, а этот образ из фильма.

– Что это за «образ из фильма»?

– Что‑то вроде тебя в этом рассказе.

– Правда? А расскажи, как там у вас, снаружи? Как в фильме? Или как здесь, в книге?

– Как тебе сказать… Времена года у нас не такие, как здесь. У вас здесь сейчас осень, птицы летят через дождь, паутина мокрая, а у нас, там, весна.

Он смотрел сквозь нее, как сквозь воду.

– Я не это имела в виду. Как вы там живете? – спросила Лена.

– Жизнь болезненна. Каждое мое движение – ошибка, каждое мое слово – ошибка. И за каждую из этих ошибок приходится дорого платить… Будущее у нас похоже на какую‑то бескрайнюю бессонницу, а человек на улитку, его слизистое прошлое тянется за ним, как прозрачный след, а будущее ему приходится взваливать себе на плечи, как домик, в который он скрючившись забирается каждый вечер, чтобы переночевать…

– Ух ты, блин, здорово у тебя получилось… Но я вовсе не про это спрашивала. Правда ли, что у вас там сейчас война, падают бомбы и нет больше телебашни на Авале и мостов в Нови‑Саде?

– Да. Это правда.

– А погибнуть кто‑нибудь может?

– Может.

– И ты?

– Любой может.

– Не возвращайся туда. Оставайся у меня ночевать. Здесь, в моем рассказе, ты в безопасности.

Он улыбнулся. Она сжала его руку… И тут же почувствовала, как от ее прикосновения его рука начала расти. Она росла все больше и больше. Потом она почувствовала, что на ее ладони, той, которой она касалась его руки, начали прорастать усы. Читатель поцеловал ее, и, когда он в нее проник, она почувствовала, как там, в ней, глубоко внутри, бьется его огромное сердце.

Потом они оба заснули. Во сне он постоянно старался прижаться к ней, так что под конец Лена оказалась на самом краю постели. Чтобы не упасть, она встала, обошла кровать и легла с другой стороны, за спиной читателя.

Когда она проснулась, его не было. В ближайший четверг он не пришел. Он не пришел больше никогда. – Почему не заходит твой любимый читатель? – спросила Ида у Лены в один из четвергов.

– А зачем ему приходить? – вмешалась я, потому что всегда могу прочитать по лицу, кто с кем целовался. – Он отлично целуется, – добавила я, – а Лена целоваться не умеет. Что ему здесь делать? Давайте теперь позовем какую‑нибудь читательницу и подсунем ей Павле Борнемису. Он ей наверняка понравится, и она не улизнет, как Ленин кавалер…

– Может, наш читатель погиб, поэтому его и нет, – задумчиво сказал Павле Борнемиса, и Лена при этих словах вздрогнула. По вечерам она иногда вспоминала недорассказанный фильм и вкус поцелуя, который читатель оставил в ней. Она вспоминала его взгляд, который долго добирался до нее, по пути меняя цвет: желтый, голубой, зеленый, сине‑зеленый, белесый, красный, черный, и – хоп! – останавливался на Лене. И читатель тогда казался волшебным драгоценным камнем, который сияет ей… Иногда она шептала:

– Когда приходит время ужина, будь добр и думай обо мне. Это станет для меня пищей. А утром, на завтрак, улыбнись мне…

 

 

* * *

Зима состарилась, Лениной беременности шел уже седьмой месяц, она чувствовала, как под сердцем у нее шевелится маленькое новое существо. Она была счастлива, и ей казалось, что она стала похожа на стрелку компаса, которая показывает правильное направление пути. И тут с ней произошло нечто неслыханное. Впервые в жизни она увидела сон. Ей снилась ночь и в ночи огромное колесо со множеством светящихся кабинок. Оно вращалось, как карусель… Полный мрак, понимаешь! Проснувшись, она была сама не своя от счастья. «Счастье – это единственная бесплатная вещь на свете», – подумала Лена. Тут проснулся и шевельнулся в ней ее ребенок. От этого чудесного, едва ощутимого движения Лену пронзила мысль, что сон приснился не ей, потому что она не умеет видеть сны, – колесо во сне видел ее ребенок.

Так как читатель не до конца рассказал ей фильм, Лена не могла знать, что ребенок, спавший в ней, видел во сне одну из заключительных сцен фильма «Третий мужчина». Тот самый, недорассказанный, фрагмент, который читатель унес, оставив в ней свое семя…