По правде говоря, ничего бы не случилось, если бы я не сменила парикмахера.
Моя жизнь могла бы продолжаться мирно, в видимости счастья, если бы на меня не произвел столь сильное впечатление бешеный аллюр Стаей по возвращении из отпуска. Обновленная! Из горожанки на излете молодости, растворившейся в четырех детях, она благодаря короткой стрижке превратилась в прелестную спортивную и динамичную блондинку. На миг я заподозрила, что она укоротила ниспадающие пряди для того, чтобы скрыть следы удавшейся пластической операции – что проделывали все мои подруги, подвергшиеся лифтингу, – однако, убедившись при очередном взгляде, что ее лицо не претерпело никакого хирургического вмешательства, я пришла к выводу, что она нашла идеального парикмахера.
– Идеального, моя дорогая, просто идеального. «Лаборатория волос», улица Виктора Гюго. Да, мне говорили о нем, но, знаешь, с парикмахерами, как с мужьями: годами свято веришь, что у тебя-то самый лучший!
Удержавшись от саркастических замечаний по поводу тщеславия вывесок («Лаборатория волос», надо же!), я записала, что следует от ее имени обратиться к Давиду – «он гений, моя дорогая, настоящий гений!».
В тот же вечер я предупредила Самюэля о грядущей метаморфозе:
– Я подумываю о том, чтобы сменить прическу.
Удивленный, он несколько секунд разглядывал меня.
– Но зачем? Мне кажется, тебе и так хорошо.
– Ах, ты всегда всем доволен, даже никогда меня не покритикуешь!
– Ты упрекаешь меня в формальном подходе?… Ну а что тебе не нравится в собственной внешности?
– Все. Мне хочется перемен.
Он тщательно зафиксировал мое заявление, будто за его фривольностью проступали более глубокие мысли; этот испытующий взгляд побудил меня сменить тему разговора, а позже выйти из комнаты, так как мне вовсе не хотелось оказаться объектом для его проницательных розысков. Главное качество моего мужа – это внимательное отношение ко мне, доведенное до предела, что порой тяготит меня: любая оброненная мною фраза просеивается сквозь сито, анализируется, расшифровывается, причем так тщательно, что я шутя нередко доверительно сообщаю друзьям, что, похоже, вышла замуж за собственного психоаналитика.
– Жалуйся-жалуйся, – отвечают они. – Деньги у вас есть, он хорош собой, умен; он любит тебя и выслушивает все, что ты говоришь. Чего же вам еще недостает? Может, детей?
– Нет, не сейчас.
– Ну вот, стало быть, у тебя есть все, чтобы быть счастливой.
«Все, чтобы быть счастливой». Эту формулу я слышу чаще всего. Интересно, люди адресуют ее и другим или же приберегают только для меня? Стоит мне выразить свое состояние, позволив себе капельку свободы, мне тут же бросают в лицо пресловутое «все, чтобы быть счастливой». Такое впечатление, будто рявкают: «Заткнись! Ты не имеешь права жаловаться!» – и захлопывают дверь перед носом. Между тем я вовсе не собираюсь жаловаться, я всего лишь пытаюсь выразить точно – и с юмором – промелькнувшее ощущение собственной беспомощности… Быть может, это связано с тембром моего голоса, похожего на голос моей матери, в котором есть какая-то униженная плачущая нотка, что и создает ощущение, будто я жалуюсь? Или мой статус богатой наследницы, удачно вышедшей замуж, препятствует малейшему публичному проявлению сколько-нибудь сложных мыслей? Пару раз я опасалась, что, несмотря на все усилия, скрываемая мною тайна все же проступает в каких-то словах, но этот страх быстро улетучивался, так как я пребывала в уверенности, что в совершенстве владею собой. Никто на свете, кроме нас с Самюэлем – и нескольких специалистов, стреноженных профессиональной скромностью, – не ведал об этом.
Итак, я направилась в «Лабораторию волос», на улицу Виктора Гюго, и там мне действительно пришлось напоминать себе о чудесном преображении, свершившемся со Стаей, чтобы выдержать оказанный прием. Жрицы, облаченные в белые балахоны, забросали меня вопросами о здоровье, питании, занятиях спортом, заставили изложить всю историю моих волос, прежде чем выдать «баланс волосяного покрова»; вслед за этим меня оставили на десять минут среди индийских подушек с чашкой травяного отвара, отдававшего коровьим навозом, чтобы затем представить Давиду. Тот торжественно возвестил, что займется мною, будто зачисляя меня в некую секту после успешно пройденного испытания. Самое скверное – у меня возникло ощущение, будто я просто обязана поблагодарить его.
Мы поднялись этажом выше, в салон, выдержанный в простых и чистых линиях, обставленный в стиле «внимание! я вдохновлялся тысячелетней индийской мудростью!». Там армия босоногих весталок взяла меня на свое попечение: педикюр, питательная маска, массаж.
Давид внимательно изучал меня, а я тем временем рассматривала его рубашку, обнажавшую изрядно волосатую грудь, размышляя, действительно ли он парикмахер от бога. Он вынес вердикт:
– Я подрежу волосы, слегка притемню цвет у самых корней, потом мы плоско уложим их с правой стороны, а слева, напротив, придадим им объем. Настоящая асимметрия. Это вам пойдет. Иначе ваше столь правильное лицо покажется заключенным в тюремную камеру. Нужно высвободить вашу фантазию. Порыв ветра, скорее, порыв ветра! Неожиданность.
Я улыбнулась вместо ответа, хотя, если бы я посмела реагировать более непосредственно, я бы его просто пригвоздила к месту. Ненавижу всякого, кто угодил в цель, всякого, кто приблизился к моей тайне; между тем мне пришлось пренебречь этой ремаркой и воспользоваться любезно предложенной накидкой, чтобы придать себе обличье, которое как раз поможет скрыть эту тайну.
– Что ж, в погоню за приключениями! – провозгласила я, чтобы приободрить гения парикмахерского искусства.
– Не желаете, чтобы одновременно занялись вашими руками?
– С удовольствием.
И вот тут джинн был выпущен из бутылки. Давид позвал некую Натали, расставлявшую баночки на стеклянных полках. И при виде меня последняя выронила все, что держала в руках.
Тишину святилища волосяного покрова нарушил грохот бьющихся флаконов. Бормоча извинения, Натали бросилась собирать с пола осколки.
– Я и не предполагал, что произведу такой эффект, – пошутил Давид, стремясь свести все к банальному происшествию.
Я согласно кивнула, не поддавшись на его уловку: ведь я ощутила панику этой Натали, порыв ветра на своей щеке. Она испугалась именно при виде меня. Но почему? Мне казалось, что мы незнакомы – у меня хорошая память на лица, – но все же порылась в памяти.
Когда она поднялась с коленей, Давид произнес мягко, но с некоторым раздражением:
– Хорошо, Натали, а теперь мы с мадам ждем вас.
Она снова побледнела, стиснув руки.
– Я… я… Давид, мне что-то нехорошо.
Оставив меня на несколько мгновений, Давид спустился с ней в гардероб. Через несколько секунд он появился вновь, ведя другую сотрудницу.
– Вами займется Шакира.
– А что, Натали больна?
– Вероятно, женские штучки, – откликнулся он с неприязнью, адресованной всему женскому роду с его недоступными пониманию перепадами настроений.
Сообразив, что дал выход собственному женоненавистничеству, он, осекшись, вновь стал расточать очарование.
Покидая «Лабораторию», я вынуждена была признать правоту Стаси: этот Давид – гений по части стрижки и окраски волос. Задерживаясь перед каждой витриной, дарившей мое отражение, я видела прекрасную улыбающуюся незнакомку, что мне страшно нравилось.
Когда я вошла в гостиную, у Самюэля перехватило дыхание – надо сказать, что я постаралась предстать в наилучшем виде. Он не только засыпал меня комплиментами, вовсе не льстя мне в глаза, он решил повести меня в «Белый Дом», мой любимый ресторан, чтобы все узрели, на какой прелестной женщине он женат.
Вся эта радость пригасила воспоминание о вызвавшем панику эпизоде с маникюром. Однако я не собиралась выжидать, пока отрастут волосы, чтобы вернуться в «Лабораторию волос» за новой стрижкой, я решила воспользоваться другими предлагавшимися там процедурами. И все повторилось.
Трижды Натали при виде меня впадала в замешательство, она старалась не подходить ко мне, избегая и процедур, и приветствий.
Такое отношение удивило меня, так что я поневоле заинтересовалась этой женщиной. Ей, должно быть, было около сорока, как и мне, мягкий облик, тонкая талия при широких бедрах, худые плечи, длинные сильные руки. Склонив голову, чтобы производить свои манипуляции, она опускалась на колени, источая униженность. Хотя она работала в шикарном модном заведении, она в отличие от коллег не выдавала себя за посланницу империи роскоши, но держалась как преданная молчаливая служанка, почти рабыня… Если бы она упорно не избегала меня, я сочла бы ее вполне симпатичной… Обшарив укромные закоулки памяти, я убедилась, что мы никогда до этого не встречались; тем более трудно было заподозрить, что я могла стать причиной какой-либо профессиональной осечки. Возглавляя Фонд современного искусства, я не имела никакого отношения к найму персонала. Так что дело было именно в ней.
За несколько сеансов я прониклась страхом Натали: прежде всего, она стремилась сделаться для меня незаметной. По сути, она не испытывала ко мне ни ненависти, ни неприязни; просто при моем появлении ей почему-то хотелось стать прозрачной.
Я пришла к выводу, что она скрывает некий секрет. Будучи экспертом по части подделок, я не сомневалась в своем заключении. Вот так я совершила непоправимое: последовала за ней.
Я устроилась за занавесками пивного бара, расположенного на первом этаже, под «Лабораторией волос», водрузив на голову шляпу, скрыв лицо за большими солнечными очками, чтобы проследить за тем, как расходятся служащие. Как я и предполагала, Натали быстро распрощалась с коллегами и, оставшись одна, спустилась в метро.
Я углубилась за ней, поздравляя себя с тем, что предвидела такой поворот и заранее обзавелась билетами.
Ни в пути, ни во время пересадки она не заметила меня, настолько неприметно я держалась, – чему способствовал час пик. Балансируя в вагонной тряске, в людской толчее, я находила ситуацию абсурдной и забавной; никогда в жизни я не преследовала ни мужчину, ни тем более женщину, сердце мое отчаянно билось, как в ту пору, когда я ребенком открывала коробку с новой игрой.
Она сошла на площади Италии и направилась в торговый центр. Несколько раз я едва не столкнулась с ней, поскольку, хорошо ориентируясь там, она быстро заполняла корзину продуктами, идеально вписываясь в обстановку, как до этого в общественном транспорте.
Наконец, нагруженная пакетами, она свернула на улочки Бют-о-Кай. Этот квартал простонародья, некогда чреватый революционными взрывами, был застроен скромными домами для рабочих; в конце девятнадцатого века здесь селились бедные пролетарии, заброшенные, вытесненные из центра на окраины, оторванные от столичного шума; а ныне новые буржуа за бешеные деньги выкупали эти дома, чтобы, припоминая о затраченной сумме, пробуждать в себе гордое ощущение, будто они владеют частным особняком в самом сердце Парижа. Возможно ли, чтобы здесь проживала простая парикмахерша?
Я успокоилась, так как Натали, миновав обрамленные клумбами резиденции, углубилась в зону, оставшуюся вполне пролетарской. Склады. Фабрики. Пустыри, груды металлолома. Войдя в выцветшие дощатые ворота, она направилась вглубь двора, к серому домику с облезшими ставнями.
Ну вот. Мое расследование зашло в тупик. Хоть я и славно позабавилась, однако мало что узнала. Что еще можно было предпринять? Я высмотрела среди звонков шесть имен квартиросъемщиков, проживавших в этом дворе и его приделах. Ни малейшей зацепки; мимоходом обратила внимание на имя известного каскадера, припомнив, что видела репортаж о том, как он отрабатывает трюки в этом самом дворе.
Ну и что?
Я не продвинулась ни на шаг. Слежка развлекла меня, но улов оказался ничтожным. Я по-прежнему понятия не имела, почему эту женщину в моем присутствии одолевает паника.
В этот момент мне пришлось резко свернуть – я увидела нечто, заставившее меня опереться на стену, чтобы не упасть. Возможно ли? Может, я схожу с ума?
Я зажмурилась и вновь открыла глаза, будто стремясь стереть в сознании иллюзию, которую пожелало начертать мое воображение. Я пригнулась. Взглянула еще раз на приближавшийся силуэт.
Да. Это был именно он. Самюэль.
Самюэль, которого я встретила столько лет назад…
По улице стремительно и непринужденно несся юноша. Набитый книгами рюкзак на спине был не тяжелее, чем спортивная сумка. Плеер в ушах выпевал музыку, вписывавшуюся в мягкое покачивание его походки. Проходя мимо меня, он адресовал мне вежливую улыбку, пересек двор, затем скрылся в жилище Натали.
Я выждала несколько минут, прежде чем двинуться с места. Мой мозг тут же воспринял правду, но какая-то часть моего существа решительно сопротивлялась. Приятию реальности отнюдь не способствовало то, что при виде прошедшего мимо меня подростка с его белой гладкой кожей, ниспадающими волосами, длинными ногами, с его раскачивающимся шагом повесы я ощутила такое мощное притяжение к нему, словно внезапно влюбилась. Мне хотелось сжать его голову обеими руками и впиться в его губы. Да что со мной? Обычно я веду себя не так… Обычно я поступаю совершенно иначе… Случайная встреча с сыном собственного мужа, юношей, который выглядел как двойник того человека, каким Самюэль был лет двадцать назад, спровоцировала мою любовную экзальтацию. В то время как мне следовало бы испытывать ревность к этой женщине, я была готова броситься в объятия ее сына.
Решительно, я ничего не делаю нормальным образом. Вот именно поэтому и развернулась эта история…
Мне потребовались часы, чтобы найти дорогу домой. В действительности я шла вслепую, не сознавая, что делаю, до тех пор пока не наткнулась на стоянку такси и не вспомнила, что пора возвращаться. Какое счастье, что Самюэль в этот вечер задержался на конгрессе: я не смогла бы ни дать ему объяснений, ни потребовать от него того же.
В следующие дни я скрывала состояние прострации за надуманной мигренью, что заставило Самюэля теряться в догадках. Я новыми глазами наблюдала за тем, как он проявляет заботу обо мне. Знал ли он, что я знаю? Разумеется, нет. Даже если он вел двойную жизнь, ему было бы нелегко проявить подобную проницательность.
Обеспокоенный моим состоянием, он изменил режим работы, чтобы каждый день приезжать домой к обеду. Если бы я собственными глазами не видела то, что видела, то вряд ли что-то заподозрила. Самюэль держался идеально. Если он ломал комедию, значит, это был величайший комедиант на свете. Его нежность казалась совершенно естественной; он не мог симулировать снедавшее его беспокойство или изображать, что чувствует облегчение, едва мне становилось лучше.
У меня появились сомнения. Не в том, что я видела его сына, а в том, что Самюэль продолжает встречаться с этой женщиной. А в курсе ли он? Что если ему неизвестно о рождении сына? Быть может, это старая связь, интрижка, завязавшаяся еще до нашей встречи. Быть может, Натали, огорченная известием о его женитьбе на мне, скрыла от него, что беременна и сохранила сына для себя. Сколько же лет этому юноше? Восемнадцать?… Стало быть, это случилось как раз перед тем, как мы влюбились друг в друга с первого взгляда… В конце концов я поверила, что все именно так и обстояло. Оставленная им женщина уже вынашивала ребенка. Несомненно, в этом и состояла причина ее страха при моем появлении; на нее буквально обрушились угрызения совести. Впрочем, она, сказать по правде, вовсе не выглядела дурной женщиной, скорее женщиной, одолеваемой меланхолией.
После недели выдуманной головной боли я решила, что пора идти на поправку. Мы с Самюэлем могли перестать морочить друг друга, я упросила его наверстать упущенное на работе; в ответ на это он заставил меня поклясться, что при малейшем недомогании я призову его.
В фонде я провела не больше часа, только чтобы удостовериться, что он прекрасно работает и без меня. Никого не предупредив, я погрузилась в чрево Парижа – села в метро и отправилась на площадь Италии, будто в это странное, чреватое неприятными открытиями место нельзя было попасть иначе как подземкой.
Ни настоящего плана, ни заготовленной стратегии, мне просто надо было подкрепить свою гипотезу. Довольно легко я отыскала неприметную улицу, где жил этот подросток со своей матерью, и устроилась на первой попавшейся скамейке, откуда можно было наблюдать за воротами.
На что я рассчитывала? Встретить кого-то из соседей. Поболтать с жильцами. Так или иначе навести справки.
После двух часов тщетного ожидания мне вдруг захотелось курить. Любопытное желание для женщины, которая вообще не курит. Да. Это меня позабавило. В сущности, я столько времени провела в своем замкнутом кругу, а тут пришлось преследовать незнакомку, садиться в общественный транспорт, копаться в прошлом мужа, ждать на скамейке. Я пустилась на поиски табачной лавочки.
Какие выбрать сигареты? Я не знала никаких марок.
– Мне те же, – сказала я продавцу, обслужившему одного из постоянных клиентов.
Он протянул мне пачку, ожидая, что я выложу ровно столько, сколько надо: порция курева по цене удовольствия. Я протянула банкноту, которая мне показалась соответствующей, на что он с ворчанием выложил в качестве сдачи кучу бумажек и монет.
Выходя оттуда, я наткнулась на него.
Самюэль.
Наконец-то юный Самюэль. Сын Самюэля.
Он рассмеялся моему удивлению.
– Простите, я напугал вас.
– Да нет, это моя оплошность. Не почувствовала, что за дверью кто-то есть.
Он посторонился, пропуская меня, затем попросил мятную жевательную резинку. Столь же любезный и хорошо воспитанный, как отец, невольно подумала я. Я ощутила к нему огромную симпатию; более того, нечто невыразимое… Мне, опьяненной его запахом, животной близостью, нестерпимо было видеть, как он удаляется.
Догнав юношу на улице, я окликнула его:
– Месье, месье, простите…
Озадаченный тем, что дама гораздо старше его назвала его «месье», – интересно, сколько он мне дал? – он, уверившись, что мой взгляд устремлен именно на него, подождал меня, остановившись на тротуаре напротив.
Я на ходу сымпровизировала:
– Простите за беспокойство, я журналистка, занимаюсь исследованием, касающимся современной молодежи. Не затруднит ли вас ответить на несколько вопросов:
– Как? Прямо здесь?
– Можно присесть где-нибудь в кафе, если вы не боитесь.
Он улыбнулся, заинтересованный.
– А для какой газеты?
– Для «Монд».
Одобрительный взмах ресниц означал, что он польщен возможностью сотрудничать со столь престижным изданием.
– Очень интересно. Но не знаю, можно ли меня рассматривать как типичного представителя современной молодежи. Нередко я ощущаю, что совершенно выбит из колеи.
– Для меня вы не представитель современной молодежи, а представитель себя самого.
Эта фраза убедила его, и он последовал за мной.
За чашкой кофе завязалась беседа.
– Вы не записываете?
– Я делаю это, когда информация уже не вмещается в памяти.
Он наградил меня восхищенным взглядом, вполне поверив в мой удачный блеф.
– Сколько вам лет?
– Пятнадцать!
Моя основная гипотеза была тут же сбита с налету. Ему пятнадцать, мы с Самюэлем уже два года как были женаты…
Пришлось сослаться на отсутствие сахара, чтобы встряхнуться, встать, подвигаться несколько секунд, чтобы прийти в себя.
– Чего вы ждете от жизни?
– Я обожаю кино. Хотел бы стать режиссером.
– А кого вы предпочитаете?
Стоило затронуть увлекательную для него тему, как юноша заговорил без умолку, что позволило мне обдумать следующий вопрос:
– Страсть к кинематографу – это у вас семейное?
Он рассмеялся:
– Нет, уж точно нет.
Он, казалось, возгордился тем, что вдолбил себе это пристрастие, а не унаследовал его.
– А ваша мать?
– Мама скорее предпочитает телесериалы, знаете, все эти запутанные сюжеты, что тянутся неделями, семейные тайны, незаконные дети, любовные преступления и все такое…
– А чем она занимается?
– Да так, то тем то сем. Она долго ухаживала за престарелыми людьми на дому. А теперь работает в салоне красоты.
– А отец?
Он замкнулся.
– Это входит в ваше исследование?
– Я вовсе не подбиваю вас на какие-то нескромные признания. Будьте уверены, в статье вы будете фигурировать под псевдонимом, я не упомяну ни о чем таком, что позволило бы распознать вас или ваших родителей.
– А правда, гениально! – оживился он.
– Меня прежде всего интересуют ваши отношения с миром взрослых, ваш способ его восприятия, как вы представляете свое будущее. Именно поэтому так показательны ваши отношения с отцом. Если он, конечно, жив, иначе прошу меня извинить.
Меня вдруг пронзила мысль, что, возможно, Натали, желая объяснить отсутствие отца, заставила его поверить в смерть Самюэля. Я испугалась, что задела за живое бедного мальчика.
– Нет, он не умер, – проронил юноша.
– А… Уехал?
Он колебался, пытаясь решить дилемму. Я страдала не меньше его.
– Да нет, мы часто видимся с ним… Но есть особые обстоятельства, и ему не нравится, когда о нем говорят.
– Как его зовут?
– Самюэль.
Я была совершенно подавлена. Я больше не могла сдерживаться, не могла продолжать играть свою роль. Я поднялась и двинулась к стойке якобы опять за сахаром. Скорее! Скорее же! Импровизируй!
Пока я усаживалась за столик, он передумал.
– В конце концов, вы ведь поставите другие имена, так что я могу вам все рассказать.
– Ну конечно, – сказала я, пытаясь справиться с дрожью.
Он откинулся на спинку диванчика, чтобы сесть поудобнее.
– Мой отец – человек не совсем обычный. Он живет отдельно от нас, хотя влюблен в мою мать вот уже шестнадцать лет.
– Почему?
– Потому что он женат.
– А у них есть дети?
– Нет.
– Тогда почему он не расстанется с женой?
– Потому что она сумасшедшая.
– Что, простите?
– Совсем чокнутая. Она немедленно покончит с собой. Даже еще хуже. Она способна на все. Мне кажется, он и боится ее, и в то же время жалеет. Зато к нам он относится замечательно, и ему удалось убедить и нас с мамой, и моих сестер, что он не может жить иначе.
– Ах, значит, у вас есть сестры?
– Да. Две младших сестры. Десять и двенадцать лет.
Хотя мальчик продолжал говорить, я больше не слышала ни слова, в голове все гудело. Я не уловила ничего из его дальнейшего рассказа, хотя именно это представляло для меня наибольший интерес; я упорно твердила себе: у Самюэля есть другой дом, он завел полноценную семью, а со мной остается, прикрываясь моей мнимой неуравновешенностью.
Удалось ли мне как-то объяснить ему свой поспешный уход? Не знаю. Во всяком случае, я вызвала такси и, едва захлопнулась дверца автомобиля, разразилась слезами.
Худшего периода, чем последующие недели, у меня еще не было.
Я утратила всяческие ориентиры.
Самюэль стал мне совершенно чужим. Все, что мне казалось в нем незыблемым: уважение, которое я к нему испытывала, доверие, на котором основывалась моя любовь, – все это улетучилось; он вел двойную жизнь, любил другую женщину в другом парижском квартале, женщину, которая родила ему троих детей.
Главным образом меня мучили дети. Здесь мне было нечем крыть. С женщиной, с соперницей, я в каком-то плане могла вступить в единоборство… но дети…
Я плакала с утра до вечера, не в силах скрыть это от Самюэля. Попытавшись наладить диалог и потерпев неудачу, он стал меня умолять пойти на прием к моему психологу.
– Моему психологу? Почему моему психологу?
– Потому что ты его посещала.
– Почему ты приписываешь его мне? Он что, специально создан для того, чтобы лечить меня? Меня одну?
– Прости. Я сказал «твой психолог», хотя следовало сказать «наш психолог», ведь мы оба годами ходили к нему.
– Да, для этого он и был нужен.
– Изабель, это было очень полезно, это позволило нам принять себя такими, какие мы есть, принять свою судьбу. Я отправлюсь на прием вместе с тобой.
– Но почему ты хочешь, чтобы я шла к психологу, я не сумасшедшая?! – кричала я.
– Нет, ты не сумасшедшая. Но все-таки, когда болят зубы, идут к дантисту, когда болит душа, идут к психологу. Ты должна довериться мне, я не хочу оставлять тебя в таком состоянии.
– Почему? Ты собираешься бросить меня?
– Что ты говоришь? Напротив, я заверяю, что не хочу оставлять тебя в таком состоянии!
– «Оставлять тебя». Ты сказал «оставлять тебя»?
– Изабель, ты и правда на грани нервного срыва. А у меня такое впечатление, что я скорее раздражаю тебя, чем успокаиваю.
– С этим не поспоришь!
– Ты что-то имеешь против меня? Скажи. Скажи, и покончим с этим.
– «Покончим с этим»! Вот видишь, ты хочешь бросить меня…
Он обнял меня и, несмотря на мою жестикуляцию, нежно прижал к себе.
– Я люблю тебя, слышишь? Я не хочу покидать тебя. Если бы я хотел, то давно бы уже сделал это. Когда…
– Знаю. Что толку говорить об этом.
– Но ведь неплохо поговорить об этом время от времени.
– Нет. Бесполезно. Табу. Входа нет. Никто не войдет. Кончено.
Он вздохнул. Прижатая к его груди, плечам, убаюканная тембром его теплого голоса, я начала успокаиваться. Но стоило ему уйти из дому, как я вновь начинала обмозговывать ситуацию. Что если Самюэль остается со мной из-за моего наследства? Человек посторонний ответил бы утвердительно, ведь Самюэль был просто советником в большой издательской группе, тогда как я унаследовала несколько миллионов евро и массу недвижимости. Однако мне было хорошо известно крайне щепетильное отношение Самюэля к моему капиталу: после нашей свадьбы он продолжал работать лишь для того, чтобы не зависеть от меня, чтобы дарить мне подарки из «собственных средств»; он отклонял любые попытки подбросить ему денег, в свое время настоял на том, чтобы мы подписали брачный контракт, подразумевавший раздельное владение имуществом. Ничего похожего на алчного, корыстного супруга-альфонса. Почему же он остался со мной, если на стороне его ждали эта женщина и дети? Может, он недостаточно любил ее, чтобы делить с ней жизргь? Да, может быть… Он не осмелился сказать ей… У нее такая банальная внешность… Он использует наш брак как предлог, чтобы его не захомутала эта маникюрша… А по сути предпочитает мое общество… Но дети? Я знала Самюэля: как же он смог противостоять желанию, настоятельной необходимости жить рядом со своими детьми? Причина, которая мешает ему, должна быть весьма весомой… Что же? Может, дело во мне? Но я не смогла дать ему детей… Стало быть, это малодушие? Малодушие, лежащее в основе характера? То малодушие, которое мои подруги считают основным свойством мужского пола… Не придя к концу дня ни к какому определенному выводу, я решила, что его юный сын, вероятно, был прав: должно быть, я впадаю в безумие.
Состояние мое ухудшалось. Состояние Самюэля тоже. По странной эмпатии вокруг его усталых глаз залегли темные круги; черты лица болезненно исказились, а когда он поднимался по лестнице нашего особняка, направляясь в мою спальню, откуда я уже не выходила, я слышала, как тяжело он дышит. Он просил, чтобы я откровенно объяснила, что тяготит меня. Естественно, это было бы наилучшим выходом, однако я отказывалась что-либо объяснять. С самого детства мне был присущ дар поступать противоположно тому, чего от меня ждали: я всегда избегала нормальных решений. Нет никаких сомнений в том, что, если бы я поговорила с ним или же он настоятельно потребовал этого, нам удалось бы избежать катастрофы…
Легкомысленная, черствая, оскорбленная, я замкнулась в молчании, рассматривая Самюэля как врага. Под каким бы углом я ни оценивала ситуацию, я неизменно приходила к мысли о его предательстве: он глумился и надо мной, и над своей любовницей или над их детьми. Испытывал ли он привязанность к слишком многим вещам или ни к чему вообще? Так кто же передо мной: нерешительный или самый циничный человек на свете? Кто он?
Я изводила себя. Потерянная, не в силах ни есть ни пить, я слабела на глазах, поэтому мне прописали курс инъекций витаминов, дошло до того, что пришлось ставить мне капельницы, чтобы избежать обезвоживания.
Самюэль утратил всякую бодрость. Иначе говоря, он отказывался заботиться о себе; страдающей стороной была я. Наслаждаясь его тревогой, так же как утрачивающая позиции любовница смакует последние любовные услады, я совершенно не думала о том, что мне следует преодолеть свой эгоизм и настоять на том, чтобы он позаботился о себе.
Наблюдавший меня прежде психолог, доктор Фельденхейм, явно подосланный Самюэлем, начал меня навещать.
Хотя мне очень хотелось выговориться, на протяжении трех сеансов я устояла против этого желания.
На четвертом, устав ходить вокруг да около, я выложила ему свое открытие: любовница мужа, дети, тайное семейное гнездышко.
– Ну вот, мы и добрались до сути, – подытожил он, – наконец-то вы выложили то, что вас мучает.
– Ах вот как? Вы полагаете, доктор? Это удовлетворило ваше любопытство? Для меня это ничего не изменит.
– Дорогая Изабель, рискуя удивить вас, а также лишиться возможности заниматься своим ремеслом, я вскрою секретные файлы: я уже давно знаю обо всем.
– Что?
– С тех пор как родился Флориан.
– Флориан? Кто это?
– Тот юноша, которого вы расспрашивали, сын Самюэля.
Услышав, с какой легкостью он говорит о том, что разрушило мой брак и мое счастье, я ощутила, как во мне закипает гнев.
– Стало быть, вас проинформировал Самюэль?
– Да. Когда родился его сын. Мне казалось, что эта тайна слишком тяжела для вашего мужа.
– Чудовище!
– Не делайте поспешных выводов, Изабель. Отдаете ли вы себе отчет, насколько вся эта ситуация сложна для Самюэля?
– Вы шутите? У него есть все, чтобы быть счастливым.
– Изабель, это вы можете говорить другим. Не забывайте, что я-то в курсе. Мне известно, что вас затронула столь редкая болезнь…
– Замолчите.
– Нет. Молчание порождает больше проблем, чем решений.
– В любом случае никто не знает, что это такое.
– Вагинизм? Но Самюэлю-то это известно. Он женат на прелестной, привлекательной, обольстительной женщине, он обожает ее, но ему ни разу не удалось заняться с ней любовью. Войти в нее. Никогда не удалось достичь наслаждения одновременно с ней. Изабель, несмотря на бесчисленные попытки, несмотря на лечение, ваше тело остается для него закрытым. Подумайте о неудовлетворенности, настигающей его время от времени!
– Время от времени? Да каждый раз, представьте себе! Каждый раз! Я возненавидела себя, пытаясь решить треклятую проблему, но это ничего не меняет. Порой я предпочла бы, чтобы он оставил меня тогда, когда мы впервые столкнулись с этим, а это произошло столько лет назад!
– Однако он остался с вами. Известно ли вам почему?
– Да. Из-за моих миллионов.
– Изабель, со мной это не пройдет.
– Потому что я сумасшедшая!
– Изабель, пожалуйста, со мной это не пройдет. Почему?
– Из жалости.
– Нет. Потому что он любит вас.
На меня опустилась плотная завеса тишины. Меня накрыло снежное покрывало.
– Да, он любит вас. Самюэль остается мужчиной, таким, как другие, обычным мужчиной, которому время от времени необходимо проникать в плоть женщины и иметь детей, однако он любит вас и продолжает любить. Он не может расстаться с вами. К тому же он не желает этого. Ваш брак обрекает его на монашеский образ жизни. Вот, собственно, почему у него возникло желание произвести несколько попыток на стороне. И однажды он встретил эту женщину, Натали; он вступил с ней в связь, затем родился ребенок, поначалу он думал, что сумеет расстаться с ней. Тщетно. Он был вынужден навязать своей новой семье необходимость жить на расстоянии, смириться с его отсутствием. Несомненно, дети понятия не имели об истинном положении дел, но Натали, она все знала и пошла на это. В довершение всего для Самюэля вот уже шестнадцать лет все обстоит весьма непросто. Он выкладывается на работе, чтобы добывать деньги на два дома, на подарки для вас и на жизнь тем, другим; он доводит себя до изнеможения, пытаясь быть ответственным и внимательным и к той, и к другой стороне; он вообще пренебрегает собой, он занят только вами и только ими. Добавьте к этому, что его гложет чувство вины. Вы думаете, ему хотелось жить вдали от Натали, от сына и дочек; ему хотелось столько лет лгать вам?
– Ну что ж, он сделал свой выбор! Пусть уходит! Пусть селится с ними! Я не стану препятствовать этому.
– Изабель, это он никогда не сможет так поступить.
– Почему же?
– Он любит вас.
– Самюэль?!
– Любит до самозабвения, страстно, неосознанно, непоколебимо.
– Самюэль?…
– Больше всего на свете…
С этими словами доктор Фельденхейм поднялся и ушел.
Переполненная новой нежностью, я отказалась от борьбы против себя самой, против чужака Самюэля. Он любил меня. Любил меня настолько, что скрывал свою двойную жизнь, он навязал ее той женщине, а она-то меж тем была способна открыть ему свое тело, дать ему детей. Самюэль…
В восторге я ждала его. Мне не терпелось обхватить его лицо и поцеловать его в лоб, чтобы поблагодарить за безупречную любовь. Я скажу ему о моей любви, о моем отвратительном себялюбии, способности усомниться во всем, гневаться, ревновать, о моей ужасной любви, гадкой и все же способной внезапно очиститься. Он узнает, что я поняла его, что ему не нужно ничего скрывать от меня, что я хотела бы выделить часть состояния для его семьи. Раз это его семья, значит, и моя тоже. Я сумею доказать ему, что в состоянии подняться над буржуазными условностями. Как он. Из любви.
В семь вечера заскочила Стаси, чтобы узнать, как я себя чувствую. Она удивилась, увидев меня улыбающейся и умиротворенной.
– Рада видеть тебя в таком настроении после недель безутешных рыданий. Ты преобразилась.
– Вовсе не благодаря «Лаборатории волос», – заметила я смеясь, – просто до меня наконец дошло, что я вышла замуж за прекрасного парня.
– Ты о Самюэле? Какая женщина не пожелала бы этого!
– Мне повезло, правда?
– Тебе? До неприличия. Мне порой нелегко поддерживать дружбу с тобой, ведь у тебя есть все, чтобы быть счастливой.
Стаси ушла от меня в восемь. Решив покончить с апатией, я спустилась вниз, чтобы помочь кухарке приготовить ужин.
В девять Самюэль не появился, но я подумала, что не стоит беспокоиться.
В десять я дошла до ручки. Я уже оставила двадцать сообщений на автоответчике Самюэля, тот исправно записывал их, но ответа не было.
В одиннадцать тревога заставила меня одеться, вывести машину и, не раздумывая, рвануть к площади Италии.
На Бют-о-Кай я обнаружила, что ворота открыты, увидела людей, снующих возле серого домика.
Я дошла до него, дверь была распахнута, я миновала прихожую, идя на свет. Натали, полулежавшую в кресле, окружили дети и соседи.
– Где Самюэль? – спросила я.
Натали подняла голову, она узнала меня. В ее темных глазах промелькнула паника.
– Умоляю вас, скажите, где Самюэль?! – повторила я.
– Он умер. Внезапно. В шесть вечера. Они играли в теннис с Флорианом, и у него случился сердечный приступ.
Ну почему у меня никогда не бывает нормальных реакций? Вместо того чтобы рухнуть на месте, рыдать, кричать, я повернулась к заплаканному Флориану, подняла его и прижала к груди, чтобы утешить.