ИСТОРИЯ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ В ЧЕТЫРЕХ ТОМАХ

ИСТОРИЯ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ В ЧЕТЫРЕХ ТОМАХ

Том четвертый
Литература конца XIX — начала XX века
(1881–1917)

Оглавление

· Информация об издании

· Введение

· 1

· 2

· Литература восьмидесятых годов

· Проза 1880-х годов

· Писатели-народники

· 1

· 2

· 3

· Поэзия 1880–1890-х годов

· 1

· 2

· 3

· 4

· 5

· Всеволод Гаршин

· 1

· 2

· 3

· Владимир Короленко

· 1

· 2

· 3

· 4

· 5

· Антон Чехов

· 1

· 2

· 3

· 4

· Литература рубежа веков и периода революции 1905 года

· Реалистическая литература 1890–1907 годов

· 1

· 2

· 3

· 4

· 5

· 6

· Поздний Толстой

· 1

· 2

· 3

· Максим Горький. Социалистический реализм

· 1

· 2

· 3

· 4

· 5

· 6

· Леонид Андреев

· 1

· 2

· 3

· 4

· 5

· 6

· Александр Куприн

· 1

· 2

· 3

· 4

· Пролетарская поэзия

· 1

· 2

· 3

· Символизм

· 1

· 2

· 3

· 4

· 5

· 6

· 7

· 8

· 9

· 10

· Валерий Брюсов

· 1

· 2

· 3

· 4

· 5

· 6

· Александр Блок

· 1

· 2

· 3

· 4

· 5

· 6

· Андрей Белый

· 1

· 2

· Предоктябрьское десятилетие

· Литература в годы реакции

· 1

· 2

· 3

· 4

· 5

· Реалистическая проза 1910-х годов

· 1

· 2

· 3

· 4

· Иван Бунин

· 1

· 2

· Новокрестьянские поэты

· Акмеизм

· 1

· 2

· 3

· 4

· 5

· Футуризм

· 1

· 2

· 3

· 4

· Владимир Маяковский

· Заключение

 

Информация об издании

Издание: Академия Наук СССР. Институт Русской Литературы (Пушкинский дом)

 

Редакционная коллегия: А. С. Бушмин, Е. Н. Купреянова, Д. С. Лихачев, Г. П. Макогоненко, К. Д. Муратова, Ф. Я. Прийма,

Главный редактор Н. И. Пруцков

 

Редактор тома: К. Д. Муратова

 

Рецензенты: В. Я. Гречнев и В. А. Туниманов

Введение

Литературный процесс не может изучаться вне контекста эпохи. И писатели, непосредственно откликающиеся на глубинные явления современной жизни, и писатели, старающиеся подчеркнуть свою отрешенность от нее, — и те, и другие не могут оказаться вне ее воздействия. «Я верую, — писал А. Блок, — что мы не только имеем право, но и обязаны считать поэта связанным с его временем».^[1]

Русская прогрессивная литература всегда тяготела к освободительному движению, к передовым социальным воззрениям своего времени. Одни литераторы выражали это в открытой форме, у других эта связь уходила вглубь, но тем не менее затаенный свет ее продолжал падать на изображаемое, высветляя определенные черты, определенные образы.

В предшествующих томах «Истории русской литературы» были показаны такие связи и их взаимообусловленность. Столь же тесная, но более сложная и противоречивая связь между общественным и художественным движением характерна для конца XIX — начала XX в., когда Россия вступила в период войн и революций.

Вторая революционная ситуация, возникшая в конце 1870-х гг., завершилась 1 марта 1881 г. убийством Александра II. «Второй раз, после освобождения крестьян, — писал В. И. Ленин, — волна революционного прибоя была отбита, и либеральное движение вслед за этим и вследствие этого второй раз сменилось реакцией…».^[2]

Реакция наложила характерный отпечаток на всю духовную жизнь 80-х гг., вызвав кризис идей, волну отчаяния и пессимизма, перерождение недавних оппозиционеров в либеральных постепеновцев. Но 80-е гг. были не только периодом разгрома революционного народничества, не только годами общественной депрессии, но и временем поисков новой революционной теории, новых методов борьбы за социальное переустройство жизни. В 1883 г. Г. В. Плеханов организует первую марксистскую группу «Освобождение труда». С начала 90-х гг. марксисты ведут уже планомерную борьбу с народническими воззрениями об особом пути России. Таким образом, несмотря на правительственный гнет и жестокое подавление свободолюбивой мысли, 80-е гг. стали временем, завершившим второй, разночинский, период освободительной борьбы и подготавливающим почву для нового этапа русского революционного движения. В 1895 г. возникает ленинский «Союз борьбы за освобождение рабочего класса». Россия вступает в новый, пролетарский период своего развития.

Литература 80-х гг., в свою очередь, представляла в истории русского реализма переходный период. Это не только литература, запечатлевшая спад прогрессивных общественных настроений и вырождение их в «теорию малых дел», не только литература, в которой происходило завершение пути крупнейших русских писателей, но и литература, в которой было проявлено новое миропонимание и новые принципы реализма, получившие плодотворное развитие в последующие десятилетия. В эти же годы на волне разочарования в старых идеалах возникает особое литературное явление — русское декадентство.

«Эпоха безвременья», сменившая историю революционного народничества и вместе с тем открывшая новую страницу в истории русской революционной мысли, помогает глубже понять особенности литературного развития рубежа веков. В 80-е гг. утверждают себя как писатели А. Чехов и В. Короленко, в этот же период происходит перелом в мировоззрении Л. Толстого. Эпохой 80-х гг. мы и открываем том, посвященный литературе третьего этапа русского освободительного движения.

Как и в предшествующих томах «Истории русской литературы», периодизация литературного процесса в данном томе соотносится с периодизацией исторического развития России. Разумеется, нельзя забывать при этом, что периодизацию литературных явлений невозможно рассматривать догматически, что установление границ отдельных периодов не может строиться строго по календарю. Так, например, весьма трудно провести разделительную черту между 90-ми гг. и первыми годами начала нового века. Что считать рубежом: знаменательное появление в одном и том же 1899 г. романов «Воскресение» и «Фома Гордеев» или же вдохновенную «Песню о Буревестнике», возвестившую в 1901 г. о близости революции? И так ли справедливо отъединять ее от «Песни о Соколе», которая овеяна той же революционной романтикой? В пределах отдельных периодов нередко возникают явления, более отчетливо проявляющиеся в дальнейшем, в то же время в них все еще продолжают развиваться явления предшествующего десятилетия.

На развитие общественной мысли и литературы начала XIX в. огромное влияние оказало освоение идей Великой французской революции. Развитие литературы и искусства нового рубежа веков проходит под могучим воздействием ожидания, а затем свершения первой русской революции, которая выдвинула перед всеми мыслящими людьми вопрос о необходимости изменения социально-политического строя страны.

В той или иной мере, в прямом или завуалированном виде в своем творчестве, в письмах и дневниках, в страстных спорах деятели искусства и литературы покажут, что основным вопросом, волнующим их художественное сознание, был именно этот властно и остро поставленный историей вопрос о новом пути России, о ее будущем. Вопрос этот владел и теми, кто принимал революцию, и теми, кто выступал против нее.

Нарастание все более и более ширившегося народного протеста на рубеже веков было столь очевидным, что его отчетливо чувствовали и «низы» и «верхи» общества, начавши понимать, что наступает время, вызывающее в памяти вторую революционную ситуацию, что предпринимаемые охранительные меры не дают ожидаемых результатов.^[3]

Вздыбленная Россия, героизм, охвативший народные массы, впервые приобщающиеся к активному революционному действию, видоизменение старых общественных и бытовых отношений, пробуждение дремлющего сознания отсталых слоев населения — все это не могло остаться не замеченным людьми искусства, к каким бы художественно-общественным лагерям они ни принадлежали, в каких бы художественных формах ни выражали свое миропонимание.

Социальное, этическое и эстетическое сознание общества, отразившее «адову суматоху конца века и бури начала XX»,^[4] свидетельствовало о бурной переоценке старых и рождении новых ценностей.

Кризис и расслоение общественного сознания были обусловлены рядом причин. Это прежде всего особенность исторического развития России, где «современная крупная промышленность» оказалась «привита к первобытной крестьянской общине» и где одновременно были «представлены все промежуточные стадии цивилизации». Это-то своеобразие и приводило, по мысли Ф. Энгельса, к возникновению «самых невероятных и причудливых сочетаний идей».^[5] Особенность исторического процесса углублялась неравномерностью и своеобразием развития отдельных областей огромной, культурно отсталой страны. Говоря о «русском мужике», М. Горький не раз подчеркивал несходство крестьянских типов Севера, Поволжья, средней полосы России.

Поражение народников в их идеологическом споре с марксистами в 90-е гг. повлекло за собой массовую тягу к марксизму, и хотя он воспринимался большей частью вне своего революционного значения, тяга эта обозначила обострение социального сознания людей.

Вместе с тем крушение народнических воззрений, наглядно опровергаемых самой действительностью, и перерождение народников в либералов вызвали глубокую подавленность в среде интеллигенции: старый идеал был утерян, а новый не найден.

Настроениям подавленности и растерянности в интеллигентных кругах содействовал также кризис научной мысли рубежа веков. Новые открытия в области физики, психологии и других наук показали несостоятельность господствовавших ранее позитивистских идей, позитивизма как метода научного познания.

Наряду с отмеченными явлениями значительную роль в 90-е гг. обрели новые искания в этической области. Этика жертвенности, бывшая краеугольным камнем народнической идеологии, показала свою ограниченность в новых исторических условиях, но чем ее заменить, было неясно.

На рубеже веков становится весьма ощутимым увлечение идеалистической философией и эстетикой. Интеллигенции, пережившей пору разочарования в своих идеалах в 80-е гг., стала свойственна тяга к иррационализму, к религиозному обновлению, религиозным исканиям.^[6] В конце 1901 г. в Петербурге возникают «Религиозно-философские собрания», на первом заседании которых утверждалось, что «возрождение России» может произойти только на религиозной основе. Увлечение религиозным обновлением, характерное для части представителей модернизма (Д. Мережковский был одним из основателей нового общества), вызвало резкие отзывы и саркастические замечания ряда писателей-реалистов — Л. Толстого, А. Чехова, М. Горького, В. Короленко, А. Куприна и многих других. Н. К. Михайловский писал 12 мая 1902 г. Е. П. Летковой: «Я читал целую библиотеку по истории и философии религии. Я уверен, что ближайшие литературные битвы произойдут на этой почве».^[7] Революция 1905 г. приглушила на время эти «битвы», но они вновь вспыхнули в годы ее подавления.^[8]

Ожидание надвигающейся грозы проявлялось различно. Демократическая часть общества связывала с нею революционное разрешение назревших классовых конфликтов; буржуазная интеллигенция оказалась объятой мистическими предчувствиями гибели мира, мировой цивилизации.

Литература рубежа веков многосторонне запечатлела резкие разноречия в мировосприятии отдельных социальных групп.

Происходила знаменательная демократизация литературы. Многомиллионная и многоликая Русь хотела говорить о себе сама, выдвигая писателей из всех социальных слоев общества. Возникает пролетарская поэзия, меняется тон поэзии крестьянской. В литературе появляется певец новой России — М. Горький. Примечательно высказывание художника М. Нестерова, отметившего подобную демократизацию не только в области литературы, но и искусства в целом. «Я очень люблю талант Горького, — писал он в 1900 г., — и жду от него много впереди, как жду от Малявина и Шаляпина, этих трех мужиков, выдвинувшихся так ярко и быстро».^[9] Но одновременно наблюдалось и развитие другого процесса — буржуазная эстетизация искусства.

В среде писателей проявляется стремление ясно обозначить свою литературно-общественную позицию. Горький публикует рассказ «Читатель», в котором утверждает, что литератор должен знать, куда и во имя чего он призывает читателя. В. Вересаев выступает с рассказом «На эстраде»;^[10] его герой, писатель Осокин, называет себя рядовым рати бойцов, идущей на великое освободительное дело. Появляется статья А. Луначарского «О художниках вообще и некоторых художниках в частности»,^[11] в которой провозглашаются задачи искусства с позиций ранней марксистской критики. С декларациями, говорящими о литературе, не связанной с общественной жизнью, выступают писатели-символисты. В 1904 г. рупором их взглядов становится журнал «Весы», возглавляемый В. Брюсовым.

Долгое время в литературоведении господствовало утверждение, что в конце XIX столетия русский реализм переживал глубокий кризис, период упадка, под знаком которого развивалась реалистическая литература начала нового века вплоть до возникновения нового творческого метода — социалистического реализма. Однако состояние самой литературы противится данному утверждению. Кризис буржуазной культуры, резко проявившийся в конце века в мировом масштабе, нельзя механически отождествлять с развитием искусства и литературы. Русская культура этого времени имела свои негативные стороны, но они не были всеобъемлющими. Отечественная литература, всегда связанная в своих вершинных явлениях с прогрессивной общественной мыслью, не изменила этому и в 1890–1900-е гг., ознаменованные взлетом социального протеста.

Рост рабочего движения, показавшего появление революционного пролетариата, возникновение социал-демократической партии, крестьянские волнения, всероссийский размах студенческих выступлений, участившиеся выражения протеста прогрессивной интеллигенции, одним из которых была демонстрация у Казанского собора в Петербурге в 1901 г., — все это говорило о решительном переломе общественных настроений во всех слоях русского общества. Возникла новая революционная ситуация. Пассивность и пессимизм 80-х гг. были преодолены. Все были охвачены ожиданием решительных перемен.

Говорить о кризисе реализма в пору расцвета чеховского дарования, появления талантливой плеяды молодых писателей-демократов (М. Горького, В. Вересаева, И. Бунина, А. Куприна, А. Серафимовича и др.), в пору выступления Льва Толстого с романом «Воскресение» — невозможно. В 1890–1900-е гг. литература переживала не кризис, а период интенсивных творческих поисков. Реализм видоизменялся (менялась проблематика литературы и ее художественные принципы), но не терял своей силы и своей значимости.^[12] Не иссяк и его критический пафос, достигший в «Воскресении» своей предельной мощи. Толстой дал в своем романе всесторонний анализ русской жизни, ее общественных институтов, ее морали, ее «добродетели» и всюду обнаружил социальную несправедливость, лицемерие и ложь. Г. А. Бялый справедливо писал: «Обличающая сила русского критического реализма в конце XIX века, в годы непосредственной подготовки первой революции, достигла такой степени, что не только крупные события в жизни людей, но и мельчайшие бытовые факты стали выступать как симптомы совершенного неблагополучия общественных порядков».^[13]

Не успела еще «уложиться» жизнь после реформы 1861 г., а уже становилось ясно, что капитализму в лице пролетариата начинает противостоять сильный противник и что социальные и экономические противоречия в развитии страны все более усложняются. Россия стояла на пороге новых сложных перемен и потрясений.

Новые герои, показ того, как рушится старое мировоззрение, как происходит ломка устоявшихся традиций, основ семьи, взаимоотношений отцов и детей — все это говорило о коренном изменении проблемы «человек и среда». Герой начинает противостоять ей, и это явление уже не единично. Тот, кто не замечал этих явлений, кто не преодолел позитивистской детерминированности своих персонажей, терял внимание читателей.

Русская литература отобразила и острое недовольство жизнью, и надежду на ее преобразование, и волевое напряжение, зреющее в народных массах. Юный М. Волошин писал матери 16 (29) мая 1901 г., что будущий историк русской революции «будет отыскивать ее причины, симптомы и веянья и в Толстом, и в Горьком, и в пьесах Чехова, как историки французской революции видят их в Руссо и Вольтере, и Бомарше».^[14]

На первый план в реалистической литературе начала века выдвигается просыпающееся гражданское сознание людей, жажда активности, социального и морального обновления общества. В. И. Ленин писал, что в 70-е гг. «масса еще спала. Только в начале 90-х годов началось ее пробуждение, и вместе с тем начался новый и более славный период в истории всей русской демократии».^[15]

Рубеж веков был порой романтических ожиданий, предшествующих обычно крупным историческим событиям. Казалось, что сам воздух был насыщен призывом к действию. Примечательно суждение А. С. Суворина, который, не являясь сторонником прогрессивных взглядов, тем не менее с большим интересом следил за творчеством Горького 90-х гг.: «Бывало прочтешь вещь Горького и чувствуешь, что тебя поднимает со стула, что прежняя дремотность невозможна, что что-то нужно делать! И это нужно делать в его сочинениях — было нужно».^[16]

Менялась ощутимо тональность литературы. Широко известны слова Горького о том, что настала пора героического. Сам он выступает как революционный романтик, как певец героического начала в жизни. Ощущение нового тонуса жизни было свойственно и другим современникам. Можно привести немало свидетельств тому, что читатели ждали от писателей призыва к бодрости и борьбе, а издатели, уловившие эти настроения, хотели содействовать появлению таких призывов.

Вот одно из таких свидетельств. Начинающий писатель Н. М. Катаев сообщает 8 февраля 1904 г. товарищу Горького по издательству «Знание» К. П. Пятницкому, что издатель Орехов отказался опубликовать том его пьес и рассказов: издатель ставит своей задачей печатать книжки «героического содержания», а в произведениях Катаева нет даже «бодрого тона».^[17]

Русская литература отразила начавшийся в 90-е гг. процесс распрямления угнетенной ранее личности, обнаруживая его и в пробуждении сознания рабочих, и в стихийном протесте против старого миропорядка, и в анархическом неприятии действительности, как у горьковских босяков.

Процесс распрямления был сложным и охватывал не только «низы» общества. Литература многообразно освещала это явление, показывая, какие неожиданные формы порою оно принимает. В этом плане недостаточно понятым оказался Чехов, стремившийся показать, с каким трудом — «по капле» — преодолевает человек раба в себе. Обычно сцена возвращения Лопахина с торгов с известием, что вишневый сад теперь принадлежит ему, трактовалась в духе упоения новоявленного хозяина своей материальной силой. Но у Чехова за этим стоит и другое. Лопахин покупает имение, где господа драли его бесправных родичей, где сам он провел безрадостное детство, где до сих пор раболепно служит его родственник Фирс. Лопахин упоен, но не столько своей выгодной покупкой, сколько сознанием, что он, потомок крепостных, бывший босоногий мальчишка, становится выше тех, кто претендовал ранее на полное обезличивание своих «рабов». Лопахин упоен сознанием своей уравненности с барами, что отделяет его поколение от первых скупщиков лесов и имений разорявшегося дворянства.

«К началу XX века Россия стала узловым пунктом противоречий всей системы империализма, ее наиболее слабым звеном», первая русская революция была «подготовлена всем ходом социально-экономического и политического развития страны».^[18]

Мировое значение ее было понято быстро. 25 января Жан Жорес писал в газете «L’Humanité», что русский народ сражается не только за себя, но и за дело международного пролетариата,^[19] а после Всероссийской октябрьской стачки Анатоль Франс выступил на митинге в Париже со словами: «Каков бы ни был исход этой великой и страшной борьбы, русские революционеры оказали решительное влияние на судьбу своей страны и на судьбу всего мира. Русская революция — революция всемирная».^[20] Русский пролетариат вышел на историческую арену, став авангардом мирового социалистического движения.

Революция была подавлена, но героика боев русского народа не только привлекла к себе внимание международной общественности, но и оказала большое влияние на оживление политической борьбы в Европе и пробуждение социальной борьбы Востока.

Писатели второй половины XIX столетия жаловались на трудность изображения глубинных процессов жизни в связи с ее стремительными изменениями. Но что было все это в сравнении с развитием жизни двух десятилетий века двадцатого. Литература 90-х гг. заговорила о пробуждении сознания народных масс. В 1905 г. народ уже громко заявил о своих отторгнутых правах.

Три революции в течение 13 лет! Такого революционного взлета, таких быстрых изменений в политической и общественной жизни, в психологии народа, потребовавших огромного напряжения воли, ума и мужества, не знает ни одна страна.

В годы революции особенно весомо проявилось новаторство творчества М. Горького. О том, что оно не укладывается в рамки старого реализма, критика писала уже в самом начале 1900-х гг. Роман «Мать» и пьеса «Враги» впечатляюще раскрыли основные тенденции развития революционной России и показали, кто является истинным творцом современной истории. То был реализм, окрыленный социалистическим идеалом, реализм, призывающий к построению нового общества на социалистических основах.

Литературоведы до сих пор не пришли к единому мнению о том, какое произведение Горького положило начало новому творческому методу, названному позднее социалистическим реализмом. Основополагающие черты этого метода присутствуют и в пьесе «Мещане» (выбор центрального героя), и в пьесе «На дне» (раскрытие отношения Горького к человеку и его представления о ложном и истинном гуманизме). Можно вспомнить и «Фому Гордеева», где впервые были проявлены новаторские черты горьковского психологизма. Однако наиболее явственно как реалист нового типа, как писатель-марксист Горький выступил именно в «Матери» и «Врагах». Революция 1905 г. была возбудителем, позволившим Горькому-художнику сплавить воедино добытое им ранее. «Мать» открывала новую страницу в истории мировой литературы.

В пропагандистских целях революционеры широко использовали в рабочих кружках произведения зарубежных авторов, посвященных рабочему классу. Теперь русский писатель создал роман, ставший настольной книгой отечественного и зарубежного пролетариата. «Максим Горький, — писал В. Львов-Рогачевский, примыкавший к марксистскому лагерю критики, — это символ, это — имя целой эпохи, отмеченной горьковским настроением».^[21]

К знаменательным событиям литературной жизни революционных лет относится появление статьи В. И. Ленина «Партийная организация и партийная литература» (1905), в которой ставился вопрос о современной литературе. Говоря о невозможности литератору остаться нейтральным в классовом обществе (рушился миф о свободном творце, не подвластном давлению этого общества), статья призывала писателей стать открыто на сторону пробуждающегося народа и отдать свое перо на службу партийного искусства, выступающего в защиту высоких социалистических идеалов. При этом Ленин пояснял, что принцип партийности не ограничивает творческих возможностей и склонностей авторов. Статья обращала внимание на актуальнейшую проблему времени — все растущее число читателей из народа, «которые составляют цвет страны, ее силу, ее будущность»,^[22] для них и следовало работать писателю.

В XIX в. не раз возникали споры о «чистом» и «тенденциозном» искусстве, о личной позиции художника, свободной или предвзятой. Ленинская статья продолжала этот спор в новых исторических условиях. Тем самым она органично связана с традицией революционно-демократической критики, которая всегда ратовала на активное искусство, неразрывно сопряженное с народной жизнью и передовыми общественными идеями. Написанная в канун декабрьских боев пролетариата в Москве, статья Ленина переводила давние споры в область суждений о литераторе как борце определенного общественно-политического лагеря, как выразителе современных устремлений народа и тем самым придавала данной проблеме иную социальную направленность и масштабность.

Статья Ленина вызвала большой резонанс. Марксистская критика взяла ее на вооружение (см. статью А. В. Луначарского «Задачи социал-демократического художественного творчества»). В 1906 г. в газете «Свобода и жизнь» (№ 11–13) были опубликованы разноречивые ответы писателей несхожих общественных ориентаций на предложенную анкету «Литература и революция»; ответы эти по существу являлись откликами на ленинское выступление. Раздраженно встретили это выступление символисты, особо интенсивно воспевающие в своем раннем творчестве самодовлеющий индивидуализм. Брюсов тотчас же выступил в журнале «Весы» (1905, № 11) с полемической статьей, направленной в защиту независимой позиции художника. В опосредованном виде подобные отклики появлялись в критических статьях тех же «Весов»; в них утверждалось, что партийное искусство влечет за собой падение таланта, что партийность и эстетика — понятия несовместимые. И если А. В. Луначарский, опираясь на новые произведения Горького, скажет в 1907 г., что возник новаторский вид социалистической литературы,^[23] то критик символистского лагеря Д. Философов опубликует в том же году статью «Конец Горького». Отклики на вопросы, выдвинутые в статье Ленина, можно встретить и в ряде художественных произведений («Последние мученики» Брюсова, «Дух времени» А. Вербицкой).

Дооктябрьская реалистическая литература не смогла еще стать органической частью пролетарского дела (исключение составило лишь творчество Горького, Серафимовича, пролетарских поэтов), но многие ее представители активно включились в борьбу с самодержавием и буржуазией.

В период революции всеобщее внимание привлекло творчество писателей, группировавшихся вокруг издательства «Знание», возглавляемого Горьким. Знаньевцы писали о ломке старого мировоззрения, о бунте человека и росте его социальной активности, об обострении конфликтов во всех областях жизни. Они были не только свидетелями, но и летописцами времени, когда социально прозревали уже не одиночки, а огромные народные массы. Знаньевцы были первыми в отображении этого столь сложного и необычного для русской действительности процесса.

В зависимости от своих идеологических позиций современные критики называли знаньевский реализм, — воспринимаемый ими как особое реалистическое течение, как «школа Горького», — «боевым», «красным» или «направленческим». Одни отмечали новаторство знаньевцев, подчеркивая, однако, при этом недостаточную художественную глубину их открытий; другие считали, что риторика и публицистичность заслоняют у них художественное начало. Немало было и не приемлющих идеологическую суть знаньевского творчества. Но в целом критика вынуждена была признать огромную популярность «Сборников товарищества „Знание“».

К явлениям, рожденным революцией, был обращен взор и других реалистов, но они уделяли свое внимание главным образом негативным явлениям, сопровождавшим революционный процесс.

Революция 1905 г. вызвала к жизни массу острых сатирических журналов. На их страницах впервые в истории русской сатирической периодики появилась своеобразная «живописная публицистика» (политические рисунки и иллюстрации).

После революции «суматоха» эпохи еще более обострилась. Воцарившаяся реакция вновь вызывает волну разочарования, пессимизма, неверия в силы народа, в возможность скорого изменения судеб России. Вновь с еще большей силой вспыхивает увлечение идеалистической философией, оживают религиозные искания. Наблюдается вспышка неонароднических идей, проникших, в частности, в круг символистов, и неославянофильства.

Революция 1905 г. и последующие за ней годы реакции вызвали резкие политические и общественные размежевания. Создаются новые партии, возникают новые политические группировки.

Резкое размежевание происходит и в литературных кругах. Идет ожесточенная борьба между демократической и антидемократической литературой, между теми, кто понял, что русская революция оставила глубокий след в сознании людей («И победы и поражения революции дали великие исторические уроки русскому народу»,^[24] — писал В. И. Ленин) и этого нельзя уже изменить, и теми, кто отрицал это или был равнодушен к общественным вопросам. Усиливается борьба между реалистами и символистами и отдельными течениями внутри каждого из этих направлений. Ожесточились нападки на Горького как писателя-революционера.

Следует отметить в качестве характерной черты времени: с начала 1900-х гг. литературно-общественные журналы явно теряют свою активную роль в воздействии на развитие современной литературы. Как новые, так и продолжавшие свою жизнь старые журналы перестают обладать органическим единством своих отделов. Внутреннее единство «Современника» и «Отечественных записок» кажется теперь недоступной классикой. Весьма примечательно, что журнал «Современный мир» печатает на своих страницах и антиобщественный роман М. Арцыбашева «Санин» (1907), и роман А. Серафимовича «Город в степи» (1912), свидетельствующий о том, что социалистический реализм стал укрепляться в русской литературе. Журналы, сохраняющие верность своему знамени, были малочисленны и не играли большой роли в развитии литературы, так как в отличие от «всеядных» органов печати сильно сузили круг публикуемых произведений. Одним из таких органов было «Русское богатство», руководители которого сами признавали бледность литературного отдела журнала.

Центрами объединения и размежевания становятся теперь альманахи, часть которых приобретает некоторую периодичность. Наибольшую роль в объединении отдельных групп литераторов играли «Сборники товарищества „Знание“», руководимые М. Горьким, альманах символистов «Северные цветы», «Литературно-художественные альманахи „Шиповника“», к редактированию которых был привлечен Л. Андреев, сборники «Земля», возглавляемые литературным противником Горького — М. Арцыбашевым. В 10-е гг. заметным литературным явлением стали сборники «Слово», в руководстве которыми принимали близкое участие В. Вересаев и И. Бунин.

Поводы для споров и борьбы были многочисленны, но ни одна из литературных групп не могла обойтись без прямого или косвенного ответа на вопрос, каково ее отношение к русской революции и ждет ли она нового, более активного выступления народа. В творчестве реалистов вспыхнула длительная полемика в связи с их представлениями о русском национальном характере (активен он или пассивен, что более присуще ему — смирение или сопротивление, воля или своеволие?). Основным поводом для спора с Горьким, представляющим новый тип литератора, была горьковская концепция человека как творца и активного строителя жизни.

Отношение писателей к Горькому по-прежнему весьма показательно. На рубеже веков он воспринимался как провозвестник революции, как властитель дум молодого поколения. Огромное впечатление производила сама личность Горького.

Появление романа «Мать» не встретило (за немногими исключениями) сочувствия в литературных кругах. И тем не менее он привлек внимание многих (вплоть до Л. Толстого). И как бы ожесточенно ни выступала буржуазная критика, все большее число литераторов чувствовало, что именно Горький является истинным представителем демократической литературы, что именно он обладает огромным общественным и художественным авторитетом, что он выступил как новатор.

Литературная борьба начала XX в., принимавшая порой весьма резкий характер, только начала изучаться. В данном труде отражены лишь основные вехи этой борьбы. Анализ ее в основном дается в обзорных главах.

В первые пореволюционные годы (1908–1910) казалось, что шумная антидемократическая литература начинает занимать все большее место в литературном движении страны. Однако ее герои и ее нигилизм по отношению к старым заветам русской литературы были быстро отвергнуты как критикой, так и читателем-демократом.

Многие писатели переживают в эти годы творческий кризис. Особенно показателен в этом плане распад знаньевского содружества. Многие литераторы — одним из них был В. Муйжель — начинают сознавать, что они скованы отживающими представлениями о русской жизни, что им не удается подметить то новое, что появилось в ней, что она обогнала их.

Но, как и в годы реакции 80-х гг., в общественной и литературной жизни шло накопление действенных творческих сил.

Смятение, охватившее писателей в связи с поражением революции и мрачным произволом правительства, стало вскоре заменяться трезвой оценкой происходящего. Литература стремится теперь показать, что именно, какие силы содействовали поражению, каковы их реальные возможности. В начале 10-х гг. пессимистическое поветрие начало преодолеваться. Этому способствовало начало нового революционного подъема. В 1910 г. В. И. Ленин пишет: «И вот, с лета текущего года начинается опять подъем <…> Полоса полного господства черносотенной реакции кончилась».^[25] О новом революционном подъеме он скажет и в статье 1912 г. «Революционный подъем».

Это не значило, что реакция отступила. Расстрел ленских рабочих был одним из свидетельств того. Отмечая начало революционного подъема, В. И. Ленин вместе с тем назвал пятилетие 1908–1913 годов одним «из наиболее смутных и тяжелых периодов русской истории».^[26]

По общему признанию читателей и критики, литература преодолела в 10-е гг. пору нового безвременья. И теперь продолжали появляться произведения, тяготеющие к очернению революции и всячески принижающие человека. Первая мировая война, вызвавшая вначале волну ложного патриотизма, в свою очередь содействовала усилению темного колорита литературы. Немногие авторы смогли понять в те годы истинный смысл мирового преступления.

Но не эти явления определили развитие литературы 10-х гг. Эти годы стали порой подведения итогов, больших раздумий о судьбах родины, народа. Каждый из писателей обладал своей проблематикой, но на первый план, как и в литературе эпохи первой революции, выдвинулась Русь демократическая. Не теряя своего социального пафоса, литература вместе с тем принимает философскую окраску, все чаще обращаясь к соотнесению жизни человека с мировым бытием; усилилось стремление показать многогранность «живой жизни», т. е. жизни во всех ее многочисленных аспектах; более пристальным становится внимание к внутренним потенциям человеческой натуры. Критик М. Морозов писал, что литература теперь показывает усиление тревоги личности «не только перед лицом социальных законов развития общества, но и перед загадками бытия».^[27] Явно возросло художественное мастерство писателей-реалистов; проявляется тяготение к жанру романа; наиболее примечательны при этом романы, в той или иной мере затрагивающие недавнее революционное прошлое. В начале века социальная мысль нередко опережала художественную, теперь писатели вступили в пору своей творческой зрелости.

В 10-е гг. возникают новые модернистские творческие объединения. Одно из них представляли акмеисты, поднявшие бунт против символизма, но вместе с тем тесно связанные с ним. Шумно заявил о себе ниспровергающий все футуризм, претендовавший на ведущее положение в литературе, но воспринятый современниками лишь как буйное детство талантливой молодежи.

Наиболее значимыми и определившими развитие искусства слова в 10-е гг. оказались изменения, происходившие в символистской и реалистической литературе.

В последних номерах 1909 г. журналы символистов «Весы» и «Золотое руно» объявили о своем прекращении, мотивируя это тем, что поставленные ими цели осуществлены, символизм достиг рубежа своего воздействия, — иными словами, символизм победил. Однако реальные факты свидетельствовали о падении интереса к символизму как литературному направлению: оно уже изжило себя.

Путь символизма был сложным и противоречивым. Отстаивая — порою весьма запальчиво — свои философско-эстетические воззрения, свою «свободу» художников, свое противостояние реализму, символисты все же не могли не сознавать, как значительна была революционная буря и каким замкнутым оказался их собственный мирок в сравнении с происходящими событиями. К концу 1900-х гг. искусственная изоляция от жгучих проблем современности уже тяготит самих символистов, они ищут новых путей для себя.

Символисты не перестали быть символистами, но явный поворот их от созданной ими мифологизированной жизни к реальной действительности был очевиден. Особенно показательно в этом плане творчество Блока, которое, как показывают его исследователи, начинает сближаться с реалистической эстетикой.

Не могло остаться незамеченным и все более углубляющееся изображение действительности в произведениях реалистов, которые сопрягают теперь в своем восприятии текущее, современное с более общими, в том числе вечными проблемами.

Критика заговорила о «возрождении реализма», о возвращении литературы «к быту», но в трактовке этого возвращения и его причин наметилось два резко противостоящих суждения.

Марксистская и демократическая критика обратила основное внимание на социально-историческую обусловленность новых идейно-художественных исканий, связывая их с новым революционным подъемом в стране, который усилил приобщение писателей к общественной проблематике. Это особо было подчеркнуто в статье М. Калинина (А. Кариняна) «Возрождение реализма» (1914). Возвращение «к быту» означало для этой критики усиление социальной обусловленности изображаемого, сочетаемой с новыми художественными средствами.

Но были критики, которым казалось, что «возрождение реализма» произошло на путях сближения реализма и символизма, которое выразилось в стремлении раскрывать за внешней правдой вещей и отдельных явлений их «внутреннюю сущность» и общий смысл жизни.^[28] Изменения, происходящие в литературе 10-х гг., эти критики связывали также с художественной учебой реалистов у символистов. Таким образом, к воздействию символизма относилось и то, что всегда было характерно для русского реализма (его философская окрашенность, интерес к проблеме: человек и мироздание), и то, что было присуще современному реализму уже на более раннем этапе его развития. Вспомним некоторые особенности реализма рубежа веков.

Для литературы конца XIX — начала XX в. знаменательно не только обновление и видоизменение проблематики (так, разительно изменялась деревенская проблематика), не только повышение внимания к социальным процессам жизни и смена основных героев. Значительно изменилось само художественное мышление. Это было характерно и для других видов искусства.^[29] На путях художественных поисков нередко возникали переклички в творчестве представителей литературы, театра, живописи и музыки. Исследователи уже отметили одновременное проникновение импрессионизма в русскую живопись и литературу, близость романтических тенденций в литературе и музыке, творческую близость отдельных талантов (Чехов — Левитан — Чайковский; Врубель и Блок). Происходило взаимообогащение искусства и литературы. Художники пристально следили за тем, что делается в литературе; писатели (Бунин, Сергеев-Ценский и др.) говорили, что художники научили их видеть.

Одной из характернейших черт реалистической литературы 1881–1910-х гг. стало стремление к лаконизму, к большей емкости художественных средств.

Роман уступает теперь место более мобильным жанрам — повести и рассказу, при этом господство малых жанров сопровождается все увеличивающимся размыванием границ между ними. В 1890–1900-е гг. писатели часто называют одни и те же произведения то романами, то повестями. Сближаются повесть и рассказ, рассказ и очерк, из которого исчезает сугубо социологический элемент, характерный для очерка 70–80-х гг. Произведения, публикуемые в газетах, авторы часто называют очерками, а включая их в свои сборники, именуют рассказами. Это не факт невнимания к обозначению жанра, а констатация видоизменения характера самих жанров. Так, повесть рубежа веков несет большую, чем ранее, нагрузку в раскрытии жизненных явлений.

Происходило взаимодействие разных жанров. Процесс этот мало изучен, но примечательно, что исследователи наших дней стали порою употреблять термин «повесть-роман», обозначая тем самым появление в конце века новой разновидности повести. О неустойчивости жанровых обозначений выразительно говорило творчество А. Амфитеатрова, называвшего свои крупные произведения — трилогии («Паутина», «Дочь Виктории Павловны» и др.) — «романами в трех повестях».

В плане сближения различных жанров весьма характерно творчество Чехова, который сблизил повесть и драму, что вызвало вначале недоумение и сопротивление современников. Именно на почве этого сближения произошло охлаждение взаимоотношений Чехова и Д. Григоровича, который тепло приветствовал вхождение Чехова-прозаика в литературу, но не понял новаторства его драматургии.

Отвергнув неторопливую речь и пространные описания литераторов XIX столетия, писатели нового времени стремились в своих описаниях воспроизводить лишь самое характерное, полагая, что современный читатель сможет сам дорисовать или оценить показываемое ему. Примечательна одна из реплик Чехова. М. Ковалевский вспоминает римскую беседу с писателем после того, как они увидели в первый день великого поста в соборе св. Петра пеструю процессию «выкуривания следов карнавала». «„Для беллетриста, — заметил я ему, — пишет Ковалевский, — виденное не лишено некоторой прелести, хорошая тема для описания“. — Нимало, — ответил он мне. — Современный рассказчик вынужден был бы удовольствоваться одной фразой: „Тянулась глупая процессия“».^[30]

Стремление к емкости вызывало тщательный отбор деталей, которые заменяли развернутое описание. Возросла роль ассоциативности художественного мышления. Это характерно и для реалистов, и для символистов.

Литературе начала века свойственна стихия лиризма. На рубеже веков лиризм — одно из действенных средств раскрытия миропонимания автора и изображаемого им человека нового времени. Субъективно-лирическое начало было присуще и живописи. Так, М. Нестеров писал, что, по-видимому, его призвание — «картины — живые люди, живая природа, пропущенная через мое чувство, словом, „опоэтизированный реализм“».^[31]

Реалистической литературе рубежа веков была свойственна также открытая публицистичность, накал которой особенно повысился в канун и в годы первой русской революции. Это было выражение повысившегося «идеологизма» русской литературы тех лет. Открытость эта исчезла в 10-е гг., но сам принцип «идеологизма» сохранился, приняв новые формы («Господин из Сан-Франциско» И. Бунина, «Человек из ресторана» И. Шмелева и др.).

Менялась фразеология эпохи, создавались новые типологические обобщения, новые типологические образы. Появляются «Человек в футляре», «пришибеевщина», «окуровщина». Коллективная шлифовка образов, считающаяся одной из примечательных черт устного творчества, присуща в какой-то мере и литературе письменной. Беря на вооружение тот или иной уже известный образ, крупные писатели привносят в него и нечто свое. Таков образ бури, пришедший из литературы XIX в., но наполненный новым смыслом в канун революции 1905 г. Таково формирование обобщенного образа капитализма (Куприн, Чехов), получившего в 1906 г. свое завершение в «Городе Желтого Дьявола» Горького.

Эзопов язык, столь характерный для литературы 60–80-х гг., не был уже характерным для более поздней литературы. Аллегория, являющаяся одним из его выражений, не занимает в ней уже значительного места, хотя и сохраняет свою выразительность. На смену эзопову языку в реалистической литературе приходит язык символов.

В. Брюсов и другие символисты, стремившиеся к тому, чтобы символизм сразу же выступил как литературное направление, обладающее своей особой программой, всегда говорили, что символ как таковой не является особенностью только данного направления: все зависит от характера употребления символа. Характер этот они не раз разъясняли в своих статьях. В явной нелюбви Брюсова к творчеству Чехова не последнюю роль играло сознание, что Чехов весьма искусно пользуется символом, не совпадая в его понимании с символистами.

Символика реалистов вела к углублению представления о жизни, достигая в изображении отдельных явлений глубокого, «одухотворенного», по словам Горького, обобщения. Таковы пьесы Чехова, такова его повесть «Палата № 6», воспринятая как символический образ России, таковы и многие другие его произведения.

Творчество Чехова оказало огромное влияние на развитие литературы начала XX в., в том числе и на освоение ею принципов чеховской символики. Критик Ф. Батюшков писал Чехову, что он «ведет за собой целую школу молодых писателей», и называл его «Духовным вождем целого поколения».^[32] Дань увлечению искусством Чехова отдали Горький, Бунин, Куприн.

В отличие от реалистов символисты подчинили символ задаче выражения своего философско-идеалистического мировидения: реальная основа служила для них лишь внешней оболочкой символа, призванного раскрывать ирреальное, мистическое.

Уверяя, что время реализма прошло, символисты уподобляли современную реалистическую литературу плоскому эмпирическому бытописательству. Творчество Чехова слишком явно мешало подобным утверждениям. Это заставило отдельных символистов увидеть в Чехове предшественника символизма.

Реалисты и символисты жили и творили в одну и ту же эпоху, и потому перекличка и соприкосновения в их творчестве были неизбежны. Проблема «возмездия» была по-своему воспринята и раскрыта А. Блоком в поэме, ставшей знаменательной вехой на его творческом пути, но сама проблема не была индивидуальна, она активно жила в реалистической литературе. Была перекличка не только в проблематике, в отдельных темах, но и в отдельных образах, однако наполненность их была весьма различна (например, образ «зорь»), так как опиралась она на противостоящие друг другу мировоззрения.

В реалистической литературе 10-х гг. усилилось обращение к символу, вместе с тем творчество крупнейших реалистов говорило не о сближении с символистами, а о более глубоком овладении искусством символа, свойственного реалистической литературе.

Нельзя утверждать, конечно, что между реалистами и символистами не было никаких контактов. Реалистическая литература помогла началу отхода Блока от символистов (вспомним отклик А. Белого на блоковскую статью «О реалистах»). Многие реалисты высоко ценили художественное мастерство поэзии символистов. Горький часто советовал молодым поэтам учиться у них этому мастерству. Но в основных идейно-эстетических устремлениях и образных системах реализм и символизм были чужды друг другу.

Вместе с тем нельзя не отметить появление в литературе начала века особого течения, представители которого действительно одновременно тяготели к символистскому и реалистическому лагерю. Для части из них это была пора поисков собственной дороги. Так, М. Пришвин позднее писал: «Что меня в свое время не бросило в искусство декадентов? Что-то близкое к М. Горькому. А что не увело к Горькому? Что-то близкое во мне к декадентам, отстаивающим искусство для искусства… Я тем спасся от декадентства, что стал писать о природе».^[33] Для других «неореалистов» (так называла их критика 10-х гг.) такая двойственная позиция сохранилась вплоть до 1917 г. (А. Ремизов).

В качестве примечательной черты литературы начала XX в. следует отметить также, что почти все крупные писатели этой поры выступают в роли критиков — и эти выступления приобретают, как правило, не меньшую, а большую значимость, чем выступления критиков-профессионалов. Таковы выступления М. Горького, В. Короленко, А. Блока, В. Брюсова и других мастеров слова. Каждый литературный лагерь стремился обрести близких себе критиков или же сам выдвигал их из своей среды. Особенно интенсивной в этой области была деятельность писателей-символистов.

Активно участвуя в литературной борьбе, критика начала века, так же как и литература, искала обновления манеры своего письма. Появляются новые для русской критики жанры, в частности эссе (символистская и импрессионистская критика). Критики-марксисты широко используют статьи, представляющие своеобразный сплав публицистики и литературной критики.

Но как бы ни были ожесточенны споры о путях развития современной литературы,^[34] критика все же не могла не признать, что реализм и в новых исторических условиях доказал свою жизнеспособность.^[35]

Реалистическая литература конца XIX — начала XX в. искала новые пути изображения изменившейся жизни. На путях этих исканий возник новый творческий метод — социалистический реализм, в русле которого стала развиваться советская литература.

Литература восьмидесятых годов

Проза 1880-х годов

Реакция 80-х гг. оказала огромное воздействие на общественные настроения. Началось быстрое перерождение народничества, пессимизм и разочарование… Но 80-е гг. — не только эпоха правительственного гнета. Все больший размах… В 80-е гг. появляются первые марксистские организации. Они утвердили свои идеи в борьбе с народничеством и подготовили…

Писатели-народники

Признаки кризиса были очевидны не только в реакционных произведениях бывшего народника Ю. Н. Говорухи-Отрока и в мещанско-натуралистических… Народная среда изображается пассивной и разобщенной, самые значительные ее… В изображении типов крестьян и ремесленников писатели-народники отдают значительную дань идеализации патриархальных…

Поэзия 1880–1890-х годов

Господствующее положение в 80-е гг., как и в предыдущее десятилетие, принадлежало прозе. Она занимала передовую позицию в литературном движении… Это было время распада народнической идеологии, ее эволюции в сторону… Процесс внутреннего развития поэзии переходной эпохи представлял сложное переплетение различных тенденций и течений.…

Всеволод Гаршин

Эта глубокая грусть о несовершенстве мира и людей и умение проникаться чужой болью, чужим страданием, как своим, была второй чертой «человека… После трагической гибели Гаршина, чтобы почтить его память и создать фонд для… В рассказе «Припадок» этот герой характеризовался так: «Есть таланты писательские, сценические, художнические, у него…

Владимир Короленко

Соответственно многое связывает писателя с русской классической литературой XIX в., но и век двадцатый с его настойчивыми поисками путей… Необычайна биография писателя. Его отец — украинец, состоявший на русской… И в дальнейшем жизнь многократно будет ставить Короленко в положение, когда нужно делать выбор, причем внешне ситуация…

Антон Чехов

Самая большая известность среди этих человекоподобных животных Чехова выпала на долю хамелеона. Он стал символом эпохи, отмеченной теми чертами… Рядом с хамелеонами разных мастей становятся Пришибеевы, пришибленные и… Герой рассказа «Папаша» (1880), крупный чиновник, твердо уверенный, что все продается и все покупается, предлагает…

Литература рубежа веков и периода революции 1905 года

Реалистическая литература 1890–1907 годов

Вторая половина 90-х гг. со всей очевидностью показала, что пора уныния, пессимизма, проповеди «малых дел» в качестве жизненной программы миновала. В соответствии с изменением исторической действительности, бурно напоминавшей о себе ростом рабочего движения, крестьянскими волнениями, студенческими выступлениями, все больше приобретавшими политическую окраску, русское общество было охвачено ожиданием коренных перемен в жизни страны.

Подъем настроения был характерен для большинства писателей, особенно молодых. Литература конца 90-х — начала 1900-х гг. показывала читателю потрясенную в социальных, нравственных, бытовых основах жизнь огромной России в эпоху подготовки и свершения первой русской революции.

Образ человека реалистической литературы существовал в конкретно-типизированном мире. Сюжетно-тематический план литературы был тесно связан с актуальными проблемами социально-исторической действительности. При бесчисленном многообразии ведущих мотивов магистральными темами были темы деревни, труда и капитала, быта, поисков миропонимания и новых жизненных путей. В сравнении с литературой XIX в. в их трактовке появились существенно новые аспекты.

Огромное влияние на общественное сознание оказали события 1891–1892 гг. — голод, охвативший ряд губерний, и сопутствовавшие ему эпидемии холеры и тифа. «Кризис деревни» (В. И. Ленин) по-новому заставил взглянуть на её состояние: понять неизбежность ее классового расслоения, обезземеливания и разорения бедного крестьянства, а также несостоятельность попыток изжить беспросветную нищету и разруху путем переселения части крестьянских семей в необжитые районы страны. Это вело к еще большей нищете и бесправию.

Нравственно жизнеспособные силы общества, в том числе и писатели, среди которых были Л. Толстой, В. Короленко, А. Чехов, Н. Гарин-Михайловский, В. Вересаев и многие другие, в годину народного бедствия кормили и лечили голодную, близкую к физическому истреблению Русь, отчетливо в то же время сознавая, что благотворительностью катастрофы не остановить.

Литература 90-х гг. создала художественную «летопись народного разорения» (Гл. Успенский), в которую вошли статьи, рассказы и очерки о голоде, написанные Буниным, Короленко, Лесковым, Потапенко, Л. Толстым, Чириковым, Эртелем. Специальный раздел этой летописи составили рассказы и «эпизоды» из жизни переселенцев («На чужой стороне» и «На край света» И. Бунина; «Самоходы», «Нужда», «Хлеб-соль» Н. Телешова и др.).

Особенно значимым в литературе стало изображение проникновения капитализма в деревню. Гл. Успенский был первым писателем, выразительно сказавшим о том, что крестьянин вышел из состояния благостной патриархальности и теперь целиком отдан в жестокую власть шествующей буржуазной цивилизации и что интеллигент, ежечасно «пекшийся» о его доле, не был в состоянии его спасти. Писатели 90-х гг. пошли вслед за Успенским, расширив поле наблюдения за деревней «эпохи цивилизации» и существенно дополнив его выводы.

Значительный вклад в новое освещение темы деревни был внесен Николаем Георгиевичем Михайловским (1852–1906), выступившим под псевдонимом «Н. Гарин». Фабульную основу двух циклов его очерков — «Несколько лет в деревне» (1892) и «В сутолоке провинциальной жизни» (1900) — составила история хозяйствования автобиографического героя, находившегося под обаянием народнических идеалов. Основной пафос этих очерков заключался в том, чтобы выяснить причины плачевного состояния современной деревни, возможности и источники перемен к лучшему.

«Несколько лет в деревне» открывались историческим очерком деревни Князевки. За сухими сведениями о том, как сто лет назад на земле, высочайше пожалованной князю Г. на Полтавщине, из крестьян, вывезенных князем из-под Тулы, возникла деревня из семидесяти дворов, как переходила она из рук в руки — от князя к помещикам Юматовым, от них к купцу Скворцову, от него — к бывшему приказчику Белякову, а затем к дворянину Михайловскому, — раскрывалась столетняя драма мужичьей жизни.

Помещик Михайловский столкнулся с необходимостью хозяйствовать на земле, в силу социального закона веками подвергавшейся истощению, иметь дело с мужиками, которые были отравлены рабскими привычками и для которых бедность и бескультурье были повседневной нормой жизни.

Новый хозяин надеялся повернуть жизнь князевцев в новое русло. Он решил реставрировать нравственные устои патриархальной общины, соединить их с современной аграрной культурой, с просвещением, медициной. Вложив в задуманное дело десятки тысяч рублей и большую энергию, Михайловский поднял на ноги беднейшие крестьянские дворы, вызвал у молодежи тягу к учению, разбудил в ней желание осмысленной жизни. Но при этом его самоотверженная работа в деревне сопровождалась бесчисленными «почему?». Почему мужик глух к нововведениям, к технике и не проявляет инициативы? Почему, вопреки собственной выгоде, он не хочет надолго арендовать землю помещика? Почему мужик не верит ему, своему доброму и бескорыстному советчику? После страстного трехлетнего труда Михайловский пережил страшное поражение: деревенские богатеи сожгли собранный в поместье урожай хлеба, что привело его к полному разорению, а бедняки хотя как будто и сочувствовали ему, но на деле держали сторону кулаков — «своих». И снова Гарин-писатель вместе со своим героем спрашивает — почему? Может быть, неудача помещика вызвана его неспособностью или неумением взяться за дело, а может быть, она — результат нелепых случайностей, или же, наконец, она произошла «в силу общих причин, роковым образом долженствовавших вызвать неудачу»?^[314] Ответы на эти вопросы Гарин дает в своих циклах, знакомя читателей с фактами и их всесторонним анализом.

Прежде всего писателем показан огромный вред общины — деревенского «мира». Она распространяла бациллы нравственной заразы, «искажала» нестойкие характеры (Степанида, Асимов, Матрена — «Деревенские панорамы»; Гамид — «Бурлаки»; Анна и Мария — «В сутолоке провинциальной жизни»). Общинный мир — «злая трясина», жуткая черная власть, истреблявшая деревенские таланты («Волк»); общинное правоустройство — ширма, за которой богатеи творят преступные дела («Несколько лет в деревне»). Уклад общины давно уже развалился, а его остатки превратились в «бремя, горе, муку», жизнь ее членов «полна мрака и ужасов», а сами они похожи на «петлями спутанное стадо». Прочитав «Несколько лет в деревне», Чехов писал: «Раньше ничего подобного не было в литературе в этом роде по тону, и, пожалуй, искренности».^[315]

Среди деревенских типов Гарин особо выделял тех, в ком сохранились черты патриархальной благостности и «праведности». Он создал скульптурные фигуры старой Драчены, страдалицы, воплощения мудрости Князевки; Исаева-старшего, уважаемого в деревне хозяина, добившегося богатства и почета трудом, сметкой и удалью; Акулины, неистовой в работе, несгибаемой в активном своем материнстве; церковного старосты Михаила Филипповича — совести Князевки («Деревенские панорамы»). В характерах этих людей Гарин подчеркивал красоту терпения и в то же время сопутствовавшую ему утрату жизнеспособности в условиях новой, капиталистической деревни. За ними стоит прошлое крестьянства, а не его настоящее или будущее.

Гарин увидел повсеместное, всеобщее неблагополучие деревни. В пору кризиса 1891–1892 гг. мысль о неизбежности ее катастрофы стала для писателя непререкаемой истиной. Всем своим творчеством он отрицал народнические иллюзии и доктрины.

В цикле «В сутолоке провинциальной жизни» говорилось, что логика защитников общины может привести к обоснованию необходимости возврата к крепостничеству, ибо мужики единодушно твердят, что «в крепостное время им куда лучше жилось», или же к первобытности, ибо «если бы дожил человек из времен Владимира, он, конечно, доказал бы, что тогда еще лучше жилось. Лес был не вырублен, постройки были лучше, поля не были так истощены» (4, 500). В размышлениях Гарина немалое место занял анализ остатков крепостничества, страшных для деревни. Он увидел их не только в складе мужицкой души, но главным образом в поведении помещиков и деревенских интеллигентов — «хороших бар». Соседи Михайловского — Беловы, Синицыны, Чеботаевы, Бронищевы — продолжали жить, дико эксплуатируя землю и «непокорного» мужика. Михайловский слыл среди них «вольнодумцем», но и он, и все другие «хорошие баре» — доктора, фельдшеры, учителя — всего лишь «пережитки средневековья и крепостничества», ибо самовольно взяли на себя роль устроителей народных судеб: «Как лучший из отцов командиров доброго крепостного времени, я тащил своих крестьян сперва в какой-то свой рай, а когда они не пошли, или, вернее, не могли и идти, потому что рай этот существовал только в моей фантазии, я им мстил, нагло нарушая все законы, посягая на самые священные человеческие права этих людей» (4, 342).

На ряде убедительных примеров Гарин показал, что чем инициативнее были «добрые помещики», тем пассивнее были мужики, что пресловутая лень мужика являлась оборотной стороной его рабского бесправия, а его бескультурье — неизбежный плод его многовековой бедности. И мужик этот нуждается не в той или иной опеке, а в коренном изменении своей судьбы. Все думы этого мужика были направлены к тому, что было выражено словами Фрола Потапова, прозорливейшего из них: «Ты вот им землю отдай, а сам иди куда знаешь…» (3, 107). Все мужики — бедняки и кулаки, хитрецы и праведники — думали о земле с точки зрения своего на нее «естественного права». Михайловскому оказались близки мысли и чувства стихийных социалистов, уверенных, что земля — божия, что владеть ею должен тот, кто ее обрабатывает, и что любой барин, даже самый наисовершеннейший, наигуманнейший и наисправедливейший человек, — «временное зло, которое до поры до времени нужно терпеть, извлекая из него посильную пользу для себя» (3, 45). Как писатель революционной эпохи, Гарин приводил своего читателя к убеждению, что лишь там и тогда удастся разбудить инициативу, мысль, творчество крестьян, где и когда земля будет принадлежать самим крестьянам. Сейчас же в них господствуют невыработанность чувств, непонимание своего положения, отсутствие какого-либо общественного самосознания.

В глазах современников застрельщиком в создании мрачной собирательной картины мужичьей жизни выступил Чехов. Уже в «Мужиках» (1897) неторопливо и просто он рассказывал о голодном быте, когда «с Рождества не было своего хлеба», а «в хлеву день и ночь раздавалось мычание голодной коровы»,^[316] и о полудиком состоянии крестьянских душ как о «бытовом явлении». Чехов стал во главе литераторов, разрушавших в обществе остатки деревенских иллюзий (вспомним, как в результате резких нападок на «клеветника» Чехова, автора «Мужиков», его чуть не забаллотировали на выборах в члены Русского Литературного общества).

В конце века общественный смысл распада патриархальной деревни и сложения деревни капитализирующейся стал объектом всей реалистической литературы. По мнению передовой критики, яркими итоговыми произведениями рубежа веков были циклы очерков Гарина-Михайловского и повесть Чехова «В овраге» (1901).

Третий этап революционного движения со всей очевидностью обнаружил крушение народнической иллюзии об особом пути России. На арену классовой борьбы выходил пролетариат. Идейная борьба марксистов с народниками принимала все более ожесточенный характер.

Литература 80-х — начала 90-х гг. показала полиняние народников, замену революционных идей теорией постепенства, проповедью «малых дел». Эти мотивы сохранились литературой и в последние годы старого века, но более характерным стало изображение поисков молодежью новых путей, вызванных пониманием того, что теории либерального народничества отжили. Писатели, взявшиеся за изображение процесса новых идейных исканий, еще не знали, каков будет путь их героев, но то, что они стоят накануне его обретения, было для них несомненно.

В этом плане весьма характерна тетралогия («Детство Темы», «Гимназисты», «Студенты», «Инженеры», 1892–1906) Гарина-Михайловского, оставшаяся незавершенной.

До 1960-х гг. главный герой тетралогии Карташев чаще всего характеризовался литературоведами как герой, «подлеющий» под воздействием современного ему общества. Сейчас эта точка зрения пересмотрена. Так, Е. Б. Тагер в статье «Проблемы реализма и натурализма» справедливо пишет: «Поиски героя, его трудный и сложный путь к неясному еще идеалу — вот что составляет стержень всех частей тетралогии. Уяснение содержания этих поисков, смысла и направленности пути героя чрезвычайно важны для понимания внутренней сути всего гаринского творчества».^[317] Действительно, Карташев соединяет в себе нравственную тревогу, мечту о правде, стихийный демократизм и действенность натуры, ищущей непременного, реального, истинного воплощения идеала.

С детских лет мечты и идеал Карташева были связаны с мыслью об окружающих людях, их пользе и благе. Жизнь предлагала ему множество образцов поведения, основанного на принципах исполнения долга, чести, совести. Отец — генерал, верный слуга царю и отечеству, пользовался уважением за то, что был любимцем солдат и героем военных баталий. Мать — умная, чуткая женщина, преданная семье, все силы прилагавшая в воспитанию в детях христианского самоотвержения, доброты, честности, сердечности. Гимназия конструировала перед ним свой эталон человеческого поведения: это — верноподданный гражданин, приученный к бездумной дисциплине, лишенный потребности в духовной самостоятельности. Следование любому из предуказанных путей сделало бы из Карташева ординарного обывателя, послушное орудие существующего порядка. Карташева спасли критический ум, ощущение биения живой жизни, природная жажда справедливости. Он не приемлет официозную мертвенность патриотизма отца, социальную ограниченность человеколюбия матери, отталкивающую пустоту и казенность гимназических прописей. Полученное воспитание не дало ему понять, почему бедны и бесправны его друзья — мальчишки из «простых» семей, как не на словах, а на деле любить мужика, и что значит — реально признать за ним право на равенство и свободу.

Через книги, сестру-народницу Маню, ее друзей Карташев рано познакомился с революционными идеями. Революционеры научили его критически относиться к окружающему и самому искать ответы на сложные вопросы. Революционеры-народники нравились ему нравственной чистотой, готовностью заплатить за свои идеалы жизнью, но для самого Карташева характерно осознание невозможности соединить альтруистические народнические идеи с повседневною жизнью. Он симпатизировал и завидовал знакомым, участвовавшим в освободительном движении, но для него такое участие было невозможно, ибо кроме права не принимать сложившихся форм жизни и жертвовать собою, чтобы бросить вызов этому строю, он не видел у революционеров-восьмидесятников других прав, как не видел у них и возможности повлиять на ход жизни.

Доминировавшим у Карташева-студента было ощущение запутанности жизни, невозможности «добраться до истины», овладеть знанием «смысла приложения сил». Это состояние приводило его к срывам, падениям, антиобщественным поступкам. Оно могло обернуться для Карташева духовной гибелью, которой окончило немало юношей его поколения. Спасло Карташева участие в практической жизни. В повести «Инженеры» Карташев-путеец, так же как и автор тетралогии в реальной жизни, участвовал в строительстве железных дорог. Это дело сталкивало его с десятками и сотнями людей, позволяя хоть частично благотворно влиять на судьбы отдельных людей и самый склад общественных отношений на стройке. Повесть не была окончена, но было ясно, что рождался характер человека, который стал демократом не на словах, не в теории, а на деле, в своем жизненном поведении. Карташев отверг правду народницы Мани, но не остановился на этом. Он продолжал искать. Гарин нарисовал действенный характер, рожденный новой эпохой. В литературе рубежа веков все чаще стали появляться образы инженеров, понимающих необходимость технизации России, видящих в этом способ преодоления социальной отсталости страны.

Горький так охарактеризовал мироощущение Гарина-Михайловского: «Я думаю, что он считал себя марксистом, потому что был инженером. Его привлекала активность учения Маркса <…> Марксов план реорганизации мира восхищал его своей широтой, будущее он представлял себе как грандиозную коллективную работу, исполняемую всей массой человечества, освобожденного от крепких пут классовой государственности.

Он был по натуре поэт, что чувствовалось каждый раз, когда он говорил о том, что любит, во что верит. Но он был поэтом труда, человеком с определенным уклоном к практике, к делу».^[318] Эти слова в полной мере относятся и к гаринскому автобиографическому герою.

Начиная со «Скучной истории» Чехова лейтмотивом произведений об интеллигенции стал мотив «бездорожья», отсутствия «общей идеи» взамен утерянной или еще не обретенной ею. Это было особенно характерно для произведений, герои которых переживали крушение народнических иллюзий или пытались противопоставить свои потускневшие верования революционной теории марксизма.

И если ранее писатели (вспомним П. Боборыкина, И. Потапенко и др.) стремились включить идеологические споры героев в традиционные рамки бытового романа, то теперь возникает жанр общественно-политической повести, где эти споры становятся основой сюжета; доминирующей чертой характера нового героя было стремление связать воедино повседневную жизнь с политическими верованиями. Право первенства в этой области принадлежит В. В. Вересаеву (псевдоним Викентия Викентьевича Смидовича, 1867–1945), который вошел в историю русской литературы как писатель, уделявший преимущественное внимание эволюции мировоззрения демократической интеллигенции.

Первая повесть Вересаева подобного типа носила выразительное заглавие «Без дороги» (1894). Повествование в ней ведется от лица доктора Чеканова, характер которого сложился под воздействием народнической теории, но теперь он чувствует полную исчерпанность своих прежних верований. «Самые светлые имена вдруг потускнели, слова самые великие стали пошлыми и смешными».^[319] Чеканов переживал это как трагедию отступничества, но не свою только, а всего своего поколения: «…это было лишь ренегатство, — ренегатство общее, массовое и, что всего ужаснее, бессознательное» (1, 80).

Чеканов винит себя в том, что не смог «стать выше времени» и не зависеть от него, как некогда не зависел от своего времени Базаров, истинный, как с восхищением думает он, человек с могучей верой в себя и свои силы. Сам Чеканов утратил знание своего пути: он «без дороги». Страдания Чеканова усиливаются тем, что существует юная кузина Наташа, которая ждет, что он укажет ей, как и что надо делать, и которой он не смеет признаться в собственном банкротстве.

Безоглядная самоотверженная работа на холерной эпидемии осознается героем повести не как следование постулатам народнической веры, а как бегство от неразрешимых вопросов жизни: «Меня спасала только работа; а работы мне, как земскому врачу, было много <…> работы тяжелой и ответственной. Этого мне и нужно было; всем существом отдаться делу, наркотизироваться им, совершенно забыть себя, — вот была моя цель» (1, 81).

Судьба героя трагична: пьяная толпа избивает «холерного доктора». Но работа все же убедила его в необходимости продолжать борьбу за перестройку жизни. Перед смертью он завещает молодежи то, к чему стремился сам, но чего не достиг в силу общих, не зависевших от его воли причин, — искать и найти новую, собственную дорогу, которая претворит любовь к народу в дело, способное изменить существующую действительность.

Через несколько лет Вересаев вновь вернулся к поставленной им проблеме. В рассказе «Поветрие» (1897), ставшем эпилогом к повести «Без дороги», Наташа Чеканова и студент Даев нашли свой путь, став марксистами. Собственное понимание «дороги» Наташа и Даев раскрывают в споре с народниками — доктором Троицким и организатором кустарных артелей Киселевым. Киселев, верный заветам народничества, ведет подвижническую жизнь. Наташа и Даев отдают должное его бескорыстию и самоотверженности, но не принимают его пренебрежения объективным ходом социальной жизни. Киселев и Троицкий отвергали самое наличие «исторического хода вещей», признание его казалось им фатализмом и капитуляцией перед «слепой экономической необходимостью».

Молодые марксисты выиграли идейный спор. В их речах привлекали убежденность, научная аргументированность, молодой задор. Но у них еще не было личного опыта, выстраданной и проверенной практикой правды. Для них самих было еще не ясно, как именно они смогут участвовать в «историческом ходе вещей» и чем это участие будет отличаться от того, что до них делали народники. Убедительная логика Даевых пока была только «поветрием», данью широкому увлечению марксизмом в 90-х гг., истинность этого увлечения требовала проверки делом. Аналогичный комплекс мыслей и чувств переживал герой Гарина-Михайловского Карташев: он не мог и не хотел повторить подвиг-жертву сестры-народницы, хотя высоко ценил нравственный потенциал ее подвига.

Третья повесть Вересаева, посвященная идейно-политическому размежеванию интеллигенции, также имела «говорящее» название — «На повороте» (1901). Писатель отнес ее действие к концу 90-х — началу 1900-х гг., когда возникла настойчивая необходимость выяснения позиции в среде марксистски настроенной интеллигенции, часть которой стремилась к оппортунистическому истолкованию марксизма, а часть была «на повороте» к революционной борьбе. Персонажи показаны в этой повести более многопланово, нежели в первых произведениях.

Действительным марксистом в этой повести является только революционер-рабочий Тимофей Балуев. В сравнении с другими персонажами он «крепкий, цельный, кряжистый». В то время как для большинства марксизм — это правильная теория, убеждения, трудно согласующиеся с жизнью, для Балуева революционный марксизм — дыхание, активное деяние, самый способ существования.

Вересаев уделяет большое внимание тем героям повести, которые перестают быть революционерами. Убеждения Токарева и Изворовой, пройдя испытание ссылкой и временем, «полиняли», от них остались лишь больная совесть, желание принести себя в жертву народу, т. е. то, что составляло нравственный кодекс народников. При этом для Токарева и самопожертвование — только слова: его уделом становится мечта о скромной банковской службе да словесная эквилибристика, способная оправдать его новую идеологию, схожую с теорией «малых дел». Вересаев убедительно показал, что субъективная трагедия таких интеллигентов объективно — капитуляция, нравственное банкротство, политическое ренегатство.

Неоднозначно изображена Таня Токарева и ее студенческая «колония». Им присущ нравственный максимализм молодости, но они не прошли проверки временем и делом, они еще только «на повороте».

Кульминацией повести служит аллегорическая картина летней грозы. Образ грозы сродни образу бури в «Песне о Буревестнике». Через его восприятие становится ясной позиция героев в преддверии революционной бури. Во время прогулки, участие в которой приняли почти все персонажи повести, Изворова говорит от лица своего поколения о недавних общественных малых «грозах»: они оказались миражами творческой могучей бури. Но в предгрозовых битвах она и ее товарищи растратили энергию и не смогут стать борцами в момент революционных действий пролетариата. Большинство участников прогулки спасовало перед грозой, спряталось от нее в сторожке, и только Таня Токарева и воодушевленный ею Митрич пошли «полным шагом» в грозу, были исполнены стремления идти до конца и победить.

К жанру политической повести принадлежат также повести Евгения Николаевич Чирикова (1864–1932) «Инвалиды» (1897) и «Чужестранцы» (1899). Их заглавия, как и у Вересаева, носят иносказательный характер. «Инвалидами» названы интеллигенты, сформированные эпохой разночинного просветительства, потерпевшего поражение в 80-х гг. Большая часть их капитулировала и пополнила собою ряды интеллигентных мещан — врачей, адвокатов, газетчиков и учителей. Меньшую их часть составили старые фанатики, которые вопреки здравому смыслу продолжали верить в живучесть нравственных основ общины и в возможность перенесения их в буржуазную действительность.

Во внешнем облике фанатика Крюкова автор подчеркивает черты незащищенности, детскости (у него «детски наивное» выражение ясных глаз, его бородка делает его похожим на юношу и т. д.). Эта наивность и беззащитность соответствовали несбыточным надеждам и планам Крюкова, казавшимся «детскими» с точки зрения «повзрослевшего», «поумневшего» общества. Крюков терпит поражение с организацией артели железнодорожных рабочих. Он выступает как один из «инвалидов», не понимающих запросов нового дня.

«Чужестранцами» в родном отечестве оказались народники, которые толком не знали народа, а теперь, в пору изживания идеалов народничества, превращались понемногу в обывателей. Сосланная в провинцию за пропаганду экономического марксизма чета Промтовых пробовала сопротивляться обстоятельствам, начала издавать газету, но газета не нашла здесь читателей. Автор показывает, как провинциальное болото пожирало неустойчивых интеллигентов; постепенно оно превратило и Промтовых в «чужестранцев», какими уже стали бывшие народники. И только такие убежденные марксисты, как студент Игнатович, последовательно отстаивали «трезвый» взгляд на ход жизни, не ограничивали свое миропонимание экономическим фатализмом и понимали, что соединение с народом осуществляется на новых началах. Художественная задача Чирикова, который сам испытал в юности большое влияние идей народничества, — выяснить психологическое и идеологическое самочувствие «инвалидов» и «чужестранцев» и показать их отношение к немотствующему народу. Обе повести, воспринятые как антинароднические, привлекли внимание к творчеству Чирикова и вызвали полемику с ним.

Повести и романы о духовном состоянии общества, о его идеологических исканиях при их жанрово-тематическом и сюжетном многообразии имели одно всем им присущее свойство: они показывали человека, органически связанного с злободневной жизнью. Читатель, опираясь на них, составлял обобщенное представление о «восьмидесятнике» или «девятидесятнике», т. е. о человеке определенного поколения, определенной эпохи и конкретной идейной ориентации. Поэтому когда говорили о «хмурых людях» как о порождении общественной атмосферы победоносцевщины, опирались на всем известные повести Чехова. Точно так же герои повестей Вересаева, Чирикова, Гарина-Михайловского, Горького, Андреева и других писателей становились живыми представителями бунтарских настроений общества рубежа веков или революционных устремлений лучшей ее части в середине 1900-х гг.

Многотомные романы Александра Валентиновича Амфитеатрова (1862–1938) занимали среди этих произведений заметное и оригинальное место. Амфитеатров был яркой фигурой литературно-общественной жизни своего времени. Имя его стало широко известно благодаря его хлесткой публицистике. Его сатирический фельетон о царской династии «Господа Обмановы» был напечатан 13 января 1901 г. в газете «Россия» и сразу получил большую известность. Газета была закрыта, а автор сослан в Минусинск. Его острая статья «К. П. Победоносцев как человек и государственный деятель» (1906) приобрела репутацию одной из серьезных попыток объяснить личность обер-прокурора Святейшего Синода и причину стадности и мертвечины, присущих той интеллигентной части общества, которая была выращена в «школе» Победоносцева. Амфитеатров являлся видным журналистом, не обладавшим, однако, в начале своей деятельности устойчивой общественной ориентацией.

Как писатель Амфитеатров выступил в конце 80-х гг., проявляя себя как писатель-натуралист. Его первый роман «Людмила Верховская», впоследствии «Отравленная совесть» (1888–1898) охватывал круг позитивистских проблем: наследственности, биологической детерминированности поведения человека, психопатологических основ личности и т. п. Характерно, что одному из своих ранних сборников писатель дал заглавие «Психопаты» (1893). Далее в духе публицистико-экспериментаторского творчества он создал ряд проблемных романов, которые в предисловии к «Марье Лусьевой за границей» были названы им «общественными фельетонами, инсценированными в виде драматических диалогов». Романы эти широко обсуждали вопросы, связанные с феминизмом («Марья Лусьева», 1904; «Марья Лусьева за границей», 1911; «Виктория Павловна. (Именины)», 1900; «Дочь Виктории Павловны», 1913–1914, и др.).

Амфитеатров известен главным образом как создатель романов-хроник, прослеживающих судьбу того или иного рода, который в силу исторических, социальных и биологических причин приходит к упадку и вырождению. Наиболее популярным был роман «Начала и концы. Хроника 1880–1910 годов» (1903–1910), в котором автор поставил более сложную задачу — осветить не историю отдельного рода или семьи, а историю русского общества трех десятилетий. Эта незавершенная «хроника» (романы «Восьмидесятники», «Девятидесятники» и «Закат старого века») занимает в творчестве Амфитеатрова центральное место но универсализму проблематики, по временному охвату событий, по многочисленности своих героев. Другие романы-хроники представляют как бы ответвления от «Начал и концов», образуя вместе с ними русских «Ругон-Маккаров» («Княжна», 1910, «Паутина», 1912–1913, и др.). Местом действия в «Началах и концах» наиболее часто является мать русских городов Москва и прилегающие к ней древние города с иносказательными названиями — Дуботолков и Вислоухов, Олегов и Труворов, потомственные и благоприобретенные поместья и усадьбы средней России.

Амфитеатров стремится показать в своей «хронике» психологию, настроение, сознание русского общества в его историческом разрезе. В его задачу входит анализ общественного организма — перемен и переломов в семье, в государственном аппарате, в экономике, в искусстве, в журналистике, в сфере частной интимной жизни. Действие свободно перемещается из семейного особняка в шумный салон, из университета в частную квартиру, из департамента в тайное собрание или тюремную камеру. Писатель широко пользуется приемом, создающим иллюзию исторической достоверности: он вводит в роман в качестве эпизодических персонажей и в качестве знакомых своих вымышленных персонажей «портреты-лица» реальных людей — Михайловского и Плеханова, Суворина и Дорошевича, Чехова и Станиславского, Григоровича и Стасова и многих других. К «Восьмидесятникам» Амфитеатров приложил указатель, содержащий 210 собственных имен и подлинных названий журналов, газет, учреждений, встречающихся в этом романе.

Наиболее цельное впечатление производят «Восьмидесятники» и их главные герои: потерпевший «крах души» Антон Арсеньев и его брат-революционер — «свирепый голубь» Борис; распавшееся семейство Ратомских с его звездой — будущей революционеркой Евлалией; муж Евлалии — писатель Брагин, кумир публики, пришедший к душевному банкротству. Внимание автора сосредоточено на том, чтобы выявить особую субстанцию восьмидесятничества, или, как он говорит, «арсеньевщины», когда ум и сердце оказываются не в ладу с волей, когда кипение энергии личности сводится к беспочвенному бунтарству и заканчивается торжеством пакостного бесовства или арсеньевской «одержимости».

Евлалия, Борис, Бурст — исключительные натуры, они выживают вопреки логике развития восьмидесятничества, и именно с ними связывает Амфитеатров будущее России. Не случайно третий и последний эпилог «Восьмидесятников» оканчивается на высокой мажорной ноте — встрече нового, 1901 года Борисом и его товарищами в енисейской ссылке и их тостом за «общую работу», «свободное будущее» и «великий костер». Такого же типа финал в «Девятидесятниках»: в ночь под пасху 1896 г. в камере-одиночке революционер Андрей Берцов «живой душой» чувствует свою «могучую родину», и это чувство вселяет в него надежду на неистребимую и свободную жизнь «страдалицы Руси». Образ самой Руси, слепой, несчастной, но могучей, выносится Амфитеатровым в концовку «Заката старого века» (Ходынское поле).

Амфитеатров не раз называл себя «литератором без выдумки», стремящимся создать «портреты-типы»,^[320] в основе которых лежат наблюдения над живыми лицами. Опираясь на метод «экспериментального наблюдения», писатель в своих последующих романах создал многокрасочное орнаментальное полотно, которому хотя и недоставало поэтической перспективы и законченности, но которое было богато уникальной фактографией, исполняющей роль исторического комментария к жизни идей.

Мотивы «неотвратимости» развития капитализма и «ужасности» его воздействия на человека были характерны для всей реалистической литературы 90-х гг. Показав в «Павловских очерках» (1890), что мир кустарей «покачнулся и грозит падением», В. Короленко увидел в этом явлении признаки гибели целого жизненного строя — бытового, экономического, психологического.

В «социологической» ветви художественной литературы этого времени человек изображался не только и не столько как индивидуальность, сколько — и по преимуществу — как атом, частичка природного и общественного бытия. Значительное место среди реалистов социологического направления в 80-х и 90-х гг. принадлежало Мамину-Сибиряку.

Мамин показал «безжалостное», «бесстрастное» шествие капитала, где все участники шествия — хозяева заводов и их управляющие, директора банков и владельцы мельниц, инженеры и простые рабочие — рабы жребия, который на них пал или который избран ими самими. В каждом из романов слиты воедино два плана изображения: объективный «портрет» русского капитализма — этого гиганта, вобравшего в себя силы движущейся жизни, и его «субъективный» образ — отражение процесса капитализации как исторической необходимости в восприятии, душах, поведении, судьбах людей.

В «Трех концах» (1890) в центр внимания поставлен перелом в судьбе горнодобывающих заводов при переходе от крепостничества к свободному развитию буржуазных отношений. Завязкой действия сделан момент объявления царской «воли» крепостным Ключевского завода — управляющим, инженерам, мастерам и рабочим. Драматизм романа основан на контрасте между требованиями развития жизни, техники, культуры («прогресса») и тем, чем в реальности было производство, сознание людей, их духовный мир. В иерархии героев романа «низшая» ступень занята самой большой группой персонажей, в душах которых преобладали рабьи инстинкты, по наследству переходившие к поколениям молодых. Рабьи черты были даже в характерах редких народных умельцев, уникальных мастеров, умевших виртуозно работать, но неспособных хоть как-то подчинить себе судьбу. В послекрепостнических условиях герои с «рабством» в крови оставались не у дел, в стороне от жизни или оказывались сломленными ею. На следующей ступени находились те, в ком произошло разложение прошлой и появились элементы новой психики: они превратились в рабов наживы. И лишь немногие действующие лица, труд которых не был непосредственно связан с заводом, оказывались свободными от старого и нового рабства.

Вершиной социологического реализма Мамина был роман «Хлеб» (1895). Основной акцент в нем сделан на становлении капиталистических отношений, на воспроизведении победного и гибельного шествия капитала в огромном крае с центром в Заполье. Ведущая сюжетная линия в романе — история Галактиона Колобова, единственного из множества героев желавшего блага людям и краю. Но все для него, как лица, связанного с капиталом, кончается трагедией. За личной судьбой Колобова просвечивал, говоря словами Мамина, «внутренний остов» капитализма, внеличностный (независимый от отдельных людей) характер частной и общественной жизни.

Этот «внутренний остов» вырисовывался и обнажался не только в сфере производства или экономики. Мамин увидел его в психологии любовных, семейных, бытовых отношений, в глубине самой психической структуры своих героев. Во всех них подчеркнуты стихийность, неожиданность натуры, не способной управлять ни личной судьбой, ни общественной карьерой. Жизнь героев Мамина — это хаос общественных возвышений и падений, стихийность индивидуального бытия, крушение личных судеб.

В развитии социологического течения в русской литературе значительную роль сыграло творчество европейских натуралистов, и прежде всего Э. Золя. Особенно большим вниманием на рубеже веков пользовались зарубежные романы, повести и драмы революционной направленности из жизни рабочих, так как отечественая литература еще не создала подобных произведений и переводы восполняли этот пробел. Роман Э. Золя «Жерминаль»,^[321] пьесы Г. Гауптмана «Ткачи» и О. Мирбо «Дурные пастыри» широко использовались в целях революционной пропаганды и были включены в программу занятий социал-демократических рабочих кружков. В предисловии к изданию «Ткачей», рассчитанному на распространение среди рабочих, А. И. Ульянова-Елизарова писала, что в пьесе дана «образцовая психология толпы», «беспристрастно и ярко» изображено «рабство трудящейся массы», а кроме того в ней показано революционное выступление рабочих как необходимый фактор в цепи историко-социальной закономерности.^[322] Осмысление революционности рабочих в качестве объективного закона истории возникнет в русской литературе в канун и в момент революции 1905 г., в 90-е же годы многие писатели делали акцент на другом.

Скажем, П. Д. Боборыкина привлекала задача объективного («протокольного») воссоздания образа русского капитализма как общественного явления. Весьма показательны его романы «Перевал» (1894) и «Тяга» (1898). Боборыкин выступает в них в качестве защитника культурного капитализма, т. е. капитализма, создающего для рабочих необходимые условия существования и тем самым сглаживающего остроту классовых противоречий. Главный герой «Тяги» — бывший крестьянин, ткач Иван Спиридонов — носитель идеи слияния деревни и мануфактуры. По психологии он полумужик-полуткач, мечтающий о сочетании труда на фабрике с зажиточной крестьянской жизнью. Он нарисован автором с симпатией — как мыслящий рабочий, который стремится поднять культурный уровень других ткачей, становится организатором общества трезвости «Свет». Он апологет существующего уклада отношений, а потому противник каких-либо радикальных мер в изменении жизни рабочих.

Боборыкин противопоставляет ему в романе другого рабочего, Антона Меньшова, который выступает против всяческих «затычек», мешающих понять истинные цели классовой борьбы. Однако Меньшов в изображении автора — лишь анархический бунтарь, разрушитель жизненных основ, как и его предшественник Суварин из романа Золя «Жерминаль». Объективный тон повествования Боборыкина, его протокольный анализ капиталистической действительности не мешали тому, что его романы были апофеозом русского капитала, способного, как думал и хотел показать Боборыкин, поставить Россию на рельсы мировой культуры и цивилизации.

Мамин также был художником, сделавшим предметом изображения объективный образ капитализма. Однако объективность у Мамина носила иной характер, чем у Боборыкина. Он изображал подчинение своих героев стихиям социального бытия как результат социально-исторических закономерностей. Другими словами, в отличие от творчества Боборыкина, творчеству Мамина был присущ историзм. Его герои зависели от настоящего не только в силу объективного социально-экономического закона, но и в силу исторического прошлого, лишившего их гражданского самосознания. По мысли Мамина, эта черта трудно преодолима и потому нельзя ожидать быстрого изменения современного общества. Вот что писал Мамин 20 апреля 1905 г., т. е. в момент всеобщего напряженного ожидания этого изменения: «Я лично не верю в русскую конституцию и ничего от нее не жду. Ведь люди останутся все те же… Одолело нас наше собственное невежество. Не говорю уж про простой народ, и даже наша интеллигенция в гражданском смысле ничего не стоит».^[323] В произведениях Мамина пока еще отсутствовал мотив сопротивления как выражения объективного хода жизни и как части гражданского самосознания пролетариев.

Писатели, которые вошли в литературу в конце 80-х — начале 90-х гг., в изображении капитализма были верны аналитическому методу и объективному тону повествования, но у них было нечто отличное от тональности и стилистики их предшественников. Духовная кабала человека труда — ведущая тема ранних рассказов А. С. Серафимовича («Стрелочник», «Под землей», «Семишкура», «Сцепщик», «На заводе»). Но в отсутствии самосознания его героев уже не было оттенка неизбежности. Закон социального бытия не становился самодовлеющим «роком», тяжелая драма народной жизни не освещалась как безысходная трагедия.

Интересны опыты создания образа пролетария писателями, вышедшими из рабочей среды. Горький считал звучание их голосов особенно ценным. К таким писателям принадлежал выходец из крестьян, слесарь по профессии Н. Темный (псевдоним Н. А. Лазарева). Он брал, как правило, заурядный случай из повседневной рабочей жизни и раскрывал его драматический смысл. Так, в рассказе «Обыск» (1905) изображен один из примелькавшихся фактов рабочих будней — «щупка», с помощью которой хозяева убеждались в честности рабочих «до следующего дня». Рабочие привыкли к «щупке» и перестали чувствовать ее унизительность, и лишь работница Акулина, известная как № 115, одна из сотен почувствовала себя униженной и бесправной. Рабочие Темного остро чувствуют свою приниженность, свою принадлежность к «низшей расе» («Наследство», 1900; «Сироткин», 1904, и др.).

Привлекли к себе внимание «бытовые наброски» И. А. Данилина. Он писал о типографских рабочих — рисовальщиках, печатниках, краскотерах, наборщиках. Как и Темный, он любил запечатлевать момент пробуждения чувства достоинства, стихийного протеста («Месть», 1902; «Панкратыч», 1903). Его Панкратыч уходит с фабрики, не желая быть номером, «бляхою»: «У меня имя есть, в церкви дано, нешь можно меня в номер обращать».^[324]

Писатели рубежа веков останавливали свое внимание не на высокоразвитой мыслящей личности, а на думах и поведении массового представителя народа.

Свой вклад в разработку рабочей темы внесла известная сотрудница «Русского богатства» В. И. Дмитриева. Главным героем ее книг была демократическая интеллигенция, но в конце 90-х — начале 1900-х гг. писательница создала яркие зарисовки из жизни шахтеров, заводских и портовых рабочих. Особенно популярны были ее рассказы «Майна — вира» (1900) и «Баба Иван и ее крестник» (1903). В первом рассказе Дмитриева взяла жизненный материал, знакомый уже читателю по «босяцким» произведениям Горького, но ее интересовали не одинокие бунтари, а психология разноликой массы — турок, армян, грузин, русских и украинцев, — которую «братски соединил здесь один властитель мира — Голод»; они корчатся от напряжения, мучаются и борются с другим властелином их жизней, имя которому — Капитал.^[325]

Трагедия героини, бабы, или тетки, Ивана совершилась на фоне жуткой жизни шахтеров: сюда, в шахту, ради куска хлеба сбежалась «наутек» голодная Россия — Тула, Рязань, Самара. Деревня принесла на шахту свою нищету и бескультурье. Заслуга Дмитриевой состояла в том, что в этих изголодавшихся, одичавших людях она показала горячую человечность, способность любить, отзываться на чужую беду. Ее баба Иван — один из наиболее удачных образов стихийных рабочих натур. Позднее касалась Дмитриева и революционных настроений.

Третья революционная ситуация в России была ознаменована размахом рабочего движения. От экономических требований рабочие стали переходить к требованиям политическим; появился пропагандист-рабочий. Эти явления не могли не привлечь к себе пристального внимания литераторов, чутко реагировавших на социальные изменения в жизни страны.

Изображение тяжелого существования пролетария сочеталось у молодых авторов с изображением пробуждения его социального сознания, а картины страшного быта и тяжелого подневольного труда все более усиливали близкий для всех мотив сопротивления — «дальше так жить невозможно».

«Молох» Куприна отразил появление стихийного протеста в рабочей массе. Основой сюжета повести Вересаева «Конец Андрея Ивановича» (1899) стал процесс пробуждения личностного и гражданского самосознания. Андрей Иванович томился собственной темнотой; его характер построен на борьбе стихийно-разрушительного начала и стремления к правде, носителями которой являлись революционеры — токарь Барсуков, его товарищ Щепотьев и папиросница Елизавета Алексеевна.

Многие намеки и упоминания о революционерах с достаточной ясностью говорили об их деятельности и о логике духовного развития рабочих людей.

«И чем больше Андрей Иванович слушал Барсукова, тем шире раздвигались перед ним просветы, тем больше верилось в жизнь и в будущее, — верилось, что жизнь бодра и сильна, а будущее велико и светло.

— Нет, в нынешнее время о многом начинают думать, — сказал Барсуков. — Никто не хочет на чужой веревочке ходить. Хотят понять условия своей жизни, ее смысл…» (2, 234). Эти высказывания подкреплялись намеками на высылку Барсукова и Щепотьева из Петербурга. Вересаев был первым писателем, изобразившим революционного рабочего как новое явление закономерного хода исторической действительности.

Новые черты проявились также в изображении хозяев. Вместе с цельным, крупным, полным энергии хищником, который показан в произведениях Мамина-Сибиряка, Боборыкина, Вас. Немировича-Данченко («Волчья сыть»), Горького и других авторов, в литературу вошел «задумывавшийся» и «выламывающийся» из своей среды купец. Начало этой линии ознаменовали герои повестей Чехова «Три года» и «Случай из практики». Ее продолжили Фома Гордеев Горького, Алексей Ванюшин («Дети Ванюшина», 1901) и Суслов («Стены», 1906) С. А. Найденова и персонажи других произведений, не пожелавшие принять капиталистическое устройство жизни. Их уход, «выламывание» воспринимались как противостояние буржуазному обществу, хотя не всегда осознанное, но естественное и неизбежное.

Быт — широкая многогранная тема русской литературы, включившая в себя художественное освоение жизненного уклада всех слоев общества. Трактовка этой темы претерпела по пути от романтизма и «натуральной школы» к различным ответвлениям реализма второй половины XIX в. существенную эволюцию.

На рубеже веков в изображении быта существовало несколько тенденций. Рядовые писатели сохранили интерес к быто— и нравоописанию и стремились к воспроизведению быта, почти или совсем неизвестного (таковы, например, «Чукотские рассказы» В. Тана-Богораза). Декаденты и символисты выступали воинствующими «безбытниками». Одним из главных их эстетических требований было увидеть за повседневным, «эмпирическим» сущностное, трактуемое как вечное, надмирное, мистическое начало вселенной. «Антибыт» символистов, как правило, изымал из жизни ее конкретное общественное содержание, игнорировал ее злободневный социальный смысл. Всех писателей, обращавшихся к «эмпирике» быта, они иронически называли «бытовиками».

Между тем в трактовке быта реалисты нового века открывали много нового, не имеющего ничего общего с так называемым бытовизмом. Новатором в изображении быта выступил Чехов. Именно через быт показан им трагизм повседневности, бездуховность существования средних интеллигентов, чиновников, дворян, подчинившихся силе внешнего течения событий и утративших в силу этого внутренние — духовные и нравственные — ориентиры. В «Скучной истории», «Дяде Ване», «Трех сестрах», «Невесте» мертвенная неподвижность быта говорила о моральном и социальном, индивидуальном и всеобщем неблагополучии жизни.

Последователями Чехова в открытии трагизма и алогизма закаменевшего быта были такие непохожие художники, как И. Бунин, Л. Андреев и А. Куприн. В русле чеховского толкования быта оказался декадент Ф. Сологуб, автор романов «Тяжелые сны» и «Мелкий бес».

Литература 80-х гг. в лице К. Баранцевича, И. Щеглова и подобных им писателей утверждала быт среднего, массового человека в качестве нормы существования. Для литературы нового десятилетия характерно изображение распада домашнего уклада, «ухода» из его «уютов». При этом выламывание из семьи, рода приравнивалось к разрыву со своей средой, классом, обществом. Привязанность к привычному быту, любовь к нему трактовались как мещанская бездуховность, сытость, социальная косность.

Изменения произошли не только в отношении к самому быту, но и в его воспроизведении. Изображая старый бытовой уклад как уклад, сковывающий свободное проявление мысли, воли и чувств, молодые писатели ставили перед собой цель показать, что взаимосвязи человека и среды изменились, что личность не только формируется под воздействием среды, но и противостоит ей. Литература рубежа веков показывала быт потрясенным и взорванным изнутри.

Особенно характерно было подобное изображение быта для писателей, объединившихся в кружке «Среда». Любой образ, связанный с понятием быта и заключавший в себе представление о замкнутом пространстве, — усадьба, дом, комната, подвал — воспринимался ими как место гибели человека, сравнивался с тюрьмой, клеткой, склепом, могилой и т. п.

Дома́ купца Ванюшина и учителя прогимназии Боголюбова («Дети Ванюшина» С. Найденова, 1901; «Иван Мироныч» Е. Чирикова, 1904) предстают как охранительные, но уже непрочные оплоты косного общественного уклада. За внешней полупатриархальной благопристойностью дома Ванюшина скрывалось нравственное разложение семьи, которое привело на край духовной гибели детей, толкнуло к самоубийству отца и к бегству из дома младшего, «блудного сына» Алексея. За строгим порядком дома Ивана Мироныча была спрятана мертвенность, губительная для домочадцев «футлярность» семейного быта, деспотически охраняемого главой семьи и взорванного его женой и дочерью, стремившимися выйти на вольную дорогу жизни.

Уходу из дома были посвящены многие произведения рубежа веков. Назовем наиболее известные: «Живой труп» Толстого, «Блудный сын» Чирикова, «В темную даль» Л. Андреева, «Невеста» Чехова.

В плане переосмысления отношения к быту весьма характерно творчество Сергея Ивановича Гусева-Оренбургского (1867–1963). В начале своего литературного пути Гусев — быто— и нравоописатель. С чувством мягкого юмора, тоски, сочувствия, с добрым лиризмом он знакомил читателя с историями о замужестве без свадеб («Самоходка») или женитьбах на замужних («Жених», или «Злой дух»), распрях со священнослужителями, дорого стоивших мужикам («Кахетинка»).

Связанный жизненным опытом с духовенством (Гусев был священником, но затем отказался от сана), писатель рассказывал о его положении и быте, о взаимоотношениях с крестьянами. Почти в каждом рассказе присутствует лицо церковного сана, при этом писатель обращал внимание на то, что воззрения, быт, поведение пастырей божьих мало чем отличались от состояния опекаемого ими «стада».

Нравоописательные портреты и бытовые зарисовки Гусева достаточно традиционны. Исключение составляли его попы и мужики, выступавшие в качестве народных заступников. В борьбе за «божью правду» они вынуждены были идти против церковных и государственных служителей и установлений. Драматична судьба священника Феофилакта Средокрестова («Пастырь добрый», 1900). Жить «по-божьи» для него значило помогать бедным, для чего он вынужден был вступить в непосильную тяжбу с сельскими богатеями и с общинным миром, шедшим у них на поводу. Участие в социальной распре в родной деревне привело о. Феофилакта к неразрешимому конфликту с церковью — с консисторией и епископом. И, как все одинокие бойцы, он потерпел поражение, был сослан в дальний глухой приход. Аналогичной оказалась подвижническая жизнь о. Николая Дарьяльского («Идеалист», 1902). Он понес суровое наказание за то, что помогал бедной пастве не одним добрым словом, но и делом: хлебом, лекарствами, деньгами — всем, чего сам часто не имел.

Милосердные герои Гусева, активные в человеколюбии и отличавшиеся неиссякаемым самопожертвованием, поневоле должны были стать на путь непокорства и бунтарства. Так, крестьянин Пахомыч, сборщик средств на храм Казанской божьей матери («Сборщик», 1901), видя любую «неправду», — исходила ли она от архиерея, барыни, мещанина или мужика, — из кроткого «смиренника» становился «злостным бунтовщиком» с «разбойными» речами на устах.

Сила бунтующих героев Гусева — в нравственной чистоте, неподкупности, бессребреничестве и личной отваге. Но они выглядели одинокими фигурами, составлявшими исключение в полупатриархальной, полубуржуазной деревне.

В новой исторической ситуации — в момент нарастания революции Гусев создает, опираясь на характеры своих ранних бунтарей, значительную для предреволюционной литературы фигуру о. Ивана Гонибесова («Страна отцов», 1904). В этой «стране» он был много лет «добрым пастырем»: любил мужика и старался быть ему заступником, отстаивал права прихожан и боролся против частных случаев их притеснения. Надвигавшаяся революционная буря помогла Гонибесову понять коренной антагонизм мужицкой Руси и ее государственного и политического устройства и принять решение стать борцом за жизнь, основанную на новых социальных принципах. Если прежде Гонибесов чувствовал себя посыльным бога и истинной церкви, то теперь он отходит от церкви, отпадает от веры в бога.

Иначе, чем в прежнем творчестве писателя, выглядела в «Стране отцов» паства — простой народ. На смену покорным «овцам», погруженным в беспросветный тяжелый быт, явились убежденные бойцы за народную свободу. Это крестьянские революционеры Алексей, Назаров и старик Повалихин, ставшие во главе деревни в ее борьбе с вековой косностью и социальным бесправием. Предшественниками образов крестьянских революционеров в творчестве Гусева были художник-самородок Вяхирев, превратившийся в «злодея» («Миша»), умный мужик, «предводитель деревенской голытьбы» Чекмырев, сделавшийся конокрадом и поджигателем («Последний час»), кузнец Зосима, восставший против козней богатеев и смирения бедняков («В приходе»).

«Страна отцов» — главная книга Гусева-Оренбургского. В ней столкнулись две «страны»: сколоченная, уверенно жившая с помощью закона и привычки «страна отцов» и нарождавшаяся, крепнувшая в борьбе с ней «страна детей». Обе художественные формулы широки и не сводимы к противопоставлению двух поколений — отцов и детей. Правда, дочь миллионщика и кровопийцы купца Широкозадова, захватившего в свои руки землю и хлеб старомирской губернии, ушла от него и стала одним из руководителей революционного движения. Правда, сыновья благочинного о. Синайского, кроткого, религиозного человека, пошли против его убеждений. Но о. благочинный не враждовал со своими сыновьями, не навязывал им свои религиозные воззрения; он скорбел о них и сочувствовал им.

Во многих семьях между отцами и детьми царило единодушие. Дети растленного заводчика Удалова могли составить великолепную «зоологическую коллекцию» развратников, алкоголиков и негодяев. Противоположна им семья непокорного козловского дьякона, дети которого оказались ему под стать: старший сын, студент — политический ссыльный, младший, семинарист — «еретик» еще больший, чем отец.

«Страна отцов», как и «страна детей», — понятия исторические. Они включали отношение к бытовому укладу, нравственным представлениям, религиозным и политическим верованиям.

Иван Гонибесов, один из «отцов» Старомирска, уже зрелым человеком отказывается от церкви, от религии, от привычки к рабству, выдаваемому за узаконенный порядок. Его «уход» — восстание и полное внутреннее перерождение или рождение заново. Этому «уходу» родствен «уход» Павлины Григорьевны, жены о. Матвея. Она ушла из дома мужа, но за этим шагом таилась не заурядная любовная история, а наступившее «прозрение»: Павлиньке надоело паразитическое существование на правах деревенской «матушки», ей «вдруг» понадобилось опереться в жизни на серьезное дело, уважать себя, стать хозяйкой собственной жизни, трудиться.

Гонибесов, Павла Григорьевна, Шура Широкозадова — беглецы из «страны отцов» в «страну детей», в которой жили «законные дети»: воробьевский крестьянин Назаров, бывший раскольник Повалихин, революционер Алексей, пролетарии Старомирска и их вожаки Ляксаныч и Потапов. Гусев изобразил их как людей, составляющих «неотвратимую сознательную силу» родной земли.

«Страна отцов» — символ большого социального обобщения, вобравший в себя все отжившее в социальном устройстве, миропонимании, в отношениях между людьми. Не случайно эта «страна» названа писателем Старомирском, который на протяжении повести сравнивается с «клеткой», «тюрьмой», «сорной ямой», «громадной ретортой», в которой «труд и невзгода рабов перерабатываются в призрачное благополучие господ».^[326] Обитатели «страны отцов» — люди «друг другу чужие»; они говорили «мертвыми словами», а жили — «точно в гробу лежали». И дети все чаще ломали «решетки», «заставы», «перегородки», «запоры», которыми опутали их старомирские «отцы». Сами же «дети» были сильны своей солидарностью, неукротимым духом, могучим желанием построить новый мир на развалинах разрушаемого старого.

Повесть «Страна отцов» говорила о близком крушении дряхлого, полумертвого «дома» — царской России и о «молодых», «живых» путях России «детей» к революции и социализму.

Путь Гусева-Оренбургского от бытописания к социально-революционному творчеству был характерным для литературы начала века: многие писатели демократического лагеря шли от воссоздания бытовых картин к анализу сформированных этим бытом социальной психологии и склада социальных отношений, а от них — к выводам об исчерпанности общественного строя старой России, о необходимости незамедлительных коренных перемен. Гусев создал новаторское произведение, в котором, верный духу горьковского направления в реалистической литературе, открывал новый тип социально-политического конфликта, новую разновидность социальной психологии и поведения. Они были художественным порождением революции.

Вообще же следует сказать, что какую бы из магистральных тем реалистической литературы рубежа веков мы ни рассматривали, в канун революции и в пору ее свершения эта тема, как, например, тема быта, обычно перерастала в тему социальной катастрофы и близящейся революции.

Реалистическая литература рубежа веков не представляла собой единства. В ней выступали народники, социологи и литераторы, тяготевшие к натуралистическому описательству. Значительную группу составляли молодые авторы, группировавшиеся вокруг журнала «Жизнь», а затем — издательства «Знание». Именно в их творчестве с наибольшей силой и художественной выразительностью воплотились оппозиционные настроения, господствующие в обществе.

«Наступают времена Максима Горького, бодрейшего из бодрых, и вместе с ними замечается неудержимое падение курса на хандру и представителей оной», — писал Л. Андреев в январе 1901 г.^[327] Вот свидетельства тому. Знаменем нового мироощущения, призывом к революции стала появившаяся в апрельской книжке «Жизни» «Песня о Буревестнике». В мае в «Мире божьем» закончилось печатание «Записок врача» В. Вересаева, огромный успех которых был вызван не только острой постановкой вопроса о профессиональной работе врачей, но и призывом «лечить» недуги классового общества. Летом «Самарская газета» напечатала «огневые» стихотворения Скитальца «Колокол» и «Кузнец». В сентябре газета «Курьер» поместила андреевский рассказ «Стена», — он был воспринят в кругах радикальной интеллигенции как зов к разрушению всего, что стоит на пути к новой, справедливой жизни, в ноябре — рассказ «Набат», предупреждавший о приближении пожара революции. В декабре в Театре Ф. Корша были поставлены «Дети Ванюшина» С. Найденова.

Горький стал редактором «Сборников товарищества „Знание“», сразу же признанных наиболее ярким литературным явлением времени. В девятнадцати сборниках, появившихся в 1904–1907 гг., сотрудничали Айзман, Андреев, Бунин, Вересаев, Гарин, Гусев-Оренбургский, Кипен, Куприн, Серафимович, Скиталец, Телешов, Чехов, Чириков, Юшкевич и др.

«Времена Максима Горького» обозначили рождение нового течения в реализме XX в., которое современная критика именовала «школой Горького», а литературоведение наших дней называет «знаньевским реализмом». Об успехе «Сборников товарищества „Знание“» у демократического читателя свидетельствовали их огромные тиражи. Одновременно с ними выходили модернистские альманахи «Северные цветы» и «Факелы», но тираж их был невелик. Успех «Сборников» был вызван тем, что они объединили крупные таланты, непосредственно откликавшиеся на современные, и прежде всего революционные события, а также появлением на их страницах острых проблемных произведений («Жизнь Василия Фивейского» Андреева, «Поединок» Куприна и др.).

Каждый знаньевец обладал индивидуальной манерой письма. Редактор сборников стремился представить в них созвездие разнообразных дарований, поэтому в сборниках «Знания» появились столь несхожие произведения о русско-японской войне, как «Красный смех» Андреева и «На войне» В. Вересаева. Все вместе знаньевцы создали своеобразную летопись революционных событий, их творчество раскрывало потрясенное сознание представителей различных социальных слоев, и Горький хотел, чтобы сборники как можно шире отображали новые явления. Вот почему в одном и том же сборнике «Знания» (кн. XIV) были опубликованы «Король» С. Юшкевича и «Враги» Горького.

Знаньевцев объединял общедемократический пафос в восприятии современной жизни как явления, нуждающегося не в частичной, а в коренной перестройке.

Разумеется, нельзя сказать, что только знаньевцы показали революционную Россию. Первая русская революция овладела сердцами и умами многих людей, озабоченных судьбой России, и властно вошла в литературу в качестве главенствующей темы.

В центре внимания писателей оказался человек, который был участником или свидетелем революционных событий и сознание которого революция потрясла, заставив критически взглянуть на действительность. В разработке магистральных тем и проблем, общих для писателей-демократов, знаньевцев отличала идея революционной активности как настоятельного веления времени и более того — как непреложного закона истории.^[328] Можно утверждать, что идея революционно-исторической активности пронизывала все элементы стиля «знаньевского реализма» н воздействовала на основные его факторы — выбор центрального героя, сюжетосложение, манеру и способ повествования.

Литература рубежа веков сделала своим главным героем рядового человека, ставя задачу поведать о его страшной судьбе, которая не может в конце концов не вызвать протеста. В отличие от многих авторов знаньевцы обращали преимущественное внимание не на среду, растворяющую в себе человека, а на его сопротивление ей, на зарождение и вызревание протеста и бунта, героизма массы. Человек был поставлен ими перед лицом общества, истории, революции. Это позволяло выяснить направление его разума и воли, уровень «сознания и сделать вывод, в какой степени он способен стать творцом новой действительности. Мотив неизбежного краха самодержавия сочетался в творчестве знаньевцев с еще более мощно звучавшим мотивом столь же неизбежного социального пробуждения народа.

Знаньевцы запечатлели сдвиг новой, молодой России к активному деянию, к революционной перестройке мира. О возможном приближении в жизни деревни «утренней зари», восхода «солнца» намекнул Куприн в рассказе «Болото» (1902); о пробуждении чувства протеста у крестьян поведал Гарин-Михайловский в «Деревенской драме» (1903); о развитии у мужиков жажды социального возмездия «барам» и о мечте переустроить землю на мужицкий лад рассказал Бунин в «Снах» и «Золотом дне» (1903).

В горниле революции образ простого человека изменился, литература показала пробуждение в нем чувства личности, а главное — политического сознания. Прачка Марья («Бомбы» А. Серафимовича) начала понимать, «что „эксплуатация“ значит — хозяева мучат, что „прибавочная стоимость“ — это что хозяева сладко едят, сладко пьют вместо нее с мужем, вместо ее детей, и прочее».^[329] Для мужика Семена прежде чужие и холодные слова «буржуазия», «эксплуатация», «пролетарии всех стран, соединяйтесь!» теперь «звучали ново и призывающе на что-то сильное, большое и захватывающее», они «ворвались в его серую, замкнутую жизнь <…> чем-то праздничным, ярким, сверкающим и огромным» («Среди ночи» Серафимовича).^[330] Для простого человека, каким его рисовали знаньевцы, революция явилась озарением, шагом в мир свободы.

Образ революционера был для знаньевцев символом нравственной чистоты, стойкости и героического самоотвержения. В образе революционера, потенциального или действующего, они выделяли активность как жизненную позицию, любовь к жизни и творчеству. Так, в образе революционера-пролетария Трейча («К звездам») Андреев подчеркнул идею созидания мира, а не его разрушения. Это имело принципиальный смысл в годы, когда писатели далекие от революции изображали ее в виде «грядущего хама», способного лишь на разрушение или стремление к сытости. Сила революционеров, изображенных знаньевцами, заключалась не только в их убеждениях, но и в их сплоченности.

Знаньевцы остро чувствовали ветры революции и сами были захвачены ими. Революция стимулировала познание новых законов социального бытия и закрепление их в новых сюжетах и конфликтах. Знаньевский реализм осознал факт напряженного сопротивления человека социальному злу как проявление объективных законов истории. В связи с этим в одном ряду оказывались такие на первый взгляд несхожие произведения, как «Поединок», «Так было» и «Мать». В «Поединке» логика движения жизни толкала офицера Ромашова на «поединок» с царской армией, а следовательно, и со всем социальным устройством. В рассказе «Так было» «роковая» сила психологии деспотической власти и повиновения противостоит «роковой» неизбежности сопротивления народа социальному злу и уничтожения в нем духовного рабства. Роман «Мать» демонстрировал конкретно-исторические пути созревания политического сознания и сопротивления народа.

Знаньевцы сделали понятие классовости достоянием эстетики. Большое место в их творчестве заняла драма, для которой характерно обнажение социальных конфликтов, изображение классовых столкновений. На смену поэтике социально-психологической драматургии Чехова пришла поэтика открыто публицистической — социально-политической и социально-философской — драмы знаньевцев (черты типологического сходства с ней есть в «Вишневом саде»). В основе ее характерологии лежала идеологическая определенность, связанная с социальной и классовой принадлежностью персонажа. Характеры героев выявлялись в их отношении к основному социальному, классовому конфликту; личные коллизии отходили на задний план. Весьма типична в этом плане драма Е. Чирикова «Мужики» (1905).

Местом действия служит в пьесе усадьба помещика Городецкого, члены семьи которого — идейные противники. Помещик-«ретроград» полковник Бронников — политический антагонист своего зятя, либерального земца Городецкого. А тот враждебен взглядам своих племянников Павла и Липы — либеральных народников. Те, в свою очередь, не могут найти общего языка с сыном Городецкого Владимиром, студентом социал-демократом. Распри в семействе Городецких развертываются вокруг вопроса об отношении к земле. Чириковым представлены точки зрения на землю от помещичье-охранительной — Бронникова до революционной — Владимира, считающего, что земля должна стать собственностью крестьян, что недовольство их любыми помещиками справедливо и что волну народного гнева уже никому не остановить, поскольку «температура народного терпения поднялась до точки кипения».^[331]

В глазах мужиков все члены семейства Городецких — «баре», которые земли не пашут, хлеба не сеют, а живут землею. В момент бунта Городецкие объединяются на защиту своих «семейных» интересов, вызывают для расправы с бунтовщиками стражников, становятся «врагами» мужиков. Мужики, как и баре, также оказываются связанными узами классового родства: они приходят к мысли о «греховности» барской жизни и борются за владение землей с оружием в руках, чтобы отнять ее у любых «бар».

В пьесах Горького, Чирикова, Юшкевича, Айзмана и других знаньевцев персонажи резко делились на два враждебных классовых лагеря. Центральные герои их произведений из объекта истории становились ее субъектами. Помимо единства в освещении новой роли народа многих знаньевцев роднило стремление показать коллектив воль, революционную массу, объединенную общим устремлением. Знаньевцы новаторски создали образ коллективного героя — самой революционной массы.

Проблема массовой психологии в конце XIX столетия привлекала внимание социологов, историков, криминалистов, литераторов. Предметом исследования являлась толпа. Западноевропейские исследователи-позитивисты прибегали к биологическому объяснению стадной психологии и поведения толпы. В работах русских социологов (Михайловский) учение о поведении массы, о «герое» и «толпе» также получало естественнонаучное обоснование.

Новые исторические условия потребовали решительно пересмотреть существовавшие воззрения на толпу. Знаньевцы отказываются от трактовки ее как биологического организма и рассматривают возникновение толпы и ее поведение в социальном плане. Писатели, стоявшие вне знаньевского круга, не раз изображали толпу, объединенную инстинктом разрушения. Изображали ее в виде дикого, разъяренного зверя и знаньевцы. Большой удачи в создании образа толпы достиг Л. Андреев в пьесе «Савва». Новаторским в творчестве знаньевцев стал показ перерастания толпы в целеустремленное объединение людей, в коллектив воль, в начинающую социально прозревать массу.^[332] Перерастание это отражало движение самой революционной действительности. Манифестации, шествия массы, изображенные знаньевцами («Похоронный марш» Серафимовича, «Так было» Андреева, «Мать» Горького и другие), передавали звучание «музыки революции».

Художественные достижения знаньевцев в создании образа коллективного героя были использованы ранней советской литературой.

Знаменитая статья В. И. Ленина «Партийная организация и партийная литература» (1905), вызывавшая в течение нескольких лет и открытые и завуалированные отклики в литературной среде, не только предвещала появление новых эстетических принципов новой литературы, но и формулировала признаки нового метода, нарождавшегося в литературе. Борясь за осуществление связи передового искусства с пролетарским социал-демократическим движением, Ленин призывал литераторов сознательно и открыто стать на сторону революции, проникнуться ее идеями и освещать ее с позиций революционного пролетариата. Первым в мировой эстетике Ленин сформулировал принцип партийности литературы.

Задачи, выдвинутые перед литературой Лениным, многогранно воплотил в своих произведениях Горький. Как писал впоследствии Луначарский, его творчество было художественным открытием научного социализма как мировоззрения пробуждавшегося к революционному самосознанию пролетариата: Горький был «первым великим писателем пролетариата <…> в нем этот класс, которому суждено, спасая себя, спасти все человечество, впервые осознает себя художественно, как он осознал себя философски и политически в Марксе, Энгельсе и Ленине».^[333]

Новый художественный метод, социалистический реализм, формировался в пламени революционной борьбы. Воплощением этого метода стали пьеса «Враги» и роман «Мать». Но метод этот не был индивидуальным достижением. Знаньевцы не поднялись до освоения полноты миропонимания революционного пролетариата, однако элементы нового метода в большей или меньшей степени присутствовали в произведениях этих писателей. В своих художественных открытиях Горький несомненно опирался на коллективный опыт соратников по литературной борьбе.

То, что знаньевцы представляли собой особый лагерь в литературе, было признано всей критикой. Она заговорила о «школе Горького», о «Созвездии Большого Максима». Вокруг «Сборников товарищества „Знание“», знаньевского реализма возникали горячие споры. Нельзя было отрицать идейно-художественную общность выходивших сборников, и именно их целенаправленность раздражала буржуазную критику. И если одни говорили, что знаньевцы «составляют теперь гордость русской литературы»,^[334] то другие подвергали знаньевский реализм злобным нападкам. Принципиально враждебным было отношение к нему символистского журнала «Весы».

Говоря о С. Юшкевиче, посвятившем, как и Д. Айзман, свое творчество изображению жизни еврейской бедноты и ее бесправию, П. Коган писал, что общественный элемент — это «стихия его творчества, его поэзия, его красота».^[335] «Общественный элемент» характерен для всего знаньевского реализма. Представители данного течения более ярко и вдохновенно, чем другие литераторы, показали социальное прозрение народа, его распрямление.

Как особое течение в литературе знаньевский реализм просуществовал недолго. В статье «Социализм и крестьянство» В. И. Ленин писал о двух разнородных социальных войнах в России: «Одна — общенародная борьба за свободу (за свободу буржуазного общества), за демократию, т. е. за самодержавие народа, другая — классовая борьба пролетариата с буржуазией за социалистическое устройство общества».^[336] Знаньевцы — участники общенародной борьбы. Но в период буржуазно-демократической революции обе «тенденции демократическая и социалистическая отделились от либеральной и размежевались друг от друга».^[337] Горький, занимавший в «Знании» особую позицию, был представителем социалистической тенденции, развивающейся «в недрах будущего <…> буржуазно-демократического строя»,^[338] знаньевцы же представляли тенденцию по преимуществу демократическую.“ После революции 1905 г. знаньевское течение распалось.

Революция захватила не одних «знаньевцев», но и широкий поток реалистической и даже декадентской литературы. Не существовало сколько-нибудь серьезного писателя, который не откликнулся бы на революцию в своем творчестве.

Дух революции сказался и на писателях, связанных с реализмом, но одновременно причастных к модернизму. Не составляя особого течения в литературе (они не были объединены какой-либо общей программой или сотрудничеством в совместных периодических или непериодических изданиях), писатели эти были близки по своему стремлению соотносить жизнь человека с извечными проблемами бытия. Среди этих литераторов видное место принадлежало М. П. Арцыбашеву, С. Н. Сергееву-Ценскому, Б. К. Зайцеву, А. М. Ремизову. Каждый из них открыл в человеке эпохи революции что-то новое, до того не увиденное и не запечатленное.

* * *

Михаил Петрович Арцыбашев (1878–1927) в начале пути создавал реалистические зарисовки, богатые элементами бытописания и психологизации в духе Толстого, Достоевского, Чехова. Уже тогда проявились доминантные темы его творчества — потерянность человека перед лицом природы и мира в целом, его скепсис по отношению к творческим возможностям социальной жизни. В годы революции писатель был захвачен общественным подъемом. Повесть «Кровавое пятно» (1906) передавала ощущение революции одним из «маленьких» людей Анисимовым. Этот тихий, многосемейный, забитый человек неожиданно для себя участвует в постройке баррикад и чувствует, «будто он кружится в свежей и чистой волне, откуда-то нахлынувшей и без следа, навсегда смывшей всю старую, тусклую и скучную жизнь».^[339] Стихийно участвуя в революции и наблюдая близко восставших рабочих, Анисимов привыкает приговаривать: «Эх! Вот какою должна быть настоящая жизнь!». Трагический финал повести не снимал горячего сочувствия автора революционерам.

Значительным достижением Арцыбашева была повесть о революционных днях Одессы «Человеческая волна» (1907). В 1906 г. Горький опубликовал статью «По поводу московских событий», в которой говорил, что революционные события захватили в свой водоворот даже обывателей. Это явление подметили и другие писатели. Арцыбашев попытался воссоздать в повести психологию всех слоев населения города, в особенности восставших, в том числе героев с подлинными именами, участников исторических событий (лейтенант Шмидт). Среди множества увлеченных революционными боями и тех, для кого революция была лишь «оживлением чувств», писатель показал людей, для которых смерть во имя революции означала призыв к дальнейшему сопротивлению, а победа мыслилась как победа во имя настоящего и будущего людей труда. В «Человеческой волне», как и в «Кровавом пятне», Арцыбашев подчеркивал непреходящее воздействие революции на души всех ее участников и свидетелей. Об этом, в частности, говорит студент Кончаев: «Важно то, что все почувствовали, что́ такое свободная жизнь, почувствовали, как с нею и все становятся лучше, общительнее, интереснее… Этого уже не забудут…».^[340]

Подавляющее большинство писателей вне круга «Знания» изображало революцию в виде стихийной бури, яркого эмоционального всплеска, как результат пробудившегося естественного, но неразвитого чувства справедливости. Именно так, к примеру, трактовал аграрные волнения В. В. Муйжель в рассказах «Аренда» (1905) и «Кошмар» (1906). В них убедительно показан процесс зарождения протеста и бунта в недрах тяжелой, непосильной жизни, где все — полуживотно, дико и иррационально. Бунт изображенных крестьян нес в себе зачатки социального сознания, но был осмыслен автором как выражение инстинкта классовой ненависти.

* * *

Началом творчества Сергея Николаевича Сергеева-Ценского (1875–1958) были рассказы об отчуждении ординарного человека в мире цивилизации. Факт существования на земле героев «Тундры», «Погоста» (1902), «Скуки» (1903), «Бреда» (1904) осмысливался в них как бессильный крик, безнадежная мольба о спасении. Рядом с темой рока цивилизации в раннем творчестве Ценского зазвучала тема рока природно-биологического («Умру я скоро!», «Дифтерит», 1904; «Смерть», 1906). Герои нарисованы рабами «случая», выражавшего биологическую «необходимость» — болезнь, смерть. В духе модного декаденства Ценский изображал человека подавленным, угнетенным «роком» жизни, носителем бессознательного трагизма бытия.

Но в эти же годы под воздействием революционных событий Ценский создает «протестующие» рассказы: «Батенька», «Сад», «Убийство», «Молчальники». Наиболее удавшимся был последний. Три священника ушли от зла мира, дали обет молчания. Нарушить его не смогли ни личные беды, ни несчастья монастыря. Но когда на их родину напали враги, вознамерившиеся покорить ее, молчальники сломили многолетний обет, вышли в мир, поднялись на подвиг и повели за собой свой народ. В отличие от произведений о роковом отчуждении человека и его зависимости от метафизических тайн бытия, «протестующие» рассказы несли отпечаток демократизма, а тревога и протест героев подспудно соотносились с революционными веяниями.

Революция стала стимулом изживания декадентского мироощущения Ценского и перехода его на позиции реализма и демократизма. Именно революция помогла писателю понять социальную природу и причины разрушения личности в условиях самодержавия. Завершением раннего периода творчества Ценского стал все еще тяготеющий к модернистской поэтике роман «Бабаев» (1906–1907).

Будучи офицером, Ценской оказался в октябре 1905 г. свидетелем черносотенного погрома, очевидцем того, как полиция и войска выступили в роли сподвижников черной сотни. Итогом размышлений писателя о том, «почему так легко» была подавлена революция,^[341] явились образ Бабаева и понятие «бабаевщина».

Роман распадается на двенадцать самостоятельных глав (Ценский печатал их вначале как автономные произведения), не имеющих тесной фабульной связи и последовательного развития событийной канвы. Они образуют три части романа. Сюжет скрепляет фигура поручика Бабаева, он в центре повествования, которое дается сквозь призму его восприятия, как смена его душевных состояний.

В первой части Бабаев показан в томительной и страшной повседневности, падающей в романном времени на предреволюционные годы. Он близок к безумию оттого, что дни его «проходят мимо», что его «влечет по течению», в котором нет смысла. Тоскующий циник, Бабаев каждый день доказывает себе, что он сам, его окружение, любовь, служба, само существование — «одна сплошная мертвецкая!».^[342]

Во второй части отчужденный от всего и ото всех Бабаев пытается вырваться из рамок «мертвецкой», полюбить по-настоящему, открыть в себе источники единения с простыми людьми. Недолгий миг пробуждения «юноши», падающий в романе на лето 1905 г., в третьей части стремительно оканчивается победой «старости» — «бабаевщины». Разрушение личности Бабаева совершается во время разгрома революции, в котором Бабаев принимает участие в качестве усмирителя и карателя.

В глубине души Бабаева борются офицер и «тонкий мальчик, которого звали Сережей» и которого любила девочка в коричневом платье. Все еще живой, мальчик чувствует родство с мужиками, которых порет офицер. Мальчик рвется душой к революционерам — студенту и двум рабочим, мысленно вопрошая: «…братцы!.. Эта страшная вера в новую жизнь, — откуда она у вас?». А взрослый, «мертвый», «старый» Бабаев-офицер убивает полубезумного старика-еврея, велит убить рабочего-пильщика и трех революционеров; ему «было знойно завидно», что у них есть своя правда, «что они — широки, а он — узок, что они оторвались от себя и звонко бросились в огромное, как с борта высокой пристани, в море, а он прикрепощен к самому себе и изжит…».^[343]

В эпилоге романа (глава «Бесстенное») умирающий от выстрела революционерки — девочки «в коричневом платье» — Бабаев слышит в себе тревожные голоса, требовавшие ответа все годы его недолгой жизни, но так и оставшиеся только призывами, вопросами, проклятьями. «Всю жизнь хожу — ищу, — где Бог? Если есть, — отзовись, — не могу больше! <…> Смысла хочу, <…> — где смысл?».^[344] Но голоса эти — не прозрение, не итог исканий, не ответ, но стихийное, не оформленное в мысли и воле метафизическое самочувствие, болезненное состояние несвоевременно состарившейся, поглощенной мраком одиночества и эгоцентризма души.

Бабаевщина в трактовке писателя — это возникшая вследствие социальных причин болезнь воли и духа, это отсутствие общественного самосознания, прочных гражданских, моральных, политических привычек. Они влекут за собой бездушие и слепое повиновение «долгу», они служат первопричиной и почвой реакции. Ценский, показав крушение Бабаева, пришел к выводу, что жизнь способны созидать «молодые», «здоровые», «сильные» — революционеры. Одним из первых писатель заговорил о темных силах человеческой души, о путах сознания как о причинах поражения революции.

* * *

В раннем творчестве Бориса Константиновича Зайцева (1881–1972) господствовала импрессионистическая лирика, в основе которой лежало пантеистическое ощущение равенства и равновеликости всего живого — растений, животных и человека («Священник Кронид», «Миф», «Молодые», «Полковник Розов», «Мгла»). Однако природно-метафизическое, отвлеченно-бытийное выступало в его книгах как аналог социально-исторического; при внешней отрешенности от политической актуальности они насыщены чувством причастности к сегодняшнему трагически-катастрофическому и радостно-преобразовательному духу, звуку, ритму времени, имя которому — революционная Россия.

И не случайно А. Блок, увидевший в писателях-реалистах совесть и разум революционной эпохи, писал в 1907 г., что молодой Зайцев среди них своими внешне отдаленными от сегодняшнего дня намеками «являет живую, весеннюю землю, играющую кровь и летучий воздух» современной России, шедшей навстречу преображению.^[345] Еще в большей степени, чем к раннему творчеству, эта характеристика может быть отнесена к первому эпическому произведению Зайцева — повести «Аграфена» (1908).

* * *

Алексей Михайлович Ремизов (1877–1957) начал писать в середине 90-х гг. Первым его произведением была трехчастная повесть «В плену» («В секретной», «По этапу», «В царстве полуночного солнца»), составленная из характерных для творчества писателя разрозненных импрессионистических впечатлений об одиночном заключении (Ремизов в молодости был связан с освободительным движением), о передвижении по этапу в строю кандальников на Север и о пребывании там в ссылке. Первыми произведениями, попавшими осенью 1902 г. на страницы московской газеты «Курьер», были «Плача» (эпиталама «Плач девушки перед замужеством»), «Колыбельная песня» и сказка «Бебка». Все три примечательны обращением к жанрам народного творчества и «природному ладу русской речи».

В 1900-е гг. Ремизов много писал и активно печатался в символистских журналах и издательствах. Главные его вещи — повесть «Часы» (1903–1904), роман «Пруд» (1902–1905; 2-я редакция — 1911) и «Посолонь» (1900–1906) — собрание «переделок» народных сказок, поверий, «пересказов» языческих обрядов и детских игр.

В раннем творчестве Ремизова противопоставлены две стихии жизни. Первая — это власть злой и сонной бессмыслицы русского быта и его «боль невыносимая». Она с необычайной, пронзительной силой запечатлена в повести «Часы» и романе «Пруд». «Пруд» — роман в большой степени автобиографический. В нем рассказывается о ежечасной битве бога с бесами за «несогретые» души детей, вырастающих в тяжелом, угарном, мучительном купеческом быте. Бумажнопрядильная фабрика дядьев Огорелышевых, Андрониев монастырь, пруд, сад и улица, где обитают фабричные и их дети, — в мути и мареве повседневного ужаса Выстрадывают юные герои свои судьбы. «Часы», как и «Пруд», настолько перенасыщены мрачными красками, что начинает казаться, будто мир достигает какой-то страшной, «последней» черты, за которой либо гибель, либо тайный смысл и выход. Самый накал чувств был сродни эпохе, в которую произведения созданы. «Часы» и «Пруд» вызывали ассоциации и сравнения с романами Достоевского, рассказами и повестями Андреева, с романами Сологуба. И вместе с тем в них почувствовался самобытный мастер, наново открывающий душевное состояние человека, брошенного в хаос катастрофической эпохи, живущего метафизикой быта, одолевающего власть времени силой огненной любви. Ремизов завораживал изображением синтеза души, уязвленной, поруганной, охваченной властью неведомого и смрадного, — и, как он писал в «Часах», души, поражающей нераскрытыми богатствами и головокружительными порывами к небу и звездам. Самый этот синтез был рожден озонирующим дыханием революции.

Вторая стихия жизни, переданная Ремизовым, — это языческая, благоуханная и таинственная, дикая и фантастическая — «волшебная Русь». Сборник «Посолонь» (по солнцу, по временам года, с весны на зиму) — это собрание народных песен и сказок, плачей и заклинаний, обрядовых игр и пейзажных миниатюр. Единство им придает не только расположение по временам года, но лирическая обработка (все они даны через призму субъективного восприятия и переживания автора — лирического героя) и язык (все они переданы естественным «русским ладом»). Такое обращение к русской природе, русскому слову, русскому народному творчеству имело большой жизнеутверждающий смысл, провозглашая бессмертие «земляной-подземной-надземной Руси», нетленную красоту ее слова, великую радость, с которой смотрят на мир детские глаза.

* * *

Развитие реалистической литературы рубежа веков, вопреки утверждениям декадентских критиков и следующих за ними некоторых современных зарубежных исследователей об исчерпанности идей и форм реализма, было необычайно интенсивным. Следуя традициям классики, реалистическая литература стремилась расширить картину воспроизводимой действительности, как можно более полно представить географию, этнографию и социологию всей России, ее целинных, малоосвоенных человеческих пластов. Главенствующими для реализма оставались социологические задачи, остро поставленные перед ним революционной эпохой.

В литературе 90-х гг. доминирующее положение занимали произведения тех писателей, которые показывали иллюзорность и утопичность народнических теорий. Ведущей художественной идеей социально-бытовой повести и драмы Чехова («Мужики», «В овраге», «Вишневый сад»), социологического романа Мамина-Сибиряка («Хлеб») и социологического очерка Гарина-Михайловского («Несколько лет в деревне»), идеологической повести Вересаева («Без дороги», «Поветрие») была идея движения жизни, детерминированного «волей» истории и не устранимого никакими субъективистскими теориями.

В литературе 90-х гг. модифицируются принципы создания образов героев. Почти повсеместно с индивидуального своеобразия личности в сфере чувств, идей, поступков акцент переместился на выявление в герое общих начал жизни — «рода», «среды», «класса». Достаточно вспомнить перемены в обрисовке героев в романах Толстого: на смену диалектике индивидуальной психологии героев «Войны и мира» пришли поиски типовых социально-психологических начал в личностной структуре героев «Воскресения».^[346] Можно обратиться к отысканию нового типа героя в тетралогии Гарина, где идея личной самостоятельности, активности необходимо связывалась с идеей социальной активности революционного класса.

Основой единства реализма 90-х гг. продолжает быть общедемократическая идеология, хотя к концу десятилетия обнаруживаются тенденции разделения реализма на различные течения. Основанием для разделения послужили внелитературные, социальные причины. Молодые литераторы, вошедшие в круг горьковского «Знания», в силу объективных и субъективных факторов приближались к идеям научного социализма, открывали в самой жизни социалистические тенденции, участвуя в художественном открытии отдельных элементов социалистического мирочувствования.

Художественная психология, философия, нравственные идеи, социология «знаньевского» реализма 1900-х гг. тесно связаны с социально-политической проблематикой эпохи и являются ее своеобразным художественным эквивалентом. Совпадая с общим для реализма 90-х гг. изображением неотвратимого распада феодально-буржуазной России, воссозданием объективной потребности ее в коренных переменах, ее готовности к ним, ее ожидания «бури», «знаньевцы» в 1900-х гг. сделали новый шаг в освещении проблемы детерминизма: революционное деяние они трактовали в качестве естественного звена в цепи социально-исторического процесса.

Социальная активность выводится ими не из воли героической личности, не из высокой, но отвлеченной идеи, а из познанной в ходе исторического опыта массы социальной необходимости. В центр реалистической литературы 1900-х гг. становится собирательный, коллективный герой, носитель творческой, революционной, преобразующей силы. Выработка психологии, жизненной позиции, общественного поведения героя-личности, выросшей на почве массы, или коллективного героя становится ядром фабульного и тематического многообразия, сюжетно-композиционного строя произведений «знаньевцев».

Пафос открытого революционного действия, опирающегося на логику хода исторической действительности и на историческое и классовое самосознание массы, в большей или меньшей степени пронизывает драмы, повести и рассказы большинства «знаньевцев», созданные в 1905–1907 гг. Наблюдения «знаньевцев» над связью между пробуждением революционного сознания, с одной стороны, и практикой классов, с другой, подготовили появление «тузовых» революционных вещей Горького: драмы «Враги» и романа «Мать» — первых в мировой литературе произведений нового метода, метода социалистического реализма.

Творчески осваивая художественные достижения великих реалистов XIX в., писатели рубежа веков обновляли вместе с тем реалистическую поэтику. На смену щедрой описательности и фабульной детализованной развернутости приходит более лаконическое письмо с нередкой разорванностью фабулы и ассоциативной многоплановостью сюжета, с резким повышением художественной функции детали. Усиливается и освежается арсенал устойчивых аллегорий и реалистических символов, которые в 1900-х гг. приобретают резкую публицистическую направленность и политическую окраску.

Поздний Толстой

Литературный процесс начала XX в. вносит существенные изменения в структуру старого реализма. Наряду с молодыми писателями, пришедшими в литературу… Не меняя своего глубоко выстраданного нравственно-философского взгляда на… Литература рубежа веков по-новому решает вопрос о взаимосвязи человека и среды: на первый план выдвигается проблема…

Максим Горький. Социалистический реализм

Первый рассказ Алексея Максимовича Пешкова (1868–1936) «Макар Чудра», подписанный псевдонимом «М. Горький», появился 12 (24) сентября 1892 г. в… Литература сыграла огромную роль в жизни юного Пешкова. Это она помогла ему… Однако начинающий литератор не был еще уверен в собственных силах. Писатель в его представлении — «глашатай правды»,…

Леонид Андреев

Пристально следя за творчеством молодых литераторов, Лев Толстой быстро выделил среди них Андреева. Трогательные, с налетом сентиментальности… Мировоззрение Андреева испытало сильное воздействие народнических идей. «Вы… Большое место в раннем творчестве Андреева занимает тема «маленького человека», которая подверглась на рубеже веков…

Александр Куприн

За десять лет бурной, эксцентричной, нередко полуголодной, но веселой молодости Куприн написал более ста произведений. То были фельетоны, статьи,… Куприн не объединял, за исключением сборника «Киевские типы», свои ранние… Особая примета раннего творчества Куприна — большой тематический диапазон, при этом внимание писателя было…

Пролетарская поэзия

Мировая история и литература знает немало примеров, когда революционный подъем народа сопровождался бурным развитием боевого искусства. Трудящаяся… Русская пролетарская поэзия, теснейшим образом связанная с бурной эпохой… Характер ранней рабочей поэзии во многом определялся особенностями общественной жизни конца XIX в., т. е. времени,…

Символизм

Символизм, возникший в эту кризисную эпоху, был своеобразной эстетической попыткой уйти от противоречий реальной действительности в область «общих»,… Вместе с тем представители нового литературного направления не могли не… Символизм не был явлением внутренне однородным. Он представлял собою сложное, исторически развивающееся литературное…

Валерий Брюсов

В гимназии Креймана, а затем Поливанова (последнюю он закончил в 1893 г.) Брюсов основательно познакомился с русской классической литературой, в… К началу 90-х гг. у Брюсова сложились собственные взгляды на задачи русской… Знакомство с французскими символистами — Верденом, Бодлером, Малларме открыло Брюсову новые горизонты. В рабочих…

Александр Блок

«Бекетовский мир» — мир либерально-гуманистической культуры дворян-интеллигентов, сочувственно следивших за демократическим движением 60–80-х гг. и… Другая важная примета жизни Бекетовых — интенсивность духовных поисков,… Воспитание Блока неотделимо от подчеркнутого им самим «дворянского баловства» (3, 462), от «éducation…

Андрей Белый

Андрей Белый и Александр Блок — ровесники и спутники в литературе, их творческие судьбы в принципиальных основах были параллельны друг другу.… Детство и юность Андрея Белого проходили в условиях, разительно схожих с теми,… Важнейшее значение для выработки миросозерцания Белого имело знакомство с религиозной философией и поэзией Вл.…

Предоктябрьское десятилетие

Литература в годы реакции

 

После поражения первой русской революции наступила мрачная полоса жесточайшей реакции, которая затронула все стороны общественной жизни и тяжело отразилась на демократически настроенных слоях населения. Тысячи людей были отправлены в ссылку и на каторгу, десятки и сотни казнены по приговору военно-полевых судов.

Главный удар царизм обрушил на пролетариат и его партию. «Царское правительство, помещики и капиталисты бешено мстили революционным классам, и пролетариату в первую голову, за революцию, — точно торопясь воспользоваться перерывом массовой борьбы для уничтожения своих врагов», — писал В. И. Ленин.^[846] Большевики ушли в подполье. Там, сочетая легальные и нелегальные методы борьбы, они собирали разгромленные силы революции и вырабатывали новую тактику.

Общественную атмосферу тех лет в основном определяли растерянность и отчаяние, вызванные потерей веры в близкие социальные перемены, и начавшийся антидемократический пересмотр социальных и нравственных ценностей. Ощущение сгустившегося мрака охватило широкие массы, проникая и в революционную среду. Эти же настроения были характерны для литературы периода реакции. Началось отречение от «заветов прошлого». В. Воровский назвал это время «ночью после битвы», а И. Бунин — «Вальпургиевой ночью».

Весьма знаменательным было появление в 1909 г. «сборника статей о русской интеллигенции» — «Вехи», авторы которого, видные кадетские публицисты, пытались опорочить революционно-демократические традиции освободительного движения в России, в том числе взгляды и деятельность революционных демократов — В. Г. Белинского, Н. Г. Чернышевского, Н. А. Добролюбова.

Особую ненависть «веховцев» вызывала революция 1905 г., столь наглядно выявившая движение самих масс. Выступая в защиту идеалистической философии, не связанной с «утилитарно-общественными целями», под которыми подразумевалась революционная борьба, напуганная либеральная буржуазия «решительно повернула от защиты прав народа к защите учреждений, направленных против народа».^[847] «Веховцы» благодарили царизм за то, что он спас буржуазию от «ярости народной» и расправился с революционным движением при помощи тюрем и штыков. Таким образом, «веховцы» сбросили либеральную маску и предстали перед русской общественностью в качестве ревнителей репрессий. «Энциклопедия либерального ренегатства» — так метко определил В. И. Ленин суть сборника, ставшего крупнейшей вехой «на пути полнейшего разрыва русского кадетизма и русского либерализма вообще с русским освободительным движением, со всеми его основными задачами, со всеми его коренными традициями».^[848] Отношение к идеологии «Вех» стало своеобразным критерием подлинности демократии и прогрессивности русской интеллигенции.

Передовая демократическая литература, опираясь на вековую традицию активного участия в освободительном движении, встала на борьбу с общественной «ночью» и ее кошмарами — лесом виселиц, кровавым разливом погромов, жесточайшей расправой с участниками революционных боев.

Весь мир был потрясен в те дни гневным голосом Льва Толстого, заявившего статьей «Не могу молчать» (1908) страстный протест против участившихся смертных казней. Не менее громко прозвучала статья В. Г. Короленко «Бытовое явление» (1910). Беллетристы демократических убеждений дружно поддержали протест писателей старшего поколения рассказами и повестями, рисующими кровавое подавление революции, в частности полосу узаконенных убийств («Рассказ о семи повешенных» Л. Андреева, «Как было» и «У обрыва» А. Серафимовича, «Кровавый разлив» и «Сердце Бытия» Д. Айзмана, «Кошмар» В. Муйжеля, «В ожидании приговора» Е. Милицыной, «Крамола» Н. Телешова и др.).

В атмосфере идейного разброда смятенная мысль писателей уже в который раз потянулась «к источнику, то есть к мужику» (Г. Успенский). Как бы ни была русская интеллигенция беспомощна в вопросах революционной теории, какими бы надуманными ни были ее программные «минимумы», но огромная роль многомиллионного крестьянства в революции была ею признана. И потому, изучая уроки «недавних лет», литература в годы реакции с новым интересом обратилась к деревенской теме.

Стержнем этой многослойной темы оставалась, как и прежде, основанная на жизненных фактах проблема «идиотизма» русской деревни, т. е. проблема ее невежества, забитости, темноты, нищеты и одичания. Этот горестный комплекс примет деревенского быта издавна стал предметом изучения и описания в русской литературе и был истолкован в разных аспектах (то как «беда», то как «вина») славянофилами, революционными демократами, народниками.

Литература рубежа веков дала предмету новое, резко антинародническое освещение. Центральными фигурами этого этапа были А. Чехов («Мужики») и Н. Гарин-Михайловский с его решительным неприятием крестьянской общины, с его верою в пробуждающееся самосознание крестьянина.

В период реакции изображение «идиотизма» деревенского быта значительно осложнилось в связи со злободневной проблемой «мужик и недавняя революция». Вместо облика старой, забитой возникал облик иной деревни. Задачей писателя было «угадать», что бродит в ней глубоко «внутри» и как это брожение может выплеснуться на поверхность новыми событиями. Два непримиримых полюса в изображении пореволюционной деревни определились в почти одновременно появившихся повестях «Наше преступление» И. Родионова и «Лето» М. Горького.

Черносотенец Родионов с плохо маскируемым злорадством воспроизводит картину «озверения» русской деревни, считая данное «озверение» прямым следствием недавних революционных событий.^[849] Народ одичал от послаблений, его следует сечь и карать, — такова несложная мудрость его повести. «Лето» Горького говорило о начинающемся прозрении деревни.

Бо́льшая часть писателей, размышлявших о новой деревне, не опускалась до открытого родионовского злопыхательства, но и до горьковской веры в потенциальную мощь русского крестьянства не поднималась. Об этом убедительно говорят произведения В. Муйжеля, В. Дмитриевой. Такова и бунинская «Деревня», автор которой воспроизвел лик послереволюционной деревни с беспощадной правдивостью и живой болью, но того, что таится «внутри» нее, не увидел и не услыхал.

В общем ряду пишущих о деревне особенно примечательна была фигура В. В. Муйжеля, чье творчество чутко отразило особенности общественного настроения начала века. В рассказе «В мертвом углу» (1906) Муйжель, как и многие писатели демократической ориентации, вслушиваясь в подземные гулы, нарушавшие вековую сельскую тишь, старался угадать их характер. Ему казалось тогда, что «в жизнь этих изголодавшихся, полунищих, вымотавшихся на ничтожном наделе людей идет то большое и важное, что совершается где-то в Москве или Петербурге…».^[850] После подавления революции эта мысль стирается, вытесняется другою: страдания мужика неизбывны, а его ожидания эфемерны. И именно эта мысль становится на какое-то время ведущей в творчестве писателя. В его сознании возникает «смутный и серый образ какого-то огромного, необъятного и расплывчатого мужика, распьянствовавшегося, опустившегося, бьющего свою бабу, выпрашивающего по мешку муки на неделю, бьющегося от рождения до смерти в темной холодной избе, насквозь провонявшей сырым прелым запахом…» («Болезнь»).^[851]

Из широкой эпопеи крестьянского движения в период первой русской революции писатели выхватывали в основном эпизоды стихийных мятежей и погромов, показывая, как вековая ненависть мужика вырывалась на волю («На огонек» В. Дмитриевой, «Осенняя песнь» Н. Олигера, «Около деревни» И. Савина и др.).

В ряде произведений значительное место занимали воспоминания или напоминания о недавних бурных событиях; при этом, как правило, четко разграничивались светлое «вчера» и мрачное «сегодня». Слабый проблеск надежды на едва мерцающее вдали, вновь просветленное «завтра» не компенсировал в этих повестях и рассказах общего пессимистического тона. Таков, например, сюжет повести С. Аникина «Гараська-диктатор» (1907). Сначала светлые воспоминания о том, как «дыхание свободы <…> реяло над деревней, и несознанная упорная сила толкала даровитых, талантливых парней на путь сомнений и критики».^[852] Потом тягостное повествование сельской учительницы о недолго прожившей крестьянской «республике» в селе Лапотном и мрачный вывод: «…и слов много не надо, все просто: нельзя из лебеды испечь сдобную булку … нельзя с репейника сорвать махровую розу».^[853] В финале избитый жандармами крестьянин-активист шепчет: «Оп… опять придет… республика… тогда уж навеки удержится». И, подтверждая его упованья, «огненно-красный, радостный», многообещающий «пылает над Лапотным весенний закат».^[854] Тоскливый мотив — «Ведь был же момент, когда мечты о лучшей доле, казалось, почти облекались в плоть», с тем же перепадом «У самого порога была. Не переступила, ушла», с теми же зыбкими надеждами — «Но придет она опять… придет!..» определяли содержание произведений Ф. Крюкова.^[855] Но чаще символика финалов, отражающая нечеткие надежды на новый подъем сил, заменялась настроением мрачной безнадежности, обречением деревни на долгие годы томления и ожидания.

Финал повести «Лето» с его «прозрением будущего» перекликается с «обещающими» финалами других деревенских повестей, в то же время резко выделяясь среди них определенной и бодрой патетикой: «…хочется мне кричать во все стороны сквозь снежную тяжелую муть: „С праздником, великий русский народ! С воскресением близким, милый!“».^[856]

Говоря о послереволюционном крестьянстве, писатели, в том числе и Горький, отметили уже не редкое явление — проникновение в деревню пропагандистского слова и книги. Однако отмечали они различные стороны этого проникновения. Книги будили мысль об иной, более светлой жизни, но часто не было того, «кто бы путь указал», т. е. разъяснил смысл этих волнующих, но не совсем понятных книг и призывов. Именно на этом сосредоточили свое внимание писатели-демократы, показывая, что под воздействием чтения запрещенных книг или случайно услышанных речей социальных ораторов нередко возникала не осмысленная классовая борьба, а анархическое бессмысленное буйство. Такой теме, например, были посвящены произведения Ф. Крюкова «Зыбь» и «Шаг на месте».

Особый интерес приобретает в этом свете фигура Дениски в «Деревне» Бунина и тот эпизод, когда Тихон Ильич с интересом обнаружил в кармане его поддевки в кипе разноцветных книжечек («Песенник „Маруся“», «Жена-развратница», «Невинная девушка в цепях насилия») брошюру «Роль пролетариата в России», смысл которой для этого деревенского парня был смутен и чужд. Только Горький в романе «Мать» и повести «Лето» показал действенное проникновение революционной мысли в деревенскую среду.

Несмотря на особую важность «деревенской темы» в русской литературе, она не заняла значительного места в ней в первые послереволюционные годы. Критика ее почти не замечала, недоверчиво относясь и к «мужикам» Горького, и к откровенно реакционной тенденции родионовского произведения.

В годы реакции демократическая литература не отреклась от традиций, питавших ее ранее, но в целом заметно потускнела. На передний план выдвинулись произведения, привлекшие к себе внимание благодаря отступничеству от заветов русского искусства, сложившихся в русле освободительного движения. Эта литература была антидемократична я шумна, и ей удалось в дни растерянности и утраты веры в социальные преобразования значительно потеснить литературу демократическую.

Характерным было тяготение к Достоевскому, но при этом идеи и образы его творчества заметно искажались и опошлялись. По страницам романов и повестей начали разгуливать изображенные с известной долей сочувствия маленькие смердяковы и подпольные человечки. Излюбленным мотивом перепева стал известный карамазовский силлогизм, связанный с искупительной детской «слезинкой» и идеей «возвращенного билета». Вульгаризация идей Достоевского получила широкое отражение в творчестве М. Арцыбашева, А. Ремизова, Ф. Сологуба, З. Гиппиус и многих других.

Беллетристика, вызванная к жизни безвременьем, обладала не только характерной проблематикой (переоценка моральных ценностей, развенчание революционера, воспевание власти пола и др.), но и особой поэтикой. Она формировалась под воздействием натуралистических тенденций, в том числе биологизма, и многое заимствовала из стилистики символизма, хотя и была в своей основе весьма рационалистична. В новой беллетристике господствовала стихия описательности, соединенная с модернистской манерностью, отражавшей субъективное, импрессионистического характера мировосприятие.

В эпоху реакции влияние антидемократических идей и тенденций задело и некоторых писателей демократического лагеря. Этот факт М. Горький отмечал с особой горечью. «Непонятна роль той группы писателей, — писал он, — которая в трудное время дружно будила мысль демократической массы, а ныне спокойно смотрит, как эту мысль отравляют, да и сама не ясно видит задачи момента, как мне кажется».^[857]

В центре внимания писателей оказалась только что отгремевшая революция. Русская общественная мысль ставила остро вопрос: почему столь бурный протест народа потерпел поражение? Вопрос этот ставила и литература. Ответов было немало, они не совпадали, а порою и противостояли друг другу, но в целом сводились к двум основным тенденциям — либо доказать, что революция была плохо организована и имела ошибочную программу, либо утвердить мысль, что социальная революция вообще бессмысленна и бесплодна.

Творческая интеллигенция начала века в основной своей массе была политически близорука и не смогла (да и не делала соответствующих попыток) разобраться в вопросах революционной стратегии и определить движущие силы революции. Отмечая в своих статьях факт недавнего бурного увлечения интеллигенции революционными идеями, В. Воровский справедливо обратил внимание на поверхностный, чисто эмоциональный характер этого увлечения.^[858]

И если в период первой русской революции писатели пытались запечатлеть прежде всего революционные события и многоликие явления, ими вызванные, то в дальнейшем на первый план выступили произведения, в которых говорилось о нестойких увлечениях революцией и о случайном вовлечении в революционное движение романтически настроенной молодежи. В сущности русская литература в годы реакции дала своему читателю только одно произведение, героями которого стали подлинные революционеры нового пролетарского этапа, — роман М. Горького «Мать», печатавшийся в «Сборниках товарищества „Знание“». В поле же зрения большей части беллетристов эпохи реакции попал не последовательный и деятельный революционер, а нестойкий и разочарованный «попутчик» революции, главным образом из среды эсеров, чья шумная террористическая и экспроприаторская деятельность была наиболее заметна и потерпела сокрушительное фиаско.

Из одного произведения в другое кочевал герой с родственным жизнеощущением — усталости, разочарования, неприязни к своему революционному вчера и угрюмого недоверия к своему неведомому завтра. Выступая с резкой критикой произведений периода реакции, изменивших традициям большой русской литературы, Горький в качестве особо неприемлемых в них отметил образы революционера и женщины.

Сам психологический процесс разочарования и ренегатства мало интересовал писателей. Такие произведения, как роман В. Вересаева «К жизни» и рассказы Л. Андреева («Тьма») и А. Грина («Карантин», «Третий этаж»), были исключениями.

Процесс перерождения вчерашнего революционера обычно оставался за пределами сюжета, за точку отсчета принимался уже свершившийся к началу повествования факт отступничества. Основной заботой авторов становилось или кропотливое копание в душе героя, вконец опустошенной отчаянием, или моделирование типа «нового человека» — антиреволюционера.

В романах В. Ропшина (Б. Савинкова) «Конь бледный» (1909) и более позднем «То, чего не было» (1912), отчасти автобиографических, разочарование в практической деятельности эсеров передано в надрывно-трагическом ключе. «Конь бледный» написан в форме дневника-исповеди героя, занятого подготовкой очередного террористического акта. Это человек полностью опустошенный, пришедший в конце концов к мысли: «Я понял: не хочу больше жить». Он давно уже не верит в смысл своей деятельности: «…не верю я в рай на земле, не верую в рай на небе <…> Вся моя жизнь — борьба. Я не могу не бороться. Но во имя чего я борюсь? — не знаю».^[859]

Утратив веру в идею, герой уже не отличает революционно-террористическую борьбу от обычного уголовного преступления и, убив своего соперника на поприще любви, рассуждает цинично: «Почему для идеи убить — хорошо, для отечества — нужно, для себя — невозможно? Кто мне ответит?».^[860]

Герой рассказа Арцыбашева «Рабочий Шевырев» (1909) — приговоренный к смертной казни и под чужим именем скрывшийся от полиции студент Токарев за семь лет революционной деятельности изверился в ней окончательно и стал исповедовать «религию безверия». «Сближенный» автором с Иваном Карамазовым, но лишенный его интеллекта, Шевырев-Токарев заявляет, что от «прекрасного будущего» человечества, в которое он еще недавно верил, «будет слишком пахнуть падалью» и что теперь место любви у него заняла ненависть. Как он дошел до такого состояния, автор не поясняет. «Боже мой! Какими же изломами шла ваша мысль в эти семь лет, с тех пор, как верующим и бодрым юношей вы ушли на заводы с горячей верой в святую правду дела любви!..» — горестно вопрошает героя персонаж его ночных галлюцинаций, но не получает ответа.^[861] Все внимание писателя сосредоточено на том, чтобы проследить, как в судорогах отчаяния, в сомнениях и бредовых снах созревает в опустошенной и полубезумной душе «Шевырева» чудовищный план массового убийства с целью отомстить тем, кто считал себя безнаказанным хозяином жизни. Этот план он и осуществляет, будучи загнан преследованиями полиции в театр.

Одно из примечательных произведений периода реакции — трилогия Ф. Сологуба «Творимая легенда», в которой тесно переплетены быт и фантастика, лирика, сатира и мистика.^[862] Из уездного города Скородежа со всеми приметами беспокойного российского безвременья действие переносится в вымышленную страну Соединенных Островов, где царствует королева Ортруда, а оттуда — в сказочную землю Ойле, где жизнь гармонична, а человек совершенен. Мысль автора вольно перелетает от острозлободневных проблем переустройства общественной жизни к биологической проблеме человеческого «естества» и пола, а оттуда — к вопросам межпланетных контактов и к темным мистическим загадкам инобытия. Стержнем этого пестрого клубка тем и проблем служит романтическая концепция: отрицание сущего мира как несостоятельного, призрачного, обманного («навьи чары») и утверждение сказки о человеческой воле, преобразующей жизнь («творимая легенда»).

В последней части произведения Ф. Сологуб излагает жизненную философию, положенную им в основу всего творческого замысла. Две жены от века даны человеку: лунная Лилит — мечта и солнечная Ева (Елисавета) — жизнь. Даны ему и две вечные истины, два познания: «лирическое», отрицающее здешний мир, и «ироническое», которое приемлет «роковые противоречия нашего мира» и уравновешивает его «на дивных весах сверхчеловеческой справедливости».^[863]

В своей критической основе «Творимая легенда» родственна «Мелкому бесу» и в тех же сатирических тонах разоблачает «передоновщину» — мещанство в различных его обличиях, особенно зловещих в эпоху реакции. Примечательно возвращение к образу самого Передонова: вице-губернатором в городе Скородеж служит действительный статский советник Передонов. Сатирические зарисовки черносотенной и кадетской прослойки скородежского общества, трусливых обывателей его и реакционного духовенства чередуются в трилогии с изображением толпы мертвецов, то шествующей по «навьей» тропе, то проникающей на бал-маскарад к Триродову. «Жизнь живых в этом городе мало чем отличалась от горения трупов», — комментирует автор. «Живые разговаривали между собою мертвыми словами, обменивались мертвыми мыслями и делали то, что свойственно мертвецам».^[864]

Однако обличительная «струя» в трилогии второстепенна. Центр тяжести в ее идейной концепции решительно перемещен автором с разоблачительной на «созидательную» платформу, о чем свидетельствовало и изменение названия трилогии: из «Навьих чар» она превращена в «Творимую легенду».

После возвращения из сказочной Ойле земная жизнь кажется и героям, и их создателю еще более невыносимой. «О, не надо, не надо этой жизни, этой земли! Уничтожить ее? Умереть? Уйти с нее? Или отчаянным усилием воли преобразить эту земную, темную жизнь?».^[865]

Сформировать наиболее приемлемую программу такого «преображения» автор поручает главному герою Триродову — писателю, ученому, в недалеком прошлом участнику революционного движения, а в недалеком будущем основателю новой династии королевства Соединенных Островов.

Свою программу Триродов утверждает в спорах, с одной стороны, с неохристианским миросозерцанием, опирающимся на идею преобразующего чуда (апостолом этой веры выступает в первом романе «знаменитый писатель, мечтательный проповедник», в ком угадывается Мережковский), а с другой стороны, в отрицании практики русского революционного движения. В «Каплях крови» это движение изображено как милая забава искренних, чистых, равно влюбленных друг в друга и в идею освобождения, но в общем-то очень еще неразумных молодых людей, среди которых и невеста героя — «социал-демократка» Елисавета Рамеева.

«Я люблю народ, свободу, <…> моя влюбленность — восстание», — увлеченно щебечет она и с большим энтузиазмом выступает на революционной массовке, изображая «общую картину положения рабочих». Но все это только игра, дневные заботы юного духа, которым на смену приходит ночное томление тела. Душной ночью не спит «товарищ Елисавета»: «Ей стало так странно, что спорили и стояли друг против друга, как враги. Отчего не любить? не отдаваться? не покоряться чужим желаниям? <…> Зачем шум споров и яркие слова о борьбе, об интересах?». И, заглушая все «дневные» сомнения и мысли, рвется из глубины природного женского естества неудержимый призыв: «О, если бы он пришел ночью к тайно пламенеющему, великому Огню расцветающей Плоти!».^[866]

На фоне полудетской «революционной» резвости и требовательных порывов взволнованной плоти инородными выглядят картины разгрома революционной сходки и похорон жертв карательной акции. Обрекая в дальнейшем развитии трилогии восстание против старого строя на неизбежную гибель, Сологуб развивает утопическую программу Триродова, которая свидетельствует о полном хаосе в области его общественных воззрений. Это программа индивидуализма, утверждаемая на базе мистического представления о «Единой миродержавной Воле». Триродов — индивидуалист, превыше всего ставящий свое «Я хочу!». Освобождение личности заключается для него в вознесении себя над другими людьми и в замене подлинной действительности миром, созданным его творческой фантазией. Программа такого преображения реальной жизни высказана как от лица самого автора во вступлении к первой части трилогии («Беру кусок жизни, грубой и бедной, и творю из него сладостную легенду, ибо я — поэт»),^[867] так и от лица героя, заявившего: «Все, что в жизни прекрасно, становилось действительным через мечту и через волевое напряжение».^[868]

«Рецидив политического поветрия» в художественной литературе, сопровождаемый пессимистическим, а нередко и злобным тоном, встретил резкий отпор со стороны прогрессивной критики. Воровский писал, что в литературе такого рода проявлена «своеобразная ликвидация революции, идущая параллельно, хотя и враждебная официальной ликвидации».^[869] Характерно при этом, что в общем противостоянии демократической литературе объединились представители различных литературных течений — Арцыбашев и Сологуб, натуралисты и модернисты.

Традиционному герою русской литературы, чья деятельная любовь к людям неизменно выводила его на пути революционных исканий, беллетристы эпохи реакции противопоставили нового героя, одушевленного прежде всего эгоистическим стремлением к самоуслаждению и яростно отвергающего идею общественного блага, понятие долга. Начало такого пересмотра духовных ценностей обозначил опубликованный в 1907 г. роман М. Арцыбашева «Санин». В нем была запечатлена философия буржуазного эгоцентризма и аморализма, поданная в заманчивой для обывателя форме проповеди «раскрепощения плоти».

Герой романа Владимир Санин в своей жизненной программе подчеркнуто асоциален. Автор с первых же строк настойчиво утверждает его самобытность и независимость от каких бы то ни было общественных традиций и принципов: «Никто не следил за ним, ничья рука не гнула его, и душа этого человека сложилась свободно и своеобразно, как дерево в поле».^[870] Революционные сходки молодежи, учение Ницше, споры о сущности христианства — все вызывает у него равную скуку, все кажется «детской затеей», на которую «надо плюнуть». Вместе с тем герой обладает сложившейся жизненной программой, «всеобъемлющий, определенный и глубокий» смысл которой он расшифровывает следующим образом: «Я знаю одно <…> я живу и хочу, чтобы жизнь не была для меня мучением… Для этого надо прежде всего удовлетворять свои естественные желания… Желание это все».^[871]

Но, декларируя культ наслаждения как новую религию и программу жизни, Санин сводит, по существу, все человеческие желания к одному половому вожделению. Вот почему сюжет романа сплетен из многих любовных историй — счастливых и несчастных, а точнее — из серии удовлетворенных и неудовлетворенных эротических «желаний». Описания их даны в натуралистической манере, со множеством рискованных подробностей, которые вызывали повышенный интерес или острое негодование у читателей, воспитанных на целомудренных описаниях любовных сцен, утвержденных традициями классического реализма. В натуралистической манере давались и характеристики самих героев. «Весь изгибаясь, как горячий веселый жеребец», появляется на страницах романа молодой офицер Зарудин. «Слегка волнуясь на ходу всем телом, как молодая красивая кобыла», движется героиня,^[872] чья мысль, формировавшаяся в нормах традиционной этики, тоскливо билась «в каких-то спутанных сетях», в то время как «молодое сильное тело властно говорило о том, что она имеет право брать от жизни все, что интересно, приятно, нужно ей».^[873]

В санинской философии часть читателей, особенно молодежь, увидела борьбу с буржуазными этическими догмами. Такому восприятию значительно способствовала публикация арцыбашевского романа на страницах прогрессивного журнала «Современный мир»,^[874] а также то, что проповедником этой философии автор сделал личность сильную и внешне привлекательную. Именно на эту сторону романа обратил внимание А. Блок.^[875] Эти читатели не заметили в романе отрицания недавней революции, услышав в нем лишь призыв к борьбе с догматизмом старой морали и уродующим личность частоколом условностей. Вокруг «Санина» вспыхнул общественно-литературный спор, бушевавший в течение нескольких лет.

В большинстве своем критики осудили роман: с политических позиций — за пренебрежение и враждебность к русской революции, за проповедь индивидуализма и крайнего анархизма; с этических — за несерьезное, поверхностное решение проблемы пола; с эстетических — за художественную ложь, за грубый натурализм, за попытку романтизировать низменную и зоологическую сторону жизни.

Подводя итог затухающим спорам, с большой статьей «Базаров и Санин» (1909) выступил В. Воровский. Проследив эволюцию «нигилиста» от 60-х гг. прошлого столетия до эпохи столыпинской реакции, критик-марксист обнажил социально-психологические основы санинского типа и общественную суть его жизненной философии. Сумма санинских черт, писал он, «означает отказ от полувековой традиции разночинской интеллигенции и прежде всего отказ от служения угнетенным классам — в общественной жизни, отказ от императива долга — в личной».^[876]

Выявленная Воровским реакционная сущность санинской философии, слегка завуалированная в романе обаянием сильной личности, со всей откровенностью проступила в романах и повестях, написанных в подражание «Санину», в многочисленных санинских «дублерах».

Идея эгоцентризма неразрывно сплелась в романе Арцыбашева с проблемой пола. Многочисленные поклонники санинщины разрабатывали обе эти линии, которые в сюжетах их романов и повестей тоже часто скрещивались, но каждая из них все же имела и свою относительную самостоятельность. От «Санина» вновь созданная «традиция» разошлась двумя лучами: это ряд произведений, в разных вариантах раскрывавших принцип эгоцентризма как жизненную программу «нового человека», и ряд, где в центре внимания оказалась «проблема пола» в ее характерном для эпохи реакции «санинском» разрешении.

Отвергнув героя-революционера, обнаружившего, по их понятиям, в недавних событиях свою жизненную несостоятельность, беллетристы эпохи реакции попытались сконструировать художественный образ героя нового времени. «Новые люди» С. Фонвизина, А. Каменского, Ф. Сологуба и других авторов представляют собой умозрительные схемы, принципом «сочинения» которых стал закон противопоставления традиционному облику положительного героя прогрессивной литературы. Прежде всего, этот герой антиобществен во всех своих жизненных устремлениях. Он эгоист, и его эгоизм принимает в этих романах самые неожиданные формы, всякий раз «теоретически» аргументированные авторами.

В сугубо реакционном плане конструирует своего героя и явно любуется им автор романа «В смутные дни» (1911) С. И. Фонвизин. Артемий Хорват — сверхиндивидуалист и откровенный человеконенавистник. Вот одно из его признаний: «Я не люблю людей. Одни — и таких очень много — возбуждают во мне чувство гадливости, к большинству — я совершенно равнодушен <…>, чувство жалости мне совсем незнакомо».^[877] Решительно отрицая революцию и с этих позиций оправдывая насилия и репрессии правительства, Хорват выдвигает свою четко сформулированную, упрощенную программу «улучшения самих себя, своей природы», подобно тому как улучшают породу скота. «Необходимо, чтобы люди занялись усердно человеководством — и только», — утверждает этот герой.^[878]

Один из вариантов эгоцентризма представлен в романе «Чертова кукла» З. Гиппиус. Юрий Двоекуров, как и все герои этого типа, в прошлом принадлежал к революционной организации, но только потому, что тогда ему это было «приятно, увлекательно, нравилось», — и отошел от нее, когда нравиться перестало. «Правда», которую он теперь исповедует, предельно проста: «Живу добыванием себе счастья, удовольствия, наслаждения, забавы, — при старании как можно меньше вредить и мешать другим».^[879] Арестованный вместе с группой своих бывших соратников, Юрий в крепости остался «верен» этой правде и «если и не избег <…> кое-какого вреда другим, то разве очень незначительного».^[880]

Особый тип эгоцентриста, считающего себя благодетелем человечества, а свою необычную деятельность — «апостольской», явил собою герой романа А. Каменского «Люди». Его «теория»: «искренность, искренность, искренность».^[881] Его метод: «<…> если в организме назрел нарыв, то нужно поскорее помочь ему прорваться».^[882] Руководствуясь ими, он проникает в чужие дома и взрывает изнутри их устоявшийся уклад, провоцируя события, возможность которых заложена, по его мнению, в характерах и отношениях обитателей этих домов. В семье, которую он в начале романа только что покинул, чтобы открыть новую «апостольскую главу своей жизни», его стараниями жена стала открыто развратничать, а муж превратился в пьяницу и бреттера. Фетишизация «искренности» этим героем сродни санинскому поклонению пьяницам и мерзавцам, которые лучше других умеют слушаться своих «желаний». Герой Каменского в какой-то момент усомнился было в собственном «апостольстве», осознав его как «самое обыкновенное голодное любопытство и эгоизм», но тут же сам себя строго одернул: «Нет! нет! — ведь я хочу не только для себя, но и для них», — и продолжал «священнодействовать», разлагая следующую семью.^[883]

Два тома рассказов А. Каменского были восприняты критикой как сплошная лирика сладострастия. Основные черты воспеваемого им «нравственно-поэтического культа» наиболее полно воплощены в повести «Леда» и рассказе «Солнце». Взаимное влечение юной пары, встретившейся в экзотической обстановке южного приморского лета, обрисовано почти как мистериальное действо, как священный обряд, возвышающий человека над уровнем обыденного.

Совместившись с психологией интеллигентного обывателя, вдоволь наволновавшегося в дни революционных событий и пожелавшего теперь хорошенько и со вкусом отдохнуть, беллетристика эта стала одной из разновидностей массовой буржуазной культуры.

Эротомания 1907–1909 гг. корнями своими уходит в реакционные 80-е гг. прошлого века, когда эротизм проник в произведения В. Буренина, В. Бибикова, М. Альбова и др. Читатель нового столетия узнавал в герое «Романа в Кисловодске» (Буренин) предтечу Санина, а в «Мучениках» Бибикова угадывал концепцию будущей «Леды».

После появления «Санина» в «Современном мире» другие толстые журналы широко предоставили свои страницы массовому поветрию. Так, «Образование» ознаменовало в 1908 г. смену своей редакции целой обоймой рассказов подобного рода («Люди» А. Каменского, «Однажды» А. Даманской, «Парадиз» Г. Чулкова и др.). Появился ряд тематических альманахов («Жизнь», «Любовь», «Грех», «Женщина» и др.), в которых «проблема пола», трактуемая с позиций физиологии, занимала ведущее место. Следом за ними хлынул поток бульварных изданий.^[884]

Особое место в пропаганде и распространении литературы санинского толка принадлежит сборникам «Земля» (М., 1908–1917; вышло 20 выпусков), возникшим по инициативе М. Арцыбашева в качестве антипода «Сборникам товарищества „Знание“», возглавляемым Горьким. В сборниках Арцыбашева, ставивших своей целью утверждение «стихийной правды тела и земли» и поначалу привлекших крупные литературные силы, ясно обнажилась эстетическая природа новой беллетристики.

По своему существу это литература, тяготеющая к натурализму, хотя натуралистические тенденции новой волны были непохожи на те, что расцветали в литературе 80–90-х гг., и в чем-то им даже противопоставлены. Беллетристика столыпинской эпохи поэтизировала жизненную активность своевольной личности, освободив ее от всевластного влияния «заедающей среды». Однако эта «свободная» личность во всех своих действиях была фатально подчинена биологическому фактору, что также являлось характерным признаком эстетики натурализма, только иного типа — «биологического» в отличие от того, который можно условно назвать натурализмом «бытовым» (П. Боборыкин, И. Потапенко, А. Амфитеатров). Здоровое, сильное, мускулистое тело зажило в своих вечных и независимых от интеллекта потребностях обособленной, внесоциальной жизнью во многих романах и повестях, вытесняя из русской литературы ее традиционную духовность.

Подобная асоциальность была весьма характерна для произведений популярного в те годы писателя Вл. Ленского. Герои его претендующих на острую проблемность романов «Трагедия брака» и «Большая любовь» живут выморочной жизнью, ничем не занятые, кроме изощренно чувственной игры собственной плоти. Отсюда доведенная до предела, почти гротескная чувствительность и экзальтация этих героев: они падают в обморок, впадают в истерику, стреляются, томятся или сходят с ума от страсти.

«Скучно же так, без всяких фиоритур», — жалуется возлюбленному сексуально изощренная героиня романа Ф. Сологуба «Творимая легенда», — и фраза эта становится своего рода формулой устремлений массовой эротической беллетристики. «И люди увидели, что всякая красота, всякая любовь от богов, и стали свободны и смелы, и у них выросли крылья», — так утверждал свое право на запретную тему сексуальных извращений М. Кузмин в повести «Крылья».^[885] Его поддержали Л. Зиновьева-Аннибал («Тридцать три урода»), Ф. Сологуб («Миллионы»), С. Ауслендер («Флейта Вафила»), Ю. Слезкин («Марево») и др.

«Проблема пола», культ чувственных наслаждений, составив основу «санинской» литературы, связали ее с традиционным в России «женским вопросом», сильно его трансформировав. Вопрос этот исстари ставился русской общественной мыслью и литературой в остросоциальном плане: десятилетиями шли споры об общественном положении русской женщины, о ее гражданских правах. В годы реакции проблема женской эмансипации измельчала и свелась в конце концов к вопросу о свободной любви, вызвав в массовой беллетристике тех лет две мутные волны — эротомании и женофобии.

Примечательно, что в общем литературном поветрии активное участие приняли писательницы, при этом они ничуть не уступали мужчинам ни в натуралистических приемах обнажения женского торса, ни в твердой уверенности, что делается это во имя раскрепощения человеческого духа. «Мы переживаем странную эпоху освобождения плоти. Это заря идущего дня», — утверждает один из героев нашумевшего романа А. Вербицкой «Ключи счастья».^[886] А сама писательница до конца дней была убеждена, что шла в первых рядах демократической литературы, разоблачая и разрушая мораль буржуазного общества.^[887] На самом деле ее «восстание против церковного брака» и «требование для женщины права любить свободно» прозвучали тогда совсем негромко, утонув в широком потоке описаний «освобожденной плоти».

В романе О. Миртова (псевдоним О. Котылевой) «Мертвая зыбь» санинская правда излагается грубей и циничней, чем у самого Арцыбашева. В конце романа автор наказывает героя мученической смертью идеальной и любимой жены: в финале Силин не шагает навстречу солнцу, как победитель Санин, а согбенный и уничтоженный сидит у остывающего трупа. Но этот эпизод по существу ничего не меняет в общей концепции произведения. Популярен был и роман Е. Нагродской «Гнев Диониса», содержание которого можно определить словами героини-рассказчицы: «Это тело! Тело кричит — и ничего с этим не поделаешь ни умом, ни разумом».^[888]

Вспышка эротомании и натурализма к началу 10-х гг. себя исчерпала. «Купальный сезон» (так критика назвала увлечение раздеванием женщин), прискучив, закончился, но в рамках «половой проблемы» и «женского вопроса» вскоре поднялась волна женофобии.

Разочаровавшись в санинской правде физического самоуслаждения и подвергнув эту «правду» сумрачному пересмотру в романе «У последней черты», Арцыбашев, ставший примечательной литературной фигурой в годы реакции, и здесь оказался в первых рядах. Суть отношения новых героев к женщине раскрывалась в «Санине» в циничной декларации студента Иванова о женщине-самке, не заслужившей «название человека». Дальнейшие произведения писателя развивали эту теорию. Логику действия нашумевшей пьесы Арцыбашева «Ревность» (1913) В. Кранихфельд остроумно определил словами: «…она ему не изменила, а он все-таки ее избил и задушил». И он оказался правым «в такой же точно мере, как будто он избил и задушил ее после измены».^[889]

В такой же «логике» складывались сюжеты рассказов «Высокое искусство» М. Кузмина, «Отчего?» В. Ленского, «Правда» Б. Лазаревского и др. «Программное женоненавистничество» Арцыбашев завершил в 1914 г. боевым призывом в «Рассказе об одной пощечине»: бей «проклятую бабу», это «существо другого мира», которое, если от него не защищаться, «отравит вам душу, растерзает сердце, опошлит ваш ум, унизит вашу гордость».^[890]

«Арцыбашевщиной» наименовала критика литературные явления, восходящие типологически к творчеству автора «Санина». Он стал родоначальником произведений о «новом человеке», воплотившемся в лице асоциального героя, отрекающегося от понятия долга и служения обществу, и возглавил литературу, посвященную проблеме пола. Вместе с тем следует отметить, что литературное наследие самого Арцыбашева не укладывается целиком в рамки «арцыбашевщины». Раннее творчество писателя, совпавшее с периодом подготовки первой русской революции, содержит в себе мотивы социального протеста («Бунт», «Ужас», «Кровь», «Смех»), а рассказам периода первой русской революции не чужд пафос борьбы с царским произволом («Человеческая волна», «На белом снегу», «Кровавое пятно»). В советские годы Горький писал, что у Арцыбашева есть заслуживающие внимания выступления против мещанства. Но в годы реакции и позднее автор резко противопоставил свое творчество демократической литературе, так сформулировав в «Записках писателя» свое творческое кредо: «…для меня писательство не есть служение чему бы то ни было, а лишь средство для выявления своего „я“ и работы над расширением и углублением своего миросозерцания».^[891] Основная мысль Арцыбашева сводилась к утверждению, что писателям нет дела до человека «завтра», их задача в призыве насладиться своим «сегодня». Он резко выступал против писателей — «учителей жизни», причисляя к ним прежде всего Горького.

«Арцыбашевщина», ставшая весьма примечательным явлением пореволюционной литературы, вызвала в печати большое число откликов. К чести критики следует сказать, что лишь отдельные ее представители сочли возможным выступить в защиту нового литературного течения. Критики в основном расходились в выяснении причин его появления, а не в оценке.

В. Воровский считал, что модная беллетристика возникла «на почве общественной реакции среди части интеллигенции, разочаровавшейся в общественных вопросах, бросившейся очертя голову в личные, вернее, физические наслаждения, но не могущей простить неразочарованным своего прежнего очарования».^[892] В то же время это «доподлинный плод буржуазного общества, его гнилой плод, порожденный им и нужный ему для самоуслаждения».^[893]

Горький в статье «Разрушение личности» сближал послереволюционный период с периодом реакции 80-х гг., указывая на родственность отрицательных литературных явлений, порожденных ими, и тем самым был близок к суждениям Воровского.

Но не только марксистская критика сочла новый вид массовой буржуазной беллетристики порождением периода реакции. Эта мысль была высказана в ряде работ, в том числе в посвященной «арцыбашевщине» монографии Г. Новополина «Порнографический элемент в русской литературе» (1909).

Несколько иную трактовку возникновения этой литературы дал А. Амфитеатров, перекликаясь со второй частью суждения Воровского. По его мнению, эротическая волна в русской литературе была не порождением наступившей реакции, а естественной и закономерной издержкой капиталистической цивилизации. Амфитеатров утверждал, что беллетристика последних лет отражает размах половой патологии не только в русской, но и в европейской жизни нового века.^[894]

Критика с тревогой писала о засилии эротического элемента в новой литературе. Читателю наших дней, знакомому с современной зарубежной литературой, трактующей проблемы пола значительно более откровенно, чем это делалось в начале XX в., тревога критиков того времени может показаться преувеличенной. Но читателю 1900–1910-х гг., воспитанному литературой классического реализма, такое отношение к женщине, к святому таинству любви казалось кощунственным, — и потому общественная реакция на появление нового устремления в литературе была очень остра.

Своеобразным протестом против засилия «арцыбашевщины» стали произведения А. Куприна «Суламифь» и «Яма». В первом писатель опоэтизировал страсть, рожденную любовью, противопоставив ее бездуховным «зовам плоти». Второе затрагивало большую и трудную социальную проблему — проституцию.

Замысел «Ямы» чист и гуманен, что подчеркнуто посвящением повести «матерям и юношеству». Автор намеревался разоблачить проституцию как застарелое социальное зло, искажающее природу человека. Однако из современных критиков лишь один К. Чуковский сумел вычленить эту «социально-педагогическую» линию повести.^[895]

Эпоха безвременья наложила характерный отпечаток на новую повесть Куприна. Острая общественная проблема решалась здесь скорей в биологическом, чем в социальном аспекте. Читателю был предложен внесоциальный разрез современного общества в духе расхожего русского вейнингерианства: в его делении на мужское и женское «государства», только с явным сочувствием к населению второго. Но ни это сочувствие, ни праведный гнев, пронизавший повесть, не помешали автору «Ямы» утверждать, что вражда этих «государств» почти фатальна, она пронизала все слои сложившейся общественной системы и исхода ей пока не видно.

Отсюда широкое проникновение в образную структуру повести поэтики натурализма, настойчивый интерес к чисто биологической стороне жизни, откровенность интимных сцен, совлечение покровов с потаенных сторон человеческой жизни. Отсюда же и обильная струя сентиментальности, ранее не свойственная Куприну и выдающая его растерянность перед задачей, которая в избранном аспекте не казалась ему разрешимой.

Полоса социального пессимизма, сгустившаяся атмосфера отчаяния, ощущение свершившейся катастрофы и утрата веры в завтрашний день заострили внимание литераторов на вечной теме смерти, в трактовке которой появились новые оттенки. Это отчетливо сказалось в ответах популярных писателей на анкету «Биржевых ведомостей» о самоубийствах, волной прокатившихся тогда по стране. В большинстве ответов слышались и тревога, и боль, и желание помочь молодежи, чей общественный пессимизм обусловила эпоха безвременья. Но было здесь и другое: циничная и страшная своей холодной убежденностью проповедь «свободной» смерти как выражения протеста или отчаяния опустошенной души. Именно таким было содержание ответов Ф. Сологуба, Л. Андреева, В. Муйжеля, М. Кузмина, А. Каменского, М. Арцыбашева.^[896]

Концентрацией зловещих тенденций в литературе стал альманах «Смерть» (1910), где, по выражению критики, «кокетничали со смертью» поэты, прозаики и публицисты разных литературных лагерей. Здесь в широком диапазоне были представлены все вариации модной темы: от бессильно-фаталистического приятия неизбежной смерти («Земная» В. Муйжеля) и пронзительного декадентского страха перед ней («Западня» Г. Чулкова) до извращенной поэтизации («Страдания» Н. Архипова) и цинично-величавой проповеди («Смерть старика Тона» А. Каменского).

Массовым поветрием стали рассказы и повести, сюжетной основой которых послужило самоубийство на сексуальной почве («Липы шумели» В. Башкина, «Высокое искусство» М. Кузмина, «Отчего?» и «Катастрофа» В. Ленского и др.). В ряде произведений давались целые серии самоубийств.

«Оптовой повестью о самоубийцах» назвала критика новый роман М. Арцыбашева «У последней черты» (1911). Это еще одна смена вех в неустойчивой жизненной позиции писателя. Бледной чередой встают в опечаленном сознании художника Михайлова в часы одиноких раздумий полустертые временем лица женщин, когда-то даривших ему радость. Он еще пытается цепляться за свою жизнелюбивую теорию «раскрепощения плоти» и застывает, пораженный убийственной догадкой: «Неужели это была ошибка? Ошибка всей жизни!».^[897]

Когда-то его предшественник Владимир Санин, заглянув в лицо своему двойнику — Иванову и увидев там свое отражение «гнусным», лишь отвернулся в досаде. Михайлов в такой ситуации застрелился. Так, завершив круг и вызвав к жизни горячую литературную дискуссию, изжила себя под тем же пером печально прославленная санинская «правда».

Другой герой романа «У последней черты» — инженер Наумов, маниакальный человеконенавистник, мечтает весь мир довести до массового самоубийства. В его мрачной концепции последнего отчаяния крушение революции не играет ни малейшей роли. Победа ее, считает он, была бы еще большим злом, потому что жизнь человека бессмысленна и счастливого будущего у человечества не будет: «…золотой век не может просуществовать трех дней, потому что опаршивеет и надоест всем до смерти, до того же отчаяния».^[898]

У Наумова в романе есть убежденные оппоненты. Особенно стоек в неприятии его смертоубийственной теории и в своей вере в «золотой век» фанатичный студент Кирилл Чиж, который верит, что «не бежать трусливо от жизни, а бороться и работать должны мы, все для кого человечество — не пустой звук».^[899] Но автор романа скептически относится к оптимизму Чижа. Фамилия героя содержала явный намек на неприятие той светлой веры, которую исповедовал ранний романтический герой Горького (Чиж, «который лгал»). В конце романа студент также кончал жизнь самоубийством. В своих же «Записках писателя» Арцыбашев заявлял, что «больше внутреннего смысла именно на стороне Наумова».^[900]

Вечная тема смерти — естественного предела земного существования человека, с которым так трудно мирится разум, — всегда волновала русских писателей, послужив основой многих реалистических произведений, но панический страх и убежденная проповедь смерти — типичные признаки литературы безвременья. Самый же уродливый из них — патологический «смерторадостный» мотив, гимны смерти, любование ею, ее извращенная эстетизация. Такого рода «кокетство со смертью» широко было представлено поэтическим и прозаическим творчеством Ф. Сологуба, в частности — его рассказами «Смерть по объявлению» и «Опечаленная невеста».

Горький неоднократно выступал с решительным протестом против мрачно-пессимистических и «смерторадостных» мотивов, проникших в жизнелюбивую русскую литературу. В одной из «русских сказок» он язвительно высмеял в образе поэта Смертяшкина, сочинителей модных «гимнов Смерти» — и Ф. Сологуба, и близких ему по духу поэтов.

Одним из идеологических последствий реакции было оживление религиозных исканий в среде русской интеллигенции. Новая вспышка религиозного экстаза приняла пестрые формы всякого рода богоискательства и богостроительства, что создавало видимость широко разлившегося теолого-философского спора. На самом деле истинными противниками в нем были не богоискатели и боготворцы, а марксистская философская мысль, отрицавшая всякую религию как форму порабощения человека, с одной стороны, и богоискательство всех рангов и оттенков, с другой. «Богоискательство отличается от богостроительства или богосозидательства или боготворчества и т. п. ничуть не больше, чем желтый черт отличается от черта синего», — писал В. И. Ленин в 1913 г.^[901]

Богоискательство как стремление обосновать новое религиозное сознание, противостоящее материалистическому восприятию мира, существовало во множестве вариаций, заявлявших о себе чаще всего в дебатах «Религиозно-философского общества». Мистически трактованная «философия пола» В. Розанова, синтетическая христианско-языческая религия Д. Мережковского, подкрашенный «божественной благодатью» неомарксизм Н. Бердяева — таковы разновидности богоискательства, объединенные в одно общей чертой: страхом смерти, стремлением найти выход из «эмпирической безысходности» в идее всесильного и вечного божества.

В борьбу с богоискательством вступила группа так называемых «богостроителей», объединившая на какое-то время А. Богданова, М. Горького и А. Луначарского. Они поставили себе целью, разрушив христианскую веру, построить новую, «пролетарскую» религию, свободную от веры в сверхъестественное, от христианских догматов и ритуалов. Новое религиозное чувство они трактовали как творческую веру человека в свои силы, а суть их религиозных исканий сводилась к стремлению обожествить коллективную народную волю. «Бог есть человечество в высшей потенции» — такова ведущая мысль философского построения А. Луначарского, изложившего концепцию богостроительства в своих работах «Религия и социализм» и «Очерки по философии марксизма».

Но при всей готовности отречься от старой религии и новейшего богоискательства богостроительство все же оставалось родственным им, так как в конечном счете опиралось не на научное познание мира, а на слепую веру в новое божество — народный коллектив. Марксистская материалистическая мысль равно непримиримо отнеслась ко всем формам обновления религиозного сознания, но особенно резко к богостроительству, компрометирующему марксизм своей мнимой к нему близостью. В статье «О фракции сторонников отзовизма и богостроительства» (1908) В. И. Ленин подчеркнул реакционную сущность такого рода «исканий»: «Эта проповедь стала систематической именно за последние полтора года, когда русской буржуазии в ее контрреволюционных целях понадобилось оживить религию, поднять спрос на религию, сочинить религию, привить народу или по-новому укрепить в народе религию. Проповедь богостроительства приобрела поэтому общественный, политический характер».^[902]

Теолого-философский диспут получил в беллетристике эпохи реакции достаточно широкое отражение. Религиозные искания при этом нередко переплетались в ее сюжетах с проблемой революции и «судорогами плоти».

Тревожное и широкое народное «богоискательство», породившее в начале XX в. новую эпидемию странничества и запечатленное в повестях «Исповедь» М. Горького, «К тихой обители» С. Подъячева, «Жажда» Ф. Крюкова и других, не было, по существу, религиозным движением, подобным старому сектантскому «бегунству». Это была форма стихийного и отчаянного протеста обнищавших народных масс, которые, скитаясь по Руси, искали правду и справедливость, привычно укладывая эти понятия в русло религиозного мировосприятия: «божья правда», «божья справедливость». Мужик-странник в повести В. Муйжеля «Чужой» так характеризует смысл народного «богоискательства»: «Как Христос по земле иудейской ходил, — ходит народ крестьянский по земле божьей… И идет народ правды искать — божьей правды, что в сердце человеческом от времен первоначалья господом богом вложена есть, такой правды!.. И те, что правду господню из народа вытравить хотят, что понимать скитание крестьянское не желают, верховные владыки и чиновники и все господское звание — да погибнут!».^[903]

Богоискательство же как форма интеллигентского религиозного сознания базировалось на идеях смирения, которые проникали и в сферу общественного мышления. Во многих произведениях тех лет оно трактовано как путь разрешения наболевших социальных проблем, более состоятельный, чем программа революционных преобразований. Один из героев романа В. Ропшина (Б. Савинкова) «Конь бледный», террорист, осмысляет свою деятельность как жертвенное служение заветам Христа и на этом основании противопоставляет ее анархическому своеволию соратников по борьбе. В романе «Чертова кукла» З. Гиппиус ставит перед собой задачу столкнуть героя нового времени (Юрулю Двоекурова) с «тем зерном подлинного и совершенного бытия, которое уже возрастает ныне из стихии революции».^[904] «Зерно» это оказалось связанным с излюбленными религиозными идеями самой Гиппиус и Д. Мережковского. В романе их потаенно распространяет группа богоискателей.

В следующем романе («Роман-царевич»), составившем с «Чертовой куклой» единую дилогию, мотивы богоискательства выходят на первый план. Его герой — бывший революционер Роман Сменцев представлен апостолом новой, не очень внятно изложенной им, но определенно реакционной и сопряженной с идеей монархического единовластия веры. Сменцев гибнет от руки прозревшего единомышленника, темную же народную душу «осветляют» герои, разочаровавшиеся в революции, но постигшие «высшую правду» неохристианства, исповедуемого автором романа.^[905]

Богостроительские идеи облеклись в художественные образы в повести М. Горького «Исповедь» (1908). Повесть эта имеет ярко выраженный антицерковный, антихристианский характер. Широкой картиной нравов русского духовенства и повсеместного корыстного «богоедства» она утверждает факт крушения догматического православия.

Вторая линия повести — народное богоискательство, отраженное в душевных метаниях центрального героя-рассказчика, — трагическое, не находящее утоления.

Обе эти линии, сходясь, получают разрешение в третьей — богостроительской, мажорной, утверждающей. Истинный «боголюб» отец Иона и молодой заводской учитель Михаил исповедуют обновленную антицерковную веру: «Богостроитель — это суть народушко! Неисчислимый мировой народ! Великомученик велий, чем все, церковью прославленные, — сей бо еси бог, творяй чудеса!».^[906] В ходе развития сюжета повести новое божество — «народушко» — действительно их «творяй»: во время крестного хода силою коллективной воли, сплотившей множество разрозненных воль, народ исцеляет парализованную девушку.

В высоком экстазе утверждения новой веры, в напряженной патетике речи рассказчика, от лица которого ведется повествование, как-то затерялся, заглох единственный трезвый голос — рабочего Петра. «Никаких богов! — решительно заявляет он. — Это — темный лес: религия, церковь и все подобное; темный лес, и в нем разбойники наши! Обман!». А далее он говорит с упреком племяннику-«богостроителю»: «Ты, Мишка, нахватался церковных мыслей, как огурцов с чужого огорода наворовал <…> Коли говоришь, что рабочий народ вызван жизнь обновлять, — обновляй, а не подбирай то, что попами до дыр заношено да и брошено!».^[907]

Марксистская критика устами Г. В. Плеханова сурово осудила повесть Горького, признав с горечью, что «поэтический „Буревестник“ заговорил теперь мистическим языком святоши».^[908] Сам Горький, комментируя повесть, утверждал: «Я — атеист. В „Исповеди“ мне нужно было показать, какими путями человек может придти от индивидуализма к коллективистическому пониманию мира».^[909] Но Ленин писал автору «Исповеди», что тот исказил собственный замысел вредными богостроительскими заблуждениями: «Теперь и в Европе и в России всякая, даже самая утонченная, самая благонамеренная защита или оправдание идеи бога есть оправдание реакции».^[910]

Не сливаясь с общим руслом теолого-философской дискуссии, но вызванная ею к жизни, развивалась в русле традиционного богоборчества особая «библейская» линия литературы. Евангельские сюжеты использовались писателями для выражения идей и настроений нового времени.

В 1906–1910 гг. создана А. М. Ремизовым основная часть цикла «отреченных повестей», стилизованных под библейские притчи и апокрифы. Многие из них, имея в своей основе вневременные библейские сюжеты, содержат явные отголоски недавних событий и пронизаны сумрачным настроением реакционных лет. Мотивы темной ночи, кровавого безумия, жестокости господствуют в притче «О безумии Иродиадином»; кровавой вакханалии мести — в «Гневе Илии пророка»; тьмы и печали повсеместной — в «Светло-христовом воскресении».

В зависимости от позиции, занятой автором, недавние события эти то представлялись сатанинским наваждением («Бесовское действо» из цикла «Русальных действ», 1907), то поэтизировались как воплощение Христова учения.

Так, в рассказе В. Муйжеля «Нищий Ахитофел» (1908) всесильный первосвященник Каиафа казнит Христа за то, что в «смутное время глухого брожения и неясного протеста против тяжелой руки Рима» он рассказывал нищим Иудеи светлую сказку — «о грядущем времени всеобщего братства».^[911] Погиб Христос на кресте, подавил могучий Каиафа вспышку народного протеста, но не вытравил из души старого нищего «таких хороших снов» — так заканчивается этот рассказ.

В годы, когда предательство стало острой политической и нравственной проблемой (особенно поразил русское общество факт провокаторства одного из лидеров партии эсеров — Азефа), евангельский образ предателя Иуды и широко известный миф о его тридцати сребрениках особенно часто привлекал к себе писателей. Появился ряд оригинальных и переводных литературных обработок этой библейской легенды. Говоря, что данное поветрие в русской литературе фактически приводит к переоценке или оправданию предательства, Горький выделил из общего ряда писателей, затронувших и опошливших большую тему, Л. Андреева, выступившего с рассказом «Иуда Искариот» (1907).

Необычное осмысление «торгового дельца» Иуды (его предательство изображено писателем как результат жестоких сомнений Иуды в правде любимого учителя) понадобилось Андрееву не для смягчения или оправдания предательства, а для того чтобы выставить на общий суд не только вполне явную, но и еще более страшную форму предательства, когда учителя предают его «верные» апостолы. Недаром рассказ в первоначальной редакции имел заглавие «Иуда Искариот и другие». Намекая на злободневность своего произведения, Андреев так определил его содержание в письме к В. Вересаеву: «Нечто по психологии, этике и практике предательства».^[912]

В рассказе преобладает богоборческий пафос, Иисус изображен здесь в том очеловеченном, «ренановском» плане, который так раздражал православную церковь.^[913] Верный собственной традиции, заложенной еще «Бен-Товитом» (1903), Андреев настойчиво подчеркивает человеческую немощь проповедника из Назарета. Хрупкого сложения, быстро утомляющийся, раздражительный, падкий до ярких игрушек, Христос предстает перед читателем человеком незлобивым и чистым, похожим на дитя или юродивого.

«Иуда Искариот» вызвал в критике сильный шум. Представители разных лагерей — от магистра богословия А. Бургова до либерального критика К. Арабажина — выразили недовольство вольным обращением писателя с христианским мифом и подчеркнуто богоборческими тенденциями его рассказа. Объединившись в своем протесте, критика как бы не заметила, какое острое политическое звучание приобрела андреевская «ересь» в обстановке реакции.

Общее оживление религиозных исканий неизбежно повлекло за собой повышение интереса к субстанциональному началу человеческой жизни, которое только и могло быть сопоставимо с идеей божественной воли. Заметной струей проникнув в литературу эпохи реакции, эта тенденция наиболее отчетливо заявила о себе в эстетической программе «Литературно-художественного альманаха издательства „Шиповник“», поначалу достаточно четкой. Его организаторы с самого начала взяли курс на некое сущностное изображение жизни в ее вечных, вовне запрограммированных заботах и радостях. Программным произведением в первом выпуске альманаха стала пьеса Андреева «Жизнь человека» (1907). Вслед за нею, заметно отличаясь от нее формой отражения действительности, стали публиковаться произведения с той же ведущей темой — «жизнь человека», т. е. «всечеловека», человека вообще. Видное место в этом ряду заняли повести Б. Зайцева «Полковник Розов», где поэтизировались «глубокий мир» и «тихая мудрость» души человеческой, и «Аграфена», сюжетом которой стало житие рядовой крестьянки, прошедшей все положенные человеку испытания — «мук любви, ревности, рождения и материнства, страха смерти и печали прохождения».^[914]

В таком же «сущностном» аспекте решалась литературой эпохи реакции традиционная тема маленького человека. В чем-то повторяя сюжет «Бедных людей» и «физиологическую» манеру описания нищих петербургских углов, свойственную молодому Достоевскому, А. Ремизов в «Крестовых сестрах» в образах «божественной» Акумовны, курсистки-труженицы Веры Николаевны, «чудотворной» Верушки и других воплотил не столько жертвы социальной несправедливости, сколько типовые персонажи вечной мистерии, именуемой «жизнью человека».

Преобладание «сущностного», антропологического элемента, осложненного мистическим оттенком, вообще отличало творчество А. Ремизова. Этой особенностью отмечены не только стилизованные легенды, апокрифы («Лимонарь, сиречь: луг духовный») и «действа», но и романы и повести, имеющие в своей основе социальную проблематику: о вырождении старых дворянских гнезд, торгово-купеческих домов, фабричных династий в эпоху наступающей революции («Часы», «Пруд», «Чертыханец»), о судьбе «маленького человека» в условиях загнивающего капитализма («Крестовые сестры», «Неуемный бубен»). Картины социальной действительности неизменно подчинены в этих произведениях основной идее — роковой предопределенности человеческого бытия, зависимости человека от темного и неведомого «нечто», которое сводит его волю к нулю. Так, например, героем романа «Часы» (1904) — «бывшим чиновником, актером и учителем, просто неким господином Нелидовым, одним из тысячи бывших, настоящих и будущих», всю жизнь управляет невидимый рок.

«Он верил со всею горячностью своего счастливого сердца в какую-то новую жизнь, которую можно создать на земле, он верил, что можно низвести небо на землю и вернуть людям какой-то потерянный рай. И построил себе несокрушимый храм человеческого спасения и стал обладателем бесценных сокровищ — всяких средств человеческого спасения.

Но скоро несокрушимый его храм рухнул, как карточный домик. А от сокровищ остался один прах».^[915]

«Он создал себе в любви несокрушимый храм, но чья-то рука разрушила его храм до основания: умерла его невеста».^[916]

В конце этого — в целом бытового — романа образ таинственного «некто» персонифицирован в мистическом ключе: поздней ночью в оконном пролете высокой Соборной башни, «упираясь костлявыми ладонями о каменный подоконник и выгнув длинно по-гусиному шею, хохотал кто-то, сморщив серые, залитые слезами глаза, и сквозь хохот и слезы посылал воздушные поцелуи вниз земле в этой звездной ночи».^[917]

Главная творческая задача обусловила и специфику формы социальной прозы Ремизова. Реалистическая бытопись переплетается здесь с фантастикой мистического оттенка, запечатленной в снах, галлюцинациях, видениях героев. Закономерность этих чередований тоже подчинена мифологеме судьбы: все в человеческой жизни, что находится за пределом жестко очерченных предопределений «некоего» и составляет проявление индивидуальной воли, заключено в зыбкие формы неверных и причудливых сновидений. Как чей-то смутный сон изображен в романе «Пруд» бунт фабричных рабочих; неявным видением озлобленного подростка представлена жизнь большого города, кем-то выбитого из привычного ритма жизни, в романе «Часы»; розовой грезой «маленького человека» предстает в «Крестовых сестрах» бессильная мечта униженных и оскорбленных найти справедливость «где-то в Париже».

«Там, где-то в Париже, Анна Степановна найдет себе на земле место и подымется душою и улыбнется по-другому, и там, где-то в Париже, Вера Николаевна поправится и сдаст экзамен на аттестат зрелости, и там, где-то в Париже, Василий Александрович снова полезет на трапецию и будет огоньки пускать, и там, где-то в Париже, когда Сергей Александрович, танцуя, побеждать будет сердце Европы, найдет Маракулин свою потерянную радость».^[918]

Все творчество Ремизова отмечено явной печатью влияния Достоевского, иногда это влияние имеет характер прямого подражания. Но человек Достоевского представал перед читателем одновременно в социальном и «сущностном» планах, у Ремизова же он живет главным образом во втором, а социальный служит ему лишь фоном.

Литературная ветвь, которую мы условно назвали беллетристикой эпохи реакции, принадлежит к многослойному явлению модернизма (именно так ее воспринимала марксистская критика), хотя она далека от таких наиболее определившихся форм его, как, например, символизм. Принадлежность к модернизму вызывалась общей мировоззренческой позицией авторов этой беллетристики, обусловившей наличие в ней общих родовых признаков модернистского искусства, и в первую очередь искусственной конструкции образа героя (в данном случае антигероя), доминирующей идеи всесильного Рока и признания бессмыслицы человеческого существования. Иногда мимикрируя под традиционное реалистическое бытописание, иногда откровенно подражая символизму, беллетристика эта выработала некий общий искусственно усложненный и манерный стиль, который угнетал и раздражал читателей-современников.

В работе «Детская болезнь левизны в коммунизме» В. И. Ленин, характеризуя гнетущую атмосферу эпохи реакции, писал, что это мрачное время стало одновременно хорошей школой для всех участников русского освободительного движения: «Годы реакции (1907–1910). Царизм победил. Все революционные и оппозиционные партии разбиты. Упадок, деморализация, расколы, разброд, ренегатство, порнография на место политики. Усиление тяги к философскому идеализму; мистицизм, как облачение контрреволюционных настроений. Но в то же время именно великое поражение дает революционным партиям и революционному классу настоящий и полезнейший урок, урок исторической диалектики, урок понимания, уменья и искусства вести политическую борьбу. Друзья познаются в несчастии. Разбитые армии хорошо учатся».^[919]

Не опираясь на прогрессивные традиции прошлого и не подарив, в свою очередь, новых плодотворных традиций отечественной литературе, модернистская беллетристика была «полезнейшим уроком» из истории литературной борьбы. Основные устремления модернистской литературы, и прежде всего ее тяготение к утверждению героя, отчужденного от общественной жизни и больших этических проблем, были быстро отвергнуты русской литературой. В резком неприятии неорганичных для русского искусства тенденций крепли разрозненные «ночным» временем силы демократической реалистической литературы, чтоб вновь, смыкая ослабевавшую или разорванную цепь традиций, громко заявить о себе с начала 1910-х гг.

Реалистическая проза 1910-х годов

Период между двух революций предъявил литературе особые требования. Перед писателями встала задача художественно осмыслить итоги первой русской… При всей индивидуальной несхожести талантов, при всей тематической широте и… В начале 1910-х гг. критика заговорила о возрождении реализма, по-различному объясняя его истоки. Критика, близкая к…

Иван Бунин

Детство и юность Бунина во многом отличались от традиционных путей, каким шло формирование дворянской и даже разночинной молодежи уходящего… Постоянная жизнь в деревне, среди крестьян и мелкопоместных дворян, обогатила… Здесь будущий писатель столкнулся с теми социально-психологическими сложностями русского повседневного быта, русских…

Новокрестьянские поэты

Очередная волна народнических увлечений в интеллигентской среде этого периода диктовалась, как и прежде, «теми альтруистическими настроениями,… После появления сборников стихов Клюева, Клычкова, Есенина, Ширяевца и… Особого внимания заслуживает интерес к Клюеву Блока. В поэте-крестьянине он увидел свою персонифицированную мечту о…

Акмеизм

Литературным органом «Цеха поэтов» стал тоненький «ежемесячник стихов и критики» под названием «Гиперборей» (СПб., 1912–1913), редактором-издателем… В отличие от символистов Кузмин исходил из мысли, что художнику необходимо… Кузмин был уже автором поэтического сборника «Сети» (1908). То была поэзия бездумного наслаждения жизнью, воспевание…

Футуризм

Вместе с тем борьба на литературном фронте не затихает. Идейный кризис, охвативший русскую интеллигенцию после поражения революции 1905 г., не был… Первый футуристический сборник «Садок Судей» (1910), объединивший вокруг себя… В ноябре 1911 г. Игорь Северянин опубликовал поэтическую брошюру «Ручьи в лилиях», впервые употребив в ней в…

Владимир Маяковский

Выйдя из тюрьмы, Маяковский решил серьезно учиться. В Училище живописи, ваяния и зодчества, «куда приняли без свидетельства о благонадежности» (1,… В футуризме Маяковского привлекал анархистский бунтарский задор, ориентация на… Футуристы выступали с резкими нападками на символистов, не избежав, однако, перекличек с их творчеством. Воссоздавая…

Заключение

Характеризуя особенности русской литературы XIX столетия, М. Горький писал: «В России каждый писатель был воистину и резко индивидуален, но всех объединяло одно упорное стремление — понять, почувствовать, догадаться о будущем страны, о судьбе ее народа, об ее роли на земле».^[1182] По словам Горького, «храм русского искусства строен нами при молчаливой помощи народа, народ вдохновлял нас».^[1183]

Передовая русская литература всегда выступала в защиту народа, всегда стремилась правдиво осветить условия его жизни, показать его духовное богатство — и роль ее в развитии самосознания русского человека была исключительна.

Начиная с 80-х гг. русская литература стала широко проникать за рубеж, изумляя зарубежных читателей своей любовью к человеку и верой в него, своим страстным обличением социального зла, своим неистребимым стремлением сделать жизнь более справедливой. Читателей привлекало тяготение русских авторов к созданию широких картин русской жизни, в которых изображение судеб героев сплеталось с постановкой множества коренных социальных, философских и моральных проблем.

К началу XX в. русская литература начала восприниматься как один из мощных потоков мирового литературного процесса. Отметив в связи со столетним юбилеем Гоголя необычность русского реализма, английские литераторы писали: «…русская литература стала факелом, ярко светящим в самых темных углах русской национальной жизни. Но свет этого факела разлился далеко за пределы России, — он озарил собой всю Европу».^[1184]

Высочайшим искусством слова русская литература (в лице Пушкина, Гоголя, Тургенева, Достоевского, Толстого) была признана в силу своеобразного отношения к миру и человеку, раскрываемого оригинальными художественными средствами. Как нечто новое был воспринят русский психологизм, умение русских авторов показывать взаимосвязь и обусловленность социальных, философских и моральных проблем, жанровая раскованность русских писателей, создавших свободную форму романа, а затем рассказа и драмы.

В XIX в. русская литература многое восприняла от мировой литературы, теперь она щедро обогащала ее.

Став достоянием зарубежного читателя, русская литература широко знакомила его с малоизвестной ему жизнедеятельностью огромной страны, с духовными запросами и социальными чаяниями ее народа, с его трудной исторической судьбой.

Еще более повысилось значение русской литературы в канун первой русской революции — как для русского (значительно выросшего в своем числе), гак и зарубежного читателя. Весьма знаменательны слова В. И. Ленина в работе «Что делать?» (1902) о необходимости подумать «о том всемирном значении, которое приобретает теперь русская литература».^[1185]

И литература XIX в., и новейшая литература помогали понять, что именно содействовало назреванию взрыва народного гнева и каково общее состояние современной русской действительности.

Беспощадная критика государственных и общественных основ русской жизни Л. Толстым, чеховское изображение повседневного трагизма этой жизни, поиски Горьким истинного героя новой истории и его призыв «Пусть сильнее грянет буря!» — все это, несмотря на различие писательских мировосприятий, говорило о том, что Россия оказалась на крутом переломе своей истории.

1905 год обозначил начало «конца „восточной“ неподвижности»,^[1186] в которой пребывала Россия, и зарубежный читатель искал ответа на вопрос, как все это произошло, в наиболее доступном ему источнике — русской литературе. И вполне естественно, что особое внимание стало теперь привлекать творчество современных писателей, отражающее настроения и социальную устремленность русского общества. На рубеже веков переводчики художественной литературы с огромным вниманием следят за тем, какие произведения пользуются наибольшим успехом в России, и спешат перевести их на западноевропейские языки. Выход в 1898–1899 гг. трех томов «Очерков и рассказов» принес Горькому всероссийскую славу, в 1901 г. он уже европейски знаменитый писатель.^[1187]

В начале XX в. было уже несомненно, что Россия, немало почерпнувшая из исторического опыта Европы, начинает сама играть огромную роль во всемирном историческом процессе, отсюда и все более увеличивающаяся роль русской литературы в раскрытии изменений во всех областях русской жизни и в психологии русских людей.

«Подростком» в европейской семье народов называли раскрепостившуюся Россию Тургенев и Горький; теперь подросток этот превращался в исполина, зовущего вслед за собой.

В статьях В. И. Ленина о Толстом показано, что мировое значение его творчества (Толстой уже при жизни был признан мировым гением)^[1188] неотделимо от мирового значения первой русской революции. Рассматривая Толстого как выразителя настроений и чаяний патриархального крестьянства, Ленин писал, что Толстой с замечательной силой отобразил «черты исторического своеобразия всей первой русской революции, ее силу и ее слабость».^[1189] При этом Ленин четко обозначил границы материала, подвластные изображению писателя. «Эпоха, к которой принадлежит Л. Толстой, — писал он, — и которая замечательно рельефно отразилась как в его гениальных художественных произведениях, так и в его учении, есть эпоха после 1861 и до 1905 года».^[1190]

С русской революцией было неразрывно связано и творчество крупнейшего писателя нового века — Горького, отразившего в своем творчестве третий этап освободительной борьбы русского народа, которая привела его к 1905 году, а затем к революции социалистической.

И не только русский, но и зарубежный читатель воспринял Горького как писателя, увидевшего истинного исторического деятеля XX в. в лице пролетария и показавшего, как меняется под воздействием новых исторических обстоятельств психология трудовых масс.

Толстой изобразил с изумительной силой Россию, уже уходящую в прошлое. Но, признавая то, что существующий строй отживает и что XX век — век революций, он все же остался верен идейным основам своего учения, своей проповеди непротивления злу насилием.

Горький показывал Россию, идущую на смену старой. Он становится певцом молодой, новой России. Его интересует историческая видоизменяемость русского характера, новая психология народа, в которой в отличие от предшествующих и ряда современных писателей он ищет и выявляет антисмиренные и волевые черты. И это делает горьковское творчество особо значимым.

Противостояние двух больших художников в этом плане — Толстого, давно уже воспринимаемого как вершина реалистической литературы XIX в., и молодого писателя, отображающего в своем творчестве ведущие тенденции нового времени, было уловлено многими современниками.

Весьма характерен отклик К. Каутского на только что прочитанный им в 1907 г. роман «Мать». «Бальзак показывает нам, — писал Горькому Каутский, — точнее любого историка характер молодого капитализма после Французской революции; и если, с другой стороны, мне удалось в какой-то мере понять русские дела, то этим я обязан не столько русским теоретикам, сколько, пожалуй, еще в большей степени, русским писателям, прежде всего Толстому и Вам. Но если Толстой учит меня понимать Россию, которая была, то Ваши работы учат меня понимать Россию, которая будет; понять те силы, которые вынашивают новую Россию».^[1191]

Позднее, говоря, что «Толстой больше, чем кто-либо из русских, вспахал и подготовил почву для бурного взрыва»,^[1192] С. Цвейг скажет, что все же не Достоевский и не Толстой, показавшие миру удивительную славянскую душу, а Горький позволил изумленному Западу понять, что и почему произошло в России в октябре 1917 г., и особенно выделит при этом горьковский роман «Мать».^[1193]

Дав высокую оценку творчества Толстого, В. И. Ленин писал: «Эпоха подготовки революции в одной из стран, придавленных крепостниками, выступила, благодаря гениальному освещению Толстого, как шаг вперед в художественном развитии всего человечества».^[1194]

Писателем, осветившим с большой художественной силой предреволюционные настроения русского общества и эпоху 1905–1917 гг., стал Горький, и благодаря этому освещению революционная эпоха, завершившаяся Октябрьской социалистической революцией, в свою очередь, явилась шагом вперед в художественном развитии человечества. Показывая тех, кто шел к этой революции, а затем совершал ее, Горький открывал новую страницу в истории реализма.

Новая концепция человека и социальный романтизм Горького, новое освещение им проблемы «человек и история», умение писателя выявлять всюду ростки нового, созданная им огромная галерея людей, представляющих старую и новую Россию, — все это содействовало и расширению, и углублению художественного познания жизни. Свой вклад в это познание вносили и новые представители критического реализма.

Итак, для литературы начала XX в. стало характерным одновременное развитие реализма критического, переживающего на рубеже веков пору своего обновления, но не теряющего при этом своего критического пафоса, и реализма социалистического. Отметив эту примечательную черту литературы нового века, В. А. Келдыш писал: «В обстановке революции 1905–1907 гг. впервые возник тот тип литературных взаимосвязей, которому суждено было сыграть позднее столь значительную роль в мировом литературном процессе XX столетия: реализм „старый“, критический развивается одновременно с социалистическим реализмом, и появление признаков нового качества в критическом реализме — во многом итог этого взаимодействия».^[1195]

Социалистические реалисты (Горький, Серафимович) не забывали о том, что истоки нового изображения жизни восходят к художественным исканиям таких реалистов, как Толстой и Чехов, некоторые же представители критического реализма начинали осваивать творческие принципы социалистического реализма.

Такое сосуществование будет характерно позднее и для других литератур в годы возникновения в них социалистического реализма.

Отмечаемое Горьким в качестве своеобразия русской литературы прошлого века одновременное цветение значительного числа больших и несхожих дарований^[1196] было характерно и для литературы века нового. Творчество ее представителей развивается, как и в предшествующий период, в тесных художественных взаимосвязях с западноевропейской литературой, также обнаруживая при этом свою художественную оригинальность. Как и литература XIX столетия, она обогащала и продолжает обогащать мировую литературу. Особенно показательно в данном случае творчество Горького и Чехова. Под знаком художественных открытий писателя-революционера будет развиваться советская литература; его художественный метод окажет большое влияние также на творческое развитие демократических писателей зарубежного мира. Новаторство Чехова было признано за рубежом не сразу, но начиная с 20-х гг. оно оказалось в сфере интенсивного изучения и освоения. Мировая слава сначала пришла к Чехову-драматургу, а затем и к Чехову-прозаику.^[1197]

Новаторством было отмечено и творчество ряда других авторов. Переводчики, как мы уже говорили, уделяли в 1900-е гг. внимание как произведениям Чехова, Горького, Короленко, так и произведениям писателей, выдвинувшихся в канун и в годы первой русской революции. Особенно следили они за литераторами, группирующимися вокруг издательства «Знание». Широкую известность подучили за рубежом отклики Л. Андреева на русско-японскую войну и на разгул царского террора («Красный смех», «Рассказ о семи повешенных»). Интерес к прозе Андреева не исчез и после 1917 г. Трепетное сердце Сашки Жегулева нашло отзвук в далеком Чили. Юный ученик одного из чилийских лицеев Пабло Неруда подпишет именем андреевского героя, избранного им в качестве псевдонима, свое первое большое произведение «Праздничная песня», которое получит премию на «Празднике весны» в 1921 г.^[1198]

Известность получила также драматургия Андреева, предвосхитившая возникновение экспрессионизма в зарубежной литературе. В «Письмах о пролетарской литературе» (1914) А. Луначарский указал на перекличку отдельных сцен и персонажей пьесы Э. Барнаволя «Космос», с пьесой Андреева «Царь Голод».^[1199] Позднее исследователи отметят воздействие андреевской драматургии на Л. Пиранделло, О’Нила и других зарубежных драматургов.^[1200]

К числу особенностей литературнрго процесса начала XX в. следует отнести необычайное разнообразие драматургических поисков, взлет драматургической мысли. На рубеже веков возникает театр Чехова. И не успел еще зритель освоить поразившее его новаторство психологической чеховской драмы, как уже появляется, новая, социальная драма Горького, а затем неожиданная экспрессионистская драма Андреева. Три особые драматургии, три различные сценические системы.

Одновременно с огромным интересом, проявленным к русской литературе за рубежом в начале нового века, возрастает также интерес к старой и новой русской музыке, искусству оперы, балету, декоративной живописи. Большую роль в возбуждении этого интереса сыграли концерты и спектакли, организованные С. Дягилевым в Париже, выступления Ф. Шаляпина, первая поездка Московского Художественного театра за рубеж. В статье «Русские спектакли в Париже» (1913) Луначарский писал: «Русская музыка стала совершенно определенным понятием, включающим в себя характеристику свежести, оригинальности и прежде всего огромного инструментального мастерства».^[1201] Таким же «определенным понятием» была и русская литература.

Примечания

1

Блок А. Собр. соч. в 8-ми т., т. 6. М. — Л., 1962, с. 84.

(обратно)

2

Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 5, с. 45.

(обратно)

3

См. многочисленные свидетельства из переписки, дневников, высказываний представителей этих «верхов» в кн.: Соловьев Ю. В. Самодержавие и дворянство в конце XIX века. Л., 1973.

(обратно)

4

М. Горький и советская печать, кн. 2. М., 1965, с. 29. (Архив А. М. Горького, т. 10).

(обратно)

5

Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 39, с. 344.

(обратно)

6

См.: Кувакин В. А. Религиозная философия в России. Начало XX века. М., 1980.

(обратно)

7

РО Ин-та русской литературы (ИРЛИ АН СССР), ф. 230, № 344, л. 143.

(обратно)

8

См. статью Плеханова «О так называемых религиозных исканиях в России» (Плеханов Г. В. Избранные философские соч., т. 3. М., 1957, с. 326–437).

(обратно)

9

Нестеров М. В. Из писем. Л., 1968, с. 144.

(обратно)

10

Вересаев В. Соч., т. 1. М., 1948, с. 235–236.

(обратно)

11

Луначарский А. Собр. соч. в 8-ми т., т. 7. М., 1967, с. 7–31.

(обратно)

12

См.: Муратова К. Д. Возникновение социалистического реализма в русской литературе. Л., 1966; Русская литература конца XIX — начала XX в. (Девяностые годы). М., 1968; Русская литература конца XIX — начала XX в. (1901–1907). М., 1971; Судьбы русского реализма начала XX века. Л., 1972; Келдыш В. А. Русский реализм начала XX века. М., 1975.

(обратно)

13

История русской литературы, т. 9. М. — Л., 1956, с. 157.

(обратно)

14

Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1973 год. Л. 1976, с. 153.

(обратно)

15

Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 22, с. 72.

(обратно)

16

Письма А. С. Суворина к В. В. Розанову. СПб., 1913, с. 44.

(обратно)

17

Архив М. Горького. Москва. Фонд К. П. Пятницкого.

(обратно)

18

Правда, 1975, 9 янв., № 9, с. 1.

(обратно)

19

См.: Гуткина И. Г. Анатоль Франс и французская общественность в 1905–1906 годах. — В кн.: Революция 1905 года и русская литература. М. — Л., 1956, с. 345.

(обратно)

20

Там же, с. 364.

(обратно)

21

Львов-Рогачевский В. Снова накануне. М., 1913, с. 164.

(обратно)

22

Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 12, с. 104.

(обратно)

23

Луначарский А. В. Собр. соч. в 8-ми т., т. 7, 1967, с. 165–166.

(обратно)

24

Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 19, с. 419.

(обратно)

25

Там же, т. 20, с. 74.

(обратно)

26

Там же, т. 25, с. 12. — В таком же плане следует воспринимать высказывание Горького о последнем литературном десятилетии перед Октябрем, которое он назвал самым позорным в истории русской интеллигенции (Горький М. Собр. соч. в 30-ти т., т. 27. М., 1953, с. 316). Высказывание это не означало, что Горький отрицательно оценивал всю литературу той поры. Широко известны его высокие оценки творчества И. Бунина, А. Толстого, С. Сергеева-Ценского, М. Пришвина и многих других писателей. В данном случае Горький счел необходимым подчеркнуть, что многие литераторы проявили в предоктябрьское десятилетие своеволие «безответственной мысли» (там же, с. 315) и что это заслуживает исторического осуждения.

(обратно)

27

Морозов М. Очерки новейшей литературы. СПб., 1911, с. 204.

(обратно)

28

См. например: Колтоновская Е. Критические этюды. СПб., 1912, с. 47.

(обратно)

29

О близости мировосприятия и творческих поисков художников и литераторов см.: Стернин Г. Ю. 1) Художественная жизнь России на рубеже XIX–XX веков. М., 1970; 2) Художественная жизнь России начала XX века. М., 1976.

(обратно)

30

А. П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1960, с. 450.

(обратно)

31

Нестеров М. В. Из писем, с. 153.

(обратно)

32

Архив А. П. Чехова. Описание писем к А. П. Чехову. М., 1939, с. 16.

(обратно)

33

Пришвин М. Незабудки. Вологда, 1960, с. 78–79.

(обратно)

34

Об этих спорах см. в статье: Муратова К. Д. Реализм нового времени в оценке критики 1910-х годов. — В кн.: Судьбы русского реализма начала XX века, с. 135–163.

(обратно)

35

В настоящем томе нет специальных глав, посвященных драматургии 1881–1917 гг. Она освещена в персональных главах (Антон Чехов, Максим Горький, Леонид Андреев) и в главе, посвященной литературе 1890–1907 гг.

(обратно)

36

Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 1, с. 295.

(обратно)

37

Там же, т. 12, с. 331.

(обратно)

38

Горький М. История русской литературы. М., 1939, с. 275.

(обратно)

39

См.: Охотина Г. А. Салтыков-Щедрин и Чехов. (Проблема «мелочей жизни»). — Рус. лит., 1979, № 2, с. 117–127.

(обратно)

40

Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч. в 20-ти т., т. 19, кн. 1. М., 1976, с. 182.

(обратно)

41

Успенский Г. И. Полн. собр. соч., т. 8. М. — Л., 1949, с. 373.

(обратно)

42

Гаршин В. М. Соч. Л., 1938, с. 108.

(обратно)

43

См.: Хорос В. Г. Народническая идеология и марксизм (конец XIX века). М., 1972.

(обратно)

44

См. об очерке 80-х гг.: Пивоварова Л. М. Русский очерк 80–90-х годов XIX века. Казань, 1978.

(обратно)

45

Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 3, с. 488.

(обратно)

46

Неделя, 1888, 10 апр., № 15, с. 485.

(обратно)

47

Русские писатели о литературном труде, т. 3. Л., 1955, с. 625.

(обратно)

48

Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. 3. М., 1976, с. 173–174.

(обратно)

49

Михайловский Н. К. Полн. собр. соч., т. 5. СПб., 1908, с. 701, 702.

(обратно)

50

В качестве псевдонима Ясинский взял имя и фамилию своего деда по материнской линии, полковника, участника Бородинского сражения.

(обратно)

51

Н. К. Михайловский прозрачно намекал на пасквильный характер и другого романа Ясинского — «Старый друг» (1887) (Михайловский Н. К. Полн. собр. соч., т. 6, с. 528–531). См. также: Скабичевский А. М. История новейшей литературы (1848–1890). СПб., 1891, с. 398–399.

(обратно)

52

Ясинский И. Иринарх Плутархов. СПб., 1890, с. 6.

(обратно)

53

Там же, с. 158–159.

(обратно)

54

Там же, с. 288, 289.

(обратно)

55

Там же, с. 304, 305.

(обратно)

56

См.: Горький М. Собр. соч. в 30-ти т., т. 29. М., 1955, с. 198.

(обратно)

57

Ясинский И. Великий человек. Роман. СПб., 1888, с. 157.

(обратно)

58

Белинский М. (И. И. Ясинский). Свет погас. Роман. СПб., 1890, с. 123.

(обратно)

59

Там же, с. 183.

(обратно)

60

См.: Историч. вестн., 1898, № 1, с. 169.

(обратно)

61

Путь Ясинского в дальнейшем был зигзагообразен. Он легко поддавался новым веяниям времени и под их влиянием менял свои взгляды. Это придает его общей позиции весьма ощутимый налет беспринципности.

(обратно)

62

Дедлов (В. Л. Кигн). Сашенька. Повесть в 3-х ч., ч. 2. СПб., 1892, с. 45.

(обратно)

63

Там же, ч. 1, с. 123.

(обратно)

64

Бездольный И. Думы и песни. СПб., 1881, с. 17.

(обратно)

65

Скабичевский А. М. История новейшей литературы (1848–1890), с. 413.

(обратно)

66

Там же.

(обратно)

67

Михайловский Н. К. Полн. собр. соч., т. 6, с. 888.

(обратно)

68

Потапенко И. Н. Повести и рассказы, т. 1. СПб., 1892, с. 58.

(обратно)

69

См.: Струнин Д. Кумир девяностых годов. — Рус. богатство, 1891, № 10, с. 149–165. — В 1891 г. второму тому «Повестей и рассказов» Потапенко была присуждена Пушкинская премия.

(обратно)

70

Потапенко И. Н. Повести и рассказы, т. 1, с. 122.

(обратно)

71

Там же, с. 276.

(обратно)

72

Там же, с. 300.

(обратно)

73

Михайловский Н. К. Полн. собр. соч., т. 6, с. 882–885.

(обратно)

74

Волынский А. Л. Литературные заметки. — Сев. вестн., 1890, № 10, отд. II, с. 160.

(обратно)

75

Потапенко И. Н. Повести и рассказы, т. 2, с. 19.

(обратно)

76

Там же, с. 119. — Потапенко хорошо знал жизнь духовенства (его отец был священником, а сам он окончил семинарию) и посвятил ей целый ряд произведений. В 30-х гг. М. Горький советовал включить в книжку «Библиотеки „Колхозника“», посвященной деревенскому попу, и рассказы Потапенко (М. Горький и советская печать, кн. 2. М., 1965, с. 431).

(обратно)

77

Потапенко И. Н. «Не-герой». Роман в 2-х ч., ч. 2. М., 1896, с. 40.

(обратно)

78

Протопопов М. Бодрый талант. — Рус. мысль, 1898, № 9, отд. II, с. 182.

(обратно)

79

Отеч. зап., 1880, № 8, с. 225–226.

(обратно)

80

Альбов М. Повести и рассказы. СПб., 1888, с. 82.

(обратно)

81

Там же, с. 326.

(обратно)

82

Там же, с. 281.

(обратно)

83

Там же, с. 326.

(обратно)

84

Альбов М. Н. Соч., т. 4. СПб., 1907, с. 218.

(обратно)

85

Баранцевич К. С. Старое и новое. Повести и рассказы. СПб., 1890, с. 53.

(обратно)

86

Скабичевский А. М. История новейшей русской литературы (1848–1890), с. 404–405.

(обратно)

87

Баранцевич К. С. Старое и новое, с. 263.

(обратно)

88

Михайловский Н. К. Полн. собр. соч., т. 5, с. 920.

(обратно)

89

Сармат (К. С. Баранцевич). Картинки жизни. 39 рассказов. Юмористические рассказы. СПб., 1892, с. 314, 315.

(обратно)

90

Баранцевич К. С. Под гнетом. Повести и рассказы. СПб., 1883, с. 7.

(обратно)

91

Там же.

(обратно)

92

Там же, с. 96.

(обратно)

93

Там же, с. 63.

(обратно)

94

Арсеньев К. Критические этюды по русской литературе, т. 2. СПб., 1888, с. 225.

(обратно)

95

Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. 5, с. 311.

(обратно)

96

Щеглов И. Первое сражение. СПб., 1887, с. 11.

(обратно)

97

Там же, с. 51, 65.

(обратно)

98

Арсеньев К. К. Критические этюды по русской литературе, т. 2, с. 226, 227.

(обратно)

99

Щеглов И. Первое сражение, с. 91.

(обратно)

100

Там же, с. 118.

(обратно)

101

Там же, с. 122.

(обратно)

102

Там же, с. 119.

(обратно)

103

Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. 2, с. 204.

(обратно)

104

См.: Тагер Е. Б. Проблемы реализма и натурализма. — В кн.: Русская литература конца XIX — начала XX в. Девяностые годы. М., 1968, с. 146–148.

(обратно)

105

Золя Э. Собр. соч., т. 24. М., 1966, с. 358.

(обратно)

106

Там же, с. 252.

(обратно)

107

Там же, с. 240.

(обратно)

108

Там же.

(обратно)

109

Там же, с. 263.

(обратно)

110

Там же, с. 245.

(обратно)

111

Там же, с. 258, 260.

(обратно)

112

Там же, с. 280.

(обратно)

113

Там же, с. 433.

(обратно)

114

Реизов Б. Г. Борьба литературных традиций в «Братьях Карамазовых». — В кн.: Реизов Б. Г. Из истории европейских литератур. Л., 1979, с. 147–158.

(обратно)

115

См.: Фридлендер Г. М. Реализм Достоевского. М. — Л., 1964, с. 349–354.

(обратно)

116

Бялый Г. А. Тургенев и русский реализм. М. — Л., 1962, с. 207–221.

(обратно)

117

См.: Катаев В. Б. О роли школы Г. А. Захарьина в творчестве Чехова. — Филологические науки, 1968, № 6, с. 104–107.

(обратно)

118

См.: Усманов Л. Д. Художественные искания в русской прозе конца XIX в. Ташкент, 1975.

(обратно)

119

Уткина Н. Ф. Позитивизм, антропологический материализм и наука (вторая половина XIX века). М., 1975, с. 311–312. Ср.: Малинин В. А. Философия революционного народничества. М., 1972, с. 100–110.

(обратно)

120

См.: Чупринин С. «Фигуранты» — среда — реальность. (К характеристике русского натурализма). — Вопросы литературы, 1979, № 7, с. 137–139.

(обратно)

121

Боборыкин П. Д. Воспоминания, т. 2. М., 1965, с. 187, 188; ср.: там же, т. 1, с. 317–318.

(обратно)

122

См.: Ден Т. П. Боборыкин. — В кн.: История русской литературы, т. 9, кн. 2. М. — Л., 1956, с. 186–197.

(обратно)

123

Боборыкин П. Д. Воспоминания, т. 1, с. 295.

(обратно)

124

Боборыкин П. Д. Собрание романов, повестей и рассказов, т. 1 СПб., 1897, с. 231.

(обратно)

125

Засулич В. И. Статьи о русской литературе. М., 1960, с. 163.

(обратно)

126

Цит. по кн.: Линин А. М. К истории буржуазного стиля в русской литературе. (Творчество П. Д. Боборыкина). — Изв. Ростовского на Дону пед. ин-та, 1935, т. 6, с. 55.

(обратно)

127

Боборыкин П. Д. Собр. романов, т. 11, с. 162.

(обратно)

128

Там же, т. 12, с. 279.

(обратно)

129

М. Горький и советская печать, кн. 1. М., 1964, с. 82. (Архив А. М. Горького, т. 10).

(обратно)

130

Горький М. Собр. соч. в 30-ти т., т. 25, с. 307.

(обратно)

131

Боборыкин П. Д. Собр. романов, т. 7, с. 9.

(обратно)

132

Там же, с. 26, 32–33.

(обратно)

133

Там же, с. 145, 146.

(обратно)

134

Там же, с. 268.

(обратно)

135

Там же, с. 155.

(обратно)

136

Там же, т. 5, с. 358.

(обратно)

137

Мамин-Сибиряк Д. Н. Собр. соч. в 8-ми т., т. 2. М., 1954, с. 92.

(обратно)

138

Дооктябрьская «Правда» об искусстве и литературе. М., 1937, с. 166.

(обратно)

139

Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. 2, с. 11–12.

(обратно)

140

Р. Д. (Р. А. Дистерло). Новое литературное поколение. (Опыт психологической критики). — Неделя, 1888, 27 марта, № 13, с. 421.

(обратно)

141

Там же, с. 422.

(обратно)

142

Михайловский Н. К. Полн. собр. соч., т. 5, с. 445–460.

(обратно)

143

См.: Венгеров С. А. Виктор Иванович Бибиков. — В кн.: Венгеров С. А. Критико-биографический словарь русских писателей и ученых, т. 3. СПб., 1892, с. 257.

(обратно)

144

См.: Вильчинский В. П. Русская критика 1880-х годов в борьбе с натурализмом. — Рус. лит. 1974, № 4, с. 78–89.

(обратно)

145

Михайловский Н. К. Полн. собр. соч., т. 5, с. 725.

(обратно)

146

Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч. в 20-ти т., т. 16, кн. 2, с. 154.

(обратно)

147

Островский А. Н. Полн. собр. соч., т. 12. М., 1952, с. 123.

(обратно)

148

История развития народного театра и борьба за него освещена в кн.: Хайченко Г. А. Русский народный театр конца XIX — начала XX века. М., 1975.

(обратно)

149

Коновалов упоминает часто переиздававшиеся в 80–90-х гг. лубочные издания. См. например: Пантюшка, Сидорка и Филатка в Москве. Изд. 6-е. М., 1887; Удивительные похождения пошехонцев и их веселые рассказы. М., 1883; Анекдоты или похождения пошехонцев. СПб. 1887.

(обратно)

150

Горький М. Полн. собр. соч. в 30-ти т. т. 3. М., 1969, с. 26.

(обратно)

151

Михайловский Н. К. Полн. собр. соч., т. 10, с. 887.

(обратно)

152

См.: Тиме Г. А. А. П. Чехов и комический «малый жанр» в драматургии 80-х — начала 90-х годов. — Рус. лит., 1980, № 1, с. 157–159.

(обратно)

153

Михайловский Н. К. Полн. собр. соч., т. 10, с. 884.

(обратно)

154

Из уголовных произведений 80-х гг. выжила лишь чеховская «Драма на охоте», задуманная, видимо, как пародия на уголовный роман, но переросшая в процессе работы рамки данного жанра. См.: Вуколов Л. И. Чехов и газетный роман. («Драма на охоте»). — В кн.: В творческой лаборатории Чехова. М., 1974, с. 208–217.

(обратно)

155

См.: Чуковский К. Соч., т. 6. М., 1969, с. 130–142.

(обратно)

156

См.: Сытин И. Д. Жизнь для книги. М., 1960, с. 39–72.

(обратно)

157

Горький М. Собр. соч. в 30-ти т., т. 29, с. 108.

(обратно)

158

Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 6, с. 39.

(обратно)

159

См., например: Травушкин Н. С. Издательство «Донская речь». — В кн.: Книга. Материалы и исследования, сб. 21. М., 1970, с. 106–123.

(обратно)

160

Засодимский П. Из воспоминаний. М., 1908, с. 328.

(обратно)

161

Златовратский Н. Н. Собр. соч., т. 6. Пб., 1912, с. 175.

(обратно)

162

Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 1, с. 272.

(обратно)

163

Засодимский П. Собр. соч., т. 2. Пб., 1895, с. 414.

(обратно)

164

Там же.

(обратно)

165

См.: Чуйко В. Сентиментальное народничество. — Наблюдатель, 1887, 11, с. 147–162.

(обратно)

166

Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 2, с. 199.

(обратно)

167

Там же, с. 253.

(обратно)

168

Там же, с. 192.

(обратно)

169

Плеханов Г. В. Искусство и литература. М., 1948, с. 556.

(обратно)

170

Каронин С. (Н. Е. Петропавловский). Соч. в 2-х т., т. 1. М., 1958, с. 147.

(обратно)

171

Плеханов Г. В. Искусство и литература, с. 590, 591.

(обратно)

172

Эртель А. И. Записки Степняка. М., 1958, с. 69.

(обратно)

173

Там же, с. 74.

(обратно)

174

Там же, с. 512.

(обратно)

175

См.: Литературное наследство, т. 37–38. М., 1939, с. 465.

(обратно)

176

Плеханов Г. В. Избранные философские произведения, т. 1. М., 1956, с. 348.

(обратно)

177

Письма А. И. Эртеля. М., 1909, с. 172.

(обратно)

178

А. А. Фадеев отозвался о романе Эртеля: «Прекрасная книга. Почти вся пореформенная Россия дана в разрезе» (см.: Фадеев А. За тридцать лет. М., 1957, с. 857).

(обратно)

179

Толстой Л. Н. Полн. собр. соч., т. 50. М., 1952, с. 149.

(обратно)

180

Письма А. И. Эртеля, с. 207.

(обратно)

181

Там же.

(обратно)

182

Там же, с. 243.

(обратно)

183

Памяти Виктора Александровича Гольцева. Статьи, воспоминании письма. М., 1910, с. 232.

(обратно)

184

Письма А. И. Эртеля, с. 243.

(обратно)

185

Там же, с. 348.

(обратно)

186

Творчеству Г. И. Успенского посвящена отдельная глава в т. 3 наст. изд.

(обратно)

187

Плеханов Г. В. Искусство и литература, с. 532.

(обратно)

188

Искра, 1902, 1 мая, № 20, с. 3.

(обратно)

189

Успенский Г. И. Полн. собр. соч., т. 12. М. — Л., 1951, с. 7.

(обратно)

190

Короленко В. Г. Собр. соч. в 10-ти т., т. 8. М., 1955, с. 15.

(обратно)

191

Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 5, с. 44.

(обратно)

192

Биографические данные см. в т. 3 наст. изд. (с. 580).

(обратно)

193

Степняк-Кравчинский С. Соч. в 2-х т., т. 1. М., 1958, с. 390–391.

(обратно)

194

Там же, с. 616.

(обратно)

195

Там же, с. 622.

(обратно)

196

См.: К вопросам русской и национальной филологии, вып. 1. Ставрополь, 1968, с. 94.

(обратно)

197

Степняк-Кравчинский С. Соч. в 2-х т., т. 1, с. 622.

(обратно)

198

Там же, с. 298, 299.

(обратно)

199

Там же, с. 293.

(обратно)

200

Там же, с. 622, 623.

(обратно)

201

См.: Засулич В. И. Литературные заметки. — Социал-демократ, 1892, № 4.

(обратно)

202

Плеханов Г. И. Искусство и литература, с. 551.

(обратно)

203

Надсон С. Я. Полн. собр. стихотворений. М. — Л., 1962, с. 268.

(обратно)

204

Образцы стихотворений Ю. Н. Богдановича приведены в кн.: Фигнер Н. Полн. собр. соч., т. 4. М., 1932, с. 238.

(обратно)

205

Поэты-демократы 1870–1880 годов. Л., 1968, с. 230.

(обратно)

206

В годы ссылки произведения Якубовича печатались под псевдонимами: П. Я., Л. Мельшин, П. Гриневич, М. Гарусов и др.

(обратно)

207

Якубович принял участие в полемике по поводу Бодлера не только в печати, но и в частной переписке. См. публикацию его писем к Ф. Д. Батюшкову в Ежегоднике Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1972 год (Л., 1974). Переводы некоторых стихотворений Бодлера, сделанные Якубовичем, до сих пор считаются лучшими.

(обратно)

208

Горький М. Собр. соч. в 30-ти т., т. 23. М., 1953, с. 127.

(обратно)

209

Якубович П. Ф. Стихотворения. Л., 1960, с. 85. (Ниже ссылки в тексте даются на страницы этого издания).

(обратно)

210

П. Ф. Якубович был членом партии «Народная воля» и в 1884 г. привлекался к суду как «государственный преступник». Почти три года он находился в Петропавловской крепости. Затем по процессу «23-х» ему был вынесен смертный приговор, замененный длительной каторгой. Он был сослан в Сибирь, на Кару, откуда был переведен на Акатуйский рудник.

(обратно)

211

О Якубовиче см.: Двинянинов В. Н. Меч и лира. М., 1969.

(обратно)

212

В своих критических статьях Надсон выступал против сторонников «чистого искусства».

(обратно)

213

Надсон С. Я. Полн. собр. стихотворений, с. 155–156. (Ниже ссылки в тексте даются на страницы этого издания).

(обратно)

214

Толстой А. Н. Полн. собр. соч., т. 13. М., 1949, с. 549.

(обратно)

215

Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. 2. М., 1975, с. 21.

(обратно)

216

См.: Тиханчева Е. П. Брюсов о Надсоне. — В кн.: Брюсовские чтения 1973 года. Ереван, 1976, с. 203.

(обратно)

217

Письма В. Я. Брюсова к П. П. Перцову 1894–1896 гг. (К истории раннего символизма). М., 1927, с. 10.

(обратно)

218

Пальмин Л. И. 1) Собр. стихотворений. Изд. 2-е. М., 1881; 2) Цветы и змеи. Сатира, юмор и фантазия. Сборник шаловливых стихов и напевов. СПб., 1883.

(обратно)

219

См.: Бойчевский И. А. 1) На распутьи. Собр. стихотворений. Смоленск, 1885; 2) Песни сибиряка. М., 1890; 3) Стихотворения. СПб., 1898; 4) За прошлые годы. СПб., 1913, и др. — См. о нем: Литературное наследство Урала. Поэты второй половины XIX века. Избранные произведения. Сост. В. П. Бирюков. Свердловск, 1937, с. 91.

(обратно)

220

Стружкин Н. С. Стихотворения. М., 1886, с. 163.

(обратно)

221

Шутки и пародии (стихотворения), соч. Гейне из Ирбита. Екатеринбург, 1886, с. 12. — В печатном тексте по цензурным соображениям слова «произвол» и «подлец» были заменены многоточием.

(обратно)

222

Там же, с. 45.

(обратно)

223

Трефолев Л. Н. Стихотворения. Л., 1958, с. 167. (Ниже ссылки в тексте даются на страницы этого издания).

(обратно)

224

Поэты 1880–1890-х годов. Л., 1972, с. 218.

(обратно)

225

Цертелев Д. Н. Стихотворения. СПб., 1883, с. 82.

(обратно)

226

Там же, с. 52.

(обратно)

227

Там же, с. 79–80.

(обратно)

228

Голенищев-Кутузов Арсений. Затишье и буря. СПб., 1878, с. 16–17.

(обратно)

229

Голенищев-Кутузов А. А. Стихотворения. СПб., 1884, с. 38.

(обратно)

230

Голенищев-Кутузов Арсений. Затишье и буря, с. 125–126.

(обратно)

231

Апухтин А. Н. Стихотворения. Л., 1961, с. 47.

(обратно)

232

Случевский К. К. Стихотворения и поэмы. Л., 1962, с. 58–59. (Ниже ссылки в тексте даются на страницы этого издания).

(обратно)

233

Весы, 1904, № 10, с. 1–2.

(обратно)

234

Фофанов К. М. Стихотворения и поэмы. М. — Л., 1962, с. 85. (Ниже ссылки в тексте даются на страницы этого издания).

(обратно)

235

См., например, стихотворения «Умирающая невеста» (1887), «Заря вечерняя, заря прощальная» (1888), «Сумерки бледные, сумерки мутные…» (1888), «Меланхолия» (1889), «Ты помнишь ли?!» (1891). Большим успехом пользовались «Звезды ясные, звезды прекрасные…»(1885).

(обратно)

236

Поэты 1880–1890-х годов, с. 622–623. (Ниже ссылки в тексте даются на страницы этого издания). — См. также «Сумерки» (1894), «Джамиле» (1895), «Умей страдать» (1895), «Есть что-то грустное в розовом рассвете» (между 1896 и 1898).

(обратно)

237

Письма В. Я. Брюсова к П. П. Перцову 1894–1896 гг. (К истории раннего символизма). М., 1927, с. 78.

(обратно)

238

Поэты 1880–1890-х годов, с. 125. (Ниже в тексте ссылки на стихотворения Н. Минского и Д. Мережковского даются по этому изданию).

(обратно)

239

Минский Н. Стихотворения. СПб., 1887, с. 59.

(обратно)

240

Рассвет. Сборник (нигде не бывших в печати) произведений писателей-самоучек, вып. 1. М., 1872.

(обратно)

241

И. З. Суриков и поэты-суриковцы. М. — Л., 1966, с. 209. (Ниже ссылки в тексте даются на страницы этого издания).

(обратно)

242

См. статью В. А. Ковалева «Поэт-суриковец М. Л. Леонов (Максим Горемыка)» (в кн.: Русская литература. Труды Отдела новой русской литературы, т. 1. М. — Л., 1957, с. 251–264).

(обратно)

243

Дрожжин С. Стихотворения. Л., 1949. (Ниже ссылки в тексте даются на страницы этого издания).

(обратно)

244

Ильин Л. Самородок России. — В кн.: Спиридон Дрожжин. Песни гражданина. М., 1974, с. 17.

(обратно)

245

Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 22, с. 72.

(обратно)

246

Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. 2. М., 1975, с. 331.

(обратно)

247

Там же, т. 7, с. 216–217.

(обратно)

248

Короленко В. Г. Собр. соч. в 10-ти т., т. 8. М., 1955, с. 220.

(обратно)

249

Там же, с. 241.

(обратно)

250

См.: Иезуитова Л. А. Леонид Андреев и Вс. Гаршин. — Вестн. ЛГУ. Сер. истории, яз. и лит., 1964, № 8, вып. 2, с. 97–109.

(обратно)

251

О творческом методе Гаршина см.: Сквозников В. Реализм и романтика в произведениях В. М. Гаршина. — Изв. АН СССР. Отд. лит. и яз., 1957, т. 16, вып. 3, с. 233–246.

(обратно)

252

См.: Гарусов М. (П. Якубович). Гамлет наших дней. — Рус. богатство, 1882, № 8, отд. 2, с. 68.

(обратно)

253

Гаршин В. М. Полн. собр. соч., т. 3. Письма. М. — Л., 1937, с. 357.

(обратно)

254

Анализ этого рассказа см.: Московкина И. И. Харьковский рассказ Гаршина. (Поэтика «Четырех дней»: конфликт — сюжет — герой — повествование). — Вестн. Харьков. ун-та. Филология, 1980, № 193, вып. 13, с. 82–88.

(обратно)

255

Гаршин В. М. Соч. М. — Л., 1963, с. 39. (Ниже ссылки в тексте даются на страницы этого издания).

(обратно)

256

Короленко В. Дневник, т. 1. [Харьков], 1925, с. 102.

(обратно)

257

Успенский Г. И. Полн. собр. соч., т. 11. М. — Л., 1952, с. 476.

(обратно)

258

Рус. богатство, 1882, № 8, отд. 2, с. 61.

(обратно)

259

Короленко В. Г. Собр. соч. в 10-ти т., т. 2. М., 1956, с. 139. (Ниже ссылки в тексте даются на это издание).

(обратно)

260

Короленко В. Г. История моего современника. — Рус. богатство, 1908, № 2, с. 190. — В дальнейшие редакции книги этот текст не вошел.

(обратно)

261

Короленко В. Г. О литературе. М., 1957, с. 305.

(обратно)

262

Там же, с. 414.

(обратно)

263

Там же, с. 423.

(обратно)

264

Имеется в виду работа Н. Г. Чернышевского «Эстетические отношения искусства к действительности».

(обратно)

265

Короленко В. О литературе, с. 425.

(обратно)

266

Там же, с. 415.

(обратно)

267

Овсянико-Куликовский Д. Н. Воспоминания. Пг., 1923, с. 23.

(обратно)

268

Этой проблеме посвящена статья Г. А. Бялого «В. Г. Короленко и Н. К. Михайловский в их переписке» (От Грибоедова до Горького. Из истории русской литературы. Межвузовский сборник к 100-летию со дня рождения Н. К. Пиксанова. Л., 1979, с. 85–106).

(обратно)

269

Михайловский Н. К. Полн. собр. соч., т. 3. СПб., 1909, с. 400, 402.

(обратно)

270

Там же, т. 2, с. 647.

(обратно)

271

Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. 2. М., 1975, с. 170.

(обратно)

272

Гос. Библиотека им. В. И. Ленина, архив Короленко, ф. 135, карт. 13. № 702, л. 14.

(обратно)

273

Горький М. Полн. собр. соч., т. 16. М., 1973, с. 423.

(обратно)

274

Г. А. Бялый. В. Г. Короленко. М. — Л., 1949, с. 171–176.

(обратно)

275

В очерке «Мгновение», первоначально называвшемся «Море», так же как и в повести «Без языка», образ моря, видимо, навеян философией природы, научными описаниями и поэтическими картинами, развернутыми в работах французского историка и естествоиспытателя Ж. Мишле, перевод книги которого «Птицы», сделанный Короленко вместе с братом, был литературным дебютом писателя. В книге Мишле «Море» есть ряд мыслей, совпадающих с мыслями Короленко. Так, в ней говорится, что, обладая голосом, море «чаще всего обращается» к человеку и вещает «о вечном преобразовании», о «нескончаемом токе жизни», «о бессмертии», о «взаимной связи существ» (Мишле Ж. Море. Пер. М. К. Цебриковой. СПб., 1861, с. 183).

(обратно)

276

Короленко В. Г. Избранные письма в 3-х т., т. 3. М., 1936, с. 15.

(обратно)

277

Гос. Библиотека им. В. И. Ленина, ф. 139, оп. 1 № 61 (5) л. 239 об.–240.

(обратно)

278

Короленко В. Г. Полн. собр. соч., т. 6. СПб., 1914, с. 327 (статья «9 января 1905 года»).

(обратно)

279

Короленко В. Г. Что у нас было и должно быть. — Полтавщина. 1905, 30 окт., № 269; 1 ноября, № 270.

(обратно)

280

Толстой Л. Н. Полн. собр. соч., т. 81. М., 1956, с. 187.

(обратно)

281

Короленко В. Г. Полн. собр. соч., т. 6, с. 133.

(обратно)

282

Короленко В. Г. Полн. посмертное собр. соч. Дневник, т. 1. [Харьков], 1925, с. 126.

(обратно)

283

Короленко В. Г. Полн. собр. соч., т. 5, с. 357.

(обратно)

284

Литературное наследство, т. 84, кн. 1. М., 1973, с. 377.

(обратно)

285

Rolland R. Journal des années de guerre 1914–1919. Paris, 1952, p. 1140.

(обратно)

286

Подробнее см.: Миронов Г. Короленко. М., 1962, с. 328–357.

(обратно)

287

М. Горький и В. Короленко. М., 1957, с. 177–178.

(обратно)

288

См.: Письма В. Г. Короленко к А. Г. Горнфельду. Л., 1924, с. 188.

(обратно)

289

Гос. Библиотека им. В. И. Ленина, ф. 139, оп. 1, № 61 (5).

(обратно)

290

Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем в 30-ти т., т. 1. М., 1974, с. 27. (Ниже ссылки в тексте даются на это издание; тома писем обозначены буквой «П»).

(обратно)

291

«Тряпка» и «Размазня» — названия рассказов Чехова 80-х гг.

(обратно)

292

Луначарский А. В. Собр. соч., т. 3. М., 1964, с. 114.

(обратно)

293

Многочисленные примеры подобной индивидуализации приведены в кн.: Чудаков А. П. Поэтика Чехова. М., 1971.

(обратно)

294

Горький М. Собр. соч. в 30-ти т., т. 28. М., 1954, с. 52.

(обратно)

295

А. П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1960, с. 418.

(обратно)

296

Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч. в 20-ти т., т. 19, кн. 1. М., 1976, с. 194.

(обратно)

297

Балухатый С. Чехов-драматург. Л., 1936, с. 276.

(обратно)

298

Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 15-ти т., т. 4. М., 1948, с. 273.

(обратно)

299

Об этом писал, в частности, Г. Успенский в статье «Смерть В. М. Гаршина» (1888), ссылаясь на естественнонаучные авторитеты.

(обратно)

300

Герцен А. И. Собр. соч. в 30-ти т., т. 6. М., 1955, с. 245.

(обратно)

301

Театр и жизнь, 1889, № 439, без подписи.

(обратно)

302

См.: Ларин Б. А. «Чайка» Чехова. (Стилистический этюд). — В кн.: Ларин В. А. Эстетика слова и язык писателя. Л., 1974, с. 145, 156–161.

(обратно)

303

Балухатый С. Чехов-драматург, с. 135–136. — Ср. приведенный здесь же отзыв рецензента о «Дяде Ване»: «Недоконченность, как идея пьесы, есть в то же время и форма чеховского творчества» (с. 166).

(обратно)

304

Гауптман Г. Пьесы, т. 1. М., 1959, с. 558.

(обратно)

305

Метерлинк М. Соч., т. 1. СПб., 1907, с. 433–434.

(обратно)

306

Короленко В. Г. Избранные письма, т. 3. М., 1936, с. 152.

(обратно)

307

Там же, с. 153.

(обратно)

308

Кугель А. Р. (Homo Novus). Русские драматурги. М., 1934, с. 126–127.

(обратно)

309

Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 15-ти т., т. 2. М., 1949, с. 92.

(обратно)

310

Горький М. Собр. соч. в 30-ти т., т. 23, с. 316.

(обратно)

311

Достоевский Ф. М. Полн. собр. художественных произведений, т. 13. М. — Л., 1930, с. 526.

(обратно)

312

Литературное наследство, т. 68. М., 1960, с. 722.

(обратно)

313

Там же, с. 827.

(обратно)

314

Гарин-Михайловский Н. Г. Собр. соч. в 5-ти т., т. 3. М., 1957, с. 7. (Ниже ссылки в тексте даются на это издание).

(обратно)

315

Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. 5. М., 1977, с. 126.

(обратно)

316

Там же. Соч., т. 9, с. 310.

(обратно)

317

Русская литература конца XIX — начала XX в. Девяностые годы. М., 1968, с. 155.

(обратно)

318

Горький М. Полн. собр. соч., т. 20. М., 1974, с. 86.

(обратно)

319

Вересаев В. В. Собр. соч. в 5-ти т., т. 1. М., 1961, с. 80. (Ниже ссылки в тексте даются на это издание).

(обратно)

320

См.: Амфитеатров А. В. Восьмидесятники, т. 1. СПб., 1908, с. XIII.

(обратно)

321

См. о его распространении в России: Травушкин Н. С. Жерминаль — месяц всходов. Судьба романа Э. Золя. М., 1979.

(обратно)

322

См. статью: Травушкин Н. С. Зарубежная «рабочая» драма в революционной России. — В кн.: Классическая литература и современность. Волгоград, 1971, с. 67. (Учен. зап. Волгоград. пед. ин-та, вып. 40).

(обратно)

323

Мамин-Сибиряк Д. Н. Собр. соч. в 8-ми т., т. 8. М., 1955, с. 674.

(обратно)

324

Данилин И. Рассказы, кн. 2. М., 1908, с. 63.

(обратно)

325

Дмитриева В. И. Майна — вира. Ростов-на-Дону, 1903, с. 7.

(обратно)

326

Гусев-Оренбургский С. И. Повести и рассказы. М., 1958, с. 261.

(обратно)

327

Андреев Л. Собр. соч., т. 6. СПб., 1913, с. 175.

(обратно)

328

О проблематике творчества знаньевцев см.: Касторский С. В. Писатели-знаньевцы в эпоху первой русской революции. — В кн.: Революция 1905 года и русская литература. М. — Л., 1956, с. 64–111.

(обратно)

329

Серафимович А. С. Собр. соч. в 7-ми т., т. 2. М., 1959, с. 386.

(обратно)

330

Там же, с. 293, 294.

(обратно)

331

Драматургия «Знания». М., 1964, с. 252.

(обратно)

332

Подробнее об этом см.: Шишкина Л. И. Образ коллективного героя в творчестве писателей-знаньевцев. — Рус. лит., 1976, № 1, с. 181–192.

(обратно)

333

Луначарский А. В. Собр. соч. в 8-ми т., т. 2. М., 1964, с. 141.

(обратно)

334

Новый мир, 1905, № 8, с. 83.

(обратно)

335

Коган П. Очерки по истории новейшей русской литературы, т. 3, вып. 1. М., 1911, с. 138.

(обратно)

336

Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 11, с. 283.

(обратно)

337

Там же, т. 20, с. 177.

(обратно)

338

Там же, т. 11, с. 283.

(обратно)

339

Арцыбашев М. П. Кровавое пятно. СПб., 1906, с. 3.

(обратно)

340

Арцыбашев М. П. Рассказы, т. 4. М., 1908, с. 9.

(обратно)

341

См. письмо Ценского к Е. А. Колтоновской 15 янв. 1914 г. (Рус. лит., 1971, № 1, с. 157–158).

(обратно)

342

Сергеев-Ценский С. Н. Бабаев. Изд. 2-е. СПб., 1909, с. 35.

(обратно)

343

Там же, с. 285.

(обратно)

344

Там же, с. 296, 300.

(обратно)

345

Блок А. Собр. соч. в 8-ми т., т. 5. М. — Л., 1962, с. 124 (статья «О реалистах»).

(обратно)

346

См. об этом: Тагер Е. Б. Новый этап в развитии реализма. — В кн.; Русская литература конца XIX — начала XX века. Девяностые годы. М; 1968, с. 106–116.

(обратно)

347

Толстой Л. Н. Полн. собр. соч., т. 53. М., 1953, с. 307. (Ниже ссылки в тексте даются на это издание).

(обратно)

348

См. в кн.: Муратова К. Д. Возникновение социалистического реализма в русской литературе. М., 1966, с. 24.

(обратно)

349

В настоящей работе рассматриваются лишь важнейшие аспекты наследия Толстого 1900-х гг. Развернутый анализ социально-этической доктрины писателя см. в статье «Л. Н. Толстой» в т. 3 наст. изд.

(обратно)

350

Вопросы литературы, 1961, № 9, с. 195.

(обратно)

351

См. об этом: Палиевский П. В. 1) Пути реализма. Литература и теория. М., 1974, с. 5–33; 2) Значение Толстого для литературы XX века. — В кн.: Л. Н. Толстой и современность. М., 1981, с. 147–153.

(обратно)

352

См.: Лакшин В. Я. Завещание Льва Толстого. — В кн.: Толстой Л. Хаджи-Мурат. М., 1965, с. 11–13.

(обратно)

353

См.: Магазанник Е. Толстовское и «антитолстовское» в «Хаджи-Мурате». — Труды Самарканд. ун-та, 1967, вып. 165, ч. 2, с. 183–220.

(обратно)

354

См. об этом: т. 75–76, с. V–XXX (предисловие Б. Н. Купреяновой).

(обратно)

355

О внутренних изменениях в толстовской концепции непротивления в 1900-е гг. см. также: Келдыш В. А. Лев Толстой в эпоху первой русской революции. — В кн.: Революция 1905–1907 годов и литература. М., 1978, с. 67–98.

(обратно)

356

См. указанную выше статью В. А. Келдыша «Лев Толстой в эпоху первой русской революции» (с. 88).

(обратно)

357

Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 17, с. 210.

(обратно)

358

См.: Ломунов К. Н. Ленинская концепция Толстого и ее современное значение. — В кн.: Толстой и наше время. М., 1978, с. 9–30.

(обратно)

359

Кузминская Т. А. В Ясной Поляне осенью 1907 года. — Иллюстрированное приложение к «Новому времени», 1908, 19 апр., № 11530, с. 179.

(обратно)

360

Толстая С. А. Дневники, т. 2. М., 1978, с. 418–119. См. также: Мейлах Б. С. Уход и смерть Льва Толстого. М. — Л., 1960, с. 106–110.

(обратно)

361

О реальной основе замысла см.: Ломунова А. К. Незавершенный роман Л. Н. Толстого. — В кн.: Яснополянский сборник. Тула, 1974, с. 101–115.

(обратно)

362

Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. 8. М., 1980, с. 214.

(обратно)

363

Горький М. Полн. собр. соч., т. 11. М., 1971, с. 64. (Ниже ссылки в тексте даются на это издание).

(обратно)

364

Горький М. Письма к писателям и И. П. Ладыжникову. М., 1959, с. 11. (Архив А. М. Горького, т. 7).

(обратно)

365

Комсомольская правда, 1926, 15 авг., № 186.

(обратно)

366

Горький М. Собр. соч. в 30-ти т., т. 24. М., 1953, с. 471.

(обратно)

367

Критические статьи о произведениях Максима Горького. СПб., 1901, с. 43.

(обратно)

368

О Горьком и народничестве см. книгу: Бабаян Э. И. Ранний Горький. У идейных истоков творчества. М., 1973. — Исследователь, однако, завышает степень связи Горького с народничеством.

(обратно)

369

Slavia orientlis, 1965, t. 14, № 1, с. 113.

(обратно)

370

М. Горький и советская печать, кн. 1. М., 1964, с. 82. (Архив А. М. Горького, т. 10).

(обратно)

371

Критические статьи о произведениях Максима Горького, с. 239.

(обратно)

372

Следует вспомнить, что вопрос о роли стихийного и сознательного в революционном движении был одним из острейших современных вопросов. В работе В. И. Ленина «Что делать? Наболевшие вопросы нашего движения» ему был посвящен целый раздел. Таким образом, раздумья Горького перекликались с актуальнейшими задачами времени.

(обратно)

373

Чехов А. П. Полн. собр. соч., т. 13, с. 123.

(обратно)

374

Нестеров М. Из писем. Л., 1968, с. 158.

(обратно)

375

Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. 12, с. 85.

(обратно)

376

Литературное наследство, т. 72. М., 1965, с. 208. (Далее в тексте: ЛН и страница).

(обратно)

377

Горький М. Собр. соч. в 30-ти т., т. 28, с. 131.

(обратно)

378

Станиславский К. С. Моя жизнь в искусстве. М., 1972, с. 290.

(обратно)

379

Горький М. Собр. соч. в 30-ти т., т. 24, с. 357–358.

(обратно)

380

См. статью С. Д. Балухатого об откликах на пьесу в кн.: «На дне» М. Горького. Материалы и исследования. М. — Л., 1940, с. 159–225.

(обратно)

381

О драматургии Горького и ее художественных особенностях см.: Бялик В. А. М. Горький-драматург. Изд. 2-е, перераб. и доп. М., 1977.

(обратно)

382

Горький М. Собр. соч. в 30-ти т., т. 28, с. 333.

(обратно)

383

О теме «солнца» и понятии «дети солнца», возникшем в литературе начала XX в., см. статью: Долгополов Л. К. Вокруг «Детей солнца». — В кн.: М. Горький и его современники. Л., 1968, с. 79–109.

(обратно)

384

Горький М. Неизданная переписка. М., 1976, с. 20. (Архив А. М. Горького, т. 14).

(обратно)

385

За рубежом (1906) Горький выступил со статьей «Не давайте денег русскому правительству», памфлетом «Прекрасная Франция», обращениями к французским и американским рабочим, циклами очерков «В Америке» и «Мои интервью».

(обратно)

386

Горький М. Собр. соч. в 30-ти т., т. 28, с. 444.

(обратно)

387

Скабичевский А. Соч., т. 2. СПб., 1903, с. 935.

(обратно)

388

Трифонов Н. А. А. В. Луначарский и советская литература. М., 1974, с. 45.

(обратно)

389

О борьбе символистов с Горьким см.: Муратова К. Д. Возникновение социалистического реализма в русской литературе. Л., 1971, с. 164–200.

(обратно)

390

Белый А. Луг зеленый. М., 1910, с. 38.

(обратно)

391

См.: Весы, 1907, № 7, с. 58.

(обратно)

392

Рус. мысль, 1907, № 4, с. 122–141.

(обратно)

393

Муратова К. Д. Возникновение социалистического реализма в русской литературе, с. 190.

(обратно)

394

Горький М. Письма к Е. П. Пешковой (1906–1932). М., 1966, с. 43. (Архив А. М. Горького, т. 9).

(обратно)

395

М. Горький и советская печать, кн. 2. М., 1965, с. 73. (Архив А. М. Горького, т. 10).

(обратно)

396

Горький М. История русской литературы. М., 1939, с. 228. (Архив А. М. Горького, т. 1).

(обратно)

397

Горьковские чтения. 1953–1957. М., 1959, с. 590.

(обратно)

398

Луначарский А. В. Собр. соч. в 8-ми т., т. 7. М., 1967, с. 136.

(обратно)

399

Короленко В. О литературе. М., 1957, с. 415.

(обратно)

400

Горький М. Собр. соч. в 30-ти т., т. 29, с. 86.

(обратно)

401

Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 10, с. 314.

(обратно)

402

Горький М. Собр. соч. в 30-ти т., т. 30, с. 418.

(обратно)

403

Луначарский А. Собр. соч. в 8-ми т., т. 7, с. 160.

(обратно)

404

Горький М. История русской литературы, с. 70–71.

(обратно)

405

Горьковские чтения. 1953–1957, с. 611.

(обратно)

406

Горький М. Собр. соч. в 30-ти т., т. 24, с. 65.

(обратно)

407

Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 47, с. 220.

(обратно)

408

Горький М. Собр. соч. в 30-ти т., т. 23, с. 343.

(обратно)

409

Там же, с. 346.

(обратно)

410

Статьи о Горьком. Сборник. М., 1957, с. 101.

(обратно)

411

Горький М. Собр. соч. в 30-ти т., т. 23, с. 355.

(обратно)

412

Там же, с. 352.

(обратно)

413

Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 12, с. 320.

(обратно)

414

Там же, т. 47, с. 134.

(обратно)

415

Горький М. Статьи 1905–1916 гг. Изд. 2-е. Пг., 1918, с. 3.

(обратно)

416

Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 24, с. 138.

(обратно)

417

См.: Касторский С. Повести М. Горького. «Городок Окуров». «Жизнь Матвея Кожемякина». Л., 1960. — В книге дано сопоставление повестей Горького об уездной Руси с повестями современных ему авторов.

(обратно)

418

Горький М. Статьи 1905–1916 гг., с. 33, 108, 117.

(обратно)

419

Там же, с. 94.

(обратно)

420

Горький М. Собр. соч. в 30-ти т., т. 29, с. 111.

(обратно)

421

Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 21, с. 402.

(обратно)

422

См.: Купреянова Е. Н., Макогоненко Г. П. Национальное своеобразие русской литературы. Л., 1976.

(обратно)

423

Горький М. Статьи 1905–1916 гг., с. 92.

(обратно)

424

Там же, с. 101.

(обратно)

425

Горький М. Собр. соч. в 30-ти т., т. 28, с. 429.

(обратно)

426

Письмо М. Горького к Г. Сенкевичу от 30 янв. 1908 г. — Сов. Украина, 1940, 18 июня, № 139, с. 3.

(обратно)

427

Горький М. История русской литературы, с. 276.

(обратно)

428

Там же, с. 235.

(обратно)

429

Литературное наследство, т. 37–38. М., 1939, с. 533.

(обратно)

430

Горький М. Письма к Е. П. Пешковой, с. 60.

(обратно)

431

Там же, с. 81.

(обратно)

432

Горький М. Собр. соч. в 30-ти т., т. 26, с. 154.

(обратно)

433

Там же, т. 24, с. 75.

(обратно)

434

Там же, т. 29, с. 68.

(обратно)

435

Данные строки перефразировали строки из письма пропагандиста Тимофеева, приславшего свой дневник Горькому. Он стал одним из источников в работе писателя над повестью «Лето».

(обратно)

436

Воровский В. Соч., т. 2. М., 1931, с. 298.

(обратно)

437

Горький М. История русской литературы, с. 188. — В 1910-х гг. Горький предложил И. Д. Сытину издать «Историю русского народа», которая раскрыла бы роль народных масс в историческом процессе. «Необходимость такой работы, — писал Горький, — диктуется соображениями как чисто научного, так и общественного характера. Роль народа, как субъекта в историческом процессе, недостаточно освещена в нашей исторической литературе и недостаточно учтена при построении общих схем русской истории. Заполнение этого пробела является очередной научной задачей» (цит. по кн.: Хамов К. Н. А. М. Горький и историческая наука. Горький, 1958, с. 12).

(обратно)

438

Горький М. Собр. соч. в 30-ти т., т. 29, с. 142–143.

(обратно)

439

О проблематике этих циклов и их художественных особенностях см. в кн.: Муратова К. Д. Горький на Капри. 1911–1913. М., 1971, с. 120–205.

(обратно)

440

Литературное наследство, т. 70. М., 1963, с. 324.

(обратно)

441

Сначала цикл состоял из 11 рассказов. Позднее Горький присоединил к нему другие рассказы о своих юношеских скитаниях, лишив при этом первоначальный цикл его полемичности с современной литературой.

(обратно)

442

Горький М. Забытые рассказы. (1898–1918). Л., 1940, с. 15.

(обратно)

443

См.: Овчаренко А. И. Публицистика М. Горького. Изд. 2-е, доп. М., 1965, с. 307–312.

(обратно)

444

Правда, 1928, 6 июня, № 129.

(обратно)

445

Горьковские чтения. 1953–1957, с. 237.

(обратно)

446

Пришвин М. Глаза земли. М., 1957, с. 267.

(обратно)

447

Речь, 1915, 5 июля, № 182; 12 июля, № 189.

(обратно)

448

Горький М. История русской литературы, с. 295, 296.

(обратно)

449

Толстой Л. Н. Полн. собр. соч., т. 53. М., 1953, с. 307.

(обратно)

450

Чехов А. Л. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. 10. М., 1981, с. 134.

(обратно)

451

Литературный архив. Материалы по истории литературы и общественного движения, т. 5. М. — Л., 1960, с. 51.

(обратно)

452

Андреев Л. Н. Полн. собр. соч., т. 1. М., изд. А. Ф. Маркса, 1913, с. 69. (Ниже ссылки в тексте даются по этому изданию).

(обратно)

453

Письмо к А. А. Измайлову 1901 г. — Рус. лит., 1962, № 3, с. 195.

(обратно)

454

Литературное наследство, т. 72. М., 1965, с. 163. (Далее в тексте: ЛН и страница).

(обратно)

455

Н. К. Михайловский отнес «Жили-были» к произведениям, «в которых ни прибавить, ни убавить, ни передвинуть ничего нельзя» (Рус. богатство, 1901, № 11, с. 61). Этим рассказом Андреев открыл в 1913 г. свое первое собрание сочинений.

(обратно)

456

Текст незавершенного рассказа со вступительной заметкой Л. А. Иезуитовой опубликован в журнале «Русская литература» (1971. № 3, с. 128–138).

(обратно)

457

Литературный архив, т. 5, с. 106.

(обратно)

458

Короленко В. О литературе. М., 1957, с. 360.

(обратно)

459

Блок А. Собр. соч. в 8-ми т., т. 6. М. — Л., 1962, с. 131.

(обратно)

460

Мир божий, 1904, № 10, отд. 2, с. 118–133.

(обратно)

461

Искусство, 1925, № 2, с. 266.

(обратно)

462

Реквием. Сб. памяти Л. Андреева. М., 1930, с. 63–64.

(обратно)

463

В этом плане «Красный смех» перекликается с рассказом Андреева «Стена» (1901). См. о нем: Гречнев В. Я. Рассказ Леонида Андреева «Стена». — В кн.: Анализ отдельного художественного произведения. Л., 1976, с. 108–121.

(обратно)

464

Реквием, с. 161.

(обратно)

465

Горький М. Полн. собр. соч., т. 16. М., 1973, с. 324.

(обратно)

466

См. об этом в статье «Леонид Андреев» в кн.: Воровский В. Литературная критика. М., 1971, с. 261–279.

(обратно)

467

Андреев хотел увидеть свою пьесу на сцене русских театров. Это вызвало перенесение ее действия за рубеж.

(обратно)

468

Луначарский А. Критические этюды. (Русская литература). Л., 1925, с. 261.

(обратно)

469

Пьеса «К звездам» шла с огромным успехом в Вене и Берлине.

(обратно)

470

История пьесы, над которой Андреев много работал, сложна. Автор вначале хотел показать, как далека творческая интеллигенция от народа, отторгнутого от культуры. Но после появления пьесы Горького «Дети солнца» он написал свою драму «заново, совсем в иной концепции» (ЛН, 28). См. первый вариант пьесы в кн.: Андреевский сборник. Исследования и материалы. Курск, 1975, с. 139–191. — На переосмыслении пьесы, задуманной еще в 1903 г., несомненно сказалось пафосное восприятие Андреевым событий 1905 г. В то же время пьеса носит следы полемики с пьесой Горького «Дети солнца».

(обратно)

471

См.: Мережковский Д. В тихом омуте. СПб., 1908 (статья «В обезьяньих лапах»). — Критик писал по поводу мысли Андреева: «…утешать таким бессмертием, все равно, что кормить нарисованным хлебом» (с. 33).

(обратно)

472

Учен. зап. Тартуск. ун-та, 1962, вып. 119, с. 386.

(обратно)

473

Там же, с. 382.

(обратно)

474

Там же.

(обратно)

475

В критике пьесы Андреева назывались то символическими, то условными. Последнее наименование отражало общий характер андреевской драматургии 1907–1911 гг.: развитие действия происходило в абстрагированно-условной обстановке, стилизованы были фигуры героев и т. д. Андреев называл свои пьесы данного плана «неореалистическими» (1, 221).

(обратно)

476

Луначарский А. Критические этюды. (Русская литература), с. 156.

(обратно)

477

На финляндской даче Андреева висело сделанное им изображение Некто в сером с зажженной свечой, пламень которой постепенно убавлялся художником.

(обратно)

478

Учен. зап. Тартуск. ун-та, 1962, вып. 119, с. 383.

(обратно)

479

Отношение Плеханова к Андрееву раскрыто в статье: Семенова Г. П. Г. В. Плеханов о творчестве Леонида Андреева. — Рус. лит., 1970, № 3, с. 139–149.

(обратно)

480

Третья картина «Царя Голода» «Суд над голодными» была перепечатана социал-демократической газетой «Гудок» (Баку, 1908, 23 марта. № 24).

(обратно)

481

Станиславский К. С. Собр. соч., т. 1. М., 1954, с. 320. — О постановке «Жизни человека» в Московском Художественном театре см.: Строева М. Н. Режиссерские искания Станиславского. 1898–1917. М., 1973, с. 205–221. — Станиславский сам писал в то время символическую пьесу (Калашников Ю. Драматургические опыты К. С. Станиславского. — В кн.: Вопросы театра. М., 1966, с. 94–127).

(обратно)

482

См. письмо Андреева 1906 г. по этому поводу к Вл. И. Немировичу-Данченко: Учен. зап. Тартуск. ун-та, 1962, вып. 119, с. 385.

(обратно)

483

Плеханов Г. В. Избранные философские произведения, т. 3. М., 1967, с. 429.

(обратно)

484

Немирович-Данченко В. И. Театральное наследие, т. 1. Статьи. Речи. Беседы. Письма. М., 1952, с. 118.

(обратно)

485

Афонин Л. Н. Леонид Андреев. Орел, 1959, с. 188. — О взаимосвязях Андреева и Московского Художественного театра см.: Беззубов В. И. Леонид Андреев и Московский Художественный театр. — Учен. зап. Тартуск. ун-та, 1968, вып. 209, с. 122–242.

(обратно)

486

Неделя, 1961, № 46, с. 6.

(обратно)

487

Журн. Мин-ва народного просвещения, 1917. Нов. сер., ноябрь-декабрь, с. 50.

(обратно)

488

Луначарский А. В. Критические этюды. (Русская литература), с. 155.

(обратно)

489

Учен. зап. Тартуск. ун-та, 1962, вып. 119, с. 389; (см. также: ЛН, 540–541).

(обратно)

490

Там же, с. 387.

(обратно)

491

Об Андрееве и символистах см.: Муратова К. Д. Максим Горький и Леонид Андреев (ЛН, 30–34); Ильев С. Леонид Андреев и символисты. — В кн.: Русская литература. (Дооктябрьский период). Сборник 2. Калуга, 1970, с. 202–216.

(обратно)

492

Блок А. Собр. соч. в 8-ми т., т. 5, с. 189–190.

(обратно)

493

Учен. зап. Тартуск. ун-та, 1968, вып. 209, с. 168.

(обратно)

494

См.: Дрягин К. В. Экспрессионизм в России. (Драматургия Л. Андреева), Вятка, 1928, с. 37–38; Швецова Л. К. Творческие принципы и взгляды, близкие к экспрессионизму. — В кн.: Литературно-эстетические концепции в России конца XIX — начала XX в. М., 1975, с. 275–283.

(обратно)

495

Учен. зап. Тартуск. ун-та, 1962, вып. 119, с. 382–383.

(обратно)

496

В обращении к такой теме Андреев был не одинок. Психологии предательства была посвящена также повесть Горького «Жизнь ненужного человека». Характерно сообщение Ф. Сологуба в письме к А. Измайлову о занимающей его теме: «Предательство. Драма о Иуде и Иисусе. Роман о современном предателе» (Рукописный отдел ИРЛИ АН СССР, ф. 289, оп. 2, № 7, л. 11).

(обратно)

497

Образы Христа и Иуды (как символы добра и зла) воспринимались писателем в их тесном соприкосновении. Андреев-художник рисовал их распятыми на одном и том же кресте.

(обратно)

498

Луначарский А. Критические этюды. (Русская литература), с. 216.

(обратно)

499

В последние годы «Мои записки» рассматриваются исследователями в плане полемики Андреева с отдельными представителями критики и литературы (см., например, работу Лены Силард «„Мои записки“ Андреева», вскрывающую полемическую направленность повести против теоретических работ Луначарского: Studia Slavica Hung., 1972, t. 18; 1974, t. 20).

(обратно)

500

Львов-Рогачевский В. Две правды. Книга о Леониде Андрееве. СПб., 1914, с. 122.

(обратно)

501

Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 14, с. 6.

(обратно)

502

См. об этом: там же, с. 4–5. — Внимание, уделенное В. И. Лениным данному вопросу, свидетельствовало о его значимости.

(обратно)

503

Судьбы русского реализма начала XX века. Л., 1972, с. 83.

(обратно)

504

Воровский В. Литературная критика, с. 260.

(обратно)

505

Драматурги 1910-х гг. не разделяли мысль Андреева об изжитости драмы действия. Особенно ярко такое несогласие проявилось в драматургии А. Н. Толстого, который вернул на сцену и страсти, и действия, вплоть до драматических положений, изгнанных из драматургии еще в конце XIX в. в качестве исчерпавших себя трафаретов.

(обратно)

506

Учен. зап. Тартуск. ун-та, 1971, вып. 266, с. 249.

(обратно)

507

Фрейдкина Л. Дни и годы Вл. Немировича-Данченко. Летопись жизни и творчества. М., 1962, с. 287.

(обратно)

508

Учен. зап. Тартуск. ун-та, 1968, вып. 209, с. 203.

(обратно)

509

Там же, 1971, вып. 266, с. 233.

(обратно)

510

Тяготение к обнаженному психологизму, лишенному конкретных связей с действительностью, Андреев обнаружил уже в начале 1900-х гг. Рассказ «Ложь» (1900) Н. К. Михайловский счел темным облаком, а Л. Толстой — началом «ложного рода» в творчестве молодого автора.

(обратно)

511

Пьеса была опубликована после смерти Андреева в журнале «Современные записки» (Париж, 1922, № 10).

(обратно)

512

Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. 10, с. 210.

(обратно)

513

В сотворенном ими мире живут многие герои Андреева: Василиса («Не убий»), мечтающая выйти замуж за князя; оторванный от жизни профессор Сторицын; герой пьесы «Тот, кто получает пощечины» и др.

(обратно)

514

Об отношении Андреева к Достоевскому см. в кн.: Ермакова М. Я. Романы Достоевского и творческие искания в русской литературе XX века (Л. Андреев, М. Горький). Горький, 1973, с. 170–256. — В этой же книге (с. 247, 250) утверждается, что Андреев был склонен к культу Ницше, что, однако, не подтверждается его творчеством; см. также: Беззубов В. И. Леонид Андреев и Достоевский. — Учен. зап. Тартуск. ун-та, 1975, вып. 369, с. 86–125.

(обратно)

515

Учен. зап. Тартуск. ун-та, 1971, вып. 266, с. 283.

(обратно)

516

См.: Андреев В. Л. Детство. М., 1963, с. 236.

(обратно)

517

Андреев Л. Повести и рассказы, т. 2. М., 1971, с. 363.

(обратно)

518

Учен. зап. Тартуск. ун-та, 1971, вып. 266, с. 274.

(обратно)

519

Андреев В. Л. Детство, с. 234.

(обратно)

520

Андреев хорошо владел пером публициста и плодотворно работал как публицист и критик в первый период своего творчества, выступая на страницах демократической газеты «Курьер». См. об этом в кн.: Иезуитова Л. А. Творчество Леонида Андреева (1892–1906). Л., 1976, с. 17–62.

(обратно)

521

После Октябрьской революции Андреев продолжал жить с семьей на своей даче в Финляндии и после провозглашения ее независимости оказался отрезанным от России.

(обратно)

522

Письмо к Л. А. Алексеевскому, март 1918. — В кн.: Десницкий В. А. А. М. Горький. Л., 1959, с. 239.

(обратно)

523

Горький М. Полн. собр. соч., т. 16, с. 357.

(обратно)

524

Писать Куприн начал еще в кадетском корпусе, выступая как поэт (см.: Кулешов Ф. И. Творческий путь А. И. Куприна. Минск, 1963, с. 18–35).

(обратно)

525

Куприн А. И. Собр. соч. в 9-ти т., т. 2. М., 1971, с. 104. (Ниже ссылки в тексте даются по этому изданию).

(обратно)

526

О рабочей теме в повести Куприна см. в кн.: Муратова К. Д. Возникновение социалистического реализма в русской литературе. М. — Л., 1966, с. 62–68.

(обратно)

527

А. И. Куприн о литературе. Сост. Ф. И. Кулешов. Минск, 1969, с. 221. См. также статью: Корецкая И. Горький и Куприн. — В кн.: Горьковские чтения. 1964–1965. М., 1966, с. 119–161.

(обратно)

528

Луначарский А. В. Критические этюды. (Русская литература). Л., 1925, с. 269–270.

(обратно)

529

См., например: Берков П. Н. А. И. Куприн. М., 1956, с. 69.

(обратно)

530

См.: Куприн А. Собр. соч. в 6-ти т., т. 4. М., 1958, с. 749–750.

(обратно)

531

Толстой Л. Н. Полн. собр. соч., т. 74. М., 1954, с. 102.

(обратно)

532

Там же, т. 58, с. 468.

(обратно)

533

Воровский В. Литературная критика. М., 1971, с. 260.

(обратно)

534

Там же, с. 254.

(обратно)

535

Там же, с. 261.

(обратно)

536

В статье «О Кнуте Гамсуне» (1907), посвященной писателю, поразившему Куприна своим воспеванием любви и природы, утверждается, что в роскошных садах Гамсуна растут и «поганые грибы». Очевидно, желая в свою очередь показать такие грибы, Куприн почти одновременно с повестью «Суламифь» написал рассказ «Морская болезнь», который был воспринят как прямая дань модному эротизму. В дальнейшем Куприн несколько переработал этот рассказ.

(обратно)

537

Киселев В. Рассказы о Куприне. М., 1964, с. 174,

(обратно)

538

В самом рассказе связь со «сказочностью» сохраняется в несколько «таинственном» облике Желткова. Мелкий чиновник музыкален и наделен чувством прекрасного. Он обладатель редкого зеленого граната и имеет «родословную». Его комната бедна, но диван покрыт «истрепанным прекрасным текинским ковром». Он более благороден в сцене свидания, чем брат героини.

(обратно)

539

Цит. по кн.: Русская литература конца XIX — начала XX в. (1908–1917). М., 1972, с. 481.

(обратно)

540

См.: Берков П. Н. А. И. Куприн, с. 120.

(обратно)

541

Философов Д. В. Старое и новое. Сб. статей по вопросам искусства и литературы. М., 1912, с. 22.

(обратно)

542

Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 6, с. 54.

(обратно)

543

Осьмаков Н. Русская пролетарская поэзия. М., 1968, с. 52.

(обратно)

544

У истоков русской пролетарской поэзии. Е. Е. Нечаев, Ф. С. Шкулев, А. М. Гмырев. Вступит. статья А. М. Бихтера. М. — Л., 1965, с. 57.

(обратно)

545

Кржижановский Г. Воспоминания о Ленине. М., 1933, с. 33.

(обратно)

546

Плеханов Г. В. Искусство и литература. М., 1948, с. 485.

(обратно)

547

Революционная поэзия (1890–1917). [Вступит. статья и примеч. А. Л. Дымшица]. М. — Л., 1954, с. 84. (Далее: РП и страница).

(обратно)

548

Келдыш В. Проблемы дооктябрьской пролетарской литературы. М., 1964, с. 85.

(обратно)

549

Богданов А. Стихи и революция. — Литературная газета, 1934, 5 мая.

(обратно)

550

Маяковский В. Полн. собр. соч., т. 1. М., 1955, с. 13 (цитата исправлена).

(обратно)

551

Поэзия в большевистских изданиях 1901–1917. Вступит. статья, сост., подгот. текста и примеч. И. С. Эвентова. М., 1967, с. 171.

(обратно)

552

Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 10, с. 338.

(обратно)

553

«Молодая Россия» заменила закрытую большевистскую газету «Новая жизнь» (см.: Муратова К. Д. Из истории большевистской печати. («Новая жизнь» — «Молодая Россия»). — Рус. лит., 1970, № 1, с. 146–153).

(обратно)

554

У истоков русской пролетарской поэзии, с. 216.

(обратно)

555

Гмырев А. Алые песни. М., 1968, с. 21–22.

(обратно)

556

Там же, с. 25.

(обратно)

557

Там же, с. 106.

(обратно)

558

См. рецензию в «Вестнике жизни» (1906, № 10, с. 63).

(обратно)

559

Золотое руно, 1906, № 10, с. 92.

(обратно)

560

См.: Весы, 1906, № 9, с. 56. О Тарасове см.: Трифонов Н. Недосказанная поэма. — Рус. лит., 1982, № 4, с. 181–192.

(обратно)

561

См. об этом: Долгополов Л. Поэмы Блока и русская поэма конца XIX — начала XX веков. М. — Л., 1964, с. 14.

(обратно)

562

См.: Евстигнеева Л. Русская сатирическая литература начала XX века. М., 1977.

(обратно)

563

Басов-Верхоянцев С. Конек-скакунок. М., 1935, с. 5–6.

(обратно)

564

Горький М. Собр. соч. в 30-ти т., т. 24. М., 1953, с. 135.

(обратно)

565

Там же, с. 99.

(обратно)

566

Там же, с. 114.

(обратно)

567

Гастев А. Поэзия рабочего удара. М., 1971, с. 114:

(обратно)

568

Поэзия в большевистских изданиях 1901–1917, с. 363.

(обратно)

569

Горький М. Собр. соч. в 30-ти т., т. 24, с. 168.

(обратно)

570

Эвентов И. Партия, поэзия, печать. — В кн.: Поэзия в большевистских изданиях 1901–1917, с. 33.

(обратно)

571

См., например, стихотворение за подписью Е. Придворова «Предание. (Из Киево-Печерского патерика)» в «Русском паломнике» (1911, № 18, с. 275).

(обратно)

572

Бедный Д. Собр. соч. в 5-ти т., т. 5. М., 1954, с. 258. (Ниже ссылки в тексте даются по этому изданию).

(обратно)

573

В настоящее время некоторые литературоведы называют группу Брюсова декадентской, сближая ее тем самым с группой Д. Мережковского. В данной статье сохраняются указанные выше наименования.

(обратно)

574

Заря, Киев, 1884, 24 июля, № 193.

(обратно)

575

Минский Н. Полн. собр. стихотворений, т. 4. СПб., 1907, с. 3.

(обратно)

576

В книге «При свете совести» Минский делал попытку обосновать собственную философскую систему «мэонизм» (от греч. «мэон» — несуществующее). См. о ней: Русская литература XX века. Под ред. С. А. Венгерова, т. 1. М., 1914, с. 357–409.

(обратно)

577

Мережковский Д. С. О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы. СПб., 1893, с. 62. — О Мережковском-критике см.: Старикова Е. В. Субъективистские историко-литературные концепции. — В кн.: Русская наука о литературе в конце XIX — начале XX в. М., 1982, с. 208–220.

(обратно)

578

Мережковский Д. С. О причинах упадка…, с. 46.

(обратно)

579

Там же, с. 55.

(обратно)

580

Мережковский Д. Новые стихотворения. 1891–1895. СПб., 1896, с. 5.

(обратно)

581

О Волынском см.: Куприяновский П. В. А. Волынский — критик. — В кн.: Творчество писателей и литературный процесс. Межвузовский сборник научных трудов. Иваново, 1978, с. 49–76.

(обратно)

582

Волынский А. Л. Русские критики. СПб., 1896, с. II.

(обратно)

583

См.: Куприяновский П. В. 1) Из истории раннего русского символизма. (Символисты и журнал «Северный вестник»). — В кн.: Русская литература XX века. (Дооктябрьский период). Калуга, 1968, с. 149–173; 2) Поэты-символисты в журнале «Северный вестник». — В кн.: Русская советская поэзия и стиховедение. М., 1969, с. ИЗ–135; 3) Из литературно-журнальной полемики 90-х годов. — В кн.: Куприяновский П. В. Доверие к жизни. Ярославль, 1981, с. 27–39.

(обратно)

584

Толстой Л. Н. Полн. собр. соч., т. 55. М., 1937, с. 300.

(обратно)

585

Литературный архив. Материалы по истории литературы и общественного движения, т. 5. М. — Л., 1960, с. 68.

(обратно)

586

См.: Кувакин В. А. Мистический «революционер» Д. Мережковский. — В кн.: Кувакин В. А. Религиозная философия в России. Начало XX века. М., 1980, с. 105.

(обратно)

587

Гиппиус З. Собр. стихов. (1889–1903). М., 1904, с. 2.

(обратно)

588

Архив А. П. Чехова. Краткое аннотированное описание писем к А. П. Чехову, вып. 2. М., 1941, с. 18.

(обратно)

589

Гиппиус З. Собр. стихов. (1889–1903), с. 85 («Глухота»).

(обратно)

590

Гиппиус З. Собр. стихов, кн. 2. М., 1910, с. 18 («Днем»).

(обратно)

591

Горький М. Несобранные литературно-критические статьи. М., 1941, с. 20.

(обратно)

592

См. статью В. Брюсова «З. Н. Гиппиус» в кн.: Русская литература XX века. Под ред. С. А. Венгерова, т. 1, с. 178–200.

(обратно)

593

Блок А. Собр. соч. в 8-ми т., т. 7. М., 1963, с. 246.

(обратно)

594

Там же, с. 335.

(обратно)

595

Сологуб Ф. Стихотворения. Вступит. статья, сост., подгот. текста и примеч. М. И. Дикман. Л., 1979, с. 267. (Ниже ссылки в тексте даются на страницы этого издания).

(обратно)

596

Сологуб Ф. Пламенный круг. М., 1908, с. 153.

(обратно)

597

См., например, заметки М. Волошина о Сологубе, опубликованные в Ежегоднике Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1974 год. (Л., 1976, с. 154–157).

(обратно)

598

См.: М. Горький и советская печать, кн. 1. М., 1964, с. 289. (Архив А. М. Горького, т. 10).

(обратно)

599

См.: Улановская Б. Ю. О прототипах романа Ф. Сологуба «Мелкий бес». — Рус. лит., 1969, № 3, с. 181–184.

(обратно)

600

Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 23, с. 132.

(обратно)

601

Там же, к. 24, с. 221.

(обратно)

602

Сологуб Ф. Мелкий бес. Изд. 5-е. СПб., 1910, с. 308.

(обратно)

603

Сологуб Ф. Собр. соч., т. 10. СПб., 1913, с. 129.

(обратно)

604

О Добролюбове см. подробнее в кн.: Творчество А. А. Блока и русская-культура XX века. Тарту, 1979, с. 121–146. (Учен. зап. Тартуск. ун-та, вып. 459); в статье: Иванова Е. В. Валерий Брюсов и Александр Добролюбов. — Изв. АН СССР. Сер. лит-ры и яз., 1981, т. 40, вып. 3, с. 255–265.

(обратно)

605

О Горьком и символистах см.: Крутикова Н. Е. В начале века. Горький и символисты. Киев, 1978.

(обратно)

606

Русские символисты, вып. 1. М., 1894, с. 3–4.

(обратно)

607

Русские символисты, вып. 2. М., 1894, с. 10.

(обратно)

608

Тиханчева Е. П. Брюсов о русских поэтах XIX века. Ереван, 1973, с. 9.

(обратно)

609

Брюсов В. Собр. соч. в 7-ми т., т. 6. М., 1975, с. 219.

(обратно)

610

Блок А. Собр. соч. в 8-ми т., т. 7, с. 29.

(обратно)

611

См. статью: Гудзий Н. Тютчев в поэтической культуре русского символизма. — Изв. по рус. яз. и словесности, 1930, т. 3, № 2, с. 465–549.

(обратно)

612

Белый А. Начало века. М. — Л., 1933, с. 119.

(обратно)

613

О русских предшественниках символизма см.: Соколов Б. М. Очерки развития новейшей русской поэзии. I. В преддверии символизма. Саратов, 1923; Ермилова Е. В. Поэзия на рубеже двух веков. — В кн.: Смена литературных стилей. М., 1974, с. 58–121.

(обратно)

614

См.: Григорьян К. Н. Верлен и русский символизм. — Рус. лит., 1971, № 1, с. 111–120.

(обратно)

615

Брюсов В. Письма к П. П. Перцову. М., 1927, с. 45.

(обратно)

616

Стихи Верлена переводили Н. Минский, Ф. Сологуб, В. Брюсов. Блок писал, что перевод Сологубом верленовского стихотворения «Синева небес над кровлей», напечатанный в «Северном вестнике» в 1893 г., послужил для него началом знакомства с «новой поэзией» (Блок А. Собр. соч. в 8-ми т., т. 8, с. 219).

(обратно)

617

См.: Мирза-Авакян М. Л. Работа В. Я. Брюсова над переводом «Romances sans paroles» Верлена. — В кн.: Брюсовские чтения 1966 года. Ереван, 1968, с. 489–510.

(обратно)

618

Обломиевский Д. Французский символизм. М., 1973, с. 11.

(обратно)

619

Сам Белый воспринимал себя как «теурга», одаренного пророческим прозрением.

(обратно)

620

Белый А. Символизм. М., 1910, с. 10.

(обратно)

621

Иванов В. Борозды и межи. М., 1916, с. 132.

(обратно)

622

О «соловьевстве» см. в главе 15 настоящего издания.

(обратно)

623

О философско-эстетических воззрениях символистов см.: Михайловский Б. В. Из истории русского символизма (900-е годы). — В кн.: Михайловский Б. В. Избранные статьи о литературе и искусстве. М., 1969, с. 389–447; Литературно-эстетические концепции в России конца XIX — начала XX в. М., 1975, гл. 4–6 (статьи Е. В. Ивановой, Е. В. Ермиловой, И. В. Корецкой).

(обратно)

624

Брюсов В. Собр. соч. в 7-ми т., т. 6, с. 91. — Следует вспомнить, однако, что Брюсов, всегда придававший большое значение разуму человека, уже в 1905 г. в письме к С. А. Венгерову отказывается от этой статьи; по его словам, «много там вздору и давно я с этой статьей не согласен» (см.: Муратова К. Д. Возникновение социалистического реализма в русской литературе. М. — Л., 1966, с. 171).

(обратно)

625

Белый А. Арабески. М., 1911, с. 139.

(обратно)

626

Там же, с. 229. См. также с. 236.

(обратно)

627

Жирмунский В. М. Творчество Анны Ахматовой. Л., 1973, с. 28.

(обратно)

628

Как историк древнегреческой культуры Вяч. Иванов выступил позднее против антидемократизма Ницше, напомнив о народной, демократической по преимуществу природе религии Диониса (Иванов В. Дионис и прадионисийство. Баку, 1923, с. V).

(обратно)

629

Блок А. Собр. соч. в 8-ми т., т. 8, с. 51–54.

(обратно)

630

Там же, т. 5, с. 371.

(обратно)

631

Иванов В. По звездам. СПб., 1909, с. 65.

(обратно)

632

См. публикацию переписки Брюсова и Белого с вступительной статьей С. С. Гречишкина и А. В. Лаврова в кн.: Литературное наследство, т. 85. М., 1976, с. 327–427.

(обратно)

633

См.: Лавров А. В. Мифотворчество «аргонавтов». — В кн.: Миф — Фольклор — Литература. Л., 1978, с. 137–170.

(обратно)

634

Эллис. Русские символисты. М., 1910, с. 211.

(обратно)

635

Гиппиус З. Собр. стихов. (1889–1903), с. 115.

(обратно)

636

См.: Мейлах Б. С. Символисты в 1905 году. — В кн.: Литературное наследство, т. 27–28. М., 1937, с. 167–196.

(обратно)

637

Белый А. Стихотворения и поэмы. М. — Л., 1966, с. 598.

(обратно)

638

Минский Н. Полн. собр. стихотворений, т. 1. Изд. 4-е. СПб., 1907, с. 118.

(обратно)

639

Бальмонт К. Стихотворения. Л., 1969, с. 336.

(обратно)

640

Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 14, с. 288.

(обратно)

641

См.: Чулков Г. О мистическом анархизме. Со вступит. статьей Вяч. Иванова «О неприятии мира». СПб., 1906; Факелы, кн. 1–3. СПб., 1906–1908; журнальные статьи Вяч. Иванова.

(обратно)

642

Чулков Г. О мистическом анархизме, с. 28.

(обратно)

643

Иванов В. Стихотворения и поэмы. Вступит. статья С. С. Аверинцева. Сост., подгот. текста и примеч. Р. Е. Помирчего. Л., 1976, с. 158.

(обратно)

644

Максимов Д. Е. Поэзия и проза Ал. Блока. Л., 1975, с. 210. — О мистических анархистах см. также: Орлов В. Н. История одной «дружбы-вражды». — В кн.: Орлов В. Н. Пути и судьбы. М. — Л., 1963, с. 502–527.

(обратно)

645

Литературное наследство, т. 85, с. 492.

(обратно)

646

Весы, 1907, № 9, с. 57.

(обратно)

647

Луначарский А. Заметки философа. «Неприемлющие мира». — Образование, 1906, № 8, отд. 2, с. 48.

(обратно)

648

Горький М. Собр. соч. в 30-ти т., т. 26. М., 1953, с. 185.

(обратно)

649

Блок А. Записные книжки. 1901–1920. М., 1965, с. 114.

(обратно)

650

Интерес, проявленный Белым к сектантству, нашел отражение в его романе «Серебряный голубь»; характерна также переписка Блока с Н. Клюевым (Центральный гос. архив литературы и искусства).

(обратно)

651

См.: Максимов Д. Е. Поэзия Лермонтова. М. — Л., 1964, с. 247–265.

(обратно)

652

Брюсов В. Собр. соч. в 7-ми т., т. 6, с. 188. — О некрасовских традициях в творчестве символистов см.: Скатов Н. Н. 1) Некрасов. Современники и продолжатели. Л., 1973, с. 210–312; 2) Далекое и близкое. М., 1981, с. 222–268 (статья «Некрасовская книга Андрея Белого»).

(обратно)

653

Белый А. Стихотворения и поэмы, с. 159.

(обратно)

654

Бальмонт К. Горные вершины. М., 1904, с. 63.

(обратно)

655

Блок А. Записные книжки. 1901–1920, с. 169.

(обратно)

656

Блок А. Собр. соч. в 8-ми т., т. 3, с. 330.

(обратно)

657

Жирмунский В. Поэзия Александра Блока. Пг., 1922, с. 31. — Об образе Петербурга в поэзии символистов см.: Долгополов Л. На рубеже веков. Л., 1977, с. 158–273; Орлов В. Поэт и город. Александр Блок и Петербург. Л., 1980.

(обратно)

658

Блок А. Собр. соч. в 8-ми т., т. 8, с. 277.

(обратно)

659

О прозе символистов см. в соответствующих персональных разделах и в главе 17.

(обратно)

660

О драматургии символистов см.: Дукор И. Проблемы драматургии символизма. — В кн.: Литературное наследство, т. 27–28, с. 106–166.

(обратно)

661

О театральных взглядах Брюсова и Блока см.: Герасимов Ю. К. В. Я. Брюсов и условный театр. — В кн.: Театр и драматургия. Л., 1967, с. 253–273; Бродская Г. Ю. Брюсов и театр. — В кн.: Литературное наследство, т. 85, с. 167–179; Родина Т. М. Александр Блок и русский театр начала XX века. М., 1972; Федоров А. В. Ал. Блок — драматург. Л., 1980.

(обратно)

662

Иванов В. По звездам, с. 218.

(обратно)

663

Красная новь, 1923, № 5, с. 400.

(обратно)

664

О поэзии Вяч. Иванова см.: Аверинцев С. Поэзия Вячеслава Иванова. — Вопросы литературы, 1975, № 8, с. 145–192; Корецкая И. В. Цикл стихотворений Вячеслава Иванова «Година гнева». — В кн.: Революция 1905–1907 годов и литература. М., 1978, с. 115–138.

(обратно)

665

См., например, письма: Н. Петровской от 13–14 июня 1906 г. (Литературное наследство, т. 85, с. 791–792); Е. Ляцкому от 19 янв. 1907 г. (Новый мир, 1932, № 2, с. 191).

(обратно)

666

Весы, 1906, № 5, с. 56.

(обратно)

667

Блок А. Собр. соч. в 8-ми т., т. 7, с. 216.

(обратно)

668

Литературное наследство, т. 72. М., 1965, с. 297.

(обратно)

669

Иванов В. По звездам, с. 39.

(обратно)

670

Об отношении символистов к мифу см.: Григорьев А. Л. Мифы в поэзии и прозе русских символистов. — В кн.: Литература и мифология. Л., 1975, с. 56–78; Максимов Д. Е. О мифопоэтическом начале в лирике Блока. — В кн.: Творчество А. А. Блока и русская культура XX века. Тарту, 1979, с. 3–33.

(обратно)

671

Иванов В. По звездам, с. 41, 42.

(обратно)

672

Белый А. Символизм, с. 447–448.

(обратно)

673

Русская стихотворная пародия. (XVIII — начало XX в.). Л., 1960, с. 640.

(обратно)

674

См.: Пигарев К. П. Жизнь и творчество Тютчева. М., 1962, с. 282; Бухштаб Б. Я. А. А. Фет. Очерки жизни и творчества. Л., 1974, с. 106.

(обратно)

675

Добролюбов А. Собрание стихов. С предисл. Ив. Коневского и В. Брюсова. М., 1900, с. 11.

(обратно)

676

Там же, с. 14.

(обратно)

677

Там же, с. 19.

(обратно)

678

Белый А. Стихотворения и поэмы, с. 249.

(обратно)

679

См.: Руднев П. А. Метрический репертуар А. Блока. — В кн.: Блоковский сборник, т. 2. Тарту, 1972, с. 218–267.

(обратно)

680

Весы, 1904, № 3, с. 55.

(обратно)

681

Белый А. Стихотворения и поэмы, с. 351.

(обратно)

682

Брюсов В. Собр. соч. в 7-ми т., т. 6, с. 256.

(обратно)

683

Анненский И. Книги отражений. М., 1979, с. 93–122.

(обратно)

684

Гречишкин С. С. Архив С. А. Полякова. — Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1978 год. Л., 1980, с. 3–22.

(обратно)

685

По Э. Баллады и фантазии. М., 1895, с. IX.

(обратно)

686

Бальмонт К. Стихотворения. Вступит. статья, сост., подгот. текста и примеч. Вл. Орлова. Л., 1969, с. 290. (Ниже ссылки в тексте даются на страницы этого издания).

(обратно)

687

Мастера искусства об искусстве, т. 4. М., 1937, с. 389.

(обратно)

688

Бальмонт К. Горящие здания. Лирика современной души. М., 1900.

(обратно)

689

Именно так образ здания использован Л. Толстым в романе «Воскресение» и М. Горьким в повести «Трое». Позднее к нему обращаются Д. Бедный и другие писатели.

(обратно)

690

Белый А. Арабески, с. 397.

(обратно)

691

См.: Голубков В. В. В рабочей аудитории. — В кн.: Пречистенские рабочие курсы. Первый рабочий университет в Москве. М., 1948, с. 168–169.

(обратно)

692

Горький М. Собр. соч. в 30-ти т., т. 28. М., 1954, с. 199. — Об отношении Горького к Бальмонту см.: Сухарев Г. М. Горький и Бальмонт. (Из истории их литературных связей). — Учен. зап. Иванов. пед. ин-та, 1970, т. 73, с. 73–82.

(обратно)

693

Бальмонт К. Полн. собр. стихов, т. 3. М., 1908, с. 59.

(обратно)

694

Рус. лит., 1970, № 3, с. 122.

(обратно)

695

Брюсов В. Собр. соч. в 7-ми т., т. 6, с. 253.

(обратно)

696

Бальмонт К. Поэзия как волшебство. М., 1916, с. 19.

(обратно)

697

Дун А. О двух стихотворениях, предназначавшихся для ленинской «Искры». — Рус. лит., 1963, № 3, с. 161–163.

(обратно)

698

Литературный архив. Материалы по истории литературы и общественного движения, т. 5, с. 170.

(обратно)

699

См. книги Бальмонта: Змеиные цветы. Путевые письма из Мексики. М., 1910; Край Озириса. Египетские очерки. М., 1914.

(обратно)

700

См.: Записки Неофилологического общества при Петербургском университете, 1914, вып. 7, с. 1–54.

(обратно)

701

См. об этом в статьях: Орлов В. Н. Бальмонт. — В кн.: Бальмонт К. Стихотворения, с. 68–71; Пастернак Б. Заметки переводчика. — Литературная Россия, 1965, № 13, с. 18; Сафразбекян И. Р. И. Бунин, К. Бальмонт, В. Иванов, Ф. Сологуб — переводчики антологии «Поэзия Армении». — В кн.: Брюсовские чтения 1966 года, с. 210–228.

(обратно)

702

См.: Анненский И. Ф. Письма к С. Н. Маковскому. Публикация А. В. Лаврова и Р. Д. Тименчика. — Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1976 год, с. 222–241; Анненский И. Ф. Письма к М. А. Волошину. Публикация А. В. Лаврова и В. П. Купченко. — Там же, с. 242–252.

(обратно)

703

Наиболее развернутый биографический очерк об Анненском принадлежит его сыну В. И. Анненскому (псевд. В. Кривич): Иннокентий Анненский по семейным воспоминаниям и рукописным материалам. — В кн.: Литературная мысль, альманах 3. Л., 1925, с. 208–255; см. также: Федоров А. Поэтическое творчество Иннокентия Анненского. — В кн.: Анненский И. Стихотворения и трагедии. Л., 1959, с. 5–17.

(обратно)

704

Ник. Т—о. Тихие песни. С приложением сборника стихотворных переводов «Парнасцы и проклятые». СПб., 1904.

(обратно)

705

Анненский И. Кипарисовый ларец. Вторая книга стихов (посмертная). М., 1910; см. также: Посмертные стихи Иннокентия Анненского. Под ред. В. Кривича. Пг., 1923.

(обратно)

706

Корецкая И. В. Импрессионизм в поэзии и эстетике символизма. — В кн.: Литературно-эстетические концепции в России конца XIX — начала XX века, с. 227–251.

(обратно)

707

Анненский И. Стихотворения и трагедии, с. 75, 182.

(обратно)

708

См.: там же, с. 216–218.

(обратно)

709

Впервые — не полностью — опубликован в кн: Анненский И. Книги отражений. М., 1979, с. 433–437.

(обратно)

710

См.: Лотман М. Ю. Метрический репертуар И. Анненского (материалы к метрическому справочнику). — Труды по рус. и славянской филологии, т. 24, с. 127–133. (Учен. зап. Тартуск. ун-та, вып. 358).

(обратно)

711

См.: Федоров А. В. Стиль и композиция критической прозы Иннокентия Анненского. — В кн.: Анненский И. Книги отражений, с. 543–576.

(обратно)

712

Анненский И. 1) Книга отражений. СПб., 1906; 2) Вторая книга отражений. СПб., 1909.

(обратно)

713

Подольская И. И. И. Анненский — критик. — В кн.: Анненский И. Книги отражений, с. 515.

(обратно)

714

Там же, с. 511.

(обратно)

715

Анненский И. Стихотворения и трагедии, с. 39.

(обратно)

716

См.: Тумялис Ю. Об авторе и книге. — В кн.: Балтрушайтис Ю. Дерево в огне. Вильнюс, 1969, с. 469–491.

(обратно)

717

Literatūra ir kalba, t. 13. Vilnius, 1974, p. 436.

(обратно)

718

Балтрушайтис Ю. Дерево в огне, с. 43.

(обратно)

719

Там же, с. 18.

(обратно)

720

Там же, с. 17.

(обратно)

721

См.: Куприянов И. Т. Судьба поэта. Личность и поэзия Максимилиана Волошина. Киев, 1979.

(обратно)

722

См.: Из студенческих лет М. А. Волошина. Публикация Р. П. Хрулевой. — В кн.: Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1973 год. Л., 1976, с. 137–140.

(обратно)

723

Волошин М. Стихотворения. Вступит. статья С. С. Наровчатова. Л., 1977, с. 78.

(обратно)

724

Рус. лит., 1976, № 2, с. 145.

(обратно)

725

Максимилиан Волошин — художник. Сборник материалов. М., 1976, с. 115.

(обратно)

726

Брюсов В. Собр. соч. в 7-ми т., т. 6. М., 1975, с. 341.

(обратно)

727

См.: Гудзий Н. К. Юношеское творчество Брюсова. — Литературное наследство, т. 27–28. М., 1937, с. 198–238.

(обратно)

728

См.: Тиханчева Е. П. Брюсов о Надсоне. — В кн.: Брюсовские чтения 1973 года. Ереван, 1976, с. 201–216.

(обратно)

729

Брюсов В. Дневники. (1891–1910). М., 1927, с. 12 (запись от 4 марта 1893 г.).

(обратно)

730

Максимов Д. Брюсов. Поэзия и позиция. Л., 1969, с. 28.

(обратно)

731

Брюсов В. Собр. соч. в 7-ми т., т. 1. М., 1973, с. 112. (Ниже ссылки в тексте даются по этому изданию).

(обратно)

732

См.: Дронов В. К творческой истории «Me eum esse». — В кн.: Брюсовские чтения 1971 года. Ереван, 1973, с. 58–95.

(обратно)

733

Горький М. Собр. соч. в 30-ти т., т. 23. М., 1953, с. 136.

(обратно)

734

Письмо Брюсова от 12 марта 1908 г. к Е. А. Ляцкому. (Новый мир, 1932, № 2, с. 194). Брюсов, активно выступавший против мистицизма символистов, и ранее, в 1890-х гг., не разделял их религиозных исканий.

(обратно)

735

См.: Мирза-Авакян М. Л. Поэтика символа в русском модернизме конца XIX — начала XX вв. — Историко-филологический журнал (АН Арм. ССР), 1972, № 3, с. 95–109.

(обратно)

736

Записки в рабочей тетради № 20, 1895. Цит. по кн.: История русской литературы, т. 10. Л., 1954, с. 630.

(обратно)

737

Запись в рабочей тетради № 38, 1898. — Там же, с. 631.

(обратно)

738

См.: Гиндин С. Неосуществленный замысел Брюсова. — Вопр. лит. 1970, № 9, с. 189–203.

(обратно)

739

Письмо к С. А. Венгерову от 6 сентября 1905 г.: Литературное наследство, т. 85. Валерий Брюсов. М., 1976, с. 679.

(обратно)

740

Азадовский К. М., Максимов Д. Е. Брюсов и «Весы». — Там же, с. 295.

(обратно)

741

Брюсов В. Дневники, с. 94.

(обратно)

742

Горький М. Собр. соч. в 30-ти т., т. 28, с. 152–153.

(обратно)

743

Литературное наследство, т. 27–28, с. 642.

(обратно)

744

Рус. современник, 1924, № 4, с. 229.

(обратно)

745

См. статью Брюсова «О русском стихосложении» в кн.: Добролюбов А. Собрание стихов. М., 1900, с. 12.

(обратно)

746

О творческой истории «Каменщика» и «Кинжала» см.: Литвин Э. С. Революция 1905 года и творчество Брюсова. — В кн.: Революция 1905 года и русская литература. Л., 1956, с. 206–210.

(обратно)

747

Знамя, 1940, № 3, с. 255.

(обратно)

748

Рус. современник, 1924, № 4, с. 232.

(обратно)

749

Чулков Г. Годы странствий. М., 1930, с. 335–336.

(обратно)

750

Там же, с. 336.

(обратно)

751

Литературный архив. Материалы по истории литературы и общественного движения, т. 5. Л., 1960, с. 182.

(обратно)

752

Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 14, с. 288.

(обратно)

753

Письмо к П. Перцову (Печать и революция, 1926, № 7, с. 44).

(обратно)

754

Чулков Г. Годы странствий, с. 339.

(обратно)

755

Письмо Брюсова С. А. Венгерову от 29 октября 1905 г. (Литературное наследство, т. 85, с. 680).

(обратно)

756

Весы, 4907, № 8, с. 78–79.

(обратно)

757

Литературный архив, т. 5, с. 177.

(обратно)

758

См.: Сахаров А. Л. Творческая история стихотворения «Себастьян». (Брюсов и Эрмитаж). — В кн.: Брюсовские чтения 1971 года, с. 108–120.

(обратно)

759

Венгеров С. А. Победители или побежденные. СПб., 1909, с. 63.

(обратно)

760

См.: Руднев П. А. Метрический репертуар В. Брюсова. — В кн.: Брюсовские чтения 1971 года, с. 335.

(обратно)

761

Белый А. Символизм. М., 1910, с. 382, 390.

(обратно)

762

Блок А. Собр. соч. в 8-ми т., т. 5. М. — Л., 1962, с. 616.

(обратно)

763

Брюсов В. Рецензия на «Приключения Эме Лебефа» М. Кузмина. — Весы, 1907, № 7, с. 80.

(обратно)

764

Брюсов В. Детские и юношеские воспоминания. — Новый мир, 1926, № 12, с. 118–119.

(обратно)

765

Пуришев Б. И. Брюсов и немецкая культура XVI века. — В кн.: Брюсовские чтения 1966 года. Ереван, 1968, с. 462.

(обратно)

766

Там же, с. 467. О прототипах романа см… Гречишкин С., Лавров А. Биографические источники романа Брюсова «Огненный ангел». — Wiener slawistischer Almanach, 1978, Bd 1–2.

(обратно)

767

Белецкий А. И. Первый исторический роман В. Я. Брюсова. — Науч. зап. Харьков. пед. ин-та, 1940, т. 3, с. 31.

(обратно)

768

Новый мир, 1932, № 2, с. 191.

(обратно)

769

См. письмо Брюсова к П. Перцову (Печать и революция, 1926, № 7, с. 46).

(обратно)

770

Весы, 1908, № 12, с. 57.

(обратно)

771

Литературное наследство, т. 85, с. 114–164: публ. Ю. П. Благоволиной.

(обратно)

772

Брюсов В. Статьи и заметки о русских поэтах от Тютчева до наших дней. М., 1912, с. 145.

(обратно)

773

Литературное наследство, т. 27–28, с. 472.

(обратно)

774

Полнее эта сторона творчества выразилась в неопубликованных драматических произведениях Брюсова «Диктатор» (1921) и «Мир семи поколений» (1924). О космической теме в научной поэзии Брюсова см.: Герасимов К. С. «Штурм неба» в поэзии Валерия Брюсова. — В кн.: Брюсовские чтения 1963 года. Ереван, 1964, с. 130–153.

(обратно)

775

Брюсов В. Дали. Стихи. М., 1922, с. 7.

(обратно)

776

См.: Гаспаров М. Л. Брюсов-стиховед и Брюсов-стихотворец. (1910–1920-е годы). — В кн.: Брюсовские чтения 1973 года, с. 11–43.

(обратно)

777

Валерию Брюсову (1873–1923). Сб. под ред. П. С. Когана. М., 1924, с. 56.

(обратно)

778

После рождения ребенка мать Блока не вернулась к мужу, а позже развелась с ним и вышла замуж за Ф. Ф. Кублицкого-Пиоттуха; своего отца, профессора права Варшавского университета А. Л. Блока, поэт почти не знал.

(обратно)

779

Зримый облик Дома — «белый дом» на холме — был навеян подмосковной усадьбой Бекетовых — Блока Шахматове.

(обратно)

780

Блок А. Собр. соч. в 8-ми т., т. 1. М. — Л., 1960, с. 39. (Ниже ссылки в тексте даются по этому изданию).

(обратно)

781

чувствительного воспитания (франц.).

(обратно)

782

«Перед светом» (латин.).

(обратно)

783

См.: Литературное наследство, т. 89. А. Блок. Письма к жене. М., 1978.

(обратно)

784

Соловьев Вл. Стихотворения и шуточные пьесы. Л., 1974, с. 93.

(обратно)

785

Ср. стихотворения Вл. Соловьева «Земля-владычица! К тебе чело склонил я…», «День прошел с суетой беспощадною…» и др.

(обратно)

786

См.: Максимов Д. Е. Александр Блок и революция 1905 года. — В кн.: Революция 1905 года и русская литература. М. — Л., 1956, с. 246–279.

(обратно)

787

«Мировая среда» — «символ-понятие» (Д. Е. Максимов), весьма существенное для миропонимания зрелого Блока. В нем поэт объединил пантеистическое представление о непосредственной связи между космическим бытием и жизнью личности с мыслью о важности для человека влияний среды как таковой (в том числе — и среды исторической, национальной, социальной, бытовой). Эта последняя мысль восходит к реалистической эстетике.

(обратно)

788

См.: Минц З. Г. Блок и русский символизм. — В кн.: Литературное наследство, т. 92, кн. 1. М., 1980, с. 98–172.

(обратно)

789

Громов П. А. Блок. Его предшественники и современники. М. — Л., 1966, с. 353.

(обратно)

790

См.: Блок и музыка. Сб. статей. М. — Л., 1972.

(обратно)

791

См.: Максимов Д. Е. Идея пути в поэтическом сознании Ал. Блока. — В кн.: Максимов Д. Е. Поэзия и проза Ал. Блока. Л., 1975, с. 6–143.

(обратно)

792

Блок А. Записные книжки. (1901–1920). М., 1965, с. 387.

(обратно)

793

«Рукописный отд. ИРЛИ АН СССР, ф. 654, оп. 1, № 127.

(обратно)

794

Аскольдов С. Творчество Андрея Белого. — В кн.: Литературная мысль, альманах 1. Пг., 1922, с. 81.

(обратно)

795

Белый Андрей. Материал к биографии (интимный), предназначенный для изучения только после смерти автора. (1923). — ЦГАЛИ, ф. 53, оп. 2, № 3, л. 16, 17.

(обратно)

796

Белый А. Собрание эпических поэм, кн. 1. М., 1917, с. 125–126.

(обратно)

797

Мочульский К. Андрей Белый. Париж, 1955, с. 39.

(обратно)

798

Письмо Андрея Белого к Э. К. Метнеру от 14 февраля 1903 г. — ГБЛ, ф. 167, карт. 1, № 9.

(обратно)

799

Лавров А. В. Юношеские дневниковые заметки Андрея Белого. — В кн.: Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник 1979. Л., 1980, с. 133.

(обратно)

800

Аскольдов С. Творчество Андрея Белого, с. 82.

(обратно)

801

Белый А. Золото в лазури. М., 1904, с. 53.

(обратно)

802

Белый А. Начало века. М. — Л., 1933, с. 54. Подробнее см.: Лавров А. В. Мифотворчество «аргонавтов». — В кн.: Миф — Фольклор — Литература. Л., 1978, с. 137–170.

(обратно)

803

Белый А. Луг зеленый. Книга статей. М., 1910, с. 28, 51–52.

(обратно)

804

Рецензия на кн. А. Л. Волынского «Достоевский» (СПб., 1906). — Золотое руно, 1906, № 2, с. 127–128.

(обратно)

805

Белый Андрей. Материал к биографии (интимный), л. 44 об.

(обратно)

806

Белый А. Арабески. Книга статей. М., 1911, с. 100.

(обратно)

807

О «неокантианстве» Белого и его попытках дать философское обоснование символизма и проблемы символа см.: Филиппов Л. И. Неокантианство в России. — В кн.: Кант и кантианцы. Критические очерки одной философской традиции. М., 1978, с. 310–316; Казин А. Л. 1) Гносеологическое обоснование символа Андреем Белым. — В кн.: Вопросы философии и социологии, вып. 3. Л., 1971, с. 71–75; 2) Неоромантическая философия художественной культуры. (К характеристике мировоззрения русского символизма). — Вопросы философии, 1980, № 7, с. 146–154.

(обратно)

808

Белый А. Луг зеленый, с. 6.

(обратно)

809

ГПБ, ф. 634, № 57.

(обратно)

810

Автобиография (весна 1907 г.). — ГБЛ, ф. 386, карт. 83, № 44.

(обратно)

811

Перевал, 1907, март, № 5, с. 23–25.

(обратно)

812

См.: Авраменко А. П. О некоторых особенностях поэтики сборника А. Белого «Урна». — Вестн. Моск. ун-та. Сер. X. Филология, 1968, № 6, с. 63.

(обратно)

813

См.: Тарановский К. Ф. Четырехстопный ямб Андрея Белого. — Intern. J. of Slavic Linguistics and Poetics, 1966, t. 10, p. 127–147.

(обратно)

814

Белый А. Урна. Стихотворения. М., 1909, с. 52.

(обратно)

815

Там же, с. 56.

(обратно)

816

Белый Андрей. Пепел. СПб., 1909, с. 7.

(обратно)

817

О влиянии Некрасова на Белого см.: Скатов Н. Н. 1) Некрасов. Современники и продолжатели. Л., 1973, с. 210–255; 2) Н. А. Некрасов и Андрей Белый («Пепел»). — Учен. зап. Ленингр. пед. ин-та им. А. И. Герцена, 1971, т. 414, с. 305–350.

(обратно)

818

Критическое обозрение, 1909, № 2, с. 47.

(обратно)

819

Белый Андрей. Пепел, с. 86.

(обратно)

820

Там же, с. 163.

(обратно)

821

Там же, с. 8 («Вместо предисловия»).

(обратно)

822

Белый А. Луг зеленый, с. 87.

(обратно)

823

Белый Андрей. Пепел, с. 67.

(обратно)

824

Хмельницкая Т. Ю. Поэзия Андрея Белого. — В кн.: Белый А. Стихотворения и поэмы. М. — Л., 1966, с. 29–30.

(обратно)

825

Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1972 год. Л., 1974, с. 136.

(обратно)

826

Белый А. Королевна и рыцари. Сказки. Пб., 1919, с. 52.

(обратно)

827

Белый А. Россия. — Утро России, 1910, 18 ноября, № 303, с. 2.

(обратно)

828

Белый А. Трагедия творчества. Достоевский и Толстой. М., 1911, с. 46.

(обратно)

829

Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977, с. 160.

(обратно)

830

Подробнее о сказовых элементах в «Серебряном голубе» см. в статье В. П. Скобелева в кн.: Мущенко Е. Г., Скобелев В. П., Кройчик Л. Е. Поэтика сказа. Воронеж, 1978, с. 139–165; см. еще: Секе К. Орнаментальный сказ или орнаментальная проза? (К проблематике романа Андрея Белого «Серебряный голубь»). — Dissertationes slavicae, Szeged, 1976, 11, p. 57–64. — О различных типах авторского повествования в романе и их взаимоотношениях см. также: Holthusen Johannes. Erzähler und Raum des Erzählers in Belyhs «Serebrjanyj Golub». — Russian literature, 1976, vol. 4, № 4, S. 325–344; Дрозда Мирослав. Художественно-коммуникативная маска сказа. — Зборник за славистику. Нови Сад, 1980, 18, с. 41–47.

(обратно)

831

Белая Г. А. Закономерности стилевого развития советской прозы двадцатых годов. М., 1977, с. 38.

(обратно)

832

Белый А. Серебряный голубь. Повесть в семи главах. М., 1910, с. 260.

(обратно)

833

Там же, с. 237.

(обратно)

834

Там же, с. 162.

(обратно)

835

Об исторических и литературных традициях в «Петербурге» см.: Долгополов Л. К. 1) На рубеже веков. О русской литературе конца XIX — начала XX века. Л., 1977, с. 158–273; 2) Роман А. Белого «Петербург» и философско-исторические идеи Достоевского. — В кн.: Достоевский. Материалы и исследования, т. 2. Л., 1976, с. 217–224; 3) Творческая история и историко-литературное значение романа А. Белого «Петербург». — В кн.: Белый А. Петербург. Л., 1981, с. 584–604.

(обратно)

836

См.: Старикова Е. Реализм и символизм. — В кн.: Развитие реализма в русской литературе, т. 3. М., 1974, с. 236.

(обратно)

837

Письмо к Белому от 12 (25) апреля 1914 г. — ГБЛ, ф. 167, карт. 5, № 33.

(обратно)

838

Тагер Е. Б. Модернистские течения и поэзия межреволюционного десятилетия. — В кн.: Русская литература конца XIX — начала XX в. 1908–1917. М., 1972, с. 285.

(обратно)

839

См.: Никитина М. А. 1905 год в романе Андрея Белого «Петербург». — В кн.: Революция 1905–1907 годов и литература. М., 1978, с. 186.

(обратно)

840

Иванов-Разумник. Вершины. Александр Блок. Андрей Белый. Пг., 1923, с. 73.

(обратно)

841

См.: Силард Лена. Андрей Белый и Джеймс Джойс. — Studia slavica, 1979, t. 25, p. 410–414.

(обратно)

842

См.: Мясников А. С. Андрей Белый и его роман «Петербург». — В кн.: Белый А. Петербург. М., 1978, с. 14.

(обратно)

843

Письмо к Э. К. Метнеру (конец апреля — начало мая 1914 г.) — ГЛМ, ф. 7, оп. 1, № 32, оф. 6325.

(обратно)

844

Белый А. Записки чудака, т. 1. Москва — Берлин, 1922, с. 64.

(обратно)

845

Есенин С. А. Собр. соч. в 6-ти т., т. 5. М., 1979, с. 161.

(обратно)

846

Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 20, с. 72.

(обратно)

847

Там же, т. 19, с. 170.

(обратно)

848

Там же, с. 168.

(обратно)

849

Родионов И. Наше преступление (не бред, а быль). Из современной народной жизни. Изд. 6-е, испр. СПб., 1910. — Та же мысль — революция развратила деревню — составила одну из сюжетных линий романа З. Гиппиус «Чертова кукла».

(обратно)

850

Муйжель В. Рассказы, т. 2. СПб., 1909, с. 237–238.

(обратно)

851

Грех. Сборник рассказов, стихотворений и статей. М., 1911, с. 120.

(обратно)

852

Рус. богатство, 1907, № 3, с. 59.

(обратно)

853

Там же, с. 73.

(обратно)

854

Там же, с. 82.

(обратно)

855

Сборник товарищества «Знание» на 1909 год, кн. 27. СПб., 1909, с. 48.

(обратно)

856

Горький М. Собр. соч. в 30-ти т., т. 8. М., 1950, с. 497.

(обратно)

857

Там же, т. 29, с. 18.

(обратно)

858

Воровский В. Литературная критика. М., 1971, с. 209.

(обратно)

859

Ропшин В. Конь бледный. Изд. 2-е. СПб. — М., 1912, с. 124, 118.

(обратно)

860

Там же, с. 116.

(обратно)

861

Арцыбашев М. Собр. соч., т. 5. Рассказы. М., 1912, с. 74.

(обратно)

862

Трилогия («Творимая легенда», «Капли крови», «Королева Ортруда») первоначально печаталась в «Литературно-художественных альманахах издательства „Шиповник“» (СПб., 1908–1909, кн. 3, 7 и 10) под общим названием «Навьи чары». В Собрание сочинений вошла под заглавием «Творимая легенда» с добавлением романа «Дым и пепел» (сборник «Земля». вып. 11. М., 1913) и в несколько иной композиции.

(обратно)

863

Сологуб Ф. Собр. соч., т. 20. СПб., 1914, с. 34.

(обратно)

864

Там же, с. 134, 136.

(обратно)

865

Там же, с. 47.

(обратно)

866

Там же, т. 18, с. 39, 52, 53.

(обратно)

867

Там же, с. 3.

(обратно)

868

Там же, т. 20, с. 16.

(обратно)

869

Воровский В. Литературная критика, с. 153.

(обратно)

870

Арцыбашев М. Санин. СПб., 1908, с. 1. (Соч., т. 3).

(обратно)

871

Там же, с. 95.

(обратно)

872

Там же, с. 12, 13.

(обратно)

873

Там же, с. 58.

(обратно)

874

Публикация эта наглядно подтвердила утерю литературно-общественными журналами начала XX в. своего былого значения. Отделы беллетристики и публицистики уже не представляли в них идейного единства.

(обратно)

875

См.: Блок А. Собр. соч. в 8-ми т., т. 5. М. — Л., 1962, с. 228.

(обратно)

876

Воровский В. Литературная критика, с. 217. — Отшумев в России, спор о «Санине» еще некоторое время волновал зарубежную общественность. В письме к С. Рысс (1909) Карл Либкнехт так оценил этот роман: «Санин <…> представляет интерес только как явление социальное. Довольно бесталанная халтура — разумеется, с чисто эстетической точки зрения. Но как некая разновидность борьбы в области морали и как документ программный представляет собой большой интерес» (Иностранная литература, 1969, № 5, с. 224–225).

(обратно)

877

Фонвизин С. В смутные дни. СПб., 1911, с. 30.

(обратно)

878

Там же, с. 370.

(обратно)

879

Гиппиус З. Чертова кукла. Жизнеописание в 33-х главах. М., 1911, с. 106–107.

(обратно)

880

Там же, с. 206.

(обратно)

881

Образование, 1908, № 7, с. 28.

(обратно)

882

Там же, с. 25.

(обратно)

883

Там же, с. 28.

(обратно)

884

См. перечень подобных изданий во вступительной статье к библиографии: Голубева О. Д. Литературно-художественные альманахи и сборники. 1900–1911. М., 1957.

(обратно)

885

Кузмин М. Крылья. Повесть в 3-х ч. М., 1907, с. 19.

(обратно)

886

Вербицкая А. Ключи счастья, кн. 1. М., 1909, с. 121.

(обратно)

887

См. письмо А. Вербицкой и комментирующие его высказывания М. Ольминского, А. Луначарского и С. Мицкевича: На литературном посту, 1926, № 7–8, с. 58–61. — Однако творчество Вербицкой не исчерпывается указанной выше проблемой, и потому нет оснований зачислять ее в ряды бульварных литераторов, как это порою делается.

(обратно)

888

Нагродская Е. Гнев Диониса. СПб., 1911, с. 44.

(обратно)

889

Современный мир, 1913, № 12, с. 208.

(обратно)

890

Земля, сб. 14. М., 1914, с. 25.

(обратно)

891

Арцыбашев М. Рассказы. Записки писателя. М., 1914, с. 274.

(обратно)

892

Воровский В. Литературная критика, с. 162.

(обратно)

893

Там же, с. 158.

(обратно)

894

Образование, 1909, № 1, с. 104–107.

(обратно)

895

См.: Чуковский К. Новая книга А. И. Куприна. — Нива, 1914, № 45, с. 867–870.

(обратно)

896

Биржевые ведомости, веч. вып., 1912, 25 и 28 апр., 7, 12 и 19 мая.

(обратно)

897

Земля, сб. 7. М., 1912, с. 91.

(обратно)

898

Там же, с. 133.

(обратно)

899

Там же, сб. 8, с. 16.

(обратно)

900

Арцыбашев М. Рассказы. Записки писателя, с. 320.

(обратно)

901

Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 48, с. 226.

(обратно)

902

Там же, т. 19, с. 90.

(обратно)

903

Рус. богатство, 1909, № 1, с. 28–29.

(обратно)

904

Гиппиус З. Чертова кукла, с. V.

(обратно)

905

Гиппиус З. Роман-царевич. История одного начинания. М., 1913, с. 279.

(обратно)

906

Горький М. Собр. соч. в 30-ти т., т. 8, с. 331.

(обратно)

907

Там же, с. 350, 351.

(обратно)

908

Плеханов Г. В. Избранные философские произведения, т. 3. М., 1957, с. 402.

(обратно)

909

Горький М. Собр. соч. в 30-ти т., т. 8, с. 504.

(обратно)

910

Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 48, с. 232.

(обратно)

911

Муйжель В. Рассказы, т. 2. М., 1909, с. 292, 298.

(обратно)

912

Литературное наследство, т. 72. М., 1965, с. 523.

(обратно)

913

Труд Э. Ренана «Жизнь Иисуса», в котором Иисус был очеловечен, лишен ореола богосыновства и чудодейственной силы, подвергался нападкам ученых богословов, считавших, что для церкви эта книга опасней, чем огульное отрицание существования Христа.

(обратно)

914

Литературно-художественный альманах издательства «Шиповник», сб. 4. СПб., 1908, с. 48.

(обратно)

915

Ремизов А. Соч., т. 2. СПб., 1910, с. 53–54.

(обратно)

916

Там же, с. 57.

(обратно)

917

Там же, с. 147.

(обратно)

918

Там же, т. 5, с. 131. — Горестная ирония судьбы писателя заключалась в том, что через десять лет, в 1921 г., не приняв Октябрьской революции, он сам отправился искать успокоения «куда-то в Париж», заведомо зная, что гонится за иллюзией.

(обратно)

919

Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 41, с. 10.

(обратно)

920

Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 20, с. 74.

(обратно)

921

Литературное наследство, т. 72. М., 1965, с. 314.

(обратно)

922

Блок А. Собр. соч. в 8-ми т., т. 5. М. — Л., 1962, с. 486.

(обратно)

923

Калинин М. [А. Каринян]. Возрождение реализма. — В кн.: Дооктябрьская «Правда» об искусстве и литературе. М., 1937, с. 17.

(обратно)

924

Горький М. Собр. соч. в 30-ти т., т. 9. М., 1950, с. 17.

(обратно)

925

Бунин И. Собр. соч. в 9-ти т., т. 3. М., 1965, с. 70.

(обратно)

926

Сергеев-Ценский С. Собр. соч., т. 6. Рассказы. Изд. 2-е. М., 1918, с. 94.

(обратно)

927

Горький М. Собр. соч. в 30-ти т., т. 9, с. 57.

(обратно)

928

Замятин Е. Уездное. М., 1915, с. 408–109.

(обратно)

929

Там же, с. 109.

(обратно)

930

Там же, с. 6.

(обратно)

931

Муйжель В. Собр. соч., т. 9. СПб., 1912, с. 168.

(обратно)

932

Там же, с. 328.

(обратно)

933

Рукописный отд. ИРЛИ АН СССР, ф. 185, № 819.

(обратно)

934

Львов-Рогачевский В. Снова накануне. М., 1913, с. 82.

(обратно)

935

Чапыгин А. Белый скит. — Мирская няня. — Смертный зов. Повести и рассказы, т. 2. СПб., 1914, с. 28.

(обратно)

936

Шишков В. Я. Тайга. Повесть. Пг., 1918, с. 156.

(обратно)

937

Там же, с. 7.

(обратно)

938

Там же, с. 147.

(обратно)

939

Там же, с. 24.

(обратно)

940

Касаткин И. Лесная быль. Рассказы, М., 1916, с. 124.

(обратно)

941

Там же, с. 215.

(обратно)

942

Писатели. Автобиографии современников. Под ред. В. Лидина. М., 1926, с. 238.

(обратно)

943

Подъячев С. Карьера Захара Федоровича Дрыкалина и другие рассказы, Пг., 1917, с. 8.

(обратно)

944

Вольнов Ив. Юность. М., 1917, с. 175.

(обратно)

945

Там же, с. 44.

(обратно)

946

Шмелев И. Человек из ресторана. М., 1957, с. 8.

(обратно)

947

Там же, с. 19.

(обратно)

948

Там же, с. 52.

(обратно)

949

Луначарский А. В. Собр. соч., т. 2. М., 1964, с. 531.

(обратно)

950

Дооктябрьская «Правда» об искусстве и литературе, с. 80–82 (рецензия А. Кариняна).

(обратно)

951

Серафимович А. С. Собр. соч. в 7-ми т., т. 5. М., 1959, с. 372.

(обратно)

952

Толстой А. Н. Полн. собр. соч., т. 1. М., 1951, с. 207.

(обратно)

953

Там же, т. 2, с. 356–357.

(обратно)

954

Пришвин М. [Собр. соч. ], т. 1. Рассказы. СПб., 1912, с. 15.

(обратно)

955

Там же, с. 54.

(обратно)

956

Рукавишников И. Проклятый род, ч. 2. Макаровичи. М., 1914, с. 147.

(обратно)

957

Судьбы русского реализма начала XX века. Л., 1972, с. 125.

(обратно)

958

См.: Литературное наследство, т. 85. М., 1976, с. 114–164.

(обратно)

959

Тренев К. Владыка. Рассказы. М., 1915, с. 25.

(обратно)

960

Сергеев-Ценский С. Собр. соч., т. 6, с. 116.

(обратно)

961

Там же.

(обратно)

962

Вересаев В. Собр. соч. в 5-ти т., т. 5. М., 1961, с. 398.

(обратно)

963

Пришвин М. Мой очерк. М., 1933, с. 10.

(обратно)

964

Сологуб Ф. Пламенный круг. Стихи, кн. 8. М., 1908, с. 177.

(обратно)

965

Пришвин М. Собр. соч. в 6-ти т., т. 2. М., 1956, с. 169.

(обратно)

966

Пришвин М. Мой очерк, с. 68.

(обратно)

967

Пришвин М. Собр соч. в 6-ти т., т. 2, с. 548.

(обратно)

968

Там же, с. 558–559.

(обратно)

969

Куприн А. И. Собр. соч. в 6-ти т., т. 6. М., 1958, с. 589.

(обратно)

970

Иванов-Разумник Р. О смысле жизни (Ф. Сологуб, Л. Андреев, Л. Шестов). Изд. 2-е. СПб., 1910, с. 291–292.

(обратно)

971

Вересаев В. Живая жизнь, ч. 2. Аполлон и Дионис. М., 1915, с. 131.

(обратно)

972

Шмелев И. Повести и рассказы. М., 1966, с. 104.

(обратно)

973

См. подробнее: Сливицкая О. В. Проблема социального и «космического» в творчестве И. А. Бунина. — В кн.: Русская литература XX века. (Дооктябрьский период). Калуга, 1968, с. 123–135.

(обратно)

974

Серафимович А. С. Собр. соч. в 7-ми т., т. 3. М., 1959, с. 154.

(обратно)

975

Зайцев Б. Дальний край. М., 1913, с. 316.

(обратно)

976

Там же, с. 190, 288.

(обратно)

977

Зайцев Б. Рассказы, т. 4. М., 1914, с. 25.

(обратно)

978

Там же, с. 237–238.

(обратно)

979

Там же, т. 6, с. 50.

(обратно)

980

Серееев-Ценский С. Собр. соч., т. 6, с. 77–78.

(обратно)

981

Там же, с. 211.

(обратно)

982

Там же, т. 5, с. 5–6.

(обратно)

983

Там же, с. 5.

(обратно)

984

Шмелев И. Волчий перекат. — Виноград. — Росстани. М., 1914, с. 19. (Рассказы, т. 5).

(обратно)

985

Современный мир, 1910, № 7, отд. 2, с. 108–129.

(обратно)

986

Русская литература XX века. (Дооктябрьский период), сб. 3. Калуга, 1971, с. 283.

(обратно)

987

См. подробнее: Муратова К. Реализм нового времени в оценке критики 1910-х годов. — В кн.: Судьбы русского реализма начала XX века. Л., 1972, с. 139–163.

(обратно)

988

См.: Келдыш В. А. Русский реализм начала XX века. М., 1975.

(обратно)

989

Сергеев-Ценский С. Собр. соч., т. 6, с. 76.

(обратно)

990

Там же, с. 118.

(обратно)

991

Рус. лит., 1971, № 1, с. 148.

(обратно)

992

Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 26, с. 102–103.

(обратно)

993

См. об этом: Вильчинский В. П. Литература 1914–1917 годов. — В кн.: Судьбы русского реализма начала XX века, с. 228–276.

(обратно)

994

Цит. по кн.: Судьбы русского реализма…, с. 271.

(обратно)

995

Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 26, с. 96, 97.

(обратно)

996

Там же, т. 49, с. 24.

(обратно)

997

См.: Муратова К. Д. К спорам о русском национальном характере в канун пролетарской революции. — Рус. лит., 1968, № 3, с. 52–65.

(обратно)

998

Горьковские чтения. 1964–1965. М., 1966, с. 145.

(обратно)

999

Вольнов И. Юность. М., 1917, с. 180.

(обратно)

1000

Шишков В. Тайга. Пг., 1918, с. 156.

(обратно)

1001

Келдыш В. А. Новое в критическом реализме и его эстетике. — В кн.: Литературно-эстетические концепции в России конца XIX — начала XX вв. М., 1975, с. 115.

(обратно)

1002

Муромцева-Бунина В. И. Жизнь Бунина. Париж, 1958, с. 47.

(обратно)

1003

Бунин И. А. Собр. соч. в 9-ти т., т. 9. М., 1965, с. 254. (Ниже ссылки в тексте даются по этому изданию).

(обратно)

1004

Горький М. Собр. соч. в 30-ти т., т. 29. М., 1955, с. 228.

(обратно)

1005

Муравьева-Логинова Т. Д. Живое прошлое. — Литературное наследство, т. 84, кн. 2. М., 1973, с. 302.

(обратно)

1006

Горьковские чтения. 1958–1959. М., 1961, с. 19.

(обратно)

1007

Горький М. Собр. соч. в 30-ти т., т. 28, с. 201.

(обратно)

1008

Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. 10. М., 1981, с. 169.

(обратно)

1009

Муромцева-Бунина В. Н. Жизнь Бунина, с. 163.

(обратно)

1010

Горьковские чтения. 1958–1959, с. 44.

(обратно)

1011

Келдыш В. А. Русский реализм начала XX века. М., 1975, с. 130.

(обратно)

1012

Бунин И. А. Собр. соч., т. 4. М., 1915, с. 126, 127.

(обратно)

1013

Там же, с. 129.

(обратно)

1014

Горький М. Собр. соч. в 30-ти т., т. 29, с. 17.

(обратно)

1015

Горьковские чтения. 1958–1959, с. 60.

(обратно)

1016

Там же, с. 52–53.

(обратно)

1017

Бунин И. Собр. соч., т. 10. Берлин, 1935, с. 94.

(обратно)

1018

См.: Иванов Вяч. О веселом ремесле в умном веселии. — Золотое руно, 1907, № 5, с. 55.

(обратно)

1019

Келдыш В. А. Русский реализм начала XX века, с. 141.

(обратно)

1020

Там же, с. 142.

(обратно)

1021

См. подробнее об этом в статье: Крутикова Л. «Чаша жизни» И. Бунина в споры о смысле человеческого бытия в начале XX века. — В кн.: От Грибоедова до Горького. Из истории русской литературы. Межвузовский сборник. Л., 1979, с. 106–124.

(обратно)

1022

Бунин И. А. Собр. соч. в 5-ти т., т. 3. М., 1956, с. 379.

(обратно)

1023

Литературное наследство, т. 84, кн. 2, с. 91.

(обратно)

1024

Пругавин А. С. Неприемлющие мира. М., 1918, с. 59–60.

(обратно)

1025

Иванов-Разумник Р. В. Заветное. Пб., 1922, с. 109.

(обратно)

1026

Блок А. Собр. соч. в 8-ми т., т. 5. М. — Л., 1962, с. 37.

(обратно)

1027

См.: Клюев Н. 1) Сосен перезвон. М., 1911 (2-е изд. — М., 1912); 2) Братские песни. М., 1912; 3) Лесные были. М., 1912; 4) Мирские думы. Пг., 1916; Клычков С. 1) Песни. М., 1911; 2) Потаенный сад. М., 1913; Есенин С. Радуница. Пг., 1916; Ширяевец А. Запевка. Ташкент, 1916; Орешин П. 1) Зарево. Пг., 1918; 2) Красная Русь. М., 1918.

(обратно)

1028

Брюсов В. Сегодняшний день русской поэзии. — Рус. мысль, 1912, № 7, «В России и за границей», с. 25.

(обратно)

1029

Блок А. Записные книжки. М., 1965, с. 567.

(обратно)

1030

См.: Голос жизни, Пг., 1915, № 17, с. 12.

(обратно)

1031

Сакулин П. Народный златоцвет. — Вестн. Европы, 1916, № 5, с. 205.

(обратно)

1032

Вдовин В. А. Есенин и литературно-художественное общество «Страда». — В кн.: Есенин и русская поэзия. Л., 1967, с. 177.

(обратно)

1033

Там же, с. 177–178.

(обратно)

1034

Есенин С. Преображение. М., 1921, с. 45.

(обратно)

1035

Орешин П. Радуга. М., 1922, с. 170.

(обратно)

1036

Клычков С. Серый барин. Харьков, 1927, с. 17.

(обратно)

1037

Рукописный отд. Ин-та мировой литературы АН СССР, ф. 178, оп. I, № 11.

(обратно)

1038

Заволокин П. Я. Современные рабоче-крестьянские поэты. Иваново-Вознесенск, 1925, с. 218.

(обратно)

1039

Клюев Н. Автобиография. — Рукописный отд. Ин-та мировой литературы АН СССР, ф. 178, оп. I, № 10.

(обратно)

1040

Журов П. А. Две встречи с молодым Клычковым. — Рус. лит., 1971, № 2, с. 151.

(обратно)

1041

Рунов Вал. Новое о Николае Клюеве. — На рубеже, 1964, № 4, с. 111.

(обратно)

1042

См.: Грунтов А. К. Материалы к биографии Н. А. Клюева. — Рус. лит., 1973, № 1, с. 120.

(обратно)

1043

Статья впервые опубликована в кн.: Русский фольклор, вып. 15. Л., 1975, с. 206–209.

(обратно)

1044

Там же, с. 206, 207, 208.

(обратно)

1045

В черные дни. — Наш журнал, 1908, № 1, с. 62, 63.

(обратно)

1046

Клюев Н. Братские песни, с. 54.

(обратно)

1047

Пругавин А. С. Раскол вверху. СПб., 1909, с. 61.

(обратно)

1048

Пругавин А. С. Неприемлющие мира, с. 14.

(обратно)

1049

Там же, с. 3.

(обратно)

1050

Базанов В. Олонецкий крестьянин и петербургский поэт. — Север, 1978, № 9, с. 100.

(обратно)

1051

Базанов В. Г. «Гремел мой прадед Аввакум!». — В кн.: Культурное наследие Древней Руси. М., 1976, с. 343.

(обратно)

1052

Там же, с. 344.

(обратно)

1053

В отличие от Клюева у Орешина подобные детали традиционно свидетельствуют о бедности: «Мы разуты и раздеты, Лыком опоясаны» (Орешин П. Зарево, с. 23).

(обратно)

1054

Есенин С. Радуница, с. 54.

(обратно)

1055

Там же, с. 57.

(обратно)

1056

Ширяевец А. Запевка, с. 16.

(обратно)

1057

Рус. лит., 1971, № 2, с. 153.

(обратно)

1058

Есенин С. Преображение, с. 20.

(обратно)

1059

Есенин С. Ключи Марии. М., 1920, с. 31.

(обратно)

1060

Клюев Н. Песнослов, кн. 1. Пг., 1919, с. 163.

(обратно)

1061

См.: Гордиенко А. Олонецкий баян. — В кн.: День поэзии Севера. Петрозаводск, 1968, с. 179.

(обратно)

1062

Вестн. Европы, 1916, № 5, с. 203.

(обратно)

1063

Клычков С. Потаенный сад, с. 73.

(обратно)

1064

Там же, с. 84.

(обратно)

1065

Зелинский К. На рубеже двух эпох. М., 1962, с. 182.

(обратно)

1066

Клычков Сергей. Песни, с. 18.

(обратно)

1067

Клычков С. Потаенный сад, с. 45.

(обратно)

1068

Там же, с. 46.

(обратно)

1069

Клычков С. Дубравна. М., 1918, с. 17, 18. — Сборник составлен из стихотворений 1914–1917 гг.

(обратно)

1070

Север, 1978, № 8, с. 110.

(обратно)

1071

Львов-Рогачевский В. Поэзия новой России. М., 1919, с. 85.

(обратно)

1072

Есенин С. Ключи Марии, с. 10–11.

(обратно)

1073

Есенин С. Радуница, с. 52.

(обратно)

1074

Белый А. Жезл Аарона. — В кн.: Скифы, сб. 1. Пг., 1917, с. 189.

(обратно)

1075

Плач-вопрошание, плач-оповещание, при вносе гроба, при выносе, по дороге на кладбище, при опускании в могилу, при возвращении с кладбища, плач поминальный — см.: Чистов К. В. Русская причеть. — В кн.: Причитания. Л., 1960, с. 38.

(обратно)

1076

Клюев Н. Песнослов, кн. 2. Пг., 1919, с. 6.

(обратно)

1077

Скифы, сб. 1, с. 189.

(обратно)

1078

Садовской Б. Ледоход. Пг., 1916, с. 144.

(обратно)

1079

Клюев Н. Песнослов, кн. 2, с. 70.

(обратно)

1080

Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 17, с. 210.

(обратно)

1081

Рукописный отд. гос. Б-ки им. В. И. Ленина (ГБЛ), ф. 286, карт. 89, № 49, л. 1.

(обратно)

1082

ИМЛИ, ф. 178, оп. 1, № 1.

(обратно)

1083

Клюев Н. Старое и новое. — Новая земля, 1911, № 22, с. 9, 10.

(обратно)

1084

Клюев Н. Песнослов, кн. 2, с. 197.

(обратно)

1085

Там же, кн. 1, с. 174.

(обратно)

1086

Клычков С. Дубравна, с. 29.

(обратно)

1087

Там же, с. 16, 20, 55, 56.

(обратно)

1088

День поэзии Севера. Петрозаводск, 1968, с. 177.

(обратно)

1089

Гиперборей, 1912, № 1, с. 3.

(обратно)

1090

Аполлон, 1910, № 4, с. 6.

(обратно)

1091

Кузмин М. Собр. соч., т. 1. Сети. Пг., 1914, с. 13. О Кузмине см.: Орлов В. Н. Перепутья. М., 1976, с. 102–117.

(обратно)

1092

Аполлон, 1913, № 1, с. 44.

(обратно)

1093

Там же, № 1, с. 48.

(обратно)

1094

Блок А. Собр. соч. в 8-ми т., т. 3. М. — Л., 1960, с. 296.

(обратно)

1095

Горький М. Собр. соч. в 30-ти т., т. 29. М., 1955, с. 304.

(обратно)

1096

Мандельштам О. Стихотворения. Вступит. статья А. Л. Дымшица. Сост., подгот. текста и примеч. Н. И. Харджиева. Л., 1974, с. 78. (Ниже ссылки в тексте даются по этому изданию).

(обратно)

1097

Напечатано позднее: Сирена, Воронеж, 1919, № 4–5, с. 70.

(обратно)

1098

Блок А. Собр. соч. в 8-ми т., т. 5, с. 21.

(обратно)

1099

См.: Луначарский А. В. Предисловие к сборнику стихотворений С. Городецкого. — В кн.: Литературное наследство, т. 74. М., 1965, с. 45–47.

(обратно)

1100

Городецкий С. Стихотворения и поэмы. Вступит. статья и сост. С. И. Машинского. Л., 1974, с. 130–131. (Ниже ссылки в тексте даются по этому изданию).

(обратно)

1101

Гумилев Н. Жемчуга. Стихи. 1907–1910. Изд. 2-е. СПб., «Прометей», 1918, с. 79.

(обратно)

1102

Аполлон, 1913, № 1, с. 42–43.

(обратно)

1103

Гумилев Н. Романтические цветы. Стихи 1903–1907 гг. Изд. 3-е. СПб., «Прометей», 1918, с. 74.

(обратно)

1104

Гумилев Н. Шатер. Стихи 1918 г. Севастополь, «Цех поэтов», 1921, с. 24.

(обратно)

1105

Гумилев Н. Чужое небо. Третья книга стихов. СПб., «Аполлон», 1912, с. 50. — На самом деле — четвертая книга: Гумилев исключил из счета свой первый сборник.

(обратно)

1106

Гумилев Н. Колчан. Стихи. Пг., «Гиперборей», 1916, с. 53.

(обратно)

1107

Гумилев Н. Шатер, с. 13.

(обратно)

1108

Рус. мысль, 1916, № 12, отд. 2, с. 50.

(обратно)

1109

Аполлон, 1911, № 9, с. 59. — Перевод Н. Гумилева. Ему же принадлежит перевод книги Т. Готье «Эмали и камеи» (СПб., 1914).

(обратно)

1110

Литературная учеба, 1930, № 5, с. 105.

(обратно)

1111

Гумилев и ранее выступал как прозаик, прибегая порою к стилизации, — см., например, «Радости земной любви. Три новеллы» («Весы», 1908, № 4). В 1922 г. в Петрограде вышел сборник рассказов Гумилева «Тень от пальмы». Гумилев выступал и как критик. Статьи его собраны в книге «Письма о русской поэзии» (Пг., 1923).

(обратно)

1112

Гумилев Н. Колчан, с. 9.

(обратно)

1113

Там же, с. 55.

(обратно)

1114

Гумилев Н. Костер. Стихи. СПб., «Гиперборей», 1918, с. 28.

(обратно)

1115

Рус. мысль, 1916, № 2, отд. 2, с. 18.

(обратно)

1116

Гумилев Н. Костер, с. 17.

(обратно)

1117

Там же, с. 14.

(обратно)

1118

Гумилев Н. Огненный столп. Пб., 1921, с. 36–37.

(обратно)

1119

Ахматова А. Избранное. М., 1974, с. 6.

(обратно)

1120

Ахматова А. Стихотворения и поэмы. Вступит. статья А. А. Суркова. Сост., подгот. текста и примеч. В. М. Жирмунского. Л., 1976, с. 73–74. (Ниже ссылки в тексте даются по этому изданию).

(обратно)

1121

Жирмунский В. М. Творчество Анны Ахматовой. Л., 1973, с. 99.

(обратно)

1122

Именно так выглядит Петербург в одном из эпизодов повести И. С. Тургенева «Призраки». В истории пересмотра художественной ценности старого Петербурга знаменательной стала подборка снимков с его архитектурных и скульптурных памятников в первом номере журнала «Мир искусства» за 1902 г., сопровожденная статьей А. Бенуа «Живописный Петербург».

(обратно)

1123

Тынянов Ю. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977, с. 188.

(обратно)

1124

В статье «Утро акмеизма» Мандельштам писал: «Средневековье дорого нам потому, что обладало в высокой степени чувством граней и перегородок. Оно никогда не смешивало различных планов и к потустороннему относилось с огромной сдержанностью» (Сирена, 1919, № 4–5, с. 72–73).

(обратно)

1125

См.: Муратова К. Д. Возникновение социалистического реализма в русской литературе. Л., 1966, с. 198.

(обратно)

1126

Северянин И. Пролог «Эго-футуризм». Поэма грандиоз. Апофеозная тетрадь 3-го тома. Брошюра 32-я. СПб., 1911. 4 с. — Первые брошюры Северянина, представляющие отклик на события русско-японской войны (отец Северянина был военным), появились в 1904 г.

(обратно)

1127

Тексты листовок эгофутуристов приведены в статье: Казанский. Первый год Эго-Футуризма. Академия Эго-Поэзии. — В кн.: Орлы над пропастью. Предзимний альманах. СПб., 1912, с. 2–4.

(обратно)

1128

О соперничестве поэтов см. в статье: Игнатьев И. В. «Эго-Футуризм». — В кн.: Засахаре Кры. СПб., 1913, с. 2–9. — Там же текст листка К. Олимпова «Хартия интуитивной школы Вселенский Эго-Футуризм» (Октябрь 1912).

(обратно)

1129

О выходе из кружка «Ego» одновременно с Северянином заявили Г. Иванов и С. Петров (Гиперборей, 1912, ноябрь, № 2, с. 29–30). Оба стали членами Цеха поэтов.

(обратно)

1130

Сонет «Игорю Северянину» В. Брюсова появился в кн.: Орлы над пропастью. Предзимний альманах, с. 1. — Брюсов неоднократно писал о Северянине. Наиболее развернутая статья помещена в кн.: Критика о творчестве Игоря Северянина. М., 1916, с. 9–26.

(обратно)

1131

Северянин И. Эпилог «Эго-Футуризм». Столица на Неве, 1912, с. 1. Датировано 24 октября 1912 г.

(обратно)

1132

В группу вошли: И. В. Игнатьев, П. Широков, В. Гнедов, Д. Крючков. 1 сентября от их имени была издана «Грамота интуитивной ассоциации Эго-Футуризма». После смерти Игнатьева в январе 1914 г. группа объединилась с поэтами «Центрифуги» (см. сборник «Руконог», М., 1914).

(обратно)

1133

В листке «Проэмий Родителя Мироздания. Идиотам и Кретинам» (Пг., 1916) «Всемогущий и Всезнающий Великий Мировой поэт» К. Олимпов заявлял:

Что Мне Конфуций, Что Сократ,

Что Вычисления Ньютона,

Я Вальпургийней Тьмы-Тем Крат

Всех Измышлений Эдиссона.

Подобное же явление, когда поэта, причисляющего себя к соратникам, скорее можно было счесть за пародиста нового литературного направления, сопровождало и символизм при его возникновении (см. статью: Тяпков С. Н. К истории первых изданий русских символистов (В. Брюсов и А. Емельянов-Коханский). — Рус. лит., 1979, № 1, с. 143–152).

(обратно)

1134

Гилеей по-древнегречески называлась та часть Таврической губернии, где в 1910-х гг. жила семья Бурлюков.

(обратно)

1135

Рыкающий Парнас. СПб., 1914, с. 1.

(обратно)

1136

Маринетти. Футуризм. СПб., 1914, с. 103–110; см. также: Манифесты итальянского футуризма. М., 1914. — Одним из пропагандистов итальянского футуризма был В. Шершеневич, впоследствии имажинист. См.: Битва у Триполи (26 октября 1911 г.), пережитая и воспетая Ф. Т. Маринетти. Пер. и предисл. В. Шершеневича. М., 1915. (Универсальная б-ка, № 1061).

(обратно)

1137

При появлении первых манифестов Маринетти критика обратила основное внимание на призыв сокрушить музеи, считая, что это вызвано чрезмерным преклонением итальянцев пред своим старым искусством. Дальнейшее показало, что призыв к насилию и сокрушению культуры не был для Маринетти и его сторонников только актом эстетической борьбы. С 1919 г. он сближается с фашизмом.

(обратно)

1138

Луначарский А. В. Футуристы. — Собр. соч. в 8-ти т., т. 5. М., 1965, с. 270.

(обратно)

1139

Маринетти. Футуризм, с. 154–155.

(обратно)

1140

Там же, с. 164–167. — В книге приведены и другие образцы творчества Маринетти.

(обратно)

1141

О связи футуризма с появлением «формальной школы» в литературоведении см. в статье А. С. Мясникова «У истоков формальной школы» (Литературно-эстетические концепции в России конца XIX — начала XX в. М., 1975, с. 297–346).

(обратно)

1142

В 1915 г. футуристическое издательство «Лирень» проектировало издание «Вестника художественной речи» под названием «Слововед» при участии Н. Асеева, Д. и Н. Бурлюков, М. Матюшина, В. Маяковского, Г. Петникова, В. Хлебникова, П. Флоренского и др. В программу этого неосуществленного издания входило изучение разговорной речи (наречия, говоры, жаргон), книжной речи (словосечение, словообраз, силослов) и языка рекламы. (См. объявление в кн.: Асеев Н., Петников Г. Леторей. Книга стихов. М., 1915, с. 32).

(обратно)

1143

Футуристы. Первый журнал русских футуристов. М., 1914, № 1–2, с. 17.

(обратно)

1144

Крученых А., Хлебников В. Слово как таковое. М., 1913, с. 3.

(обратно)

1145

Крученых А. Помада. М., 1913, с. [3].

(обратно)

1146

О литературно-художественных течениях XX века. Сб. статей. М., 1966, с. 81.

(обратно)

1147

Крученых А., Хлебников В. Слово как таковое, с. 12.

(обратно)

1148

Рус. мысль, 1911, № 2, отд. 2, с. 230.

(обратно)

1149

Горький М. Несобранные литературно-критические статьи. М., 1941, с. 71–72.

(обратно)

1150

Северянин И. Громокипящий кубок. М., 1913, с. 140.

(обратно)

1151

Северянин И. Ананасы в шампанском. М., 1915, с. 15.

(обратно)

1152

Северянин И. Громокипящий кубок, с. 68.

(обратно)

1153

Там же, с. 71.

(обратно)

1154

Там же, с. 70.

(обратно)

1155

Северянин И. Ананасы в шампанском, с. 10.

(обратно)

1156

Северянин И. Громокипящий кубок, с. 63.

(обратно)

1157

Там же, с. 59.

(обратно)

1158

Там же, с. 37.

(обратно)

1159

См. статью: Анчугова Т. Брюсов и Игорь Северянин. — В кн.: Брюсовский сборник. Ставрополь, 1977, с. 51–62. (Ставропольский пед. ин-т).

(обратно)

1160

См. статью проф. Р. Ф. Брандта «О языке Игоря Северянина» в кн.: Критика о творчестве Игоря Северянина, с. 128–157.

(обратно)

1161

Северянин И. Громокипящий кубок, с. 62.

(обратно)

1162

Хлебников В. Собр. произведений в 5-ти т., т. 2. Л., 1930, с. 35. (Ниже ссылки в тексте даются по этому изданию).

(обратно)

1163

Степанов Н. Л. Велимир Хлебников. Жизнь и творчество. М., 1975, с. 270.

(обратно)

1164

Пастернак Б. Сестра моя жизнь. Лето 1917 года. М., 1922. (Библиотека ИРЛИ АН СССР, шифр 83 10/39).

(обратно)

1165

См.: Литературное наследство, т. 70. М., 1963, с. 302.

(обратно)

1166

Там же, с. 308.

(обратно)

1167

См.: Пастернак Б. Стихотворения и поэмы. М. — Л., 1965, с. 620. (Ниже ссылки в тексте даются по этому изданию).

(обратно)

1168

См. высказывания самого поэта: Пастернак Б. Охранная грамота. Л., 1931, с. 111–113.

(обратно)

1169

Второй сборник Центрифуги. Пятое турбоиздание. М., Третий турбогод, [1916], с. 41. — Первым сборником Центрифуги был «Руконог» (М., 1914), в котором участвовали также поэты-эгофутуристы.

(обратно)

1170

Брюсов В. Собр. соч. в 7-ми т., т. 6. М., 1975, с. 518.

(обратно)

1171

Маяковский В. Полн. собр. соч. в 13-ти т., т. 1. М., 1955, с. 17. (Ниже ссылки в тексте даются по этому изданию). О революционной работе поэта см. статью В. Ф. Земскова (Литературное наследство, т. 65. М., 1958).

(обратно)

1172

Маяковский В. 1) Я! М., 1913. 16 с.; 2) Владимир Маяковский. Трагедия в 2-х действиях с прологом и эпилогом. М., 1914. 44 с.; 3) Облако в штанах. Тетраптих. Пг., 1915. 64 с.; 4) Флейта-позвоночник. Пг., 1916. 16 с.; 5) Война и мир. Пг., 1917. 48 с. 6) Простое как мычание. Пг., 1916.

(обратно)

1173

Брюсов В. Собр. соч. в 7-ми т., т. 1. М., 1973, с. 514.

(обратно)

1174

Там же, с. 515.

(обратно)

1175

О языке ранней поэзии Маяковского см.: Тимофеева В. В. Язык поэта и время. (Поэтический язык Маяковского). Л., 1962, с. 34–103.

(обратно)

1176

Пощечина общественному вкусу. М., 1913, с. 3.

(обратно)

1177

Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 27, с. 79.

(обратно)

1178

См.: Харджиев Н., Тренин В. Поэтическая культура Маяковского. М., 1970, с. 73–95 (статья «Маяковский и „сатириконская“ поэзия»); Евстигнеева Л. Журнал «Сатирикон» и поэты-сатириконцы. М., 1968, с. 400–451 (глава «Сатириконство и революционная сатира В. Маяковского»).

(обратно)

1179

В первом издании поэмы последняя строка читалась: «грядет который-то год».

(обратно)

1180

Луначарский А. В. Собр. соч. в 8-ми т., т. 5. М., 1965, с. 413. — У русских художников были не только точки соприкосновения, но и прямые контакты с немецкими экспрессионистами. Так, Д. Бурлюк опубликовал статью «Die Wilden Russlands» в раннем экспрессионистском сборнике «Голубой всадник» (Der blaue Reiter. München, 1912), вышедшем под редакцией В. Кандинского и Ф. Марка. Бурлюк широко знакомил Маяковского с художественной жизнью Запада.

(обратно)

1181

См.: Динерштейн Е. А. Маяковский в феврале — октябре 1917 г. — Литературное наследство, т. 65, с. 541–570.

(обратно)

1182

Горький М. Собр. соч. в 30-ти т., т. 24. М., 1953, с. 66.

(обратно)

1183

Там же, с. 65.

(обратно)

1184

Гоголевские дни в Москве. М., 1909, с. 251.

(обратно)

1185

Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 6, с. 25.

(обратно)

1186

Там же, т. 20, с. 103.

(обратно)

1187

См.: там же, т. 5, с. 369.

(обратно)

1188

Огромный материал на тему «Толстой и зарубежный мир» собран в кн.: Литературное наследство, т. 75, кн. 1–2. М., 1965.

(обратно)

1189

Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 20, с. 20.

(обратно)

1190

Там же, т. 20, с. 100.

(обратно)

1191

Вайнберг И. Страницы большой жизни. М., 1980, с. 212.

(обратно)

1192

Цвейг С. Собр. соч., т. 6. Л., 1929, с. 279.

(обратно)

1193

См.: Цвейг С. Избранные произведения. М., 1957, с. 686–687.

(обратно)

1194

Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 20, с. 19.

(обратно)

1195

Русская литература конца XIX — начала XX века. 1901–1907. М., 1970, с. 228.

(обратно)

1196

См.: Горький М. Собр. соч. в 30-ти т., т. 24, с. 184.

(обратно)

1197

Материалы об отношении зарубежных литераторов к творчеству Чехова см. в кн.: Литературное наследство, т. 68. М., 1960, с. 705–834.

(обратно)

1198

См. статью Хосе Мигеля Вараса о П. Неруде: Лит. газ., 1981, 30 сент., № 40, с. 15.

(обратно)

1199

Луначарский А. В. Собр. соч. в 8-ми т., т. 7. М., 1967, с. 177–178.

(обратно)

1200

См.: Григорьев А. Л. Леонид Андреев в мировом литературном процессе. — Рус. лит., 1972, № 3, с. 190–205.

(обратно)

1201

Луначарский А. В. О театре и драматургии, т. 1. М., 1958, с. 118.

(обратно)