В последнее десятилетие перед своей ранней смертью Андреев испытал много тяжелых душевных невзгод. Одно из самых, видимо, болезненных переживаний было вызвано заметным спадом интереса к его сочинениям критики и читателей. Факт этот, думается, можно объяснить изменившимися запросами эпохи.
Напряженное время дифференцировало общественные силы. Андреев занимал некую промежуточную позицию. Революция как приближение к идеалу будущего продолжала волновать писателя. Но его сомнения в состоятельности освободительного движения возросли. Он все глубже проникал в "сферу изощренных" душевных процессов, постигая очень важные явления человеческого бытия, избегая, однако, как злобы дня, так и прямого выхода к своему современнику. Этот поиск был оценен немногими (старыми друзьями - нет).
Разъединению Андреева с прежним литературным окружением способствовали некоторые моменты личной биографии писателя. Он женился вторично - на Анне Ильиничне Денисевич, поселился в Петербурге. Этот брак не был счастливым, как первый, хотя Анна Ильинична боготворила мужа. Новая семья вела светский образ жизни, летом выезжая на дачу в Финляндию. Сроднившись с местностью, Андреев купил на Черной речке землю и построил большой дом, где проводил много месяцев в году, а с началом первой мировой войны жил почти постоянно.
Неумолимо распадался взлелеянный писателем мир, отступали прежние светлые идеи. Болезненно была воспринята антигуманная волна в литературе. В 1912 г. он писал Горькому по поводу романа В. Ропшина: "Противен мне этот кающийся бом(*209)бист с его кислыми отрыжками. Самую плохонькую романтику я предпочел бы его великолепной правде". В том же году сказал в интервью: "Был у нас святой герой, которого признавала даже реакция... Я говорю о революционере. Но и этого героя авторы, похожие на Ропшина, постарались запачкать". Для Андреева наступала трудная пора нового самоопределения. Он вернулся к волновавшей его теме народного движения с новых позиций в романе "Сашка Жегулев" (1911).
В романе отражены крестьянские волнения. Главный герой - благородный анархист (прототип - Савицкий) Саша Погодин. Его талант человечности получает конкретизацию сначала в переживаниях вины за отца, генерала-карателя, затем, после знакомства с Колесниковым, в отклике на зов народа.
В образе Погодина заметны, однако, старые представления писателя. Своей жертвой Саша "совесть в людях разбудит, а совесть она только и держит народ". Как и почему она должна проснуться - остается секретом. Да и сам автор болезненно воспринимает жертву своего героя. Вторая часть романа, где Погодин превращается в предводителя крестьянского мятежа Жегулева (жег-жечь),-история всевозрастающего, трагического одиночества и гибели героя, хотя его преданность делу и чистота помыслов остаются прежними.
С точки зрения традиционно-реалистического изображения истории и человека роман не выдерживает критики. Писатель путает социальные адреса. Служение кровопролитию называет подвигом. Персонажи оказываются носителями одной какой-то страсти, чаще не связанной с содержанием их деятельности. Но есть в произведении обобщения другого рода.
Символизированные образы получают эмоционально-нравственное "наполнение". Конкретная сюжетная ситуация "раздвинута" потоком чувств и мыслей героя и автора. Андреев уловил в своем современнике тягу к осмыслению новой России, мятежной и загадочной, бескрайней и зовущей. Черты времени не в характерах, а в подвижной духовной сфере.
Самоопределение личности протекает по отношению к родине. Любовь Саши к ней созревает постепенно. Россия для него - стимул мечты, манящая даль, призыв дороги. Во всех испытаниях Погодина сопровождает мелодия русской песни о закрасневшейся рябине. А со страниц романа встает образ родной земли, ласковой или суровой, тяжелой "хлебным колосом" либо покрытой "сотнями костров", освещающих ее скорбное лоно.
В сознании героя сливаются чувства к России, народу, матери. Силу родины ощущает Погодин в русском мужике, глубину его души - в песне, полной "безмерной скорби и тяги к Земле", в пляске, где "тонкая граница: все дал, а могу еще!".
Андреев признает справедливость народного гнева, всесильность "лесных братьев" и одновременно что-то темное, звероватое в этих замученных людях. Знакомый акцент, хотя в очень (*210) большой степени преодоленный. Россия раскрыта на подъеме, в грозном мщении неправому миру: "...когда тоскует и мятется душа великого народа - мятется тогда вся жизнь, трепещет всякий дух живой".
Голос автора постоянно слышен: в красках и пейзажах, прямых авторских суждениях, ассоциативных раздумьях. Объективно-повествовательное и субъективно-поэтическое начала сложно переплетены в тексте, благодаря чему он приобретает редкое богатство интонацией. Торжественные, взволнованные, раздумчивые - все они вносят разные оттенки в чувство к родине. По отношению к ней проясняется мысль о жизни и красоте.
Трогательно одухотворены краски пейзажной живописи. Высшая оценка самоотверженности Саши дается как бы от лица последнего его пристанища - леса: "А лес бестрепетен и величав, и вся в бесчисленных огоньках стоит береза Не поскупилась смерть на убранство для Сашки Жегулева". Муки героя, пролитая кровь будто снимаются материнским участием земли.
"Сашка Жегулев", безусловно, очень яркое и новое для Андреева произведение. Он открыл здесь духовное бытие страны как единое целое. С этих позиций пересмотрел свое восприятие народа и внутреннее состояние личности, ступившей на путь борьбы. А главное - выразил собственное понимание подлинных ценностей мира.
Рассказы Андреева 1910-х гг. многотемны. Он писал об истоках внутреннего опустошения или бесконечной усталости ("Ипатов", 1911; "Он", 1912; "Два письма", 1916), о гибели прекрасного в обстановке эгоизма и пошлости ("Цветок под ногой", 1911; "Герман и Марта", 1914), о превратной судьбе человека ("Чемоданов", 1915), создал остроироническую зарисовку "лилипутского" окружения великого Толстого ("Смерть Гулливера", 1910). Это совершенно различные произведения. Жизнеподобные формы перемежаются с фантастикой (андреевской - производной от больного воображения потрясенной личности), теплое чувство к героям - с иронией, спокойное повествование - с взволнованной монологической речью. Одно здесь, пожалуй, общее. Везде Андреев до известной степени повторял себя, прежнего. Отсюда не вытекает, что рассказы слабы. Некоторые из них - маленькие шедевры ("Цветок под ногой", "Он"). И все-таки страстного поиска, столь свойственного писателю, здесь нет. Напряженной общественной атмосферы не хватало ему.
Скорее всего именно поэтому Андреев с сочувствием отнесся к участию России в первой мировой войне. Вступив в полемику, которая велась вокруг статьи Горького "Две души" (1915), он призвал к "ободрению народа", "который так или иначе, плохо ли, хорошо ли борется за свою жизнь". В начале военных действий высказался "не за Россию фактов, а за Россию мечты и идеалов". Много позже (март 1917) так пояснил это суждение: "Это только пишется "война", а называется революцией. В своем (*211) логическом развитии эта "война" закончится европейской революцией". Андрееву казалось, что сражение с германским милитаризмом соединит всех для "общего блага и священной цели: человечности".
Соображения столь высокого порядка привели тем не менее писателя на откровенно шовинистическую позицию. В "Письмах о войне" (ноябрь-декабрь 1914) он ратовал за освобождение от "злых чар германизма". Резко выступил против "недостаточно патриотичных" литераторов - "Пусть не молчат поэты!" (октябрь 1915). Андреев стал активным сотрудником шовинистической газеты "Русская воля", прославляя подвиги соотечественников, "новую красоту морщинистых лиц" у солдат, "призванных на кровь" (январь 1917). А в период поражений русской армии (лето 1917) обвинил ее в предательстве и трусости.
Подобные настроения Андреева были тесно связаны с его страхом перед новой волной массового освободительного движения. В мартовские дни 1917 г. он славил "воскресение России из лика мертвых народов", а 10 октября предлагал ввести в Петербург английскую эскадру, боясь гражданской войны: "прольется братская кровь" в "отчем доме". С точки зрения Андреева, фронт объединял страну, классовые бои - разъединяли.
Двойственность взглядов писателя в известной степени была преодолена на страницах повести "Иго войны" (1916), обнажившей противоречия военного времени.
Глазами скромного, сомневающегося в себе Дементьева уловлена суровая правда: в обстановке постоянного страха угасают теплые чувства людей, бесконечные страдания солдат губят их душу, а предприниматели наживаются на человеческих несчастьях. Темный лик войны гнетет героя, что постепенно приводит к мысли о трагедии народа.
В "Иге войны" слышны знакомые по "Сашке Жегулеву" мотивы - беспокойные и нежные думы автора о России: "Словно во сне увидел лес осенний и осеннюю дорогу, ночные огоньки в избах, мужика в телеге". И по-прежнему сильна мечта о чудесном исцелении родины: "...когда прикоснутся они, мать Земля, к сыну своему, то настанет великое разрешение". Сбивчив монолог (в его форме написана повесть) слабого человека, но писатель наделяет его своими предчувствиями. Надежда на возрождение мира продолжает светить в ночи повседневности.
В одном (1911) из "Писем о театре" Андреев сказал о "человеческой мысли - герое современной жизни", увидев в мышлении и переживаниях сотворение ценностей и отыскание "источников нового и глубочайшего трагизма". Этот сложный процесс, в разных его гранях, Андреев хотел раскрыть в произведениях для сцены. Так родилась идея "театра панпсихэ"; создания драм, где за гранью обыденного существования проступает напряженное духовное бытие.
За пятилетие с 1912 по 1916 г. Андреев написал одиннадцать (*212) многоактных пьес и ряд сатирических миниатюр. Большинство из них отразило напряженные моменты внутренней жизни героев. В ряде случаев болезненным состояниям было сообщено самодовлеющее значение. Воздействие пошлой обыденности на человеческую душу приобрело космические размеры.
"Театр панпсихэ", если судить по его принципам - упрощение внешнего и углубление внутреннего действия, будто продолжал драматургический опыт Чехова, всегда восхищавший Андреева. По существу же он отходил от этой традиции. В малом "звене" человеческой души Андреев усматривал столкновение грандиозных сил: "мирового сознания" с всепроникающей властью низменного существования. Преодолеть "трагедию повседневности", считал писатель, можно, лишь пробудив подлинную, подавленную обстоятельствами природу человека. Эти представления были раскрыты в драме оригинальной формы - "Тот, кто получает пощечины" (1915).
Здесь сочетаются два плана - социально-психологический (буржуазные дельцы, их прихлебатели, увеселяющие публику цирковые артисты) и условный. Смешной клоун Тот, в прошлом писатель, поклонник античности, узнает в наезднице Консуэлле дремлющую красоту Венеры, в жокее Безано-отблеск Аполлона. Эти "прекрасные боги, мучимые земным засильем" (как определил их автор в одном письме), соотнесены также с Адамом и Евой - божественная и первородно-человеческая сущности уравнены. А девушка и юноша высоких ценностей не знают, живут в ладу - с пошлой моралью.
Ассоциации с мифологическими образами даны ненавязчиво. Кроме Тота, никто не подозревает в Консуэлле Венеру. Да и он принимает, возможно, свою мечту за реальность. Источник побуждений вообще неважен, главное - их направленность. Тот хочет разбудить "спящих богов" - пересоздать жизнь. Чудодейственной оказывается его любовь: Консуэлла начинает "припоминать" утерянную в веках гармонию. До ее победы еще очень далеко. Но самоотреченное, до добровольной смерти, служение героя возлюбленной не пропадет втуне. Даже обитателей застойного мирка вдруг охватывают горькие разочарования в себе, грезы о красоте.
В драме "Милые призраки" (1916) духовное дерзание будущего писателя Таежникова складывается в общении с людьми. Художественная и жизненная деятельность сближены, и обе направлены на созидание нового бытия.
Несвершенное, но волнующее, оно просветляло безрадостные отношения героев, а драмы, исполненные таких эмоций,- все творчество Андреева.
При жизни Л. Н. Андреева его называли декадентом, символистом, неореалистом - характер художественного миропостижения не был определен. Спустя десятилетия писателя стали сближать с экспрессионистами. Б. В. Михайловский усмотрел (*213)в его произведениях "смятение субъекта", повергнутого в "сферу отвлеченного мышления" и "деформирующего объект". Подобные суждения звучали почти обвинительно. В. А. Келдыш высказал иной взгляд: Андреев "понятие реальности толковал в сугубо "сущностном" духе". Была установлена двойственная эстетическая природа "творчества художника" на грани реализма и модернизма.
Андреев, опираясь на свой опыт, действительно считал, что новой литературе свойственно "стремление синтезировать модернистское искусство со старым - реалистическим".
В кинематографе он выделил близкое себе качество - "загадочное бытие, подобное бытию призрака или галлюцинации". В прозе и драмах Андреева, почти как при галлюцинации, те или иные переживания личности достигали предельной концентрации и порождали необычную "вторую реальность". Неудивительно, что традиционно-реалистические принципы и поэтика изображения оказались "тесными" для писателя. Но показателен, думается, не этот факт (не все ли равно, как доносит автор свое представление о сущем), а его истоки.
Размышляя о модернизме и реализме, Андреев сказал, что их синтез вызван обострением борьбы в области идей. Сам художник глубоко чувствовал и прозорливо диагностировал возникающие во времени воззрения, настроения, эмоции. Если говорить о связях с реализмом, они здесь самые тесные. Проблемная перекличка между произведениями Андреева и его современников (Бунина, Куприна, Горького и др.) бесспорна. Все они болезненно реагировали на разобщение людей, отчуждение человека от мира, бессознательно-разрушительную стихию масс, и все искали путь к утверждению гармонического бытия. Но Андреев придавал реалиям собственно духовной атмосферы самоценный смысл, раскрывал их в самодвижении, вне бытовых условий, отношений, деятельности героев. Душа персонажа выражала либо смело укрупненное одно ее состояние, чаще - два противоборствующих между собой начала. "Внутренняя логика" их столкновений воплощена в замкнутой сфере человеческих чувств и мыслей. При напряженной динамичности сочинения Андреева "односоставно" контрастны.
Творчество Андреева не укладывается ни в одно модернистское течение. Он ощутимо соприкоснулся с символистами, предвосхитил многие приемы выразительности, свойственные экспрессионистам. В отличие от тех и других Андреев верил в объективно закономерное развитие реальной жизни. И сам открыл важные особенности человеческого сознания, перспективу его активизации и совершенствования. По направленности художественного мышления он был близок реализму, в построении образа, поэтике шел в ногу со многими нововведениями модернистской литературы. Двойственности в том не было. Мир Андреева, сложный, противоречивый, обладал единством поиска и свершений.
(*214)О чеховских пьесах Андреев писал: "Все предметы мира видимого и невидимого входят лишь как часть одной большой души". Здесь, представляется, таится ключ к пониманию младшего из двух современников. В своих лучших вещах он действительно запечатлел "одну большую душу", в которой сливаются чувства, мысли всех героев и автора, поражая нюансами какого-то общего состояния.
В этом своем качестве создания Андреева пробуждают воспоминание об отечественной живописи тех лет. Критик Львов-Рогачевский сказал о "Сашке Жегулеве": "...лиц не видно, только со всех сторон горят одни глаза". Немой взгляд как средоточие мучительной думы, тоски, боли, вообще внутреннего напряжения- не тем ли гипнотизирует М. Врубель? Андреев, прекрасный рисовальщик, написал "портреты" своих героев: "Некто в сером", Иисус и Иуда, соединенные общим терновым венцом. Тайна светится в их глазах, как и в литературном варианте этих сюжетов. В мировом искусстве писатель, как известно, преклонялся перед гением Гойи, "расшифровавшего" в сверхъестественных фигурах какие-то затаенные людьми низменные проявления. М. Врубель, с его человечностью и страстным проникновением в духовные порывы, не менее был близок Андрееву.
И еще одна параллель - с музыкой. Писатель передал в своих произведениях очень сложное совмещение противоположных эмоций, странные нюансы будто всем хорошо знакомых чувств (скажем, отношение Фивейского к своему больному сыну, любовь Иуды к Иисусу). Поздний А. Скрябин тоже ощутил острую потребность уловить в мире переживаний необычные оттенки, неведомые изгибы, дав им звуковой образ. Так появились многие фортепианные пьесы (1907-1911), например, "Загадка", "Нюансы", "Маска", "Странность". Их соответствия с искусством слова быть не может. Но самое побуждение понять в человеке невидимое, сокровенное было сходным.
Наследие Андреева, постоянно подвергавшееся резким, обвинительным оценкам,- неотъемлемая часть русской культуры. Да и сам писатель, живя в Финляндии и оказавшись в эмиграции, не мог существовать вне родной атмосферы. "Нет России, нет и творчества... И так жутко, пусто и страшно мне без моего царства..." - писал он Н. Рериху. Тоска ускорила его смерть.