Размышления Брюсова о судьбах духовной культуры определили и другие лейтмотивы в его поэзии. Однажды он воскликнул: "Я не хочу прошлого! Я хочу будущего, будущего! (*288) Только разве прошлое других людей, давно отошедших, прошлое иных веков. Его я люблю". И Брюсов нашел область, соединяющую в себе черты давних столетий и знаки меняющегося грядущего. Так был воспринят город. Его образ наиболее полно раскрыт в сборнике "Urbi et Orbi" ("Граду и миру", первоначально книга включала стихи 1900-1903 гг.; в переиздании 1908 и 1914 гг. они основательно дополнены).
Отношение Брюсова к городу было неоднозначным. В период, когда писались произведения будущего "Urbi et Orbi", он высказывался по этому поводу противоречиво: "Я знаю красоту города, упиваюсь ею, дышу городом, но с отчаянием, с яростью, как вдыхают ядовитые пары, как курят опиум". Затем последовало и другое признание: "...я так люблю Город, свободный просторный город. Мне даже гнусная Эйфелевая башня стала казаться менее гнусной. И мне понравился ты, город многоликий..." Эта многоликость городского бытия стала устойчивым мотивом в поэзии Брюсова.
Стихотворение "Париж" содержит резкие контрасты. "Сверкали фонари, окутанные пряжей / Каштанов царственных; бросали свой призыв / Огни ночных реклам; летели экипажи..." Но: "И города с людьми не падала борьба..." Есть и другие трудные "сочетания" разных эпох: "...все буйство жизни нашей, / Средневековый мир, величье страшных дней,- / Париж, ты соединил в своей священной чаше".
Чаша города названа священной точно и обдуманно. Потому что у Парижа:
В тебе возможности, в тебе есть дух движенья,
Ты вольно окрылен, и вольных крыльев тень
Ложится и теперь на наши поколенья.
"Дух движенья", "волна, текущая в новый век" - вот что бесконечно дорого автору везде и всегда. В другой точке земли - в родном городе - он тоже видит печать перелома:
Тот, мне знакомый, мир был тускл и в нем -
Теперь сверкало все, гремело в гуле гулком!
Воздвиглись здания из стали и стекла,
Дворцы огромные...
("Мир")
Поэт подбирает однонаправленные детали и краски, чтобы выделить значимое для себя - изменения в некогда устоявшемся городском пейзаже, "семимильные" шаги истории. Отсюда: образ полета - "вольно окрылен", "вольные крылья"; зрительные и слуховые впечатления - сверканье, сталь, стекло; гром, гул гулкий. Восхищенное волнение передано и тонировкой фразы - обилием восклицаний. Поистине поется гимн развитию, хотя порой не без сомнения в "призрачном дворце".
Не составляет, видимо, труда понять, почему образ города имел власть над поэтом. Городской мир заключал в себе зримые, предметные свидетельства поступи времени: новую архитектуру, (*289)новую технику передвижения, быта. Живописно воссозданный облик современности привлекал "вещной" формой художественных обобщений. Еще более важным был другой момент. Все, что поражает автора на площадях, улицах,- дело рук, а главное, души, идеалов человека, создающего ценности:
От условий повседневных жизнь свою освободив,
Человек здесь стал прекрасен и как солнце горделив,
Он воздвиг дворцы в лагуне, сделал дожем рыбака,
И к Венеции безвестной поползли, дрожа, века.
("Венеция")
Неудивительно авторское признание в стихотворении "Люблю одно": "...под вольный грохот экипажей / Мечтать и думать я привык". Город, как и "властительные тени", будит авторские мысль и чувство.
Глубоко проникает Брюсов в городскую жизнь. Пишет по ее мотивам песни (два варианта "Фабричной", "Детскую" и др.), создает образы горожан ("Мальчик", "На скачках", "Царица"), ищет в их человеческом облике сокрытую сущность городского мира ("Прохожей", "Голос часов"). В стихотворении 1900 г. "Прохожей" заключено, думается, предвестие блоковской "Незнакомки". О ней сразу вспоминаешь, читая брюсовские строки:
Она прошла и опьянила
Томящим сумраком духов
И быстрым взором оттенила
Возможность невозможных снов.
Взгляду поэта открываются и другие, страшные тайны во внешне праздничном существовании. Появляются "незримые людьми" чудовища: "болезни, ужасы и думы тех, кто, прежде, жил в этих комнатах" ("Чудовища"). Возникают образы "детей Сатаны", идущих из "теснин улиц" в "двери ада" ("В ресторане" - здесь вновь перекличка с А. Блоком). Борьба "Города с Людьми" обретает сложные формы: несчастные поражены душевными недугами.
В сборнике "Все напевы" урбанистическая тема развивается. Прежде всего, усиливается горестное настроение, вызванное несоответствием между течением веков и малым мигом человеческого бытия. "Голос города" (название стихотворения) горделиво вещает:
Но жив - лишь я и, вами не постигнут,
Смотрю, как царь, в безмолвие ночей.
Созерцание Медного всадника в Петербурге приводит к еще более печальному наблюдению:
Но северный город - как призрак туманный,
Мы, люди, проходим, как тени во сне.
Лишь ты сквозь века, неизменный, венчанный,
С рукою простертой летишь на коне.
("К Медному всаднику")
(*290) "Непостигнутый" великан обнаруживает тем не менее свои тайные, мрачные глубины. Иронично звучит подзаголовок "Дифирамб" к стихотворению "Городу". Здесь, правда, мелькает знакомый мотив былого кумира: "Ты - чарователь неустанный, / Ты - не слабеющий магнит". Но все сильные аккорды совсем другого наполнения. Встает страшное чудовище: "коварный змей", "дракон, хищный и бескрылый", который шлет "Безумье, Гордость и Нужду", гнет "рабов угрюмых спины":
Твоя безмерная утроба
Веков добычей не сыта,-
В ней неумолчно ропщет Злоба,
В ней грозно стонет Нищета.
Отдельные проявления такой порочной "цивилизации" с редкой яркостью воплощены в стихотворениях "Бал", "Уличная", "Вечерний прилив". С болью сказано о яде наслаждений - "Забвенье, и круженье, и движенье, вдаль, без возврата", "на темное дно". Таковы печальные знаки брюсовской современности, шаги "заблудшей" истории.
Брюсовский пафос разоблачения открытый, мобилизующий. И достигнут он действенными и разными средствами.
Вчитаемся повнимательнее в стихотворение "Городу". Здесь явно используется поэтический опыт русского фольклора (образы дракона, змея), древнерусской литературы (одушевление собирательных понятий: Злоба "неумолчно ропщет", "грозно стонет Нищета", "хохочет огненный Разврат" и т. д.; как тут ни вспомнить древнюю "Повесть о Горе-злочастии"). Но каждое из этих понятий вместе с тем обобщено до глобальных масштабов - до состояния всего мира. "Дракон, хищный и бескрылый", "стережет года" - время, и раскинулся он на всем земном пространстве. Причем сей мир - конкретен: реалии XX в. создают особый колорит. Город - "стальной, кирпичный и стеклянный". "Ротационные машины" куют "острые клинки".
Нет сомнения, перед нами - эпоха, современная автору, и одновременно - трагический момент истории, приближающий людей к духовной смерти в условиях технической цивилизации. "Коварный змей" "сам над собой" подымает нож ("Городу"). "Алтари из электричества" вонзили "копья в небосвод" ("Вечерний прилив"). Говорящие детали городского пейзажа, быта домыслены до символа гибели.
Синтез неоднородных начал: ярких конкретных зарисовок, мифологических мотивов, авторских предсказаний близкого возмездия порочному городу - особенно выразителен в лирической поэме, "поэмке", по определению Брюсова, "Конь блед" (сб. "Stephanos" - "Венок"). Название - библейское, что и подчеркнуто эпиграфом: "И се конь блед и сидящий на нем, имя ему Смерть". У Брюсова эта мифологическая фигура предстала в еще более страшном облике: "всадник огнеликий, конь летел стремительно и стал с огнем в глазах", "был у всадника в руках (*291) развитый длинный свиток, огненные буквы возвещали имя: Смерть". Само по себе это фантастическое явление завораживает. Более того, оно поражает своей несовместимостью с обычной, каждодневной городской обстановкой: "вывески, вертясь, сверкали переменным током", "сливались с рокотом колес и скоком выкрики газетчиков и щелканье бичей"... Исток драматизма впечатляющий: неостановимое движение "пьяных городом существ" - "несозвучный топот" вестника апокалипсического "конца света". Эта исходная ситуация оригинально развита. Брюсов акцентирует не "великий ужас" людей перед "всадником смерти" (хотя мотив такой есть), а восторг перед ним "женщины, пришедшей сюда для сбыта красоты своей", и сумасшедшего, "бежавшего из больницы". Отражена конечная степень трагизма: гибель воспринимается спасением. Женщина, "плача, целовала лошадиные копыта" у "коня блед". А когда он пропал, проститутка и безумный "все стремили руки за исчезнувшей мечтой".
Оттенен и еще один печальный момент. Предсказание возмездия мгновенно забыто, "как слова ненужные". Начинается и кончается поэма почти одинаково, везде есть двустишие:
Мчались омнибусы, кебы и автомобили,
Был неисчерпаем яростный людской поток.
Волны людские "смывают" проблески человеческих чувств: ужаса, смятения, восторга, мечты. Неразумный бег толпы бесцелен, неостановим, она отдана во власть всадника смерти.
"Поэмка", при своей краткости, обладает всеми признаками этого жанра: остротой духовного конфликта, внутренним динамизмом, яркими образами и широким обобщением. Последнее исходит от лирического субъекта. Его зорким взглядом схвачены противоречия мира, их истоки, смысл происходящего - сиюминутное состояние города в связях с библейскими предначертаниями и с реальной угрозой гибели. "Конь блед" - истинно лирическое произведение.
Урбанистическая поэзия Брюсова богата конкретными красочными деталями и образами, собирательными, вмещающими сложную совокупность авторских представлений. Новым содержанием насыщен макрокосм Города. Реальные явления приобретают здесь обобщенный характер. Вспышками разной силы отмечены городские огни, то яркие, зажженные талантом людей, то символизирующие мертвую жизнь - искусственные, "прикованные луны" электрических фонарей. Солнце - пожар, эта параллель в единстве каких-то качеств и глубоком различии их значения составила многозначный образный ряд (например, в лирической поэме "Духи огня" - сб. "Stephanos"). В отличие от многих поэтов начала века (скажем, К. Бальмонта) Брюсов, поклоняясь природному светилу - солнцу, с не меньшим восхищением писал о "горении" человеческих дарований, подвигов. Возникает сквозной мотив Света, (*292) "мрак рассекающего". Этот мотив на редкость выразителен и содержателен, поскольку позволяет объединить зрительное впечатление с раздумьем о сущности и развитии мира.
Способностью найти компактный и адекватный сложнейшим явлениям образ Брюсов обладал удивительной. Потому-то досадные разговоры об умозрительности его поэзии не справедливы. Она была рождена не только ясной мыслью, но и вдохновенным художественным видением. Вполне можно сказать, что многие образные аналогии Брюсова проясняют ныне представление о путях человечества. Именно такое ощущение вызывает среди других стихотворение "Фонарики" (сб. "Stephanos").
"Фонарики", "на прочной нити времени, протянутой в уме", передают взрывчатое, неоднородное движение истории. По соотношению с разным характером света запечатлены здесь эпохи: Ассария в багряных, кровавых отблесках; "сила странная в неяркости" Египта; в отсветах метеора, "брата звезды" - Индия; "простым, но ясным светочем" украшен Периклов век; "свет ослепительный" в Древнем Риме. И наконец, Франция XVIII в. "Сноп молний - Революция".
Лирический герой воспринимает временные периоды в лучах их открытий. Причем одинаково оценены свершения социальные (революция), художественные (искусство - Леонардо да Винчи, Данте), религиозные (Лютер). Почему? Да потому, что речь всюду идет о духовной культуре, рождающей и революционные идеи, и вдохновенное творчество живописцев, поэтов.
В "Фонариках" грандиозный "обзор" героев разных эпох и народов сжат до концептуально насыщенного мотива света, символа человеческих достижений. А изменчивость этого образа передает ощущение неостановимого движения, вечного обновления мира. Поэтически предвидится и дальнейший его прорыв из "беспламенного пожара" XIX в. Эта мысль станет цементирующей в раздумьях об "Учителях учителей". Она проложила два глубоких русла в поэзии Брюсова: постижение революционной современности и проникновение в феномен Человека.